В игольчатых чумных бокалах О. Э. Мандельштама

       «В игольчатых чумных бокалах» О.Э. Мандельштама

                Эпиграф:

               «Старый человек в его дни не замедлит спросить
                малого ребенка семи дней о месте жизни, и он будет жить»

                (Евангелие от Фомы)


Восьмистишие «В игольчатых чумных бокалах...» (1933, июль 1935) одно из самых изящных и вместе с тем загадочных стихотворений О.Э. Мандельштама. В этом смысле оно походит на картины Василия Кандинского, порождая как и они  множество толкований и трактовок. Одну из них я хочу представить в этой статье.

Я думаю, в этом стихотворении речь идёт о двух восприятиях жизни: внешнем (рациональном) и внутреннем (интуитивном). 

Итак первое двустишие в очень изысканных символических образах показывает то, что мы привыкли считать за жизнь:

     В игольчатых чумных бокалах
      Мы пьем наважденье причин,

Бокал в поэзии это традиционный символ жизни, например у А.С. Пушкина:

     Блажен, кто праздник жизни рано
     Оставил, не допив до дна
     Бокала полного вина...

У каждого он свой. Почему эти бокалы «игольчатые» и «чумные»? Потому что жизнь полна страданий (болезненных уколов) и таит в себе смерть, которая может настигнуть нас в любой момент как чума во время эпидемии. И здесь вторая "пушкинская" аллюзия, теперь уже на "Пир во время чумы", и ещё глубже на "Декамерон" Боккаччо.

Напиток, который мы пьём в этих бокалах тоже символичен. Это «наважденье причин», цепочка причинно-следственных связей, которые мы принимаем за жизнь. В этом смысле он слегка  намекает на  напиток в стихотворении М.Ю. Лермонтова «Чаша жизни» (1831):

     Мы пьем из чаши бытия
     С закрытыми очами,
     Златые омочив края
     Своими же слезами;

     Когда же перед смертью с глаз
     Завязка упадает,
     И все, что обольщало нас,
     С завязкой исчезает;

     Тогда мы видим, что пуста
     Была златая чаша,
     Что в ней напиток был — мечта,
     И что она — не наша!

Только у Мандельштама напиток это "наважденье причин", рационалистическое понимание жизни, а у Лермонтова – "мечта". В этом они отличаются друг от друга. Однако и тот и другой напиток, кажущийся нам жизнью, в конце концов оказывается иллюзией.

Далее поэт развивает свою мысль используя тему игры в бирюльки, которая в 19-м веке была популярна в народе и в светском обществе.

     Касаемся крючьями малых,
     Как легкая смерть, величин.

То есть мы пытаемся разобраться при помощи грубых «крючьев» аналитического мышления (в игре они называются крючками) в тончайших деталях мироздания лёгких как смерть (как ничто). Например, в таких как атомы, протоны, нейтроны или сложнейшие психологические и исторические процессы, которые приходят и бесследно исчезают.

      И там, где сцепились бирюльки,
      Ребенок молчанье хранит,

То  есть там, где мы не можем при помощи этих «крючьев» проанализировать тот или иной  жизненный процесс без того, чтобы не нарушить его, наш разум беспомощно замолкает... И тогда наш внутренний младенец начинает интуитивно воспринимать мир во всей его целостности и полноте.

     Большая вселенная в люльке
     У маленькой вечности спит.

«Большая вселенная» – это сама вселенная, и есть только одна  «люлька», в которой она может уместиться - это детское сердце, способное вместить в себе не только её, но и Бога.

«Маленькая вечность» - это душа, потому что она вечная, но маленькая по сравнению с Богом.

Сердце при этом это средоточие души, её бездонная глубина.

Почему вселенная «спит»  в нём как дитя в люльке? Потому что она наконец обрела в нём свой долгожданный покой. Этот покой, как блаженный сон младенца и является истинной реальностью, полной гармонии. О таком сне писал Лермонтов:

      В небесах торжественно и чудно!
      Спит земля в сиянье голубом…

Об этом сне он мечтал и сам:

      Я ищу свободы и покоя!
      Я б хотел забыться и заснуть!

      Но не тем холодным сном могилы…
      Я б желал навеки так заснуть,
      Чтоб в груди дремали жизни силы,
      Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

      Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
      Про любовь мне сладкий голос пел,
      Надо мной чтоб вечно зеленея
      Темный дуб склонялся и шумел.

Однако в отличие от М.Ю. Лермонтова О.Э. Мандельштам  создаёт универсальную картину покоя при помощи трёх таинственных («гераклитовых») метафор, наполненных глубоким символическим смыслом:

1) «вселенная спит», то есть обрела свой блаженный покой
2) «в люльке» сердца,
3) которое находится «у маленькой вечности» то есть в нашей душе.

Итак, если наша душа задумавшись над тайной жизни, оставит понятийное мышление и, доверившись своей интуиции, уйдёт в глубину себя, то там она обретёт эту спокойную вечную гармонию всего и вся, прекрасную как сон младенца*.

----------------
* Отблеск этой гармонии можно увидить на лице спящих младенцев.