Сокровище Пошехонских

Макар Донской.
СОКРОВИЩЕ ПОШЕХОНСКИХ.
Повесть.


Русская классическая литература.


ДК 821.161.1
ББК 84(2Рос=Рус)
Д67
Сокровище Пошехонских. / Макар Донской. - М. : Издательство Триумф, 2023. - 30 с.
ISBN 978-5-94472-143-3
Послушник Тимофей Кисловский сбегает из монастыря… Он разыскивает своих старых друзей, с которыми не виделся много лет. Чем окончится их встреча, вы узнаете из этой остросюжетной повести, мистического характера…
Для широкого круга читателей.
© Соболев М.В., текст, обложка и иллюстрация, 2023


Пес возвращается на свою блевотину.
Соломон. 1015-975 гг. до н.э.

               
ГЛАВА ПЕРВАЯ. НА ПОРОГЕ МОСКВЫ.


Кисловский оглянулся. В помещении слишком много дыма...

С непривычки Тимофей закашлял. Ему, много времени проведшему среди цветов луговых и столетних сосен, стало муторно... Игроки, не выпуская папирос изо рта, с остервенением щелкали киями по гладким шарам, те же, резво спохватившись, грациозно скользили по зеленному сукну двух десятков столов, юрко влетая в узкие лузы, где напоследок они танцевали у представшей им пропасти, словно не желая мгновенно исчезнуть, провалившись в биллиардное небытие.

Тимофей Кисловский, приехав в старую, зловонную лохмотьями нищих, любопытную одновременно тысячей глаз, бело-ременную городовыми стражами, страшную убийцами-подворотнями, визжащую бричками и свистящую извозчиками, сыпящую на Тимофея сытыми вывесками, будто смачными бранными словечками; торговую, кофейную, водочно-селедочную, златоглавую по слухам и белокаменную, на деле-то слабо накрахмаленную Москву; сразу же столкнулся с тем, что встречавшиеся ему люди, все до очевидности, Кисловского недолюбливали.

Тимофей поначалу не мог сыскать причину дерзкому к нему отношению москвичей, а затем вспомнил, как в дреме проезжая будочника, принял такой суровый вид, точно бы он сам есть блаженный юродивый Илья, про которого говорили, будто тот однажды пришел на площадь и кричал: «Жарко! Жарко!», а на следующий день, там, где над ним смеялись, зачался пожар, уничтоживший город.

Стоило Тимофею остановиться, чтобы вытереть пот, как тотчас перед ним явились картины застолья в Новом Эрмитаже, где Кисловский привык бывало в 1889 году посиживать за любимым столиком у фонтана, наполненного электричеством.

Тимофей непроизвольно раззявил рот, вспоминая поднос в руках гарсона, красующийся румяным пирогом с рубленым мясом и перепелками, обдувающий жаром от покрытого печеной корочкой поросенка, щедро заваленного пахнущею ветчиною с белым сыром, притягивающий очаровательными говяжьими лизнями, уложенными солеными огурчиками...

– "А севрюга со снетками?!! Еще и грибная икра с зеленым луком! Пряный суп из дикой утки... Как можно забыть такое?!"

Воспоминания так нагрузили недавнего послушника, отпросившегося на днях в отлучку к родным из древней Иверской обители, что Тимофею Кисловскому непрестанно позывалось есть. С позволения сказать, кушать и глотать, много и страстно жрать, усердно потребляя поданное к столу съестное, и увлекшись поглощением жирных блюд, зубодробильно жевать, алчно источая слюни, торопливо вытирать губы салфеткой, и снова и снова широко распахивать рот, послушно радуясь каждому новому куску. О, праздник жизни! Ни о чем не мечталось ему, совершенно растерявшемуся, как только вдыхать гастрономические ароматы.

Непредвиденно у Кисловского возникли странные ощущения в животе; у него буквально всё в кишках ходуном заходило, заурчало и задвигалось! И вот, как следствие, цепная реакция! Добавилось же расстройство! О, ужасность! Всё это преследует его теперь, когда Тимофей вышел из монастыря, где кроме трески да напитков из таежной ягоды, ничего не отведывал.

