Скверный анекдот-с

Мороз крепчал…
Окна в доме покрылись матовыми, рельефными рисунками: листья пальм, листья кленовые, осока, хризантемы… Ветви деревьев в саду и парке стали белоснежно-пушистыми и словно мягкими. Наросты инея возникали на любом предмете, подверженном дневному солнечному воздействию, или там, где имелся резкий перепад температуры, отчего издали (с тракта) усадьба казалась старинной гравюрой.
Печи топили каждый день.  Через день по два раза. И если не играть на рояле, на биллиарде, в лото; если не читать вслух и не спорить, то можно было услышать, как Семён, не зная устали, колет дрова. Постоянная многочасовая ритмическая работа топора: тюк, тюк, тюк…
Лев Николаевич расчёсывал брови. Перед зеркалом, перед завтраком.
«А на графа-то я вовсе не похож, - думал Лев Николаевич, на себя глядя.  – Но, тем не менее, граф. «Ваше», «наше», «ихнее» сиятельство. Тем не менее. А бывает, что некто…  допустим, Кай, выглядит подобающе графу, князю или барону. Осанкой, платьем, состоянием ногтей и волос, чертами лица, какие принято называть «тонкими».  Но сам простолюдин. Какой-нибудь волостной писарь. Или конторщик. Или статистик. А я граф.  В простой холщовой блузе, с физиономией без изяществ. И почему голубая кровь? Чтобы резче обозначить пропасть?  Вот давеча палец уколол шилом, когда валенки себе чинил. И что? И ничего – обычная кровь, красная. Из зависти всё это – «голубая кровь», «белая кость». Кости у всех белые. Вернее, желтоватые кости. У крестьянина, помещика, попа, околоточного, мирового судьи, разночинца, графа, агронома, Великого Князя.  Кость в полном смысле белая, когда она долго лежит на солнце, и омывают дожди – например, падшая корова, обглоданный волками лось. Ошибся! Зубы из совершенно белой кости! И не ошибся вовсе – зубы для белизны специально чистят щёткою. А без гигиены они тоже желтоватые.  Которые табак употребляют, и вовсе коричневые имеют. Которые сладкого много вкушали в молодости, то никаких. Во всём нужна мера. Тут уж выбирай. Хорошо также щёткою проходиться по сапогам – сапоги у приличного человека должны блестеть. У приличного человека всё должно быть блестящим – сапоги, образование, глаза. А университет я, между тем, не закончил. М-да… Однако, не похож я на графа, сколько брови и бороду не расчёсывай. Не та физиономия, нос не тот.   И это правильно, простое лицо располагает к доверию. Доверие есть главное условие откровенности. Откровенность же – основа дружбы и любви. Не хватает людям любви. И дружбы настоящей тоже - люди теперь не дружат, а приятельствуют. А, казалось бы, чего проще? Важно сердце постоянно слу…
В дверь (комнатки, где Лев Николаевич проводил ночи и послеобеденные часы) постучали.
-Лёвушка, ты скоро? – раздался низкий, но приятный голос Софьи Андреевны. - Без тебя начать не можем, гости стесняются. Да и каша остынет. И сыр заветривается. Поторопись, будь любезен.
-Иду!
«А на кого я похож?» - думал Лев Николаевич, через несколько минут направляясь в столовую, где его ждали горячая ещё овсянка и двадцать человек. Нет, двадцать один, если включить обслуживающего трапезу лакея Власа.
За едой Сулержицкий рассказывал о забавном случае, с ним произошедшем в годы ранние. О случае новогоднем:
-И тогда, господа, подбегаю я к деду Морозу и говорю. А дикция у меня ещё детская, неразвитая… Подбегаю, стало быть, и говорю деду Морозу…
«Вот и ответ! – ухмыльнулся Лев Николаевич, имевший обыкновение не обращать особого внимания на праздную болтовню за столом. – Я похож на деда Мороза.  Благодарствуйте, Леопольд Антонович, за подсказку. А ежели меня принарядить соответствующе, то ни одна экспертиза не отличит. И никакого грима не надобно: лишь палку в руки, да мешок за спину. Следовательно…  а, стоит ли? Непременно! Да, но… И что же?  Обязательно! Не хватает людям любви и дружеской заботы. Не словом, самым делом. Поступком!»
Овсянка показалась взволнованному мыслями Льву Николаевичу особенно вкусной. Её (каши на сливках), не теряя удовольствия, съел он две полных тарелки. И чаю с гренками выпил два стакана, улыбаясь не столько их медовому вкусу, сколько захватившей сознание идее.
После завтрака слушали Гайдна, коего великолепно играл Танеев, играл по памяти, без нот.  Затем горячо и нервно дискутировали: кто лучше – Гайдн или Моцарт. Не фортепианные концерты, а сонаты. Не ранние, а поздние.
Тем временем Лев Николаевич посылал Игната и Прошку за ёлкой, требуя, чтобы срубили дерево без шишек. И непременно неказистое, непременно.   Софья же Андреевна обсуждала с кухаркой обеденное меню. И что готовить на ужин. Тоже тем временем.
Покончив с поручениями, супруги соединились в спальне Софье Андреевны:
-Ты знаешь, Софьюшка, как я люблю детей!
-И я, Лёвушка.  Я тоже. Каждый родитель не может не любить потомства.
-Я не о своих. Да и какие они дети?! Дядьки, ничегошеньки не делающие, с пеленок привыкшие жить за мой счёт и всё от меня чего-то ждущие! До сих пор: а что у папаши в клювике? Их любить моей души не хватает. Я говорю о малютках крестьянских. Так бы и…
В глазах Льва Николаевича появилась влажность. Лицо стало обиженным – когда Лев Николаевич приходил в умиление, лицо его делало обиженную мину.
