Первая русская Смута

На исходе зимы 1584 года состояние здоровья Ивана резко ухудшилось. Чем заболел царь, в точности неизвестно. По словам очевидцев, он как бы гнил изнутри, и от него исходил отвратительный запах. Грозный сознавал, что уже не встанет на ноги. Готовясь к кончине, Иван написал завещание, согласно которому власть после его смерти переходила к царевичу Фёдору.
Усилия медиков не помогали, царю становилось всё хуже. Он уже не мог ходить самостоятельно и его носили в кресле. Но красота этого суетного мира все ещё неудержимо привлекала Ивана. Каждый день его носили в царскую сокровищницу, где он любовался драгоценными камнями и, демонстрируя свою учёность, описывал стоявшим вокруг боярам их достоинства.

18 марта 1585 года царь неожиданно для всех почувствовал себя лучше. Он отправился в баню, мылся и тешился песнями скоморохов. Около семи часов вечера он вышел из мыльни, сел на свою кровать и велел принести шахматы. Рассадив вокруг себя приближённых, он начал расставлять фигуры, как вдруг повалился навзничь. Среди бояр и окольничих возникло замешательство: одни звали врачей и духовника, другие слуг, третьи митрополита Дионисия. Когда последний появился в царских покоях, ему оставалось только наскоро совершить над умирающим царём традиционный обряд пострижения.

Английский коммерсант Джером Горсей в своих записках настаивает на том, что Грозный умер не своей смертью. Он пишет, что к тому времени, когда пришёл митрополит Дионисий, «царь был удушен и окоченел». Но сведения об убийстве Грозного, встречающиеся также в ряде других источниках, неверны. Над покойником, конечно, не стали бы совершать обряд пострижения. Кроме того, при удушении обычно ломаются хрящи гортани, а исследование останков Грозного выявило их хорошую сохранность.
На третий день после смерти тело грозного царя обрело покой в усыпальнице Архангельского собора, рядом с гробницей его старшего сына, царевича Ивана.

Смерть Ивана Грозного подарила России полтора десятилетия мира и покоя. Это были годы правления сына грозного царя Фёдора Иоанновича.

15 мая 1585 года над Фёдором Иоанновичем совершился обряд коронации, и царский дворец погрузился в благостную, ничем не нарушаемую тишину. «Умилосердился Господь на людей своих, — читаем в одном сочинении того времени, — и даровал им благополучное время, позволил царю державствовать тихо и безмятежно, и все православное христианство начало утешаться и жить тихо и безмятежно».

Природа словно погасила в Фёдоре все страсти, бушевавшие в неистовой натуре его отца. Даже внешне он выглядел малорослым и хилым человеком, едва передвигавшемся самостоятельно на своих больных ногах. Несмотря на унаследованный ястребиный нос Рюриковичей, лицо его казалось простодушным, а на губах все время играла какая-то растерянная и немного жалкая улыбка. Голос его был тихий и даже как будто подобострастный. Да и весь образ жизни нового царя был бесконечно далёк от каких бы то ни было крайностей и неудержимых порывов. По выражению одного современника, царь всю жизнь избывал мирской суеты и докуки, помышляя только о небесном. Обыкновенный его день начинался с молитвы, молитвой продолжался и молитвой же заканчивался. Если царь и садился на трон, чтобы принять иностранную делегацию или председательствовать в боярской думе, то по прошествии некоторого времени начинал беспокойно ёрзать, с нетерпением ожидая, когда можно будет пойти звонить к обедне. Это было любимейшее занятие Фёдора, и Иван Грозный под конец жизни бывало с горечью упрекал его, что он больше похож на сына церковного пономаря, нежели на царевича.

Иностранцы, видевшие нового московского государя, не стесняясь говорили, что он весьма скуден умом или даже вовсе лишён рассудка. Однако это было не совсем так. Фёдор страдал скорее отсутствием воли и практической смётки, но зато он умел приближать к себе способных и талантливых людей. Ведение важнейшими государственными делами он передал в руки брата своей жены, боярина Бориса Годунова, который руководил страной с отменной осторожностью и распорядительностью. Те же иностранцы, противореча сами себе, дивились, что после кровавого правления Грозного Московия как будто стала другим государством. Каждый человек, писали они, живёт мирно, уверенный в своём месте и в том, что ему принадлежит, везде торжествует справедливость. Но, позвольте спросить, разве это сказано о стране, которой правит недоумок?

Русский народ гораздо лучше разобрался в характере Фёдора Иоанновича, дав ему прозвание блаженного и освятованного царя, то есть свыше предназначенного к святости, к небесному венцу. Наши предки увидели в тихом и богобоязненном отпрыске грозного царя нравственный образец государя, в котором, по словам современника, монашество с царствием соплетено без раздвоения и одно служит украшением другому.
Нити управления страной при Фёдоре Иоанновиче сосредоточились в руках Бориса Годунова.