– "Вот тебе! На! Боль непривычная, думающая и порывистая, затрактирная, кубыть, кинжал в живот втыкают, скручивающая, что дыхание перехватывает…"

Тимофей забегал, ища уборную. Кажется, это не последний приступ в течение сегодняшнего дня.


ГЛАВА ВТОРАЯ. ТРАКТИР "БУБНОВАЯ ЯМА".


Жора Боксин, уловив скрип отворяемой вверху двери и гулкие удары ног, спотыкающихся на двенадцати влажных ступеньках, привычно решил, что новая, беспокойно озирающаяся рожа, спускающаяся в смрадную клоаку, к его стаканам никак не относится.

– «В самом деле, чего столько шума?!» – подумал он.

Трактир «Бубновая Яма», скрываясь в лабиринтах Гостиного Двора, где каждый час, одинокий бедняга, приезжающий в Москву, отведав белого чаю, искал затем подворотню, чтобы заблудиться, оказался устроен наподобие французского кабака, напоминавшего морг. От добавления каждого входящего в трактир гостя, посетителям «Бубновой Ямы», к безвкусной пище неприметно добавлялась восторженная тревога, заунывный страх, и тяжкие, ни с чем несравнимые панические атаки.

Сводчатые, разделенные перегородками из досок комнаты, в трактире Жоры назывались «покойничками». Казалось, что название трактира на вкус отдавало кровью. Посетителям, всегда думалось, что в подземелье кого-то напряженно ждут. Впечатление подчеркивала и молчаливая прислуга, одетая в сюртуки и черные коленкоровые, отталкивающие жидкость, фартуки.

Трактирщик Жора, желая накормить голодного, терпеливо проводил дни за стойкой, журчанием беленькой поднимая дух тех, кто отказался от храма и семьи, но любил искренно водку, не подхалимски, действительно грубо и запойно, до панибратца.

Жора любил подслушать, как завсегдатай кабака пьяница Антипа шепотом делился с собутыльниками слышанным им на Хитровке загадочным слухом о том, будто однажды во мраке «Ямы», некоего неизвестного, привезенного ночью, упорно долго и больно здесь били.

Каждый раз, в конце этой жуткой истории трактирщик вздыхал, рассматривая кулаки, и всем собравшимся в холодном и склизком помещении, становилось очевидно, что Жора – это свой.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОСТЬ, СПАСАЮЩИЙСЯ ОТ НЕПОГОДЫ.

   
– Жорочка! – услышал Боксин голос, заставивший его изумленно повернуться к той самой физии, которая только что укала по ступенькам вниз. – Жорик, ты здесь? Я искал тебя в биллиардной. Больше там не обитаешь?! Чего молчишь?

Спустившийся по лестнице человек переминался с ноги на ногу. Вид его был жалок от разгулявшейся во дворе непогоды.

– Здравствуй, Кислый! – выпустил, наконец, задержанное дыхание Боксин, изрядно давившее ему с нутра на щеки. – Присаживайся за столик в правом покойничке. Там открыто.

Насладившись грязной уборной, Кислый сиротливо подсел к предложенному ему столику. За перегородкой слышалась пьяная мужская матерная, порой уже бессвязная речь.

Вскоре к Тимофею присоединился Боксин, приодевшись в белый жилет и надевши на палец, фамильный дворянский перстень из красного золота со вставленными александритами.

Боксин принес штоф с водкой.

– Выпьем за встречу? – улыбнулся он. От Жорика веяло чистотой, резко контрастировавшей с казематной обстановкой трактира. – Я часто тебя вспоминал. Все пятнадцать лет. Где же ты был, умора? Вид у тебя задрипанный. Бороды нет. Ты ее, похоже, только недавно сбрил. Или выщипали?! Щеки бледные, дебелые... Под глазами тени. Бравада твоя никчемная, а от прежнего гонора ничего не осталось. Куда ты делся, бравый громила? Одежонка твоя знатная, но из моды вышедшая... Деньги у тебя есть. Вижу, что есть.

Кисловский молчал. Ему хотелось есть.

