Сокровище Пошехонских

Макар Максимович Донской.
РУССКАЯ ГОТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.
Эра мистического реализма и сентиментализма.
СОКРОВИЩЕ ПОШЕХОНСКИХ.
Повесть.

Главная тема: "Криминал".


ОТ АВТОРА.

Смерть сильно влияет на судьбы людские. Человек, раз встретившись со смертью лицом к лицу, оказавшись перед отверстою могилой, в самый миг умерщвления своего, нередко дает обещание Богу исправить свою жизнь, и остается в живых. Если же впоследствии он не исполнит своего обета: служить всею жизнью Всевышнему, — может и погибнуть. Об этом моя повесть "Сокровище Пошехонских".


ОБ АВТОРЕ.

Макар Донской (Маддо) — мистический писатель, создатель готических произведений в жанре "Хоррор". Отмечен наградами за весомый вклад в сохранение традиций и развитие современной русской литературы. Исследователь в области этимологии, этнографии; русского, казачьего, тюремного фольклора, а именно устных традиций, относящихся к легендам и суевериям. Священник-экзорцист. Монах-целитель. Родился в 1972 году. Жил на Сахалине. После смерти отца переехали с матерью в Москву и поселились в микрорайоне Орехово-Борисово. С 11 лет принялся за чтение. В квартире находилась богатая библиотека, унаследованная от бабушки. Книги стояли в книжных шкафах за стеклами, собраниями сочинений известных мировых классиков. Тринадцатилетним парнем примкнул к банде подростков, среди которых был самым по возрасту младшим. В группе получил все необходимые для ведения профессиональной преступной деятельности навыки. После окончания школы и службы в вооруженных силах СА, стал членом Ореховской ОПГ. В 1996 году по благословению старца Илия (Ноздрина) в Оптиной Пустыни начал свой монашеский путь. Постриг в малую схиму принял в 2002-м, на Соловках. В священный сан рукоположен в 2008 году, в Задонске. Проходил служение в Русской Духовной миссии в Иерусалиме в 2008-2009 гг. Рекомендован для служения в отдел внешних церковных связей Московской Патриархии. Временно выполнял обязанности штатного иеромонаха в Иоанновском монастыре г. Москвы. До принятия сана неофициально поработал в разных местах (без трудовой книжки), общался с людьми многих профессий. Пробовал себя как резчик по дереву, музыкант, художник, фотограф. Провел несколько лет в совершенном уединении, живя в лесной глуши. Затворник. Старец. Принял в своей келье свыше 15 000 посетителей. Удостоился дара чудес, среди которых особое место занимает таинство Неопалимой Купины, возжигания во всякий момент огня, не обжигающего любых человеческих рук, при прикосновении их к открытому пламени. Вернулся в Задонск в 2010 году и направлен вторым священником в храм Святой Троицы в село Тербуны. С 2010 года — по благословению правящего архиерея — начал проводить регулярные отчитки в храме и посвятил этому, — в общей сложности, — 10 лет, проведя более 500 массовых изгнаний нечистых духов. Принимал людей, страждущих ото всяких болезней, на протяжении 14 лет — у себя на дому. Оказывал молитвенную помощь и в других вопросах. Совершил 400 индивидуальных сеансов экзорцизма. Удостоился от Бога дара прозорливости и чудотворений. В 2021 году издал первую свою книгу “У церкви стояла карета”. Удостоен ряда медалей за литературную деятельность от Российского союза писателей. В 2024 году автору исполнилось 52 года.


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Тимофей Кисловский — послушник.
Жора Боксин — трактирщик.
Анастастия Домбровская — налетчица.
Антипа — пьяница.
Пошехонские — ювелиры.
Вышибалы — члены банды.
Посетители трактира — гости заведения.
Пожарный — огнеборец.




События происходят в Москве, в 1904 году.