В зале с энтузиазмом грянул Бетховен.
-Словом, решил я деревенским деткам любовь свою выказать. Решил порадовать сироток, благо, повода лучше и не сыскать.
-У них родители есть, при чем здесь сиротки?
-Не перебивай! И выказать любовь свою не через посредника, а лично. Но при этом анонимно. Ты спросишь, как? Отвечу. Способом оригинальнейшим! Решил я нарядиться дедом Морозом и поехать к сироткам несчастным в новогоднюю ночь.  Тук-тук… Кто там? Это я, дедушка Мороз. Войду в избу, палкой ударю и мешок с плеч скину. А в нём подарки! Мандаринчики, шоколадки, орешки, баночка сардин, «Азбука». «Азбука» прежде. Каково? Так по всей деревне и пройдусь. Нет, это я через край. Не по всей, но дворов пять обойду непременно.  В Дятловку поеду, там у них, говорят, неурожай ячменя был. Но не просто, Софьюшка, не просто с подарками и угощением!  Вот усадят меня за стол. На нём скудная снедь: картофель в мундирах, подгоревший каравай, самовар… Чем богаты, тем и рады. Я откажусь, разве что кусочек хлебца, дабы хозяев не обидеть. Деток по головкам поглажу, книжку с ними полистаю – а где буква «ять»? а «ижица»? А «шоколадка» на какую букву? Слово за слово… Но теперь уже не с детками, а с ихними родителями. Уже не только о пользе и необходимости грамотности.  О пагубе пьянства (Лев Николаевич не дурманил себя спиртным уже девять лет), о чрезвычайном вреде и бессмысленности курения (миновало пять лет с тех пор, как Лев Николаевич отказался от папирос), о недопустимости блуда. Что ж вы, дорогие мои, здоровье и разум свой губите водкой?!  А дым в лёгкие с какой стати набираете? Для чего? Я понимаю, баня! Дух берёзовый. Но табак?! А распущенность половая вам зачем? Довольствуйся законным супругом. И то не часто - телу потакать нельзя. И совесть чистая, и народу в доме меньше. Не орава голодная, а соразмерное условиям количество жильцов. Сказки как начинаются? «Жили-были старик со старухой. И было у них три сына…» Вот вам и норма – трое деток. И матери легче справляться, и отцу покоя больше. Это я о шуме детском.  Считаю, что идея прекрасная. У одних посижу часок, у вторых, у третьих. А вы уж тут без меня довольствуйтесь друг другом, вон вас сколько! Сегодня должны ещё Стасов с Ернефельтом приехать. Танцуйте, веселитесь, пирожками животы набивайте, холодцом, в фанты играйте, рояль терзайте и прочее. Устал я от подобного, из года в год одно и то же: «хи-хи», «ха-ха», хлопушки, шампанское.  А они там в полумраке. Детки-то.
-Да, но…
-Вот тебе и «но»! Надену тулуп Захара и шапочку твою атласную с горностаевой оторочкой. Один отправлюсь, сразу после обеда. Глядишь, до темна до Дятловки и доберусь. Что им, собственно, полночь? К чему крестьянам эти астрономические формальности? Да и часы, уверен, не в каждой избе имеются. Тук-тук… Кто там? Это дедушка Мороз, он подарки вам принёс! Не ждали меня, сиротинушки?
-Они не сироты, Лёвушка.
-От этого мне их не менее жалко.  И почему крестьянские детки мне кажутся сиротами?
***
За обедом, в его завершении Софье Андреевной было объявлено о затее Льва Николаевича.
Сообщение вызвало минуту молчаливого удивления.  Затем на Льва Николаевича обрушилось шумное одобрение, быстро перешедшие в восторг. Кто-то из дам даже захлопал в ладоши. Только Гладышев Павел Егорович (университетский профессор, преподаватель логики) радостного восхищения не разделял.  Лишь он, да Лев Николаевич морщились от сумбура громких похвал. Лев Николаевич по причине скромности, Гладышев по причине скепсиса.
Когда волна экзальтации несколько спала, Гладышев свою скептическую позицию обозначил следующими аргументами:
-Во-первых, дрогой Лев Николаевич, пословицы народные ошибаются редко. В частности, такая: «Незваный гость хуже татарина». Ну это ладно, сие неизбежные издержки дружеского общения, здесь половина таких «татар». Во-вторых, за час разговора, пусть и вашими устами, мышление не переделаешь. Тем паче крестьянское. Это, осмелюсь сравнить, стена грубой каменной кладки.  К тому же любой порок имеет в себе элемент утехи. Что вы им предложите взамен пьянства, курения и беспорядочной половой жизни? Конкретно? Ничего-с, кроме теоретического долголетия. Но согласитесь, одно дело жить в условиях подобных (Гладышев окинул взглядом столовую), иное так, как живут в деревнях и сёлах. У них ведь как?
-Как? – Лев Николаевич погладил бороду, себя успокаивая.
-Да ровно по учению Сакаья Муни – жизнь есть непрерывная мука. Помер – значит, отмучился. Но пока ещё в пути, покуда не на кладбище, то почему бы и не утешить себя водкой? Цитирую библию: «вино веселит сердце человека». Или плоть, её возбуждение? Не буду уточнять, с какими намерениями. Не всё ж свои силы сохе отдавать? А покурить на завалинке, чувствуя себя в минуты табачного головокружения беззаботным и беспечным? Мне подобное переживание прекрасно знакомо. Который год хочу расстаться с курением, но не могу.  Вот ради этих самых мгновений греховного блаженства. В-третьих, экзотика.  Это я о мандаринах, заграничных сардинах, шоколадках.  И даже «Азбуках»! Вот ежели вы им гвоздей бы привезли, сбрую или упряжь новую, глыбу сахару, бумаги папиросной…  Это да, это настоящая польза, благодарностью за которую стало бы крестьянское к вам расположение.  А коли не оно, то его умелая имитация.  В-четвёртых, вы не знаете себя, свои реакции в новых условиях. И никто сего, слава Богу, не знает.