Жорик продолжал:

– Вставал вопрос не один раз, куда ты дел сокровище ювелиров Пошехонских? Ведь это ты его прихватил?! Ребята сработали, а ты зашел и унес по-тихому... Нехорошо, Кислый... Считаю, пора раздать наши доли! А? Не сомневайся, – твою мы не возьмем; хотя ты ведь молчишь, надеюсь, скажешь чего-нибудь?!

– Долей ваших нет, – твердо заявил Кисловский.

– Сокровище, значит у тебя... Мямля! Смотри в кого ты превратился. Жук навозный... – Боксин брезгливо дернул плечами. – Тебя еще Настасья до сих пор любит, гриб лукоморный. Ты, что в лесу жил? От тебя мхами несет!

– Я жил в обители. Монахом предлагали мне сделаться.

– Тебе в монахи? Кислый, ты же кровопийца! Душегуб! Ведь ты нас в громилы призвал. А что, если мы тебя к ответу?!! Вон у меня парни ждут мясо свежее... Соображаешь, куда ты пришел, евнух? Статуй бесчувственный! Ты мне уже противен.

Кисловский вздохнул, и ошалело поежился:

– Я зашел в комнату, когда увидел, что парни выбегают... Пошехонские лежали мертвые. Аркадий, Симеон, Гаврила, Зоя и девочки. Их зарубили топором. На середине комнаты стоял саквояж раскрытый. В нем сокровище, драгоценности ихние. Чемодан битком набитый...

– Ты его взял? Где багаж? Говори мне правду, Кислый!

– Я увидел край. В проеме стояла старуха захудалая в белом саване, с косой и граблями... Руки у той старухи с когтями звериными. Блеснуло медью! И она вонзила те когти в ювелира Аркадия, и начала высасывала кровь.

– А бриллианты? Саквояж ты не взял?

– Нет.

– Ясно. А как же!

Тимофей не сумел скрыть недоумения:

– Тебя не удивляет мой рассказ?

– Я слышал его прежде. Парни тоже видели Смерть. Потом все умерли. Четверо. Один за другим, скончались в разное время. Кончина их была какая-то странная... Мучались ужасно. Доктора свидетельствовали о выпученных глазах и вытащенных языках. Тела их находили, скрюченные судорогами... – Боксин мрачно усмехнулся: – Мы и тебя мертвяком считали… А ты, от вечного упокоения в монастырь сбежал?! Юность, поди, вспомнил? Как пацанами по развалинам Царицынского дворца лазили?!

– Не знаю, что со мной произошло. Может, ты и прав. Считай меня безумным, а только вдобавок к тому еще, мохнатое чудовище рядом со мной стояло. Вот от чего я убежал.

          
               
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. АНАСТАСИЯ ДОМБРОВСКАЯ.

   
Боксин и Кисловский сидят за столиком. В камине пылает огонь, напоминающий уют и тепло. На улице в этот момент идет дождь со снегом. Дует пронизывающий ветер.

Вдруг в покойничек влетела над перегородкой маленькая птичка. Облетев комнату по кругу, она выпорхнула под противоположный свод.

– Галка залетела погреться, – сказал Кисловский. – Краток ее миг! Снова ненастье будет бить несчастную. Вот и жизнь человеческая: мрачная и беспокойная. Невозможно познать ее... – Кисловский помедлил немного, и, убрав локти со стола, задумчиво присовокупил: – Жорик, я обратился в христианство, вследствие той жуткой, увиденною мною картины. Сегодня пришел к тебе, чтобы и ты стал верить в Бога!

– Старуху увидел и напугался? Стал верить в Бога из-за нее?! И мне лапшу на уши вешать пришел? Ты же, Кисловский, атаман разбойной шайки... Или, я ошибаюсь? Насколько мне известно, Кислый, Смерточка на нашей стороне бьется... Разве не так?! Мы одного рода с ней, мстительного. Мною и фреска сюда заказана художнику, в правый «покойничек». Представляешь? Старуха выходит из подклета с факелом в одной руке, и с косой – в другой. Тусклые тона, и мои младенческие фантазии... Что ты, побледнел снова? Предчувствия тебя охватили, философ? Вот скажи: старуха пришла, – с большими зубами, костлявыми руками и скелетными ногами?

Кисловский кивнул.