Пес возвращается на свою блевотину.
/Книга Притчей Соломона/

               
ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Кисловский оглянулся. В помещении слишком много дыма... С непривычки Тимофей закашлял. Ему, много времени проведшему среди цветов луговых и столетних сосен, стало муторно...

Игроки, не выпуская папирос изо рта, с остервенением щелкали киями по гладким шарам, те же, резво спохватившись, грациозно скользили по зеленому сукну двух десятков столов, юрко влетая в узкие лузы, где напоследок они танцевали у представшей им пропасти, словно не желая мгновенно исчезнуть, провалившись в биллиардное небытие.

Тимофей Кисловский, приехав в старую, зловонную лохмотьями нищих, любопытную одновременно тысячей глаз, белоременную городовыми стражами, страшную убийцами-подворотнями, визжащую бричками и свистящую извозчиками, сыпящую на Тимофея сытыми вывесками, будто смачными бранными словечками; торговую, кофейную, водочно-селедочную, златоглавую по слухам и белокаменную, на деле слабо накрахмаленную Москву; сразу же столкнулся с тем, что встречавшиеся ему люди, все до очевидности, Кисловского недолюбливали.

Тимофей поначалу не мог сыскать причину дерзкому к нему отношению москвичей. А затем вспомнил, как в дреме проезжая заброшенную караулку будочника, принял такой суровый вид, точно бы он сам есть блаженный юродивый Лукьян. Про дурачка, кстати, говорили, будто тот заспанный пришел однажды на площадь и кричал: «Жарко! Жарко!», а на следующий день, там, где над ним смеялись, зачался пожар, уничтоживший город.

Стоило Тимофею остановиться, чтобы вытереть пот, как тотчас перед ним явились картины застолья в Новом Эрмитаже, где Кисловский привык, бывало в 1889 году посиживать за любимым столиком у фонтана, наполненного электричеством.

Тимофей непроизвольно раззявил рот, вспоминая поднос в руках гарсона, красующийся румяным пирогом с рубленым мясом и перепелками, обдувающий жаром от покрытого печеной корочкой поросенка, щедро заваленного пахнущею ветчиною с белым сыром, притягивающий очаровательными говяжьими лизнями, уложенными солеными огурчиками...

«А севрюга со снетками?!! Еще и грибная икра с зеленым луком! Пряный суп из дикой утки... Как можно забыть такое?!»

Воспоминания так нагрузили недавнего послушника, отпросившегося на днях в отлучку к родным из древней Иверской обители, что Тимофею Кисловскому непрестанно позывалось есть. С позволения сказать, кушать и глотать, много и страстно жрать, усердно потребляя поданное к столу съестное, и увлекшись поглощением жирных блюд, зубодробильно жевать, алчно источая слюни, торопливо вытирать губы салфеткой, и снова и снова широко распахивать рот, послушно радуясь каждому новому куску. О, праздник жизни! Ни о чем не мечталось ему, совершенно растерявшемуся, как только вдыхать гастрономические ароматы.

Непредвиденно у Кисловского возникли странные ощущения в животе; у него буквально все в кишках ходуном заходило, заурчало и задвигалось! И вот, как следствие, цепная реакция!

«Добавилось же расстройство! О, ужасность!» — захныкал, успевший переодеться в светский костюм, послушник, поглаживая впадину на месте желудка. Все это преследует его теперь, когда Тимофей вышел из монастыря, где кроме трески да напитков из таежной ягоды, ничего не отведывал.

«Вот тебе! На! Боль непривычная, думающая и порывистая, затрактирная, кубыть кинжал в живот втыкают, так скручивающая, что дыхание перехватывает…»

Тимофей забегал, ища уборную. Кажется, это не последний приступ в течение сегодняшнего дня.


ГЛАВА ВТОРАЯ.

Жора Боксин, уловив скрип отворяемой вверху двери и гулкие удары ног, спотыкающихся на двенадцати влажных ступеньках, привычно решил, что новая, беспокойно озирающаяся рожа, спускающаяся в смрадную клоаку, к его стаканам никак не относится.