-Что вы имеете в виду, Павел Егорович? – цепкий взгляд Льва Николаевича остановился на галстучной заколке профессора: дымчатая яшма в причудливом серебряном обрамлении.
-Да то, что не получится задуманную идиллию претворить. Доехать-то вы доедете. И в избах побываете - не прогонят же они путника. Но ничегошеньки у вас, милейший граф, не выйдет. Или выйдет, но ничего хорошего. Ибо, другой мир, иная стихия-с.  Это как с морем – не умеешь плавать, не лезь на глубину, непременно утонешь. А коли умеешь, то всё равно - не лезь на глубину.
-Но мы же не о плавании говорим, - хмуро заметил Булгаков, а Стахович в согласии с ним энергично кивнул.
-То-то и оно, господа, т0-то и оно.    Вот увидите.
-И что же я увижу? – Лев Николаевич стал розово-румяным, как случалось, когда он испытывал недовольство.
-Откуда мне знать? Вам ехать, Лев Николаевич, вам и смотреть. Я бы поостерегся.
-Экий вы, Павел Егорович, робкий!
 Лев Николаевич принялся вытирать салфеткой губы и усы. Одолев раздражение этим неторопливым действием, продолжил:
 -Я же не на войну ухожу и не на каторгу отправляюсь. А в Дятловку, всего на несколько часов.  Мне кажется, профессор, вы не совсем поняли мою идею. Признаюсь, и я не понимаю, что опасного вы увидели в поздравлении крестьян с Новым годом? Рассмешить невинным маскарадом, вкусненьким угостить, свою точку зрения высказать. В чём угроза? И что дурного в том, чтоб не пить вина? Или стать грамотным? Да и деткам память на всю жизнь. И это прежде всего!  Любовь прежде всего, а не опасения. Любовь деятельная. Не надеюсь, но и не исключаю, что они, ещё внукам своим рассказывать будут, как дед Мороз в ихние убогие избы приходил. И «Азбуки» приносил...    Что плохого в деде Морозе, Павел Егорович? Он же не урядник.   
Гладышев улыбнулся:
  -Плохого? Ничего-с. Но урядник, я считаю, лучше. А вот грибной соус, милейшая Софья Андреевна, великолепен!
Замечанием меняя тему, Павел Егорович хозяйке не льстил.  Благодаря особому секрету приготовления (вымоченные в сливках шляпки сушеных на «ольховом жару» боровиков) соус к картофельным котлеткам действительно был вкусен.
-Лёвушка собирал! – Софья Андреевна, умышленно назвавшая Льва Николаевича «Лёвушкой», положила ладонь на запястье супруга.  – С Танюшей. Год был чрезвычайно грибным, хотя дождей... Это несправедливо!
-Что именно?
-Я считаю, что в любых начинаниях, какими бы наивными или абсурдными они кому-то не казались, нужно верить в успех.  Благая цель, Павел Егорович, предполагает благой результат.
Гладышев грустно вздохнул, вновь посерьёзнев:
-Безусловно! Признаюсь, мне часто пеняют на то, что я мрачно смотрю на жизнь.  Я и сам это замечаю. И очень жалею, что вот так…  подверг сомнению.   Бог в помощь, Лев Николаевич, Бог в помощь. Очень хочу на ваш счет ошибиться.
***
Через два дня наступило тридцать первое декабря.
Ради предстоящей бессонной ночи Лев Николаевич встал позже.
Поэтому завтракали без него.  И ёлку украшали тоже без него – проснувшись, Лев Николаевич стал готовиться к поездке. А именно: предполагая посетить пять крестьянских семей (с расчётом, что в каждой трое деток, мать и отец), собирал мешок с подарками; выбирал сани и лошадь, добывал необходимый наряд.
Слова скептика Гладышева имели результат. К мандаринам, шоколадкам, плоским коробкам с немецкими сардинами и «Азбукам» Лев Николаевич присовокупил кошелек-кисет с серебряными полтинами – на всякий случай.
По причине отъезда графа обед был устроен на час позже и прошёл быстрее, чем обычно.  Каждый, понимая важность предстоящей Льву Николаевичу миссии, дабы его не нервировать, подавал голос только по необходимости, связанной с процессом насыщения. Боялись за Гладышева, на которого Лев Николаевич иногда не без вызова поглядывал. Но профессор был нем…
После трапезы Лев Николаевич усадьбу покинул. По собственному требованию «неприметно», имея провожающими лишь Софью Андреевну.
Непосредственно перед отъездом, перед окончательным выходом из дома (с заднего крыльца, которым пользуются слуги) Лев Николаевич несколько минут стоял у зеркала, себя придирчиво изучая. Отражение предлагало перетянутый широким кушаком тулуп сторожа Захара; его же бараньи рукавицы; горностаевую шапочку Софьи Андреевны. Тулуп ярко-рыжий, кушак синий, шапочка атласно-пунцовая.
«Дед Мороз, да и только! - засмеялся Лев Николаевич, себя оценив. – Ну, а как иначе?! Всё должно быть в полном соответствии задумке. Тук-тук-тук… а вот и я!  Хе-хе…»
И санки были выбраны Львом Николаевичем «сказочные»: высокая расписная спинка, лакированные, на точёных столбиках подлокотники, загнутые с обоих концов полозья-кренделя. Прелесть, не санки! Разве что, несколько для седока в тулупе до пят и мешка с подарками узки.