– Вот. И я ее видел. Только у нее и заступ имелся. А еще корзина за спиной с серпом, топором, граблями и стрелами. Вся сама бледная и исхудалая, облеченная в белое покрывало... А лицо... мраморная кость с провалившимся носом.

– Где же, ты ее наблюдал? – удивился Тимофей.

– У Пошехонских.

– Как же?

– Пришел следом за тобою и узрел. Столько лет прошло, а такое ощущение: вот только увидал. Все стоит она перед глазами. Очень страшная бабка та.

– Сказано: не убий! Отступление ведет к неминуемым наказаниям! – горько застенал Кисловский.

За перегородкой послышался шум и раздался властный голос женщины:

– Да. Возможно. Только саквояжа там не было. Ты его прихватил, послушничек!

Через мгновенье дверь открылась и через порог заглянула Анастасия Домбровская.

Кисловский замер.

– Госпожа Домбровская, – произнес Боксин, – случай мне послал собеседником этого почтенного и старомодного просветителя. Прежде он слыл истинным разбойником, не щадившим человеческих душ. Его характер не знал пощады к мольбам обреченных на амбец! Его речь заставляла нас проливать обильные потоки крови невинных людей. Теперь, его память, посидевшая взаперти, отказывается об этом вспомнить! Сей разнузданный атаман наш, изволил при мне произнести слово «не убий», очевидно, прочитанное им в Библии. И сюда, по его же слову, он явился спасти мою душу! Я и готов послушать преданий своей родины, если бы не одна деталь – сокровище, украденное им. Разговор наш, переходя от одного предмета к другому, коснулся еще неразгаданного свойства души, которое называется предчувствием. Впрочем, бывший атаман хитровский не склонен, по-видимому, к психологии. Извольте же присесть на диване, милая госпожа Анастасия. Я то хочу рассказать нашему гостю, так кстати, спустившемуся в нашу «Бубновую Яму», маленькую трагедию.
 

ГЛАВА ПЯТАЯ. ВСТРЕЧА АТАМАНА.


Домбровская уселась на диване, держа руку за спиной.

Боксин затеял рассказ:

– Злыдень, имевший козьи уши, живший на Курьяновом болоте, повадился в селение Талоги к одной благочестивой женщине. Каждую ночь он пакостил ей, отвращая от молитвы, а к утру возвращался. Бесстыжий совершал свои находы только ночью, так как солнце могло ослепить крепыша. Однажды, из-за усиленных молитв женщины, бес пробыл у нее дольше обыкновенного, не имея возможности навредить ей. С начавшимся рассветом глумец поспешил возвратиться на топи, но дорогою его застал луч восходящего солнца. Озорник спрятался в стогу, да к его беде коровы растрепали сено... И злобник растаял от лучей восходящего солнца!

За столиками «Бубновой Ямы» воцарилась тишина.

Издеваясь, сметливый Боксин угрожающе обратился к своему бывшему корешку:

– Знаешь ли ты эту трагедию, Кислый?!!

Кисловский отрицательно замотал головой, боясь посмотреть на Домбровскую.

Заметив его боязнь, Домбровская произнесла укоризненно:

– Что же ты не отвечаешь? Ведь мы имеем власть судить тебя, как отступника!

Кисловский наклонил голову. Он очень устал. Его друзья не знали прощения и сами в участии не нуждались.

Боксин раздраженно зашипел:

– Итак, Кислый! После стольких лет, вернулся ты в Гостинный Двор, сбежавший некогда отсюда с нашим черничным пирогом, не принеся теперь в знак раскаяния, с собою даже изюминки, дабы утолить наше нестерпимое алкание! Видимо ты рассчитывал, что мы сгнили на каторге?!! Надеялся, будто честной народ сгинул? Жил верой, словно мы истреблены? Думал, товарищи твои погибли в усобицах между хитрованцами?!! И в одиночку утешался, нюхая в тайге можжевельник, умело изображая монаха-тунеядца, ненасытно терзая волчьими клыками общее!!! Тебе жилось сытно и вкусно. Черника текла по твоим рукам, вперемешку со слюнями... Ха! Тут ностальгия взяла его! Решил проехать по былым местам, слезу пустить... И вдруг! Такая удача! Оказывается, Тимоха, что мы живы и благополучны! Взгляни на нас! Не щурься! Ты видишь обеспеченных и порядочных людей! Теперь Жору Боксина пол-Москвы знает, и уважают отсель до Марьиной Рощи. А тени из прошлого стоят на обрыве, не обретя могил.

