Огнённые годы 1942 - Незакрепленная доска в заборе

Если бы вы спросили меня о самом ужасном опыте, самом опасном моменте или моменте величайшего страха в моей жизни, я бы сразу знал, что ответить. Все это я испытал сразу в концентрированном виде. Но не в начале войны, в Москве, когда почти каждую ночь повсюду без разбора падали немецкие бомбы, и не позже на фронте, где в степях Сталинграда возле колхоза «Парижская коммуна» я пошел в бессмысленную и бесполезную атаку, и где румынская винтовочная пуля, выпущенная в упор, сбила меня с ног. Не прошло и минуты, как я попал в плен весь в крови, а румынский офицер в огромной плоской фуражке на голове возился со своим автоматом перед моим носом и кричал: «жидан?  Ты жидан?» И не потом, в немецком лагере для военнопленных, где тысячи советских солдат были набиты вместе и пили собственную мочу, чтобы не умереть от жажды под палящим августовским солнцем.

Не прошло и нескольких лет, когда я уже был на служве немецкого вермахта, и где наша часть в Каменце-Подольском была окружена русскими и я смог спасти свою свободу пешком, через Украину и Румынию, самостоятельно. также в декабре 1944 года в Винценхайме в Эльзасе (Франция), когда наступающие американцы каждую ночь брали деревню под артиллерийским обстрелом, так что никто не знал, когда и где взорвется следующий снаряд. Но и не в течение трех послевоенных лет, в Вестервальде, а затем в Зингене, где я прятался без документов, без свидетельства об увольнении и без каких-либо доказательств происхождения от советских репатриационных отрядов и от французских оккупационных солдат.

Это все было позже, гораздо позже. Момент величайшего страха, самые страшные минуты моей жизни я пережил летом 1942 года в Орджоникидзе, на Кавказе, когда встретил ЕГО, человека, которого ненавидел больше всего и которого чуть не убил, и где незакрепленная доска в заборе спасла мне жизнь в то время.

День начинался, как и любой другой, обещал ничем не отличаться от многих дней и недель в офицерской школе в Орджоникидзе: подъем в 5:00 утра, старт, доклад, скудный завтрак. Затем строевая подготовка, марш в полной экипировке под палящим кавказским солнцем на полигон, упражнения по мишеням, демонстрация атаки. После обеда чистка оружия, зубрежка в классах, отвратительная «теория войны», вечером час на досуге, вечерняя заря в 22:00. Ни развлечений, ни разнообразия, ни выхода на улицу, и так было в течение двух месяцев - каждый день, каждую неделю...

Но в тот день все изменилось. Рота затаила дыхание, когда на утренней перекличке командир роты старший лейтенант Иршин объявил: «Курсанты! Наша рота была выбрана для того, чтобы взять на себя патрульную службу в городе в следующую ночь. Партия, правительство и наш маршал товарищ Сталин поручили нам эту важную задачу. Мы должны оправдать это доверие. Во второй половине дня все уроки отменяются. Мы готовимся к этой задаче. В 17:00 ыступаем. Разойдись!

Весь день все говорили только о предстоящем событии, и, наверное, каждый представлял в своем воображении, что он может испытать или совершить помимо патрульной службы: может быть, сходить в кино, тайком выпить бокал вина или даже заигрывать с девушкой. И, прежде всего, есть досыта ... Ровно в 17:00 рота прошла через ворота, которые в остальном всегда были заперты, в сторону города, и никогда еще курсанты не пели так громко и весело: «Ибо товарищ Сталин зовет нас в бой, и первый маршал ведет нас в бой!»  По дороге мы встретили большое стадо овец, сопровождаемое молодыми чеченцами, верхом на лошадях, в декоративных шапках из черной овчины и в хорошо сидящих черных паранджах, до пола, в непромокаемых плащах из войлочной шерсти. Их загорелые и резко остриженные лица выражали равнодушие, презрение и превосходство одновременно. Один из всадников смаком сплюнул в сторону нашей колонны.

