Разговор с Художником. Из Лунных человечков Мастер

– Ну и что, что ты не тот Иеронимус? Что может и вовсе не Иеронимус? Это ведь ничего, в сущности, не значит. Я должен перед кем-нибудь выговориться. Иеронимус это тот, кто поймёт. Кто должен понять.

Я не могу сказать, где я всё это увидел. Увидел внезапно. Я не могу вспомнить, сам ли я натянул полотно на подрамник, сам ли загрунтовал холст. Я просто начал писать то, что мне открылось, и какое-то чувство, схожее с опьянённостью, не оставляло меня, пока я не нанёс последний мазок. А потом я тяжело болел этими картинами. Они продолжали жить во мне. Я задыхался, я кричал по ночам. Я рвался кого-то предупредить, кого-то спасти, но понимал, что не услышат. А кто услышит, сам так же бессилен как и я.
Потом стали приходить другие сюжеты, отодвигая в глубину памяти этот. И я снова смог дышать.
Я должен тебе это показать.

И Борис понял, что стоит в каком-то заброшенном помещении наспех превращённом в студию.  Здесь было много скрученных в рулоны холстов, обращённых лицом к стене этюдов и эскизов, но обо всё сразу забывал, потому что… Эти картины притягивали и ты ничего уже, кроме них не видел.
Долгое, шоковое молчание прервал нарочито отстранённый и размеренный словно у экскурсовода голос Художника:
– Это диптих. Я назвал его «Принесение жертв на алтарь Бога Войны».

Обе картины оказались довольно большими, обе без единого яркого пятна, –  серый разной насыщенности, светлая, очень бледная охра фоном.
Первая выстроена в вертикаль.
Над всем изобразительным пространством утвердилась на громоздком пьедестале огромная грубо вытесанная каменная голова чем-то схожая с бесчеловечными фигурами острова Пасхи. Все черты резко и жёстко прорезаны. Слепые пустые глаза. Сжатый в прямую линию рот.
Под  постаментом распласталась готовая к броску тварь похожая на древнего ящера, тварь, воплощающая Смерть. Провалы пустых глазниц. Острый и длинный птичий клюв.
И внизу – бесконечным обречённым потоком, нескончаемой лентой, текущей к алтарю, – тёмные, чуть размытые, как и положено теням, силуэты женщин и детей. Каждая тень окружена светлым, вернее излучающим зыбкий свет, ореолом. Тем, что мы привыкли называть душой человеческой.

А в верхнем правом углу, словно вместе с происходящим, но в отдельном, живом пространстве – лицо старухи-матери. Лицо человека, постаревшего от прокатившегося по её судьбе колеса. Лицо человека, потерявшего смысл, познавшего ту боль, которую не может, не должен знать человек. Лживо, насквозь лживо утверждение, будто «Бог даёт лишь те испытания, которые человек способен выдержать».
И снова отстранённый голос уточнил:
– Ты понял, кто это? – Это Мать Человеческая. По сути, – это одно из земных воплощений Матери Божьей. И не надо искать пафоса в этих именах.
Эта женщина проходит крестный путь каждой из жертв. Она готова заменить каждую из них. Но она обречена жить.

Вторая картина диптиха была решена в горизонтальном формате. Взгляд на происходящее откуда-то из невообразимой выси. Перерытая, исковерканная взрывами земля покрыта изломанными обнажёнными мужскими телами. Ни крови, ни ран, ни обрубков и ошмётков плоти, ни вывернутых внутренностей, ни растекшихся мозгов. Здесь ни к чему натуралистичность. Достаточно метафоры. Только обращённые к пустому небу пустые остекленевшие глаза не оставляют ни малейшей надежды. И летят куда-то вверх, в гигантскую воронку, обрывки и клочки серого дыма – души погибших солдат.

– Я не знаю, будет ли готова хоть какая галерея выставить у себя эти полотна. Но это уже не важно.

И третье полотно. Вроде бы само по себе. – В золотом убранстве богатого храма, в торжественном сиянии множества свечей, под уплывающие под купол благостные славословия то-ли Господу Вседержащему, то-ли вершащей судьбы человеческие власти земной, творится великое служение – Крещение Меча.
– Да, картину я так и назвал – «Крещение Меча».
Священник в парадных ризах в благословляющем жесте воздел руки.
А у его ног замер тощий пацанёнок в линялой футболке и старых шортиках. Самый обычный ребёнок. Его поставили на колени, и он, словно скованный гипнозом, с ужасом глядит как прекрасный воин в белоснежных одеждах в рубящем замахе подымает над ним обнажённый меч.

– Думаю, и эта картина останется в моей мастерской.