«Но не беда! – думал Лев Николаевич, в саночках устраиваясь. – В тесноте да не в обиде! Да и ехать всего три часа, не долее. Ради благого дела потерплю»
Даже посох, с каким деда Мороза изображают на картинках и открытках, был Львом Николаевичем с собою взят. Им стало древко церковного фонаря, которое в каретном сарае хранил кучер Егор, приладивший к длинной палке жестяную Вифлеемскую звезду. Заметим, что некогда чудак был большим любителем крестных ходов и молебствий, но после бесед со Львом Николаевич о Боге, в церковь ходить почти перестал.
…Выехав за ворота, Лев Николаевич об усадьбе забыл. Мысли его устремлялись вперед, предлагая разные вариации предстоящего. Оно не пугало, не вызывало опасений – напротив, Льву Николаевичу не терпелось «начать».
Сияло солнце, превратившее снег в бескрайние алмазные россыпи. Воздух чудесно пах родниковой водой и был не так уж и холоден.  Кругом стояла полная покоя тишина, подчёркнутая скрипом полозьев быстрых санок и резвым копытным стуком Кочубея.
«Не конь, а паровоз, - ласково думал Лев Николаевич, глядя на окутывающий лошадиную голову дыхательный пар.  – Веселится и ликует весь народ… В чистом поле, поле чии-и- истом… Как же славно, Господи!»
Но через час занятые вожжами руки Льва Николаевича стали замерзать.  И нос вместе со свободными от волос частями лица тоже. Также мёрзнуть начали стеснённые мешком, находящиеся в вынужденной неподвижности ноги.   Их остыванию не могли противостоять ни карпетки, ни суконные поверх карпеток портянки, ни сами валенки, новым войлоком подшитые.  Заметим также, что прошлым летом, прочтя «Исповедь» Руссо, Лев Николаевич решил чинить свою одежду и обувь собственноручно, к посторонней помощи не прибегая.
А ещё через час погода изменилась – лазурное небо затянуло серой пеленой, и началась позёмка, очень скоро превратившаяся в колючую метель.  Лицо Льва Николаевича покрылось коростой и потеряло чувствительность, борода затвердела, голова ощущалась пустым ведром. Конечности окончательно перестали быть живыми, преобразовавшись в железо.
Вдобавок очередной порыв ветра унёс за собой Вифлеемский посох.
Что стало бы со Львом Николаевичем дальше, представить трудно. Он мог заблудиться в метели, мог опрокинуться (легкие саночки от ветра трясло и мотало), мог и окоченеть, как в позапрошлом году случилось с почтовым ямщиком.
Но несчастья не случилось. Так же внезапно, как началась, метель стихла. Опять наступила звенящая тишина. Но теперь уже не успокаивающая, а пугающая из-за сменившей солнце луны.
Лунный свет кое-как помог Льву Николаевичу различить Дятловку – бугры занесённых снегом домов со струящимися кое-где дымками.
***
Одуревший от непогоды Кочубей вожжей не слушался.  Да и с вожжами промёрзший Лев Николаевич должным образом совладать не мог. Поэтому оказавшись на главной деревенской улице, санки, вполне может быть, её полностью миновали и последовали бы дальше, но конь вдруг встал.  По неясной, не имеющей значения в эти жуткие минуты причине.
Замер Кочубей возле утонувшей в сугробе ограды, имеющей проход-тропинку к избе.
В избушке горел огонёк, дающий о себе знать сквозь маленькое, вровень со снегом окошко. Кое-как выбравшись из санок, Лев Николаевич, взвалил на плечо мешок. Взвалил не сразу, поскольку с мешком тоже произошли отрицательные метаморфозы - его вес за время путешествия утроился.
Доковыляв на негнущихся ногах до крыльца, Лев Николаевич целую вечность одолевал вязкие ступени и почти столько же стучал в дверь, потерявшей всякую чувствительность рукой…
Уже готовясь умереть, Лев Николаевич услышал, что в сенях кто-то появился.
-Кого леший на ночь глядя принёс? – раздался из-за двери недовольный хриплый баритон.
-Э…то (занемевшие губы Льва Николаевича не сразу одолели сопротивление хрустящих, мешающих нормальной речи усов) … это д-д-д…
Ему хотелось согласно осуществляемой идее сказать «дед Мороз», но сие никак не выговаривалось. Собственно, ничего не выговаривалось, только:
-д-д-д…
-Демьян, што ль? Никак ты, шельма пропащая?
Звякнула щеколда, дверь распахнулась. 
-Точно, Демьян! Эка, мать едри, тебя припорошило, не человек, а шуликун снежный! – раздалось из темноты сеней, показавшейся Льву Николаевичу тёплой.  –  Оно лучше поздно, нежели никогда. Чего стоишь?! Иди, не студи избу.
Лев Николаевич пошёл, попытался пойти. Но споткнувшись о высокий порог, чуть не рухнул.  Благо, был подхвачен и втащен в жилище. Там падение таки произошло - вытекшие из клетки с телёнком нечистоты создали нечто скользкое, о котором Лев Николаевич знать, естественно, не мог.
Мешок с подарками не пострадал, но Лев Николаевич угодил в самую жижу.  Да так, что не только перепачкался и пропитался смрадной субстанцией, но и получил её едкие брызги в начавшие оттаивать глаза.