— Негодяи! Сволочи — тихо произнес про себя курсант. «Почему их не призываут? Мы возим нашу кожу на рынок, а они расхаживают здесь. Сволочи!»  Овцы хорошо стояли в шерсти и вместо хвостов имели «курджуки», т.е. толстые жировые отложения, которые колебались взад и вперед при каждом шаге. Жадными глазами изголодавшаяся рота следила за каждым движением овец и их жирных курджуков. «Вам бы поймать и зарезать такую овцу... а потом жарить.... на открытом огне... Я бы вгрызся в него зубами, — тихо прошептал мой сосед.  И я думал так же ...

Город производил ухоженное, почти мирное впечатление. Улицы были оживлены, трамваи звенели, а над магазинами висели большие доски с надписями кириллицы, но на местном языке, типа «ДСУЛУГАЕНАЕН», что означало пекарня, потому что хлеб назывался «Дсул» или «Черрендон» — дом для гостей. Общественные уборные носили вывеску «Урендон», и парикмахерская тоже имела такое труднопроизносимое название. Это был официальный язык Северо-Осетинской Автономной Советской Республики, в которой также проживало много ингушей или чеченцев, все небольшие, но гордые и свободолюбивые горские племена, которые не совсем хорошо относились к советской власти.

Мы шли по главной улице, бульварной аллее с тенистыми деревьями и множеством скамеек, к караулному помещению в конце этого проспекта. Там мы сменили еще одну роту, которая уже завершила патрульную службу. Наш командир взвода, грубоватый и сварливый лейтенант Марков, разделил нас на три смены по два курсника в каждой. Каждой паре был предоставлен определенный район города для охраны, такой как железнодорожный вокзал, главная улица, электростанция и тому подобное. Мы с Фимкой Гутесом должны были идти на рынок в третью смену с 22-24 часов. Я был очень рад, что Фимка был со мной. Фимка, как и я, был истинным москвичом, милым евреем с большим крючковатым носом, и он был более похож на грузина, чем на еврея. Мы с Фимкой были из одного района, вместе были призваны в армию и провели многонедельную дорогу в Орджоникидзе в одном железнодорожном вагоне. Мне очень понравился Фимка, мы хорошо поладили.

Мы получили настоящие боевые патроны, штук пять, в обмен на подпись. Незадолго до 22:00 началось наше патрулирование на территории рынка. Центр города был полностью освещен. Фронт ещее был далек, и по-прежнему не было приказа к затемнению. Издалека доносились голоса, смех, музыка. Но на главную улицу нас не пустили. Огромная рыночная площадь напоминала покинутый западный городок в америке. Лишь несколько тусклых уличных фонарей освещали призрачные пейзажи старых, запертых деревянных лачуг и мусорных кучей, где крысы, как черные тени, сновали вокруг, шуршали в бумаге и мусоре и искали еду. Было полное одиночество и тишина. Мы с Фимкой осторожно ощупывали дорогу вперед, держа винтовки наготове, постоянно оглядываясь по сторонам в ожидании возможного нападения. Вскоре мы подошли к ряду темных, старых и унылых двухэтажных домов, которые образовывали границу рынка. Из подвала дома на улицу доносилось тусклое, теплое сияние света и маленькая вывеска, многообещающе возвещающая: «Хаераендон», трактир. «Было бы неплохо сейчас вытащить рюмку,» тихо произнес Фимка, увлажняя языком пересохшие губы. «Я хочу пить... . Жажда...  Мишка...  Ты же не собираешься меня предать? У меня еще есть деньги, на двоих хватит...  Ты пойдешь со мной?»

Но я отклонил его предложение. Мне казалось слишком опасным идти в трактир  парами в полном обмундировании и с оружием. «Давай, Фимка» я никому не скажу, «заверил я его, - я лучше останусь на улице. Через полчаса мы снова встретимся здесь... Там на последнем стенде, но вовремя, понял! Там и нигде больше!»

Фимка скрылся у входа в тратир. Я остался один в темноте. Невидимая, но мощная сила вытащила меня на главную улицу, где все еще ярко горел свет, где смеялись люди и где была слышна музыка, которую я все еще воспринимал очень тихо. Я взял винтовку на плечи и быстрыми шагами пошел навстречу музыке, которая становилась все громче и громче. Я просто не удержался. У меня было полчаса на запретную экскурсию в «мой мир».