Его путь к трону был долог и необычен. Годуновы были младшей ветвью старинного боярского рода, который вёл своё происхождение от татарского мурзы Чета, выехавшего из Орды в Москву при Иване Калите. Но в отличие от старшей ветви того же рода — бояр Сабуровых, Годуновы никогда раньше не стояли близко к московскому престолу. Борис первый сумел протолкаться в ряды окольничих бояр годы опричнины. Сначала он стал посажённым отцом на одной из многочисленных свадеб Ивана Грозного, потом взял в жёны дочь всемогущего Малюты Скуратова, а женитьба царевича Фёдора на Борисовой сестре Ирине ещё больше укрепила его положение при дворе.

После смерти Грозного, при его преемнике Фёдоре Иоанновиче, влияние Годунова сделалось поистине беспредельным. Пользуясь безволием царя и поддержкой сестры-царицы, он всё ближе подходил к московскому трону. Он был поочерёдно царским «конюшим», «ближним великим боярином», «наместником царств Казанского и Астраханского», пока, наконец, не добился титула «князь-правитель», сделавшись фактическим соправителем Фёдора. Годунов окружался царственным почётом и принимал у себя во дворце иноземных послов. А однажды, как гласит предание, стоя за спиной у сидящего на троне царя, он как бы невзначай овладел «государевым яблоком» (то есть «державой» — вторым атрибутом царской власти наряду со скипетром).

Царь Фёдор Иоаннович умер бездетным в январе 1598 года. С его смертью пресеклась династия Рюриковичей на московском престоле. Бояре присягнули царице Ирине, но та спустя девять дней постриглась в монахини. Вот тогда-то на первый план и выступил князь-правитель Борис Годунов. Он отлично выдержал паузу. Борис удалился к сестре в Новодевичий монастырь, будто бы сторонясь всего мирского. Но толпы народа стекались под окна царицы-монахини бить ей челом, прося брата на царство. Народные вопли и рыдания не стихали несколько дней. Когда царица подходила к окну, народ с диким воем падал ниц, устилая живым ковром монастырский двор. От натужного вопля, говорит летописец, багровели лица и расседались утробы кричавших, невозможно было находиться рядом, не зажав ушей. Наконец царица Ирина, тронутая зрелищем народной преданности, благословила брата на царство.

В феврале 1598 года собравшийся в Москве земский собор во главе с патриархом Иовом избрал Бориса Годунова государем всея Руси. Впервые за много столетий взошёл не потомственный Рюрикович, а всенародно избранный царь. За недолгих семь лет своего правления он зарекомендовал себя в качестве одного из лучших российских государей.

Венчание Бориса на царство состоялось 1 сентября 1598 года. В церкви Борис громко сказал патриарху поразившие всех слова: «Бог свидетель, отче, в моем царстве не будет нищих и бедных». Затем, дёрнув ворот парчовой рубахи, он добавил: «И эту последнюю разделю со всеми!» Думаю, что неплохо было бы и нам ввести эти слова в состав государственной присяги чиновников всех уровней — от мэра до президента.

И действительно, царствование Бориса открылось невиданными щедротами и милостями. Главное внимание государя обращено было на устройство внутреннего порядка в государстве, на «исправление всех нужных царству вещей», по словам современника Авраамия Палицына. Крестьяне были освобождены на один год от уплаты податей, а инородцы — от ясачного платежа. Купцы получили право беспошлинной торговли сроком на два года. Служилым людям выдали разом годовое жалованье. Закрылись кабаки, где народ пропивался до исподнего, сидевшие в тюрьмах вышли на свободу, опальные получили прощение, казни прекратились совсем, вдовы, сироты и нищие получили вспоможение. Царь укреплял старые города и строил новые — Цивильск, Уржум, Царёво-Кокшайск, Саратов, Царицын. Столицу же, Москву, он, по выражению патриарха Иова, украшал, «как невесту». Даже недоброжелатели Бориса отмечали, что он «всем любезен бысть» и что в первую половину его царствования Россия цвела всеми благами.

В личности Бориса современники находили много превосходных качеств, хотя и отмечали с удивлением, что это был первый в России «бескнижный» государь, то есть не владеющий грамотой. Однако неграмотный Борис испытывал истинную тягу к просвещению и науке. Своему сыну Фёдору он дал блестящее образование, которое позволило ему, между прочим, составить первую карту Российского государства. Именно Борис, а не Пётр I, направил заграницу первую дюжину русских студентов. Правда, этот первый опыт приобщения русских людей к западному образованию закончился неудачно. Спустя много лет на родину возвратился лишь один школяр. Остальные, вкусив пресловутых плодов свободы и просвещения, предпочли остаться там, куда их так неосмотрительно отпустили. Причём у одного из них оказалась весьма уважительная причина — он стал англиканским священником!

Ну и в заключение стоит вспомнить ещё об одном замысле Бориса, тоже неудавшемся, но который, однако, очень важен для характеристики этого государя. Борис серьёзно подумывал о том, чтобы упрочить свободу и благосостояние крестьянского сословия. Незадолго до смерти он готовил указ, который бы точно определил оброки и повинности крестьян в пользу землевладельцев. Чтобы вполне оценить революционное значение этой меры, надо помнить, что русское правительство так и не решилось воплотить в жизнь Борисов замысел до самого освобождения крестьян от крепостной неволи в 1861 году.