Сильное жжение на время вытеснило иные ощущения, а когда оно прошло, Лев Николаевич осознал себя сидящем на лавке без тулупа, рукавиц и колпака.  Глаза не щипало, но химический эффект падения в телячьи испражнения продолжался -  всё в избе находящееся получило некую радужность и словно окуталось дымом.  Дымилась брошенная у двери испачканная навозом одежда Льва Николаевича, дымились угли в полукруглом зеве печи, дымилась сидящая за столом старуха в платке. Дымились находящиеся на столе чугунок, свеча (или лучина?), бутылки. Дымились черные углы, синие от копоти брёвна и такой же синий, низкий потолок избы. Дымились освещенная лампадным огоньком часть иконы и косматый мужик, рядом со Львом Николаевичем стоящий. Дымилась протянутая им тряпка:
-На морду утри!
 Лев Николаевич попытался пошевелить рукой (затем второй) и разжать скорченные морозом пальцы.
-Н-н-н…
-Вона, как тебя проморозило! Не могёшь?
Лев Николаевич кивнул.
-Варька! Помоги! Нешто не видишь, что человек от холода до сих пор очумевши?
Старуха вскочила, обтерла Льву Николаевичу бороду, мокрое от навозной жижи и слёз лицо и опять села за стол.
-Опоздал ты, Демьян, на похорона, - сказал мужик, протягивая Льву Николаевичу дымящийся стакан.  – Девять дён уже Стёпке, земля ему пухом, отмучился.
 «Горячий чаёк – это хорошо, - подумал Лев Николаевич, стакан кое-как принимая. – Это весьма кстати, весьма.  Отогреюсь и начну.  И как им сказать, что я не Демьян? А где же дети?»
Детей нигде не было.
«После спрошу и объяснюсь, прежде чайку…»
Большими, как принято говорить, «жадными» глотками Лев Николаевич опорожнил стакан с чаем…  Который оказался вовсе не чаем, а некой сивушно-травяной дрянью, имеющей густой чайный цвет.
От напитка (совершенно не горячего) дыхание Льва Николаевича перехватило…
Когда момент удушья миновал, в пищеводе Льва Николаевича, желудке и во все стороны дальше возникло благотворное жжение, возвращающее телу утраченные функции. В частности, способность внятно говорить.
-Это что? – сипло спросил он мужика.
-Калгановая. Зыкин, подлец, нынче калгановой торговал. А водка, говорит, теперя по новой цене будет. Душегуб! Варька, наливай, дура!
Лев Николаевич внутренне возмутился, хотел было запретить, но не стал – погружающийся в приятную (чрезвычайно приятную) лёгкость мозг его изменил первоначальный план.
«А что?  А вот ничего! Выпью ещё. Уже в качестве Демьяна, – весело подумалось Льву Николаевичу. – Так ведь даже лучше. Несравненно лучше! Быть принятым за Демьяна, а не за деда Мороза. Дед Мороз – вымысел, а Демьян – реальность. И это более надёжная опора. Нет ничего надёжнее реальности. Поэтому… Именно! Стал бы Демьян отказываться? Вопрос ненужный. Нет! Во-первых, это было бы подозрительно, чтобы Демьян отказался  выпить с земляками.  Во-вторых, важен результат, а не способы его достижения. Учитывая, что к людям в роли Демьяна я буду ближе. Стало быть, доходчивее. Бывают ситуации, когда разумнее соблюдать уставы «чужого монастыря». На время, естественно… Но кто он таков, этот Демьян?»
Перед носом Льва Николаевича возник новый стакан с калгановой. Мужик ждал:
-Бери! Али ещё не ожил?  Царство всем Небесное, а Стёпке прежде. Жаль, что ты на похорона не успел. Тоже вышла комедь. Ну!
«Кажется, на крестьянских поминках пьют до дна. Надо постараться…»
 Проглотив слюну, Лев Николаевич заставил себя выпить стакан полностью.
Снова горло пережал спазм. Ещё более долгий и мучительный. «Терпеть!» - приказал себе Лев Николаевич, зажмурившись. Из его несчастных глаз опять ручьями потекли слёзы.
-Закуси!
В пальцах Льва Николаевича оказалось что-то тёплое.
«Картофель, - определил он, - в «мундирах…». А носовой платок-то я не взял! Всегда что-нибудь да позабудешь.  А мужик, видать, добрый. Славный мужик…»
Пока Лев Николаевич, плача и шмыгая носом, жевал картошку, мужик рассказывал. Многое было непонятно, но кое-что выяснилось.  Покойный Стёпка доводился Демьяну младшим братом. Стёпку придавило деревом (или надорвался, таская брёвна), когда тот  в лесу заготовлял дрова. В лесу помещика Павлова.
«Вот так, - без осуждения подумал Лев Николаевич, услышав фамилию Павлова. - Пока Илья Ильич Колизеи изучает, крестьяне у него лес воруют. Но картофель вкусен, весьма. Жаль, что без соли. А вот спирт, хе-хе, содержащийся в этой дряни, меня абсолютно не пьянит!  Что значит долгая трезвая жизнь. Ясность в голове необычайная! Ничуть не вредит моему рассудку калгановая…»
Уразумел Лев Николаевич и то, что мрачная старуха в платке, которую мужик называл «Варькой» или «кумой», Стёпкина вдова.  И что вовсе она не старуха, а вполне ещё молода, и вполне миловидна. Даже красива. Удивительно красива.   И что изба у неё очень даже уютная: «Очень даже! Хорошо в избе Варвары. Так бы и сидел…»
 Стёпку нашли, но покумекали не отпевать, хоронили так, втихаря. Из-за барского леса.  Могилу готовили всей деревней – земля промерзла так, что ни один заступ не брал, нужно было долбить и ковырять пешнями. На поминках съели всех кур, почти кадку квашеной капусты, и попутал бес - подрались.  Из-за остатнего долга в лавке, кому, значит, возвращать – Варькиной родне или Стёпкиной. Пуще всех дрался Архип. Тот самый, с которым после отъезда в город Демьяна, сошлась Анисья.  Но теперь Архипа в деревне нету. Сбёг, подлец. Боясь, что его засадят – в драке он выбил глаз Прокопию-старосте.
