Родная чужбина ч. 2

Часть 2
Двадцать  лет  прошло  с той поры, промелькнуло, как сон.  Как   фильм,  снятый  о   горемыкалке,  дерзнувшей замахнуться   на    кусочек счастья.

Ирина  Васильевна   вышла из подъезда,  торопливо зашагала  к остановке, чтобы  поймать маршрутку.  От  ученика  к  ученику,  -    воскресенье  для  репетитора – самый рабочий  день.
Коллеги   охают: «Или за неделю от них не устаешь? Нагрузка – сорок  часов!  Совсем себя заездила».

Им  не  понять,  особенно, тем, кто с мужьями:   работа – ее  спасение. Так было всегда.

Позволь она себе миг праздности, разве смогла бы   поднять  Кирилла?  Разве  выжили бы они  в лихие времена перестройки? Когда  учителям  месяцами  не давали зарплату,  она не пыталась  митинговать  с ними  на площади,  она   просто  искала подработку.   Работала в две  смены, а во время  выдавшегося «окна»   обучала  математике  тех, кто  нуждался в дополнительных  занятиях, - с  приходом капитализма   стало  возможным  брать за это деньги.  Весь  день был расписан по минутам,  но и по вечерам Ирина Васильевна   спешила  не домой, а на  очередной калым.

Кирилл   отвечал за ужин,  он  рано   сделался  ответственным.  Став постарше,  сын   взял  за правило встречать ее у остановки  в зимней темени.   Ирина Васильевна   умоляла    его  не выходить  ночью  – боялась за него.  Но  и  Кирилл  тревожился  не меньше, ведь   у  каждого из них  обоих  - никого,  кроме  другого.

После   памятной   поездки на землю Шлезвиг-Гольштейн    Кирилл со всем  пылом  принялся  изучать немецкий,   как  в школе,  так и   с репетитором.  Ирина  одобряла  его   рвение – наконец-то    не приходилось  беспокоиться об  оценках  сына. О том, что Володя  собрался  к ним  в Россию,  вслух   пока не говорила;   чтоб  не сглазить – это понятно,  но  важней казалось  поддерживать  у  Кирилла  стимул для учебы.

Потом пришел   день,  когда  завуч вызвала Ирину Васильевну с урока:
- Пройдите к телефону, там  срочный  вызов.  Давайте  я  пока  побуду  с вашим классом.

Ее смущенно-виноватый  вид  и  необычность  ситуации – странный звонок в школу -  и что-то еще, витающее темным предчувствием,  окутывало  ощущением  беды.  На непослушных ногах  Ирина  добежала   до учительской, дрожащими руками  схватила   трубку.  Звонила…  Марина.

- Вольдемар…  он  умер.   Приступ случился прямо на улице…

Мир не просто обрушился.  Он  лег всей неподъемной  тяжестью  прямо  на   плечи,  и  под этим страшным гнетом  перекрыло дыхание.
Марина  плакала.  А  Ирине  и этого  было  нельзя – она прикинула мгновенно -  Кириллу через месяц  сдавать  ОГЭ,  он  готовится, не щадя сил.  Такой удар    любого  собьет  с ног.   Нет,  нельзя  сыну   сейчас говорить     о смерти отца…

  Горе  накрыло  с головой, в его черноте  не виделось ни единого  проблеска,   а Ирина  Васильевна вела уроки, механически, на автомате,  не очень вникая в то,  что говорят дети.  Разделить  ее   скорбь  мог только самый  дорогой,  родной   ей и Володе  человек, но потом… потом…  Придет  еще его  время!

Единственной, с кем могла она отвести  душу,  оказалась   Марина. Общая боль странным образом  сблизила  двух женщин,   -  две жены, бывшая  и несостоявшаяся, вместе оплакивали своего любимого.  До сих  пор  они знали друг о друге  только  понаслышке, но Ирину Васильевну отчего-то их внезапная близость не удивляла: видно,  Марине  в   безучастной  ее Германии  тоже оказалось не с кем разделить свое горе.  Да  и  воспринималось  в  нынешнем  полубессознательном   состоянии  все как-то иначе.

 Спустя  время  Марина    выслала   им с Кириллом гостевое приглашение для оформления визы,  чтобы  они смогли побывать на могиле  Вольдемара. А когда они,  экономя  и  влезая в долги, смогли собрать денег  для приезда   в  Ноймюнстер,   Марина  приютила их  на неделю   в своей квартире.

- Приезжай, - сказала   Кириллу  Марина. – Помни:   здесь – твои братья.

Сказала легко. Даже не задумалась о том, каких трудностей и жертв будет стоить каждая поездка. Думать  предстояло Ирине Васильевне. Думать и действовать, не давая себе передышки.

И опять – работа, работа, работа.  Изнуряющая, нервная, больше похожая на ремесло, чем на творчество,  но    проклятущая   пахота    приносила   деньги. А деньги – это возможности,  деньги – залог  успеха и   реализации   планов.
 
Кирилл  поступил  на  иняз. Закончил   и….   перебрался в Германию.

Нет,  вовсе  не в должности атташе  или  какого-либо  специалиста по международным отношениям, - для этого, кроме денег, потребовались бы большие связи.
Кирилл  обосновался  за рубежом в качестве  мужа Эммы,  избалованной дочери состоятельного коммерсанта.  Ирине казалось, что удача явилась с лукавой ухмылкой  вездесущего  случая, но сын рассматривал свой успех  как неизбежность, - он столько приложил усилий для осуществления мечты!  Папаша  не сумел  противостоять напору влюбленной дочурки, и, хотя зятя из   России не одобрил, помог молодой семье устроиться в Гамбурге.