Над Борисом Годуновым вот уже несколько столетий тяготеет обвинение в гнусном преступлении — убийстве малолетнего царевича Дмитрия, младшего сына Ивана Грозного. Прокуроров в этом деле — хоть пруд пруди, защитников можно пересчитать по пальцам. Давайте и мы подключимся к этой старой тяжбе и для начала вспомним, как было дело.

Полуторагодовалый царевич Дмитрием был сослан в Углич сразу же после смерти Ивана Грозного в 1585 году, вместе со своей матерью Марией Нагой и тремя дядями. Царь Фёдор был бездетен, и Бориса подозревали в намерении захватить трон после смерти царя. Единственным препятствием на пути Бориса к престолу был царевич Дмитрий, и очень многие на Руси спрашивали себя: решится ли Борис на последний, страшный шаг?
В России сбываются только худшие ожидания. 15 мая 1591 года по Москве молнией разнеслась весть: царевича Дмитрия не стало! Передавали разное: восьмилетний младенец оказался жертвой не то несчастного случая, не то злодеев дьяков, приставленных следить за ссыльными. Имя царского шурина не сходило у всех с языка.

В Углич была срочно направлена следственная комиссия во главе с боярином Василием Шуйским. Результатом её работы стало так называемое «угличское следственное дело» — документ, сохранившийся до наших дней, хотя и в испорченном виде: у него отсутствуют начало и конец. Угличское дело было зачитано перед государем и земским собором. Из него вырисовывалась следующая картина. Царевич, страдавший «падучей» (так называли тогда эпилепсию), играл во дворе в тычку с четырьмя мальчишками. Игра эта заключалась в том, чтобы попасть ножиком в лежащее на земле кольцо. Вдруг Дмитрий забился в припадке и, падая, глубоко ранил себя ножом в шею. Такое объяснение случившегося несчастья удовлетворило тогда всех присутствующих на соборе.

Но в 1606 году бывший глава следственной комиссии Василий Шуйский, ставший теперь уже московским царём, без тени смущения заявил, что царевич Дмитрий был зарезан подосланными убийцами по приказу Бориса Годунова. Никто не противоречил ему — ни тогда, ни много лет спустя. В том же году мощи Дмитрия были перевезены из Углича в Москву и канонизированы, а версия о его убийстве получила статус исторического факта, за достоверность которого ручались Церковь, государство и официальная наука. Мы, однако, подвергнем сомнению этот факт.
Пожалуй, самым любопытным моментом в угличском деле является поведение одного из его главных фигурантов — Василия Шуйского. В 1591 году он возглавил следственную комиссию, направленную в Углич для расследования обстоятельств случившегося. Вернувшись в Москву, Шуйский доложил царю Фёдору Иоанновичу и земскому собору, что царевич погиб в результате несчастного случая, наткнувшись на нож в припадке эпилепсии.

Однако 14 лет спустя, в мае 1605 года, когда Москва открыла ворота перед человеком, которого обычно называют Самозванцем или Лжедмитрием, Шуйский принародно заявил, что это и есть самый настоящий, истинный царевич Дмитрий. По его словам, выходило, что Борис Годунов в 1591 году приказал убить царевича, но мать Дмитрия спасла ему жизнь, подменив сына другим ребёнком.

И наконец, ещё через год, уже взойдя сам на московский престол, Василий Шуйский обнародовал своё последнее слово в этом деле. Оказывается, не было ни несчастного случая, ни чудесного спасения, а царевич Дмитрий действительно погиб в Угличе, зарезанный Борисовыми дьяками.
Ну что же, мы, наверное, не ошибёмся, сказав, что ещё ни один человек в мире не давал более противоречивых показаний. Очевидно, что в двух случаях из трех Шуйский нагло солгал. Но когда же с его уст слетело слово правды — в 1591, 1605 или 1606 году?

Сильная сторона версии о несчастном случае состоит в том, что в 1591 году следствие велось по горячим следам, а его итоги были оглашены перед царём и земским собором. Однако можно возразить, что всемогущий Борис Годунов был заинтересован именно, а таком исходе дела.

У версии об убийстве царевича сильных сторон нет вообще. Эта история шита белыми нитками, и ни один серьёзный историк ей никогда не верил. Уже Карамзин в 10-м томе своей «Истории государства Российского» хотел снять с Бориса «несправедливую охулку», как он выражался, и не сделал этого только потому, что побоялся выступить публично против официального мнения государства и Церкви.

Что касается версии о спасении царевича, то она совсем не так неправдоподобна, как может показаться на первый взгляд. У историков накоплено множество доказательств в её пользу, которые у нас просто нет времени сейчас перечислить. Впрочем, следует сказать, что все эти доказательства — косвенные.

Таким образом, на сегодняшний день остался последний способ узнать истину, а именно: провести генетическую экспертизу скелета Ивана Грозного и останков угличского младенца, которые считаются мощами царевича Дмитрия.

Теперь давайте подойдём к этой проблеме с другой стороны и посмотрим, являлся ли Гришка Отрепьев и так называемый Лжедмитрий одним и тем же лицом. Или, быть может, это были два разных человека?