Иногда вдовая Варвара перебивала:
-Врёшь, Микола, не так оно было! Когда…
Мужик, оказавшийся Миколой, её обрывал и стучал кулаком по столу:
-Не гавкай!
-Сам ты пёс! Вот прогоню, тогда узнаешь, кто тута гавкает. Я тебя, штоль, звала кобеля бесстыжего? Ишь, повадился!
Лев Николаевич в минуты перебранок морщился. Но не без добродушия, в нем растущего.
«Вот так вот, по-семейному: горячо, шумно, но без злобы, - думал он, любуясь Варварой. -  Эх, люблю я наш славный народ!»
Кода Микола рассказ закончил, Лев Николаевич спросил:
-А где же детки? Где же сиротки?
-Где им быть? – ответила Варвара, - Спят.
«На печи», – догадался Лев Николаевич, заметив скрывающую лежанку занавесь. Ещё были им замечены кадка, ухват, полки с горшками, под ними висящий на гвозде серп. И на полу широкая подстилка -  подушки вперемешку с лоскутным одеялом и каким-то тряпьем.
 «Красивое одеяло. Надо будет Софье сказать, чтоб такое же мне смастерила. А ёлки-то нет. Странно. Однако, пора приступать…»
-А я вот деткам подарки привёз! – улыбнулся Лев Николаевич печной занавеске. – Кхм… Всем, то ись.
И, вспомнив драматические упражнения молодости (играл короля Лира), озорно подмигнул мужику:
-Подай-ка, Микола, мой мешок!
«Кажется, хорошо получилось, натурально.  И подмигнуть, и «то ись», и «Подай-ка, Микола, мешок!»
Микола дал мешок, и на столе появились окаменевшие, матовые от инея мандарины, блестящая фольгой банка сардин, шоколадка и «Азбука».
-Это что за нечисть? – удивился мандаринам Микола.
-А это, Миколушка, мандаринчики. Хрукты («Ловко я придумал - «хрукты»!) такие. У бусурманов произрастают. У нас яблоки, у них мандарины. Наподобие лимона.  Но тот ложут в чай, а мандарины можно и так.  Токмо на плите прежде отогреть.
Но Микола мандарины отогревать не захотел – попробовал куснуть, плюнул и швырнул их за загородку телёнку, пустившему от испуга шумную струю.
Лев Николаевич, сердце которого распирала любовь к народу, совершенно на это не обиделся. Обиду и печаль вызвало другое действие Миколы.
Микола взял «Азбуку», повертел…
-А вот это ты правильно! – Микола выдрал из книжки лист. – Курить хочу невмоготу, а скрутить не из чего. Благодарствуем.
Микола извлёк из штанов кисет, ловко соорудил цигарку и прикурил от свечного огарка:
-Эх, благодать… - широкая улыбка показала черные зубы Миколы.
А Лев Николаевич зарыдал.
Причины для подобной слабости имелись.
Первая - жалость к книге, словно та была живой и могла почувствовать боль.
Вторая – жалость непосредственно к себе. «Девять лет ни капли спиртного и так глупо осквернился. И пусть я совершенно трезв, но сам факт. Сама вещественная причастность к пороку, даже совершенно невольная, и, стало быть, невинная. В этой тёмной избе, среди дикарей, пользующихся печатным словом для курения. Вдали от дома, где опрятные, вежливые люди готовятся к празднику, играют на рояле, отгадывают шарады…»
Третьей причиной вкушаемой Львом Николаевичем горечи была нестерпимая жалость к Стёпке и его осиротевшей семье. К деткам, спящим на печи, красавице Варваре и даже телку, громко грызущему мандарины. «Был человек и не стало. Благодаря его же стараниям добыть тепло в свою убогую избушку. А Стёпке жить бы и жить! Хлеб сеять, клевер косить, с детками играться, грамоту осваивать.  Но нет больше Стёпки! И никем его не заменишь. Не заменит Микола Стёпку! Надо было мне Варваре не шоколадку в подарок привезти, а серёжки. Ну ничего, в следующий раз привезу. Как же мне наш несчастный народ жалко! Особенно Степана! Его как сына, как брата…»
-По Стёпке горюнишься?  – спросил окутанный сизым табачным дымом Микола, удивив Льва Николаевича такой прозорливостью. – Покури. Оно и полегчает. На-ка!
Лев Николаевич взял цигарку, брезгливо на неё глянул и…
И глубоко затянулся…
И ещё… Гордо дивясь тому, что от едкого махорочного дыма не кашляет.
Микола оказался прав – табак, на некоторое время забросивший Льва Николаевича на Седьмое небо, успокоить нервы помог.  Печаль ушла, и вернулась радость, к которой добавилась нега согревшегося тела.  Ещё одним новшеством в состоянии Льва Николаевича было исчезновение давешней ясности ума. Впрочем, теперь совершенно излишней – оказалось, что без непрестанного анализа существовать гораздо легче, и честная непосредственность благостнее, нежели поступки, продиктованные резонами ума.
-Помянем? Моего Стёпку? Нашего Стёпку? – спросил Лев Николаевич Миколу и Варвару.  - И сардинками заморскими закусим. Не едали, небось, сардинок? Хе-хе… Хе-хе-хе… заморских. Наливай, Варька!