«В самом деле, чего столько шума?!» — подумал Жора, не спеша глазеть на очередного шебутного посетителя.

Трактир «Бубновая Яма», скрываясь в лабиринтах Гостиного Двора, где каждый час, одинокий бедняга, приезжающий в Москву, отведав белого чаю, искал затем подворотню, чтобы заблудиться, оказался устроен наподобие французского кабака, напоминавшего морг. От добавления каждого входящего в трактир гостя, у посетителей «Бубновой Ямы», к безвкусной пище непременно добавлялась восторженная тревога, заунывный страх, и тяжкие, ни с чем несравнимые панические атаки.

Сводчатые, разделенные перегородками из досок комнаты, в погребке Жорика назывались «покойничками». Участникам вакханалий порою отчего-то казалось, будто название харчевни на вкус отдает кровью. Посетителям всегда думалось, верно, в подземелье кого-то напряженно ждут. Впечатление подчеркивала и молчаливая прислуга, одетая в сюртуки, и черные коленкоровые, отталкивающие жидкость, фартуки.

Трактирщик Жора, желая накормить голодного, терпеливо проводил дни за стойкой, журчанием беленькой поднимая дух тех, кто отказался от храма и семьи, но любил искренно водку, сутками усердствуя в пьянстве, не подхалимски, а действительно грубо и запойно, до панибратца. Жоре нравились пированье и гульба народа, виноватость покидающих зал пьянчуг, провожаемых им аплодисментами и возгласами «Браво!»

Приняв простодушный вид, утешал себя Боксин неприметным подслушиванием трепни Антипы, этакого завсегдатая кабака, шепотом делившегося с новыми собутыльниками, слышанным им на Хитровке загадочным слухом о том, будто однажды во мраке «Ямы», некоего неизвестного, доставленного ночью, упорно долго и больно здесь били.

Каждый раз, в конце сей жуткой истории трактирщик вздыхал, рассматривая кулаки, и всем собравшимся в холодном, и склизком помещении, становилось очевидно, что Жора — это свой.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
   
— Жорочка! — услышал Боксин голос, заставивший его изумленно повернуться к физии, укавшей по ступенькам вниз. — Жорик, ты здесь? Я искал тебя в биллиардной. Больше там не обитаешь?! Чего молчишь?

Спустившийся по лестнице человек переминался с ноги на ногу. Вид его был жалок от разгулявшейся во дворе непогоды.

— Здравствуй, Кислый! — выпустил, наконец, задержанное дыхание Боксин, изрядно давившее ему с нутра на щеки. — Присаживайся за столик в правом покойничке. Там открыто.

Насладившись грязной уборной, Кислый сиротливо подсел к предложенному ему столику. За перегородкой слышалась мужская пьяно-матерная, порой уже бессвязная речь.

Вскоре к Тимофею присоединился Боксин, приодевшись в белый жилет, надев на палец фамильный дворянский перстень из красного золота, со вставленными александритами.

Боксин принес полуштоф с водкой.

— Выпьем за встречу? — нервно улыбнулся он, растянув тонкие губы. От Жорика веяло чистотой, резко контрастировавшей с казематной обстановкой погребка. — Я часто тебя вспоминал. Все пятнадцать лет. Где же ты был, умора? Вид у тебя задрипанный. Бороды нет. Ты ее, похоже, только недавно сбрил. Или выщипали?! Щеки бледные, дебелые... Под глазами тени. Бравада твоя никчемная, а от прежнего гонора ничего не осталось. Куда делся алебардный громила? Одежонка знатная твоя, вся из моды вышедшая... Деньги у тебя есть. Вижу, имеются.

Кисловский молчал, шумно сопя носом. Ему захотелось поужинать, подкрепиться салом, выпить рюмочку кизлярки.