Биография Григория Отрепьева известна по двум основным источникам. Первый — это окружная грамота патриарха Иова, изданная 14 января 1605 года, то есть ещё во время правления Бориса Годунова. Вторым является так называемый «Извет Варлаама», опубликованный в 1606 году правительством Василия Шуйского. Сразу заметим, что они далеко не во всем совпадают друг с другом. Но в целом они рисуют следующую картину.
Григорий принадлежал к роду незнатных дворян Нелидовых, один из представителей которого в 1497 году получил прозвище Отрепьев, закрепившееся за его потомками. С детства Григорий отличался тяжёлым характером, буянил, ссорился с отцом, пьянствовал и даже вроде бы был замешан в каком-то преступлении. Чтобы уйти от наказания, он постригся в монахи. Спустя некоторое время мы видим его уже на патриаршем дворе, где он служит переписчиком. Однако в 1593 году он внезапно бежит из Москвы в Литву, где объявляет себя спасшимся царевичем Дмитрием.

Таково вкратце содержание этого романа, за достоверность которого и сегодня готовы поручиться многие учёные.

А теперь приглядимся к человеку, который под именем Дмитрия сидел на московском престоле с июня 1605 по май 1606 года.

Обратим внимание вначале вот на что. Согласно Гришкиной биографии, ему в то время должно было бы исполниться около тридцати лет. Но все очевидцы, видевшие Дмитрия, единодушно свидетельствуют, что это был юноша не старше 22—25 лет (кстати, царевич Дмитрий и родился в 1583 году). При этом во внешнем облике, умственных и нравственных качествах Дмитрия не было ничего от истаскавшегося пьяницы с монастырским образованием. Иностранцы в один голос говорят о его аристократической внешности, благородной манере поведения, начитанности и прочих качествах тогдашнего хорошего воспитания. Например, папский нунций Рангони пишет следующее: «Хорошо сложённый молодой человек… Его белые длинные кисти рук обнаруживают благородство его происхождения. Говорит он очень смело. Его походка и манеры действительно носят какой-то величественный характер». Капитан Маржерет, возглавлявший в Кремле полк иноземных наёмников, считал, что манера Дмитрия держать себя доказывала, что он мог быть только сыном венценосца: «В нём блистало какое-то неизъяснимое величие», — пишет он. А уж Маржерет, лично знакомый с Генрихом IV Бурбоном, разбирался в манерах королей.

Кто решится отнести эти описания к Гришке? Отрепьевы никогда не принадлежали к аристократическим фамилиям и непонятно, в каких монастырях и кабаках Григорий мог набраться благородства. Помимо того известно, что Дмитрий был чрезвычайно воинствен, не раз доказал в бою своё умение владеть саблей и укрощать самых горячих лошадей. Он говорил по-польски, знал (впрочем, нетвёрдо) латынь и производил впечатление европейски образованного человека. И более того: человека, который занял московский престол по праву рождения. Объяснить, откуда взялись эти качества у Гришки Отрепьева, невозможно.

Итак, Дмитрий явно не был Григорием Отрепьевым. А вывод, который следует и этого факта, сделал уже больше ста лет назад историк Бестужев-Рюмин: если Дмитрий не был Гришкой, то он мог быть только настоящим царевичем.
Итак, мы установили два важных момента. Первый из них — стопроцентный факт: названый Дмитрий не был Григорием Отрепьевым. Второй момент — вероятный: скорее всего это был подлинный сын Грозного. Поэтому в дальнейшем мы будем называть его не Самозванцем и не Лжедмитрием, а просто Дмитрием.
-------------------------------------------------
Подробнее этот исторический детектив я излагаю в моей книге "Названный Лжедмитрием". С удовольствием подпишу вам экземпляр.
Заказ книги на мой мейл cer6042@yandex.ru
-----------------------------------------------—

Проследуем за ним по лабиринту его необыкновенной судьбы.

Дмитрий рассказывал сам, что после того, как в 1591 году его тайно вывезли из Углича, он несколько лет скрывался в северных монастырях до тех пор, пока не умерли его покровители. Тогда в 1600 году он бежал в Литву. Там он пытался найти убежище при дворе какого-нибудь вельможи, и в конце концов поступил в «оршак» (придворную челядь) князя Адама Вишневецкого. Однажды Дмитрий открыл князю свою тайну, предъявив некие доказательства своего высокого происхождения — настолько веские, что Вишневецкий (между прочим, потомственный Рюрикович) поверил ему и окружил царским почётом. Вскоре Дмитрий познакомился с Мариной, дочерью польского пана Юрия Мнишека, и безоглядно влюбился в неё. Писаной красавицей Марина не была. Но она принадлежала к тем редким женщинам, которые вдохновляют мужчин на великие дела. Между тем Дмитрий как раз и собирался совершить невозможное: стать московским царям.