Жорочка, пристально всмотрелся в лицо Тимофея, ожидая, как поведет себя беглец, и возмущенно прибавил:

– Разочаровал меня ты, атаман! Я предлагал парням повесить тебя под мостом нынче же, но великодушие госпожи Анастасии, и ее пущее благородство – не знают границ.
               
Домбровская возвысила тон, голос ее стал хриплым, со зловещим оттенком.

– Я думала, что ты умер. Считала, что кончина твоя не сумеет вырвать из моего сердца любви к тебе. Я часто вспоминала, как с ледяным хладнокровием, о, атаман мой, ты врывался в дома малороссиян, бесстрашно отправляя нас в самые опасные места. Конь твой всегда стоял стремян, а мы оставляли после себя черные клубы дыма.

Анастасия невольно залюбовалась, глядя серьезно на отлучника из монастыря, обычно  вызывающего у нее ужас своим молчаливым присутствием.

Жора занервничал. Заметив это, Домбровская поднялась, и смело подхватила напряжение, в свойственной ей одной, резкой и студеной манере. Седая, худощавая дамочка, выделяющаяся запуганными глазами, истомленная бессонными ночами и гаданиями, продолжала сходу находить какие-то слова, и беспощадно губить прежнего вожака обличеньями, исполненными упрямого ханжества, надменного пафоса, и трусливого геройства.

Анастасия Домбровская приготовилась уже перейти и к более решительным действиям. Ее язвительный, ожесточенный тон, привел в смущение замерших от любопытства посетителей заведения.

Задвигались стулья. Послышались торопливые шаги пьянчуг, спешно выбирающихся из подземелья.

Домбровская, одетая в длинное вдовье платье с кладбищенскими кружевами, задрав подбородок, пугающе пролонгировала:

– На челе у тебя, обнаженном от волос, видны еще шрамы сражений за нашу разбойную честь... На лице твоем, некогда отважном и спокойном, также заметна, прежняя неподвижность черт… Ты сделался для нас идолом. Я покланялась твоей памяти.

По щекам гордячки побежали росинки, высыхающие по мере появления, едва блеснувши на бледных от гнева щеках. Страсть, которую питала Домбровская к Тимофею, заставила ее наклониться к нему:

– А теперь? В твоих глазах нет рассудительности…

Анастасия взвилась. Стиснув кулак и знаково вскинув к потолку руку, женщина сердито возгласила:

– Идол низвержен!

Тимофей не пошевелился. Он ждал расправы, и, конечно, понимал: к чему ведется разговор. Ноги послушника нервно скользили, цепляясь за щели деревянной поверхности пола.

В подполье располагался схрон с продуктами и вещами, в огромной комнате, снабженной вентиляционном ходом. Кисловский устроил укромник лично, в бытность свою хозяином этого заведения... Тридцать тысяч банок консервов, две тысячи пар обуви и четыреста двенадцать штук золотых и серебряных вещей, находились очень близко, наполняя приятною истомою тело. Приближающаяся кончина его, заставляла дрожать колени. Мысль лихорадочно работала в поиске выхода из тупика. Тимофей Кисловский не надеялся на пощаду. Слишком хорошо изучил разбойник безжалостные нравы бывших друзей. Крах его разведки оказался неминуем. Он нашел свое положение патовым. Кисловскому не позволят уйти...

– Анастасия! Твое имя переводится с греческого, как «воскресенье»! – улыбаясь, промолвил он, обернув к Домбровской свое приветливое лицо.

Сия неожиданная любезность со стороны Кисловского немало взволновала женщину.  Гроза отошла. Она часто задышала от сорванной дерзости, но свирепо произнесла:

– Ты обычный нахал!

Тимофей отвернулся от злой фурии:

– «Религиозна ли она? Железная львица! Как якорь, брошенный с корабля, зацепившая мою рану в груди. Хоть сухо, но верит ли в Бога? Ходит к обедне в церковь?!»