Жорик, наседая, продолжал:

— Вставал вопрос, и не один раз, куда ты дел сокровище ювелиров Пошехонских?!! Ведь это ты его прихватил?! Ребята сработали, а ты зашел и унес по-тихому... Нехорошо, Кислый... Считаю, пора раздать наши доли! А? Не сомневайся, — твою, мы не возьмем; хотя вот ведь молчишь, надеюсь, скажешь чего-нибудь?!

— Долей ваших нет, — твердо заявил Кисловский, скрестив длинные пальцы, и щелкнув костяшками.

— Сокровище, значит у тебя... Мямля! Смотри, в кого превратился! Жук навозный... — Боксин брезгливо дернул плечами. — Тебя ведь еще Настасья до сих пор любит, гриб лукоморный. Ты, что в лесу жил? От тебя мхами несет!

— Пребывал в обители. Монахом предлагали мне сделаться.

— Тебе в монахи, Кислый? Ну, ты же кровопийца! Душегуб!!! Вспомни, как нас в громилы призвал. А ежели мы тебя к ответу?!! Вона у меня парни ждут мясо свежее... Соображаешь, куда пришел, евнух? Статуй бесчувственный! Ты мне уже противен.

Кисловский вздохнул, и ошалело поежился:

— Зайдя в наполненную тишиной комнату, хотел увидеть я, отчего урки выломились... Пошехонские лежали мертвые. Аркадий, Симеон, Гаврила, Зоя и девочки. Их зарубили топором. На середине комнаты стоял саквояж раскрытый. В нем сокровище, драгоценности ихние. Чемодан битком набитый...

— Ты его взял?! Где багаж? Доставай мне правду, Кислый!

— Я увидел пагубу. В проеме двери застыла захудалая старуха в белом саване, с косой и граблями... Руки у старушенции — с когтями звериными! В глаза мне блеснула медью!!! Думал, что помру. Потом гляжу, она, — ну, прямо хищник неистовый! — уцепилась за ювелира Аркадия, и начала высасывала кровь.

— А бриллианты? Саквояж ты не взял?!

— Нет.

— Ясно. А как же!

Тимофей, не сумев скрыть волнения, задрожал промокшей фигурой:

— Тебя не удивляет мой рассказ?

— Слышал кое-что прежде. И парни видели призрака. Потом все умерли, четверо. Один за другим, скончались в разное время. Кончина их выглядела странно... Мучались они ужасно. Доктор рассказал о выпученных глазах и вытащенных языках. Тела находили, скрюченные судорогами... — Боксин мрачно усмехнулся. — Знаешь, а мы тебя мертвяком считали… А вышло, что ты от вечного упокоения в монастырь сбежал?! Юность, поди, вспомнил?! Как пацанами по развалинам Царицынского дворца лазили, да клады рыли?!!

— Не знаю, чего со мною случилось. Может, ты и прав, думая, что я струхнул… Пойми,  вдобавок к тому еще, ведь какое мохнатое чудовище рядом со мной стояло! Мог ли я не убежать? Подумай!

Жорик осклабился:

— Чудовище, говоришь?!! Про это урки мне не сказывали.
         
               
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
   
Боксин и Кисловский сидят за столиком. В камине пылает огонь, напоминающий уют и тепло. На улице идет дождь со снегом. Дует пронизывающий ветер.

Вдруг в покойничек влетела, юркнув над перегородкой, маленькая галка, издав пронзительный крик. Прохлопав крыльями по комнате, сделав круг возле взъерошенных голов старых друзей, она выпорхнула под противоположный свод.

— Птичка ищет  тепла, — задумчиво произнес Кисловский, поежившись. — Краток ее миг! Снова ненастье будет бить несчастную. А жизнь человеческая? Мрачная и беспокойная, невозможно познать ее... — Тимофей помедлил немного, и, убрав локти со стола, задумчиво присовокупил: — Жорик, я обратился в христианство, вследствие той жуткой, увиденною мною картины. Сегодня пришел к тебе, дабы и ты начал верить в Бога!