В конце августа 1604 года Дмитрий выступил в свой фантастический поход. Польский сейм не разрешил предоставить в его распоряжение войска Речи Посполитой, но с молчаливого согласия короля Сигизмунда III к Дмитрию примкнули две тысячи польских шляхтичей. Да ещё в его стан перекочевало тысяч пять запорожских и донских казаков. С такими силами не всякий решился бы напасть на пограничную крепость, не то, что идти на Москву. Однако Дмитрий не сомневался, что как только он перейдёт русскую границу, народ на руках донесёт его до Москвы. Его стратегией была отвага, союзниками — обстоятельства.

И действительно, города на его пути открывали ворота без единого выстрела. Войско Дмитрия росло как на дрожжах и одерживало над царскими воеводами одну победу за другой. Но в зимнем сражении под Добрыничами подоспевшая 70-тысячная московская рать нанесла Дмитрию полное поражение. Под ним самим была убита лошадь, он пересел на другую, которая тоже была ранена, но всё-таки вынесла своего седока из боя. Казалось, всё кончено: прощай, Москва, прощай Марина! Но 13 апреля 1605 года скоропостижно скончался Борис Годунов. Узнав об этом, огромное московское войско в одночасье растаяло как дым: большая часть перекинулась к Дмитрию, другие разбежались. Путь на Москву был открыт.

20 июня Дмитрий торжественно въехал в столицу. За несколько дней до этого толпа его сторонников разгромила дворец Бориса, зверски убив его сына Фёдора. А спустя ещё месяц патриарх венчал Дмитрия и приехавшую в Москву Марину на царство. Кстати, над супругой царя эта церемония была проделана впервые в российской истории.

Недолгое царствование Дмитрия, продолжавшееся с июня 1605 по май 1606 года, вписало весьма необычную страницу в историю Московского государства. Все дела и начинания нового царя несли на себе отпечаток его яркой и своеобразной личности, которой было тесно в рамках старомосковских традиций.

Царь часто повторял, что не хочет преследовать недругов. «У меня есть два способа царствовать и укрепляться на престоле, — говорил он, — или милосердием и щедростью, или суровостью и казнями. Я избрал первый способ, так как я в сердце своём дал обет Богу не проливать крови подданных, и я исполню его». Недурные слова для «самозванца», не правда ли? И действительно, он прощал заговорщиков (в том числе главного из них — Василия Шуйского) и не казнил ни одного человека.

Что касается его щедрости, то она в самом деле не знала границ. Ни один проситель не уходил от него с пустыми руками, он покупал любую вещь, которую ему предлагали. Он удвоил жалованье всем служилым людям и значительно увеличил помещичьи наделы земли. За год своего царствования Дмитрий истратил пять годовых бюджетов Московского государства! Впрочем, кремлёвская казна, обогащённая конфискациями, производимыми во времена Грозного и Годунова, безболезненно перенесла эту расточительность.

В думе, переименованной им на польский манер в сенат, шла кипучая деятельность. Что ни день принимались новые законы и указы. Дмитрий ежедневно присутствовал на заседаниях, лично вникая во все подробности представляемых на рассмотрение дел. Бояре удивлялись его сметливости. Сложный государственный вопрос, озадачивавший брадатых мужей, вызывал у него лишь лёгкую усмешку: «Что вы тут нашли трудного?» И, немножко подтрунив над боярами, он ясно и просто решал затруднение.

Среди немногих дошедших до нас государственных распоряжений Дмитрия стоит отметить следующие. Он освободил крестьян из-под власти тех помещиков, которые не заботились о них во время голода; ограничил сыск беглых крепостных крестьян пятью годами; ввёл бесплатное судопроизводство и строго преследовал чиновных и приказных людей за взятки (вместе с тем карательные меры были уравновешены двойным повышением чиновничьего жалованья).

Дмитрий провозгласил свободу торговли в Московском государстве — для всех русских и иностранцев без исключения. Каждому было разрешено заниматься любыми видами промышленной, торговой и ремесленной деятельности. Были убраны все стеснения к въезду и выезду из России, а также к перемещениям внутри государства. «Я не хочу никого стеснять, — говорил Дмитрий, принимая эти законы. — Мои владения для всех во всем должны быть свободны».

Дмитрий был первый русский царь, который считал Россию частью Европы. Он часто говорил боярам, что они ничего не знают, ничего не видали, ничему не учились и объявил, что позволяет всем путешествовать по Европе, советовал посылать туда детей для получения образования и воспитания. Вот и говорите после этого, что первым российским преобразователем был Пётр I!

Привыкшие к московской замкнутости иностранцы не могли надивиться на перемены. Один польский автор писал, что если раньше «птицам было трудно залететь в Московское государство», то теперь в него стали ездить не только купцы, но и простые шинкари. А англичанин Томас Смит свидетельствовал, что Дмитрий стал первым монархом в Европе, который сделал своё государство до такой степени свободным.

Многие бояре высказывали опасения, что эти меры приведут к разорению государства, на что царь возражал: «Напротив, я обогащу свободной торговлей мою страну, и везде разнесётся добрая слава о моём имени и моём государстве».

Экономические нововведения Дмитрия не могли принести немедленной выгоды — они были рассчитаны на долгий срок. Огромные средства, потраченные царям, должны были в конце концов вернуться в государственную казну в результате развития промышленности, ремесла и торговли. Дмитрий смотрел в будущее, мечтая когда-нибудь увидеть Россию свободной и процветающей страной. Но, увы! Ни одному реформатору не было отпущено так мало времени, как ему.