Похожая на бульвар главная улица встретила меня пульсирующей жизнью, музыкой из близлежащего Парка культуры и отдыха... Народ... Пары... Девочки. Воспоминания о Москве, о нашем парке, о моих друзьях, оставленных там, захватили меня в мгновение ока...  Воспоминания...  Прошлое... Молодость... Как давно это было? Вроде бы уже не война, все было как раньше... Или нет?

Ко мне внезапно подбежали два штатских жителя. Я вздрогнул. «Курсант! Иди сюда, но быстро, быстро! Там на лавочке сидит подозрительный человек, непременно фашистский агент! Мы продержимся за него, но недолго! Ты должен помочь нам, курсант. Быстро, быстро, там немецкий шпион!» Взволнованно крича, штатские жители тащили меня за собой, пока я не заметил большее скопление людей. Люди стояли близко друг к другу, плечом к плечу, так что человек, сидящий на скамейке, не мог убежать.

При виде меня люди разошлись и образовали проход, и я увидел человека, сидящего на скамейке, как волк в капкане. Мужчина повернулся ко мне, молча глядя на меня с головы до ног...  И сердце вдруг подступило к горлу – я узнал ЕГО! Это был человек, любовником которого была моя мать, и которого я всегда так ненавидел и всегда хотел убить на месте! Этим человеком был Станчуков, к которому мама обращалась только «Юлька», и которого мама регулярно пускала в нашу квартиру, где он нас терроризировал. И вот этот человек, которому я всегда хотел отплатить за все, сидел напротив меня, и я хотел отомстить за все, что он со мной сделал... Теперь время пришло!

Я не чувствовал ни жалости, ни милосердия, только ненависть, бездонную ненависть и радость мести. На этот раз я был сильнее, с пистолетом в руке и с пятью боевыми патронами в старой винтовке. Теперь настала моя очередь отплатить ему за все, что он сделал со мной.  — Ты не думал, что мы встретимся так скоро? — сказал я мягко и с угрожающим оттенком. Станчуков молчал. Он не двигался и просто смотрел сквозь меня, как будто я был сделан из стекла. «Время пришло, теперь давайте сводить счеты друг с другом!» Но Станчуков промолчал. Ни слова, ни звука не сошло с его губ. Его лицо оставалось невыразительным, как маска. Это меня раздражало.

в парк, левая дверь. Возьми его с собой, курсант, эту фашистскую собаку! «надо повесить его!» в замешательстве кричали люди. «Давай, вставай! Марш к комендатуре!» Я приказал, но Станчуков не шевелился. Я сорвал винтовку с плеча. Я загрузил его насквозь. Первый патрон плавно скользил в патронник с мягкой трещиной. «Я сосчитаю до трех, тогда я пристрелю тебя, как бешеную собаку!» Я прошипел сквозь губы и поднял винтовку так, чтобы ствол был направлен точно в грудь Станчукова. — А где комендатура? — спросил я прохожих. «Прямо здесь. Недалеко от входа

Не успел я начать считать, как поднялся Станчуков, медленно, неохотно, не сводя с меня глаз... И в этот момент у меня чуть не остановилось сердце! Человек, которого я арестовал и чуть не расстрелял, был не Станчуков! Это был совершенно незнакомый мне человек. Я был неправ. Он не возвышался надо мной на две головы, а был такого же роста, как и я. Он тоже не был такого крепкого телосложения. Только лицо его напоминало лицо Станчукова, как одно яйцо на другое. Итак, в сумерках темноты я думал, что почти невозможно, чтобы один человек мог быть так похож на другого. Я был неправ! Пути назад не было! Народ разошёлся, снова образовался переулок, по которому мы с арестованным теперь шли. Они похлопали меня по плечу и сказали: «Все в порядке, курсант! Браво! Застрелите его, если он захочет убежать! Это правильно! За Родину - за Сталина» Кто-то положил мне в карман кусок хлеба, кто-то предложил сигарету.