— Старуху увидел и напугался? — согнул спину Боксин, двигая желваками, пронзительно уставившись на монастырского беглеца. — Стал верить в Бога из-за нее?! И мне лапшу на уши вешать пришел? Ты же, Тимоха, атаман разбойной шайки... Или, я ошибаюсь? Насколько мне известно, Кислый, Смерточка на нашей стороне бьется... Разве не так?! Мы одного рода с ней, мстительного. Мною и фреска сюда заказана художнику, в правый «покойничек». Представляешь? Старуха выходит из подклета с факелом в одной руке, и с косой — в другой. Тусклые тона, и мои младенческие фантазии... Что ты, побледнел снова? Предчувствия тебя охватили, философ? Вот скажи: старуха пришла, — с большими зубами, да костлявыми руками, у нее до колен доходящими?!

Болезненный Кисловский быстро кивнул, отведя взгляд в сторону.

— Вот. И я ее видел. Только у нее и заступ имелся. А еще корзина за спиной — с серпом, топором, граблями и стрелами. Вся исхудалая, облеченная в белое покрывало... А лицо?.. Мраморная кость с провалившимся носом.

— Где же, ты ее наблюдал? — удивился Тимофей, всполохнувший стыдом.

— У Пошехонских.

— Как же?

— Пришел следом за тобою и узрел. Столько лет прошло, а такое ощущение: вот только увидал. Стоит старая перед глазами. Карга, очень страшная.

— Сказано: не убий! Отступление ведет к неминуемым наказаниям! — горько застенал Кисловский, воздев указательный палец к потолку.

Боксин, выражая отрицание, в негодовании мотал головой.

За перегородкой послышался шум и раздался властный голос женщины:

— Да. Возможно. Только саквояжа там не было. Ты его прихватил, послушничек!

Через мгновенье дверь открылась и через порог заглянула Анастасия Домбровская.

Кисловский обомлевши, приподнялся, желая дать даме место за столом…

— Госпожа Домбровская, — произнес Боксин, — случай мне послал собеседником этого почтенного и старомодного просветителя. Прежде он слыл истинным разбойником, не щадившим человеческих душ. Его характер не знал пощады к мольбам обреченных на амбец! Его речь заставляла нас проливать обильные потоки крови невинных людей. Теперь, его память, посидевшая взаперти, отказывается об этом вспомнить!
Сей разнузданный атаман наш, изволил при мне произнести заповедь «Не убий!», очевидно, прочитанную в Библии. И сюда, по его же слову, он явился спасти мою душу! Я впрямь готов послушать преданий своей родины, если бы не одна деталь — сокровище, украденное им.

Разговор наш, переходя от одного предмета к другому, коснулся еще неразгаданного свойства души, называемого предчувствием. Впрочем, бывший хитровский казак и предводитель не склонен, по-видимому, к психологии.

Извольте же присесть на диване, милая госпожа Анастасия. Я же хочу поведать нашему гостю, кстати, спустившемуся в нашу «Бубновую Яму», маленькую трагедию.
 

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Домбровская, одетая в солнечное платье, усеянное фиолетовым горошком, поправив соломенную шляпку, забранною зеленою вуалью, томно уселась на ампирный диванчик. Твердо оперевшись, подобно старице, на крепкий зонтик с загнутой рукоятью, служивший ей, вероятно, вместо посоха, молча откинулась она на высокую спинку, поражающую грозно-огненными переливами красного дерева. Достав маленький театральный бинокль, дама поднесла его к лицу, приготовившись разглядывать кульминационную сцену.