Восторженно приняв Дмитрия в июне 1605 года, москвичи быстро охладели к новому царю. Их раздражало явное пренебрежение Дмитрия к старомосковским обычаям и традициям. Царь брил усы и бороду, любил щеголять в иноземном платье, не спал после обеда, не проявлял даже внешней набожности и с презрением относился к монахам. Но больше всего москвичи были недовольны присутствием в Москве нескольких тысяч поляков, которые вели себя как в завоёванном городе.

Брожением в народе решило воспользоваться родовитое боярство во главе со старейшим Рюриковичем — Василием Шуйским. Заговорщики привлекли на свою сторону всех начальников московских полков, убедив их в том, что на престоле сидит самозванец, а не настоящий сын Ивана Грозного. В ночь с 16 на 17 мая 1606 года, когда во дворце шумела очередная пирушка, Шуйский отпустил в казармы почти всю дворцовую охрану. Перед рассветом ничего не подозревавший Дмитрий отправился спать. Ему оставалось жить не больше четырёх часов.

С первым лучом солнца заговорщики ударили в набат. Скоро Красная площадь оказалась запружена встревоженными москвичами. Шуйский кричал им, что поляки собираются убить государя и бояр. Рассвирепевшая толпа повалила громить те дворы, где расположились польские паны. Теперь помощи Дмитрию ожидать было неоткуда. Шуйский повёл своих людей в царский дворец. Заговорщики вмиг обложили все входы и выходы и кинулись внутрь — за главной добычей. Разбуженный шумом Дмитрий только и успел крикнуть Марине, высунувшись из окна своих покоев: «Сердце моё, измена!» — и сиганул вниз с 10-метровой высоты. Прыжок был неудачный: царь разбил грудь, вывихнул ногу и ударился головой о землю. Зато он очутился поблизости от отряда стрельцов из дворцовой стражи, которые тут же окружили его. Подоспевшие мятежники попытались силой вырвать Дмитрия из кольца охраны, однако стрельцы стояли крепко. Тогда заговорщики стали кричать, что если те не отдадут им «самозванца и злого еретика», то они пойдут в Стрелецкую слободу и побьют их стрельчих и стрельчат. Это решило дело. Обеспокоенные за жизнь своих родных стрельцы выдали Дмитрия. Его отволокли во дворец и после зверских издевательств убили. Обезображенный труп выбросили на Красную площадь. Очевидцы насчитали на теле Дмитрия 21 колотую рану.

Убить Дмитрия было нетрудно. Сложнее оказалось истребить память о нём. Не прошло и нескольких недель после воцарения Шуйского, как один из ближайших приверженцев убитого Дмитрия, князь Григорий Шаховской, бежавший в Черниговскую землю, распространил слух о спасении Дмитрия и даже о пребывании государя инкогнито среди лиц его свиты. Южнорусское пограничье, активно поддержавшее Дмитрия год назад, взбунтовалось против «боярского царя» Василия Шуйского, от которого ждали мести всем приверженцам сына Грозного. Позднее именно Шаховского называли «главным заводчиком всей крови». Однако он действовал не один.

В Комарницкой волости недовольные правлением Шуйского объединились вокруг загадочной личности Ивана Исаевича Болотникова, рассказывавшего о себе много чудесного. Он будто бы ещё в детстве был взят в плен татарами, продан туркам на галеры, освобождён венецианцами, некоторое время жил в Венеции, а потом вернулся в отечество постоять за законного государя Дмитрия Ивановича. Достоверно известно только то, что по происхождению Болотников был крестьянин, а затем некоторое время состоял в холопах у князя Телятевского. В остальном приходится положиться на его слова. Как и положено холопу знатного вельможи, Болотников был порядочной шельмой. Никогда не видав Дмитрия, он не моргнув глазом распространялся о своей встрече с ним уже после воцарения Шуйского, уверяя, что спасённый царь назначил его своим главным воеводой.

Зажигательные грамоты Болотникова подпалили Московское государство уже со всех концов. Вслед за Северщиной поднялись Калуга, Можайск, Орёл, Тула, Рязань, Владимир, Пермь, Астрахань. Всюду поднимали чаши за здоровье Дмитрия и служили молебны о его вторичном чудесном спасении. Вся Русская земля вновь готова была идти за Дмитрием или хотя бы за его невидимой тенью.

Войско Болотникова подошло к самой Москве, и только невероятное везение помогло Василию Шуйскому усидеть на престоле. В конце концов Болотников был загнан в Тулу, взят в плен и утоплен.

Но Смута уже прочно укоренилась в головах русских людей. На окраинах Московского государства, как грибы после дождя, один за другим росли самозваные цари и царевичи. В Астрахани объявился какой-то царевич Август, называвший себя сыном Грозного от его четвертой жены Анны Колтовской. Затем там же обнаружился царевич Лаврентий, якобы сын покойного старшего сына грозного царя, царевича Ивана, хотя у последнего никогда не было ребёнка с таким именем. На Украине объявилось аж целых восемь сыновей другого сына Грозного, царя Фёдора Ивановича, известного всей стране своим мужским бессилием. Впрочем, вся эта нечисть схлынула так же быстро, как и появилась.