***
Варька повторять не заставила. Оказалось, что калгановой осталось лишь по глотку каждому. Но и этой малости было достаточно, чтобы Льва Николаевича охватил восторг, как если бы он нёсся на карусели.
А запустившись, сия изумительная карусель вращалась неизвестно сколько – поскольку время для Льва Николаевича исчезло.  Осталась череда событий, последовательность и длительность коих определялась единственным словом «потом», и в которых Лев Николаевич с азартом (подобному карточному) участвовал.
…От путешествия на морозе пострадали не только мандарины. Немецкие консервированные сардины обычному вскрытию не поддавались - фольга, их вмещающая, никакими стараниями не отковыривалась. Пришлось разрубить баночку топором. Под общий хохот и следующую, так как рыбка Миколе и Варваре понравилась. Затем ещё одну – «деткам», по просьбе Льва Николаевича.
«Потом» Микола щёлкнул по пустой бутылке:
-Надо бы к Зыкину! У него завсегда имеется, да вот…
Микола и почесал свои не совсем чистые космы.
-«Я знаю мощь мою, с меня довольно сего сознанья!» - громко, с победной интонацией процитировал Лев Николаевич.  И с первой же попытки нащупав в мешке кошелек, его извлёк. Чтобы «небрежно» (такой смысл хотелось придать жесту) бросить на залитый консервным маслом стол.
–Вот это дело, Демьян!  Это ты, кум, в самый раз! Это ты правильно.  Значица, я к Зыкину, а ты к Анисье. Покажись своей бабе. Нечего ей с Архипом шашни водить, дурной он мужик. Пошли!
«Потом» Лев Николаевич обнаружил себя на крыльце.

***
Ночь была прекрасной – изумрудно искрился снег, принявший зеленоватый оттенок луны, стояла мягкая тишина, и было совершенно не холодно. Во всяком случае, никакого мороза Лев Николаевич не чувствовал, хотя покинул избу в чем был. То есть, в   вязанной Софьей Андреевной фуфайке, украшенной замысловатыми узорами на кармашках.
Анисья жила недалеко, но добирался до неё Лев Николаевич долго.  Даже с помощью Миколы, который после первого падения Льва Николаевича решил помочь ему у Анисьи оказаться.  Да, Лев Николаевич постоянно падал. Не падать мешали валенки, глубина снега и подарочный мешок. Он, хотя и полегчал, но равновесие удерживать не позволял. В мешке теперь находились одни лишь шоколадки, пять плиток шоколада «Bonne Chance».  Шоколад подобно мандаринам вызвал подозрение, и ни Варвара, ни Микола пробовать его не стали. Зато Микола все «Азбуки» оставил себе на цигарки-самокрутки.
Добирались до Анисьи «задами», в направлении от главной улицы уводящем.  О Кочубее и санках Лев Николаевич забыл. Он смеялся. 
Смех, лучше сказать, хохот (громкий, долгий, в ночной тишине звучащий громовыми раскатами) у Льва Николаевича вызывала возня, возникавшая, когда Микола, вытаскивая Льва Николаевича из сугроба, тоже в него падал.
-Мы с тобой, Миколушка, стали, как два пельменя в муке, как два брата.  Как же я тебя, лохматого барбоса, люблю! Чудная ночь! Сейчас или никогда!
«Потом» он оказался у Анисьи.
Анисья спала, поэтому встретила нежданных гостей босой, простоволосой и в нижней, почти прозрачной сорочке.
«Роскошная женщина! – сразу отметил Лев Николаевич, видя крупные груди и широкие бёдра Анисьи, керосиновую лампу держащей.  – Роскошнее Варвары, пускай и не тех уже лет. Да и не нужно мне молодой. Зачем мне молодая?!»
-Ну ты, Демьян, пока покалякай, а я скоро вернусь, - сказал Микола, Льва Николаевича к Анисье подталкивая.   - И шибко не колоти за Архипа. Тут, ведь… Все мы во грехе.
«Потом» Микола исчез. И какое-то время Лев Николаевич в заворожённом молчании стоял перед Анисьей, которая вскрикнув и восхитительно блеснув глазами, бросилась отряхивать его от снега.
Состояние Льва Николаевича было волшебным – он снова в домашнем тепле! Пахнущем не навозом и неизвестного происхождения кислятиной, а пижмой, пучками развешенной по стенам просторной, устланной половиками избы. И его (плечи, спину, ловкими пальцами снег из валенок) ласково и осторожно касается роскошнейшая женщина. Нет, не просто женщина - царица!  Груди, бёдра, брови, обнаженные руки – всё у ней царственное; всё не чета тому, с чем Лев Николаевич, как супруг мирился…  И эта царственная роскошь принадлежит ему, если не забывать, что он -  Демьян. Если учесть, что Архип сбежал.
«Потом» очищенный от снега   Лев Николаевич был   усажен на стоящий под окошком сундук. С него Лев Николаевич стал наблюдать, как Анисья, его ничуть не стесняясь, высоко задрав сорочку, натягивает чулки, надевает сарафан, что-то на себе поправляет и прячет волосы под платок, коим ловко обмотала голову.
Одевалась Анисья молча. Но тревожно на Льва Николаевича при этом поглядывая.  Как он понял, из-за страха расправы за неверность, а не из-за того, что засомневалась в подлинности появившегося Демьяна.
-Не бойся меня, Анисьюшка, - поспешил успокоить смущенную «изменницу» Лев Николаевич, -   в жизни, ить, всякое бывает.  Разное в жизни случается.  И в половой тоже. Я прощаю тебя за Архипа. И ты меня великодушно прости. За долгое пропадание на чужбине. За это.  Кто старое помянет, тому глаз вон! А я вот тебе подарочки привёз. Пустяшные, всего пять шоколадок, но в следующий раз я тебе серёжки подарю. И бусы.