Боксин Жора, суетливо закурив, затеял необычайный фарс-рассказ:

— Злыдень, имевший козьи уши, живший на Кураевом болоте, повадился в селение Залоги к одной благочестивой женщине. Каждую ночь он пакостил ей, отвращая от молитвы, а к утру возвращался. Бесстыжий нечистик совершал свои находы только ночью, опасаясь света, могущего ослепить крепыша. Однажды, из-за усиленных молитв женщины, бес пробыл у нее дольше обыкновенного, не имея возможности навредить ей. С начавшимся рассветом глумец поспешил возвратиться на топи, так дорогою его застал луч восходящего солнца! Озорник спрятался в стогу, и к его беде коровы растрепали сено... Ну, вот злобник и растаял!

За столиками «Бубновой Ямы» воцарилась тишина.

Хмуро издеваясь, пылкий и сметливый Жорочка угрожающе обратился к своему бывшему корешку:

— Знаешь ли ты эту трагедию, Кислый?!!

Тимофей отрицательно забормотал невнятное, избегая смотреть на Домбровскую.

Заметив его боязнь, Домбровская, бросив бинокль на бархатное сиденье, не владея собой от обуявшего ее трепета, неловко двигая руками в тюлевых перчатках, попытавшись убрать вуаль, запуталась в ней окончательно. Тотчас исполнившись смущения, произнесла она укоризненно:

— Что же ты не отвечаешь? Ведь мы имеем власть судить тебя, как отступника!

Тимофей наклонил голову. Он очень устал. Его друзья не знали прощения и сами в участии не нуждались.

Жорочка раздраженно зашипел:

— Итак, Кислый! После стольких лет, вернулся ты в Гостиный Двор, сбежавший некогда отсюда с нашим черничным пирогом, не принеся теперь в знак раскаяния, с собою даже изюминки, дабы утолить наше нестерпимое алканье! Видимо ты рассчитывал, ужо мы сгнили на каторге?!! Надеялся, будто честной народ сгинул? Жил верой, словно мы истреблены? Думал, товарищи твои погибли в усобицах между хитрованцами?!! Ты утешался, нюхая в тайге можжевельник, умело изображая монахам верующего, ненасытно терзая волчьими клыками общее!!! Тебе жилось сытно и вкусно. Черника текла по твоим усищам, вперемешку со слюнями... Ха! Тут ностальгия взяла его! Решил проехать по былым местам, слезу пустить... И вдруг, такая удача!!! Оказывается, Тимоха, мы живы и благополучны! Взгляни на нас! Не щурься, бирюк! Ты видишь обеспеченных и порядочных людей! Жору Боксина пол-Москвы знает, и уважают отсель до Марьиной Рощи. А тени из прошлого стоят на обрыве, не обретя могил.

Жорочка, пристально всмотрелся в лицо Тимофея, ожидая, как поведет себя беглец, и возмущенно прибавил:

— Разочаровал меня ты, главарь! Я предлагал парням повесить тебя под мостом нынче же, но великодушие госпожи Анастасии, и ее пущее благородство — не знают границ.

Тут Домбровская возвысила тон, но голос ее поблек, захрипев зловещим оттенком:

— Я думала, что ты умер. Считала, не одолеет кончина твоя! Надеялась, верно не сумеет проклятая скорбь со мною совладать и вырвать из сердца любовь к тебе. Часто вспоминала я, как с ледяным хладнокровием, о, атаман мой, ты врывался в дома малороссиян, бесстрашно отправляя нас в самые опасные места. Конь твой всегда стоял стремян, а мы оставляли после себя черные клубы дыма.

Анастасия невольно залюбовалась отлучником, с серьезностью осматривая того, кто  обычно  вызывал в ней ужас одним своим присутствием.

Жора занервничал, сконфуженно приняв отстраненный вид.