Зато тень Дмитрия обрела наконец кровь и плоть. В нашу историю эта тёмная личность вошла под именем Тушинского вора (воровством тогда называли тяжкие уголовные и государственные преступления).
Новый Дмитрий объявился в Северской земле, в Стародубе.

Прошлое этого самозванца, видимо, навсегда останется тайной, так как в распоряжении историков есть одни только противоречащие друг другу слухи. По одним известиям, он носил фамилию Богданов и был литвин, служивший у Дмитрия секретарём, бежавший после убийства царя в Могилев и изгнанный оттуда за покушение на честь жены приютившего его протопопа. По другим сведениям, он был некрещёный еврей, по третьим — крещёный (эти версии получили хождение после его бегства из Тушина, где якобы нашли Талмуд и разные рукописи на еврейском языке). Говорили также, что это сын князя Курбского; признавали в нем коренного Стародубского поповича Матюшку Верёвкина; или малоросса, которого отыскал в Киеве какой-то поп Воробей; или одного из телохранителей Дмитрия — некоего чеха из Праги.

Как бы то ни было, очевидно, что самозванец был только орудием в руках противников Шуйского — главным образом поляков. Его внешность и манеры служили лишь жалкой пародией на человек, за которого он себя выдавал. Служившие у него поляки Мартин Стадницкий и Маскевич свидетельствуют, что эта тёмная личность была «грубых и дурных нравов» и даже внешне мало походила на покойного Дмитрия. Характерно, что Марина Мнишек, согласившись признать его спасённым Дмитрием, и, следовательно, своим супругом, тем не менее выговорила себе право спать отдельно от нового муженька.

В сентябре 1608 года войско самозванца подошло к Москве и расположилось в Тушино. Сюда ежедневно прибывали новые отряды поляков и лихих людей со всех концов Московского государства, нестройной ордой подвалили 40 тысяч запорожцев. Осаждавшие и сами не знали, сколько их было, но числом они уже едва ли не превосходили 100-тысячное население Москвы.

Тем не менее Москва держалась. С наступлением зимы в Тушине начали тысячами возводиться дома, избы, землянки. Рядом с лагерем вырос богатый посад, где жили и держали лавки с товарами три тысячи торговцев. Для лошадей отстроили загоны из хвороста и соломы. Возникло любопытное и едва ли не единственное в истории явление: город осаждал город.
Из Литвы, Польши и со всей Московской земли в Тушино стекались распутные женщины — одни своим ходом, иных привозили с собой сами вояки, третьих захватывали, чтобы получить выкуп. Но среди последних встречались и такие разбитные бабы, которые после выкупа их отцами и мужами сами вновь прибегали в развесёлое Тушино.

Однако сколь верёвочке не виться, а конец будет.

Разбив лагерь в Тушино, разношёрстное войско самозванца целый год продержало Москву в осаде. Но длительное и безуспешное сидение под городом разлагающе подействовало прежде всего на самих тушинцев. Тушинский вор потерял всякий авторитет у распоясавшейся от безделья солдатни. Никто не сомневался, что он обманщик. Поляки и вовсе не стеснялись в обращении с ним. Когда, например, Вор однажды попытался узнать у предводителя поляков Рожинского, зачем в лагерь приехали королевские эмиссары, то услышал в ответ: «А тебе, сукин сын, что за дело? Они ко мне приехали, а не к тебе. Черт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы пролили крови за тебя, а пользы не видим». В конце концов Вор почёл за лучшее убежать от собственных солдат в Калугу с небольшим отрядом татар и верных ему москвичей.

Однако этот побег уже ничего не смог изменить в его судьбе. Вор отбегался.

На службе у Вора находился знатный татарин из ногайской орды по имени Ураз-Мехмет. В своё время Иван Грозный пожаловал ему город Касимов и нарёк касимовским царём. Когда дела Вора стали плохи, этот царёк решил перейти на службу к полякам. Однако Вор узнал о его замыслах, пригласил Ураз-Мехмета на охоту и собственными руками убил его. Тело касимовского царя было брошено в Оку. Татарам же Вор заявил, что Ураз-Мехмет замышлял убить его, но был разоблачён и скрылся неизвестно куда.

Татары, однако, не поверили ему. Особенно озлоблен на Вора был друг Ураз-Мехмета, крещёный мурза Пётр Арасланович Урусов. Он открыто упрекал Вора в убийстве хана, за что был бит кнутом и брошен в тюрьму. Но потом Вор простил Урусова и вновь приблизил к себе. Этот поступок означал, конечно, только то, что Вор окончательно потерял нюх. Отныне дни его были сочтены.