-Что ж, обратно уедешь? Что там в городе, бабы лучше меня?
«Действительно, зачем уезжать? У Анисьи травами пахнет, изба большая, почти, как моя библиотека, половики. Лампы керосиновые, зеркало. И спит Анисья на кровати, а не на полу.  Хотя рядом с такой женщиной можно и на полу почивать. И лабазник Зыкин торгует в любое время суток. Зачем мне куда-то уезжать? Буду учить чтению, арифметике. Или косить вместе с мужиками. И пахать все вместе будем!»
-Нет! Нет, Анисьюшка. – воскликнул Лев Николаевич. - Бог с тобою!  Не дождутся там меня теперя. Теперя не разлучимся мы с тобой, покуда и я рядом со Стёпкой не лягу. Истинный крест!  До тех самых пор и останусь. Куды мне теперя без деревни? Без тебя, Анисьюшка.
-А ты поседел. И заплешивел, - Анисья подошла и погладила Льва Николаевича по влажной голове.
Ладонь её была горячей. И от самой Анисьи, её тела исходил некий жар, вызвавший в нём определённое, давно забытое волнение.   Когда же Анисья со смешком поцеловала Льва Николаевича в лоб, он не удержался и уткнулся Анисьи между грудей, обхватив руками её полный, упругий зад. Бормоча:
 -А ты вот всё та же. Даже лучше. Во сто крат. Темнобровая, румяная, с…  с роскошными персями. Не то, што у разных барынь. Оне же… тьфу! Смотреть не на што.  И трогать. Царица! Не то, што иные.
Из-за зубов, их незначительного недочета Лев Николаевич говорил не «что», а «што», и сейчас это было очень кстати, очень по-деревенски.
-Много ль ты барынь видал?!
-Всяко доводилось. А хочешь шоколадку?
Вынуть из мешка шоколадку Лев Николаевич не успел – дверь распахнулась. 
Предваряемые Миколой в  избу вошли люди. Имена их он не запомнил. Кажется, Парфён, Семён, Поликарп и Васька – конопатый, вихрастый парень с гармошкой. Мужики пришли «поздоровкаться».
«Потом» снова поминали Стёпку, закусывая квашеной капустой и зайчатиной, вяленой до невозможности её разжевать.
Никто подлога не замечал.  Для всех, не вызывая никаких подозрений, Лев Николаевич был Демьяном. Город, по рассуждению Парфёна, меняет натуру человеческую «взаимообразно». А Семён (или Поликарп) рассказал о Митьке-артельщике, которого, когда он приезжал в Дятловку на побывку, не узнала родная мать.
«Потом» праздновали именины рыжего Васьки, и Лев Николаевич плясал под гармошку.
«Потом» Льва Николаевича рвало. В смежном с домом хлеву, где он пытался оправить телесные нужды. «Потом» он подарил имениннику Ваське свои часы (серебряные, от Павла Буре), а цепочку от часов Парфёну. Анисье же был отдан ополовиненный кошелек, чтобы та по своему усмотрению распоряжалась оставшимся в них деньгами.
«Потом»… Что было потом, Лев Николаевич не помнил.
Очнулся он неизвестно где. Но вскоре сообразил, что сквозь окошки проступает рассветная муть. Он лежит на кровати, будучи полностью, нагим и крепко обнятым Анисьей. Тоже совершенно обнаженной. Её распущенные волосы щекотали Льву Николаевичу грудь.
Вместо ужаса и стыда Лев Николаевич почувствовал неистовое мужское возбуждение, коего уже несколько лет (а то и больше) не испытывал. Он пошевелился, и Анисья проснулась. И ему улыбнулась.
Затем последовало событие, имеющее печальный для Софьи Андреевны результат.
Потом Лев Николаевич восстанавливал силы водкой, не калгановой, а обыкновенной, у Анисьи оказавшейся, и курил оставленные Архипом папиросы. Водка и табак хранились в стоящем под окошком сундуке.
Потом Лев Николаевич снова спал, а Анисья растапливала печь, чтобы сварить   щей. Щи не доварились – пришёл Микола, разбудил Льва Николаевича и увёл его с собой…
***
Через день, полный для всех обитателей усадьбы тревоги и страшных предположений, за Львом Николаевичем были посланы розвальни, где находились кучер Егор и Булгаков.
Льва Николаевича нашли в кривой, крытой сгнившей соломой избушке деревенского пастуха Данилы. Вид Льва Николаевича вызвал острую скорбь - полуживой, тяжело пьяный, отвратительно пахнущий, перепачканный (чем, лучше не вникать), до неузнаваемости распухший.
Лев Николаевич лежал на полу, на подстилке. Его окружали чумазые дети, с ним играющие. Игра очень простая – самый старший тыкал Льва Николаевича палкой, а когда он стонал, дети с веселым криком прятались.
Лев Николаевич был вынесен из избы и доставлен в имение.
Кочубея нигде не нашли. Ни околевшего, ни живого. Санки с выдранным расписным задником лежали в канаве за околицей.
Месяц Лев Николаевич болел. Постепенно становясь прежним. В самом начале выздоровления он, вызывая у Софьи Андреевн слёзы, страшно сквернословил, требовал водки и называл профессора логики Гладышева «прозорливой сволочью»…
После того случая Лев Николаевич Новый год в имении больше не встречал – только в Москве! И да конца дней своих, услышав имя Демьян, вздрагивал, багровел от стыда, долго после этого сопя.


 Примечание автора. В царской России, царствие ей небесное, проживало 123456 Львов Николаевичей…