До ярко освещенного входа в парк и комендатуры оставалось менее 100 м. Арестованный целеустремленно направился к неприметной двери комендатуры, как будто очень хорошо ориентировался. Люди останавливались повсюду, с любопытством вытягивали шеи, молча наблюдали за нами или тихо шипели. В тамбуре комендатуры сидел сержант. Он посмотрел на меня и задержанного с изумленным выражением лица. «Где командир?» — спросил я. — Там, слева через коридор, последняя комната справа, — коротко ответил он.

Задержанный шел передо мной большими шагами, свернул за угол, направился прямо к темной двери с кожаной обивкой и разорвал ее, не постучаясь. Я увидел большой, пустой стол, за которым сидел неприметный человек со знаками различия батальонного комиссара. Кабинет был небольшим, но чистым и аккуратным. На стенах висели какие-то планы, схемы и неизбежные картины Ленина и Сталина. Один посмотрел на меня хитро и пронзительно, другой самодовольно ухмыльнулся в свои густые усы. Лицо комиссара, казалось, оставалось невыразительным, только брови заметно приподнялись. Я занял позицию, отдал честь и сделал надлежащий доклад, как я узнал в офицерской школе: «Товарищ комиссар, я привожу подозрительного человека, задержанного гражданскими лицами. Наверное, немецкий агент!» Комиссар не дал мне закончить. - Хорошо, курсант, - сказал он равнодушным голосом, - выйди и подожди, пока тебя не позовут». Я снова сделал знак  уважения, вышел и тихонько захлопнул за собой обитую кожей дверь.

И хотя слабые сомнения беспокоили меня, я чувствовал гордость за свое достижение. Станчуков или не Станчуков, и что? Возможно, на самом деле этот человек был немецким шпионом. И я уже представлял в своем воображении, как буду стоять перед всеми ротами в большом, украшенном флагами бальном зале офицерской школы, чтобы получить благодарность или даже медаль. Это должен быть не орден Ленина, а орден «Красного Знамени» или «Красной Звезды», может быть, еще несколько дней отпуска, в Москву, к моей маме, и все друзья и ученики позавидовали бы мне!

Приглушенный крик, подозрительный ропот голосов из комнаты комиссара вырвали меня из сна. Я ощупью пробрался к двери и приложил ухо к обивке, а затем услышал, как инспектор закричал: «Вы заклепка! Вы неудачник! Как Вы могли вести себя так глупо, так идиотски! Вы забыли, в чем заключалось ваше задание и что вы должны были сделать! Да, что вы должны делать: прежде всего, не привлекать к себе внимания! А Вы? А Вы? - Я мог бы поставить Вас к стенке!» Задержанный попытался оправдаться: «Но ето не моя вина, товарищ! Ето действительно не моя вина! Во всем виноват проклятый Курсант! ... Да, клянусь вам! Он принял меня за кого-то другого - он хотел меня застрелить!»

Вся кровь стекала с моего лица, мое сердце почти остановилось, и неприкрытый страх, какого я никогда раньше не знал, охватил меня, как ледяная рука. Я арестовал секретного агента НКВД!  Вот почему он так хорошо знал дорогу в комендатуре. Ушли в прошлое орден и праздник! Через мгновение комиссар позвонит вам и арестует. Я уверен, что агент с лицом Станчукова сначала забил бы меня до полусмерти... .. И потом...  И потом... тайный военно-полевой суд... Казнь расстрелом... где-то в подвале...  Легко и быстро... Всего одна пуля, девять грамм в шею. Я был потерян...  Что делать?  Я снова услышал, как комиссар заговорил, но теперь гораздо спокойнее и тише: «А теперь расскажите мне все подробно, с самого начала. С чего все началось?

Я не стал ждать, пока задержанный не начал говорить. В голове забивалась только одна мысль: отсюда! Еще ничего не потеряно...  Просто сохраняй самообладание... Вон из комендатуры! Я на цыпочках прошел по коридору в комнату охранника - только не шуми! Сержант НКВД разговаривал по телефону, сидел ко мне спиной, смотрел в окно, скучал. Я пробежал мимо него так тихо, как только мог, и он не заметил меня. Я вышел на улицу, повернул направо, быстрыми шагами пошел по, казалось бы, бесконечному забору, отделяющему парк от дороги. Потом я начал бежать, быстрее, быстрее и быстрее... Теперь я держал в руке заградительную винтовку.