- И ты отпустила? – округляли глаза знакомые.

Отпустила…   странный выбор слова. Будто комнатную собачку. А Кирилл, независимый и строптивый, ручным никогда не был.

Впрочем, когда   Ирина  Васильевна   увидела  его рядом  с Эммой,  она  вдруг в этом засомневалась. Кирилл был готов ходить перед женой на задних лапках.   Что ж, не удивительно, решила  тогда  она:  молодые  отцы глупеют от счастья.

Однако прошло уже много лет,  а  независимость к  Кириллу  так и не вернулась.
Будь он всегда  уступчив  и покладист,  не отмечала бы  это Ирина  Васильевна    с каждым своим визитом, не наполнялась бы смутной тревогой:  Кирилл  будто  терял  лицо,   терял  внутреннюю  свободу.  Без  прежней   мятежности  характера  он  даже казался жалким…

Брак держит не страсть, а дружба. Только дружба  не испытывает  подчинения.

Градус радости у них  с сыном  всегда был  общим, потому  у  Ирины   Васильевны он тоже  с каждым годом понижался  - эйфория развеивалась.  Она одергивала себя:  «Не  гневи Господа!  Кирилл    достиг всех  намеченных  целей,  добился   всего,  чего жаждал.  Благоденствие   в  стране  своей мечты,  обеспеченная,  прекрасная  семья,  чудесные детки».  Только   они  оба мучились неловкостью, когда сын высылал матери деньги тайком от жены, когда непонятно было,  кого жалеть больше – его или себя.  Или,  может,  Эмму?
  Ясно  было одно:  жалость – не то чувство,  что возвышает.

Да,  успех – не синоним  счастья.  Нужно что-то еще…   но что?
 
Друзей там Кирилл, похоже, не нашел. С Эммой  они были вдвоем,  но не вместе. Родства с братьями не получилось, -  слишком разными они были.   Каждый неуловимо напоминал отца,  но  разве   люди   сходятся  по внешности?

И  вновь  царапнуло:  вспомнился Сашка,  друг Кирилла.  Раньше  он жил в их подъезде, а сейчас забегал сюда навестить родителей.  Вот и вчера несся,  перепрыгивая  через ступеньки, как мальчишка, но,  увидев  Ирину Васильевну, резко остановился:

- Давайте  сумки.  Нагрузились, смотрю, под завязку.
Невзирая на протесты,  дотащил  ее пакеты с продуктами,  занес внутрь, щелкнул выключателем в прихожей,  тот не работал.

- Непорядок, - сказал Сашка. – Отвертка имеется?
Он сбегал к родителям, принес инструменты  и  починил выключатель, а потом  принялся по-хозяйски  осматривать розетки, подкручивать какие-то шурупы.

- Ты где так загорел?  - спросила  Ирина Васильевна.
- Неделю, как из Таиланда, - ответил Сашка. – Мы там часто.  Таиланд,  Вьетнам,  море - детишкам радость.  Че не ездить - доходы позволяют!
О  жене,  о детях  он  рассказывал   с превеликой гордостью, обо всем  остальном   отзывался  с долей небрежности – хозяина жизни мелочи не волнуют.

Обнаружив очередную неисправность,   Сашка  нахмурился:
- Тут на бегу не получится, зайду   попозже.  Штекер  надо поменять  и   в  ванной еще… краны проверить.    Кирюха,  видно, давно здесь не бывал?

- Он…  в Германии, -  растерянно проговорила  Ирина Васильевна после  неловкой паузы. Напомнила…  будто  друг не знал.

- Звучит,  прямо  как      в   плену, -  мрачно констатировал  гость.   Кажется,  хотел  сказать   «в фашистском плену»,  но вовремя одумался.

Эта встреча  настолько выбила Ирину Васильевну из колеи, что второй день она не могла успокоиться.  Ощущение  неприкаянности  вдруг   восстало,  поднялось    в полный рост, не слушая  доводов рассудка. Мысленно она спорила с Сашкой, пыталась объяснить, что   уровень быта  рядовой  учительницы   не для заморских гостей,  а значит, нечего им тут делать,  что каждый имеет право  жить, как  ему хочется и где хочется, что счастье у каждого свое и выглядит по-разному…

Только вновь и вновь вздымалась тоскливая  обида:  почему все так? Отчего  душе так холодно, так безотрадно?

Казалось, начиналось   все так  светло!  Внучата-малыши   пусть хотя бы месяц в году  радовали  до щенячьего восторга.   Но  пришел  ковид, оторвал  от самых дорогих людей,   а потом границы перекрыли из-за санкций.  Вотсап    оказался не всесилен – с каждым годом   малыши  безвозвратно  отдалялись,  с каждым годом росло непонимание.  В их мирах разных правил, разных традиций пониманию просто не было места.   Пусть   кровь  одна,   но  языки-то  разные!

И невольно вспоминался отец-фронтовик, давно умерший от ран и не заставший внука.   Опаленный войной, прошедший по немецкой земле до Берлина,  он лютой  ненавистью  ненавидел  Гитлера, фашистов, а заодно и всю  чистенькую Германию, что так грязно, жадно, по-варварски   попыталась ухватить ухоженными лапками кусок русского раздолья.   Мог ли он когда-то представить, что его правнуки будут говорить   только  по-немецки, а внук  Кирилл  стесняться русского   своего происхождения?

Принял бы,   наверное.  Старшие мудры  и великодушны.  И многим готовы пожертвовать ради счастья своих детей и внуков.

 Знать бы только, что потомки действительно счастливы!