Такие простые, наивные, а потому, всегда запрещенные к задаванию их вопросы, интересовали теперь налетчика Кислого, превратившегося из изувера в пророка и миссионера. Не отрываясь, сидел он на том самом месте, где пятнадцать лет назад накрыл плитою тайник с бриллиантами ювелиров Пошехонских.

Домбровской, благой тон пахана, и его христианские рассуждения, а всего более, искания понравиться и выглядеть добряком, пришлись не к сердцу. Вытащив из-за спины кусок электрического кабеля, обвернутого в резиновую оболочку, Анастасия стала наносить по голове Кисловского десятки ударов…
               
Боксин созерцал казнь своего, некогда сильного, атамана, равнодушно держа газету и дымя папиросой.

– Он любил воздух, трудился вместе с монахами... Что же, отче, не написал, где ты? Настоятель усадил тебя за стол вместе с собой, предложил помогать ему с перепиской!? И ты развлекался написанием писем ктиторам и разным особам от его имени? Ведь ты не привык к работе…

Жорочка прервался, с удовольствием наблюдая, как сочные удары сыпались на Тимофея, один за другим. Отложив газету, изрядно намокнув от пота, судья подворотен злорадно наставлял свою жертву:

– Вряд ли, Кислый, ты в поле пахал, судя по твоей писарской внешности... А прежде ты носил эполеты, и не снимал военный мундир. В кого ты превратился?! Жалкое ничтожество!

– Жалкое ничтожество! – повторила Анастасия, без остановки нанося размашистые удары по макушке Кисловского.

Домбровская била своего мужа, до тех пор, пока послушник Тимофей не обмяк, и не завалился вперед лицом.


ГЛАВА ШЕСТАЯ. ВИДЕНИЕ ХРИСТА КИСЛОВСКОМУ.


Тимофей Кисловский неподвижно лежит на сыром и холодном полу. Глаза его широко раскрыты. И видит он: слетела толстая свеча с массивного канделябра, упав горящим фитилем на край гардины, закрывающей подсобку... За ней другая, третья...  Что-то вспыхнуло, прорвалось, и огненная лента побежала по залитым кровью дубовым полам заведения…

Вдруг высоко над сводами раздался страшный ружейный залп, и загудело эхо нескончаемой пальбы. Кисловский, отделившись, медленно поднялся над своим телом, и потянулся вверх, на звуки канонады.

Миг спустя Тимофей идет посреди баталии и видит: мертвые и умирающие воины русские, кони и всадники неприятельские; все они в ярости атаки падали и ложились друг на друга.

– Помоги! – кричали раненые, протягивая к нему окровавленные сабли свои.

– Не до вас мне, павшие! – кланялся им Тимофей.

Теперь перед ним возникла картина торжества Ужаса. Поле битвы, а на нем повсюду смятое оружие, обнаженные ребра остовов лошадей, опрокинутые телеги, искрошенные барабаны, крутящиеся от налетающего дыма колеса, обращенные в лохмотья мундиры, пятна крови, и тела, примерзлые к земле... Но, где же она? Безжалостная старуха Смерть?

Кисловский замер, окруженный ужасами бранной равнины…

На ярмарке искореженных тел, лежащих в порванных ядрами мундирах, подчеркивающих гротеск знаков отличия, торгующих золотыми эполетами и привлекающих стервятников цветами орденских лент, ехал на маленьком ослике Христос. И послышался Тимофею- лжеапостолу, бывшему извергу, а ныне самовольному учителю и губителю душ, спокойный голос Божьего Сына, говорящий: «Жатвы много, а делателей мало».


ЭПИЛОГ.


Только на следующий день пожарные смогли погасить огонь, бушевавший в трактире «Бубновая Яма».

Один из пожарников, заглянув внутрь подвала, пришел в сильное смятение, увидев внизу водоем, наполненный жженым золотом и серебром.

Будучи чтителем народных традиций, но не имевший живой веры, огнеупорный вдруг ясно вообразил себе Ад, после чего обратился всею душою в христианство, испугавшись Страшного Суда и жуткой загробной участи умерших, тех, отверженных Богом грешников, названных козлами, обреченных исчезнуть вслед за дьяволом в огненном озере.



Маддо, 2022-2023 гг.