И вдруг далеко позади меня раздались голоса: «Курсант! Где ты? Вот он! Остановка! Остановись, негодяй!» Я бежал, спасая свою жизнь. Я слышал, как преследователи позади меня задыхались и кричали. Передо мной был конец парка. Дорога резко повернула вправо...  Что должно произойти дальше? Всего 100 м, всего 50 м, всего 25 м до изгиба! Преследователи вежали близко позади меня. Из последних сил я добрался до поворота - снова бесконечного забора - но прямо за поворотом, на границе с парком, я обнаружил «Урендон», учреждение нужды. Я проскользнул внутрь. Я оказался в вонючем отхожем месте, полном мусора и экскрементов, валяющихся вокруг. Второго выхода нет - я оказался в ловушке!

//Дети умны и изобретательны. Иногда они развивают идеи и мысли, которые взрослый никогда бы не придумал. Они используют хитроумные уловки и хитроумные меры предосторожности, чтобы попасть в кино без оплаты, например, сесть на трамвай без билета, бесплатно посетить театральное представление или проскользнуть в парк культуры и отдыха «на протырку», т.е. без билета. Неважно, где живут эти дети, в Москве или в Ленинграде, в Киеве или в Орджоникидзе.
Когда мы были намного моложе, мы с моим другом Глебом часто ходили в наш Парк Горького в Москве, не заплатив ни рубля за вход. В глубине парка, примыкающего к больнице, вдали от шума и суеты людей, мы обнаружили старый, гнилой флигель, который редко посещали. Там мы отделили доску от деревянного забора высотой с человека, вытащили два гвоздя внизу, чтобы доска висела только на двух верхних гвоздях, но ее можно было легко качнуть в сторону. Через узкую щель мы пролезли в парк, спрятались сначала во флигеле, а потом спокойно гуляли по парку и наслаждались всеми мероприятиями, которые там предлагались бесплатно. Мы очень гордились этим трюком с доской, который никому не раскрывали.\\

Теперь все было совсем по-другому. Это было делом секунд... Я слышал топот и хрипы моих преследователей - на карту была поставлена моя жизнь - они будут там через мгновение. Что делать? Уже инстинктивно сканировал одну доску за другой, толкал... Все это казалось твердым. Но вдруг под моими дрожащими руками зашевелилась доска – незакрепленная доска в заборе. Я надавил сильнее, стала видна узкая щель. С последним отчаянием я протолкнулся через эту щель, хлопнул за собой доску, позволил себе упасть плашмя в сухие прошлогодние листья ...

Ни на секунду раньше, потому что мои преследователи уже дошли до угла. «Курсант? Где он? Я услышал ропот голосов. «Он, должно быть, в туалете! Курсант, выходи, немедленно, а то тебя расстреляют на месте!» Агенты НКВД ворвались в туалет. Слабый отблеск фонарика сновал над флигелем, над деревянным забором. — Его там нет, — услышал я взволнованный голос, — куда он делся? «Он не мог раствориться в воздухе!» Кто-то жалостливо выругался во всех мыслимых выражениях, которых даже я не знал. — Он не мог далеко уйти, — снова произнес голос, который, вероятно, исходил от агента с лицом Станчукова.  «Он, конечно, перешел улицу, но приведите его ко мне, чего бы это ни стоило!» Это был комиссар, который, по-видимому, тоже принимал участие в охоте.

Голоса отошли. Наступила тишина. Я все еще лежал в парке, рядом с забором, в увядшей листве, не смея дышать. Я сбежал. Незакрепленная доска в заборе спасла мне жизнь. Встав, почистив форму и положив винтовку обратно на плечо, я пошел в парк, обращая пристальное внимание на то, что за мной никто не следил. Я снова увидел людей, пары, все почти дети лет 15-16, танцующих, плотно переплетающихся на сцене концертной естрады. Кроме того, известный эстрадный тенор Виноградов спел свое популярное танго с пластинки:
«Я нашел все свое счастье в любви к тебе,
все для тебя, мою любовь и мечты...»