Заметив это, Домбровская поднялась, и смело подхватила напряжение, в свойственной ей резкой и студеной манере. Она, наконец, разобралась с вуалью, и сбросила шляпку. Седая, худощавая дамочка, выделяющаяся запуганными глазами, истомленная бессонными ночами и гаданиями, продолжала сходу находить какие-то слова, и беспощадно губить прежнего вожака обличеньями. Точеная стервозная фигурка ее, выражала пафос упрямого ханжества, и загогулины трусливого геройства.

Анастасия Домбровская приготовилась уже перейти к более решительным действиям. Ее язвительный, ожесточенный и клокочущий тембр, выразитель рока, привел в смущение замершего от пытливого любопытства завсегдатая заведения Антипу.

Задвигались стулья. Послышались торопливые шаги засидевшихся допоздна гуляк, жалких пьяниц, спешно выбирающихся из подземелья.

Домбровская, насладившись произведенным впечатлением, задрав подбородок, пугающе пролонгировала:

— На челе у тебя, обнаженном от волос, видны еще шрамы сражений за нашу разбойную честь... На лице твоем, некогда отважном и спокойном, также заметна, прежняя неподвижность черт… Ты сделался для нас идолом. Я покланялась твоей памяти.
По щекам гордячки побежали росинки, высыхающие по мере появления, едва блеснувши на бледных от гнева щеках.

— А теперь? — страсть, которую питала Домбровская к Тимофею, заставила ее наклониться к нему. — В твоих глазах нет рассудительности…

Апофеоз достиг грации. Женщина взвилась. Стиснув кулак, и революционно вскинув руку, Анастасия сердито возгласила:

— Идол низвержен!

Тимофей не пошевелился. Он ждал расправы, и, конечно, понимал: к чему ведется разговор. Лицо его сгустилось печалью. Ноги послушника перемещаясь, скользили, цепляясь за щели деревянной поверхности пола. Сладостность алчности растекалась по телу. Прямо под ним располагался схрон, в небольшой комнатке, снабженной вентиляционным ходом.

Кислый обустроил укромник в бытность свою хозяином заведения... Мог ли он напугаться в доме Пошехонских? Это вряд ли! А ведь уверовал в Бога! Помогла старая!!! Обеспокоенность сохранностью награбленных сокровищ, не позволила Тимофею отрешиться совершенно от мира и согласиться на постриг, вступив в братию монастыря. И теперь четыреста штук золотых и серебряных вещей, находятся очень близко, тревожа плоть остриями коликов, наполняя грудь приятною истомой.

Приближающаяся кончина Тимофея Кисловского, заставляла дрожать его колени. Мысль лихорадочно работала в поиске выхода из тупика. Тимофей не рассчитывал на пощаду. Слишком хорошо изучил разбойник безжалостные нравы бывших друзей. Крах разведки казался неминуем. И Тимофей находился в положении патовом. Верность Боксина воровским законам ни за что не позволит тому дать Кисловскому уйти...

— Анастасия! — дружески улыбаясь, промолвил Тимофей, повернув к Домбровской свое приветливое лицо. — Твое имя переводится с греческого, как «Воскресенье»!

Сия неожиданная любезность со стороны Кисловского немало обакулила женщину.  Гроза отошла. Домбровская часто задышала от сорванной дерзости, и свирепо произнесла:

— Ты обычный нахал!

Тимофей отвернулся от злой фурии, предавшись размышлению:

«Религиозна ли она? Железная львица! Как якорь, брошенный с корабля, зацепившая мою рану в груди. Хоть сухо, но верит ли в Бога? Ходит к обедне в церковь?!»

Такие простые, наивные, а потому, всегда запрещенные к задаванию их вопросы, интересовали теперь налетчика Кислого, превратившегося из изувера в пророка и миссионера. Не отрываясь, сидел он на том самом месте, где пятнадцать лет назад накрыл плитою тайник с бриллиантами ювелиров Пошехонских.

Домбровской, благой тон пахана, и его христианские рассуждения, а всего более, искания понравиться, и выглядеть добряком, пришлись не к сердцу. Вытащив из-за спинки дивана кусок электрического кабеля в резиновой оболочке, яростно бросившись на Кисловского, Анастасия стала наносить по голове его десятки ударов…

Боксин созерцая наказание некогда сильного атамана, равнодушно держал газету, пряча под нею бельгийский браунинг, свободно дымил папиросой.

— Он любил воздух, трудился вместе с монахами... Что же, отче, не написал, где ты? Настоятель усадил тебя за стол вместе с собой, предложил помогать ему с перепиской!? И ты развлекался написанием писем ктиторам и разным особам — от его имени? Ведь ты не привык к работе…

Жорочка прервался, с удовольствием наблюдая, как сочные удары, бесшумно осыпали макушку Тимофея, один за другим. Отложив газету, изрядно вымокнув от пота, судья подворотен злорадно наставлял свою жертву:

— Вряд ли, Кислый, ты в поле пахал, судя по твоей писарской внешности... А прежде ты носил эполеты, и не снимал военный мундир. В кого ты превратился?! Жалкое ничтожество!

— Жалкое ничтожество! — повторила Анастасия, без остановки нанося размашистые шлепки по темени Кисловского.

Домбровская била своего мужа, до тех пор, пока послушник Тимофей не обмяк, и не завалился вперед лицом, расквасив нос, обильно потекший малиновой струйкой.


ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Тимофей Кисловский неподвижно лежит на сыром и холодном полу. Глаза его широко раскрыты. И видит он: слетела толстая свеча с массивного канделябра, упав горящим фитилем на край гардины, закрывающей подсобку... Следом падает другая, и третья...  Что-то вспыхнуло, прорвалось, и огненная лента побежала по залитым кровью дубовым полам заведения…

Вдруг высоко над сводами раздался страшный ружейный залп, и загудело эхо нескончаемой пальбы. Кисловский, отделившись, медленно поднялся над своим телом, и потянулся вверх, на звуки канонады.

Миг спустя Тимофей идет посреди баталии и видит, повсюду лежат мертвые и умирающие воины русские, летят кони и всадники неприятельские, в сумятице атаки сшибаются и падают, и ложатся в агонии поверх убитых.

— Помоги! — кричат раненые, протягивая к Кисловскому окровавленные сабли.

— Не до вас мне, павшие! — кланяется им Тимофей.

Теперь перед ним возникла картина торжества Ужаса. Поле битвы. А на нем повсюду смятое оружие, обнаженные ребра остовов лошадей, опрокинутые телеги, искрошенные барабаны, крутящиеся от налетающего дыма колеса, обращенные в лохмотья мундиры, бурые пятна, и тела, примерзлые к земле...

«Ну, где же она? Безжалостная старуха Смерть?» — Кисловский замер, окруженный холодом бранной равнины…

На ярмарке искореженных тел, лежащих в порванных ядрами мундирах, подчеркивающих гротеск знаков отличия, торгующих золотыми эполетами и привлекающих стервятников цветами орденских лент, ехал на маленьком ослике Христос. И почудился Тимофею, бывшему извергу и губителю душ, спокойный голос Божьего Сына, говорящий: «Жатвы много, а делателей мало».


ЭПИЛОГ.

Только на следующий день пожарные смогли погасить огонь, бушевавший в трактире «Бубновая Яма».

Один из огнеборцев, заглянув внутрь горнила, пришел в сильное смятение, увидев внизу множество проблесков жженого золота и плавящегося серебра.

Будучи чтителем народных традиций, и не имевший живой веры, огнеупорный вдруг ясно вообразил себе Ад, после чего обратился всею душою в христианство. Ставши за водометание, впечатлительный пожарник, представил себе Страшный Суд и жуткую загробную участь умерших. Тех, отверженных Богом грешников, названных в Евангелии козлами, обреченных исчезнуть вслед за дьяволом в огненном озере.


М.Донской, 2023

Иллюстрация к произведению выполнена автором.