Я чувствовал себя несчастным и меланхоличным. Внезапно я понял, что это неожиданное спасение имело свой смысл. Это был шаг в новую жизнь, которая ждала меня, удар судьбы, но в то же время прощание с прошлым, с моей беззаботной юностью, с Москвой, с мамой и со всем, что мне было так дорого. Я понял, что вернуться в свой «старый мир» мне уже невозможно.

Я вышел из парка через ярко освещенный главный вход, мимо комендатуры. Меня никто не преследовал, никто не обращал на меня внимания. Наверное, все агенты НКВД еще меня искали. Я бегом добрался до рынка и вскоре нашел старый, унылый киоск, где, как и договаривались, меня ждал Фимка Гутес. «Мишка, где ты был так долго? Это было всего за полчаса устроено! Я уже боялся за тебя!» Фимка встретил меня  с упреками. «Я прогулялся, оставь меня в покое, извини», ответил я коротко, почти недоброжелательно. Вскоре отряд подошел, и мы вернулись на в караульное место. Никто не произнес ни слова.  Мне не хотелось разговаривать, и Фимка казался обиженным. Остаток ночи прошел без дальнейших происшествий.

На следующее утро, рано утром, на вокзале появился стройный человечек с коварным лицом и редеющей бородкой. Он долго говорил Маркову, что ему нужны подкрепления.  Он смотритель некоторых муниципальных квартир и нуждается в двух солдатах, чтобы выставить семью, не желающую платить, на улицу. Он умолял до тех пор, пока лейтенанту Марков не позвал нас с Фимкой к себе и не приказал идти с этим человеком.

Это задание пригодилось, потому что в противном случае нам пришлось бы снова патрулировать рынок. Мы сели на трамвай, мужчина заплатил за нас. Квартира, о которой шла речь, находилась практически за городом и производила неописуемо грязное и плохое впечатление. От нее пахло сыростью и пригоревшей пищей. В этой обшарпанной комнате сидела молодая женщина с двумя маленькими грязными детьми, которые сразу же заплакали. Козелобородый мужчина скомандовал женщине. В нашем присутствии он чувствовал себя сильным. «Давай, шлюха, сделай так, чтобы ты ушла! Собирайте одежду и выходите!  И возьмите свой выводок с собой! Вот социалистический дом, здесь арендная плата выплачивается вовремя! Давай, убирайся!» Всхлипывая, женщина рассказала нам, что осталась одна с детьми. Ее муж был на фронте, за Родину, за Сталина, возможно, его уже нет в живых. Ее заработка как раз хватит на жизнь, она найдет арендную плату. Ситуация была для нас неловкой и позорной. Я позвал Фимку в коридор. Что делать? «Скажи старику, что мы не несем за это ответственности», — посоветовал Фимка, добавив, что выгонять людей из их домов — работа милиции, а не наша. Так я и сделал. Бородатый козел выругался, но отпустил нас. Мы пошли обратно пешком, чтобы сэкономить время и деньги на трамвае.

Тут же лейтенант Марков позвал нас к себе. Его не интересовал результат нашей последней миссии. «Где вы были вчера вечером?» спросил он. «На базаре, товарищ лейтенант, всю ночь вместе! Мы можем поклясться в этом!» ответили мы с Фимкой, как будто из одних уст. Фимка соврал, не моргнув глазом. Он тоже боялся, что его ночной визит в трактир стал известным. Лейтенант Марков не заподозрил и отпустил нас. В боевом отделении нам сказали, что утром НКВД навещал и кого-то искал. Все курсант должны были построиться. Всех проверили и посмотрели. Не хватало только нас с Фимкой. Лейтенант Марков, казалось, совершенно забыл о нашем новом назначении и о нас, ибо объявил, что взвод выл полностью налицо, и теперь он также боялся признать свою ошибку.

Менее чем через два месяца я попал на фронт под Сталинградом и был ранен и взят в плен румынами 23.8.1942. Для меня начался совершенно новый этап жизни, без Станчукова и без страха перед НКВД. Я стараюсь как можно меньше думать о самом страшном моменте моей жизни, еще в июне 1942 года в Орджоникидзе, если только мне то и дело не напоминает об этом незакрепленная доска в заборе. 

Михаил Сергеевич Михайлов           написано 10.6.-13.6.1981 в Трепорти/Италия