22 декабря 1609 года самозванец допустил роковую ошибку. Выпив за обедом, по своему обыкновению, очень много, он велел заложить сани, чтобы прокатиться и поохотиться. С ним поехали 300 татар во главе с Урусовым и несколько бояр с челядью. Вор беспрестанно кричал из саней, чтобы ему подавали вино. Вокруг его саней слуги выпускали зайцев, охотники травили их, возвращались к саням с добычей и получали из рук самозванца стакан водки.

Улучив момент, Урусов приказал своим татарам окружить бояр, а сам бросился на Вора. Не слезая с лошади, он выстрелил в него из пистолета и ранил в руку. «Я научу тебя топить ханов и сажать мурз в темницу!» — вскричал Урусов. С этими словами он вытащил саблю и отрубил Вору руку, а затем голову. Татары, соскочив с коней, раздели убитого, изрубили в куски, а затем всей толпой подались в Крым. Расчленённое тело Вора осталось лежать в залитых кровью санях посреди заснеженного поля. На следующий день его подельники нашли его и похоронили в одной из калужских церквей. Огромный Тушинский лагерь, оставшись без предводителя, развалился ещё раньше.

Призрак Дмитрия исчез навсегда. А в скором времени должна была сгинуть с лица Русской земли и вся заполонившая её нечисть.

Весь год, что Тушинский вор продержал в осаде Москву, столица представляла собой безотрадное зрелище. Имя царя Василия Шуйского здесь ничего не значило. По выражению современника, им играли как ребёнком. Шуйский ожидал спасения то от молитв и молебнов, то от колдуний и гадалок. Он то казнил изменников (бояр, впрочем, никогда не трогал), то объявлял, что москвичи могут служить, кому желают. Но бояре, воеводы, служилые люди и без его разрешения бегали в Тушино, целовали там крест Вору, а потом возвращались в Москву за царевым жалованьем. Между тем польский король Сигизмунд захватил Смоленск, а шведский король Карл за смехотворную помощь против поляков получил от Шуйского в вечное владение Ижорскую землю — единственную полосу принадлежавшего России балтийского берега, которую спустя столетие придётся отвоёвывать Петру I.

Летом 1609 года польский гетман Жолкевский, разбив армию Шуйского, подошёл к Москве. От имени короля он обещал Русской земле покой и тишину, если на московский престол сядет сын Сигизмунда, Владислав. Народ в Москве забурлил. 27 июля воевода Захар Ляпунов собрал у Арбатских ворот большую толпу и повёл её в Кремль сводить царя Василия с престола. Услыхав требование добровольно оставить царство, Шуйский было взбеленился и замахнулся на Ляпунова ножом, который, как и всякий москвич, носил у себя на поясе. Но плечистый дюжий Ляпунов только презрительно прикрикнул на развоевавшегося старикашку: «Василий Иванович, не замахивайся на меня, а то я тебя тут же и изотру!» В это время в палату вошли бояре и сказали, что вся земля бьёт Шуйскому челом, чтобы он оставил царство, потому что никто его не любит и служить ему не хочет. Шуйскому не оставалось ничего другого, как подчиниться. Однако его на всякий случай насильно постригли в монахи. Позже Шуйского отправили пленником в Польшу, где он через несколько лет и скончался.
Власть перешла к боярской думе в лице семи знатнейших бояр: Мстиславского, Воротынского, Трубецкого, Голицына, Романова, Шереметева и Лыкова. Началось правление так называемой «семибоярщины», которая присягнула Владиславу и позволила гетману Жолкевскому ввести поляков в Москву.

26 сентября 1611 года в Варшаве собрался сейм, на котором о завоевании Московии говорили как о деле конченном. «Глава государства и всё государство, армия и её начальники — всё в руках короля», — заявил один сенатор при шумном одобрении зала.
Казалось, часы истории отбивают последние мгновения существования Российской державы.

В 1611 году Московское государство расползалось на лоскуты. Кто-то вслед за Москвой присягал польскому королевичу Владиславу, Новгород открыл ворота шведам, в Калуге царствовала Марина Мнишек, по стране рыскали польские банды. Герои и богатыри на Руси, казалось, уже перевелись. Зато нашлись два честных человека, робко и даже как будто неохотно выступившие из безликой массы русских людей, — и лишь затем, чтобы после своего беспримерного подвига снова уйти в тень. Эти двое — русский мужик и русский служилый человек — явили редчайший пример бескорыстного служения отечеству. Поэтому не случайно их и только их изображением потомки решили украсить Красную площадь.

Арестованный поляками патриарх Гермоген ухитрялся, сидя в московской тюрьме, рассылать по стране грамоты с призывом к русским людям постоять за веру и отчество. В октябре 1611 года одна такая грамота дошла до Нижнего Новгорода. На собрании выборных людей со своего места поднялся земский староста и торговый человек Козьма Захарьич Минин-Сухорук. Нижегородцы знали его за деятельного и практичного человека, правда, не брезгавшего взятками, но в пределах разумного и без ущерба для общего дела. Словом, добросовестный староста в духе своего времени. А тут он завёл речь о странных вещах: сказал, будто ему трижды явился преподобный Сергий Радонежский, призывая послужить родине. Стряпчий Иван Биркин отказался верить Минину: «Врёшь, ничего ты не видел!» Но один взгляд, брошенный духовидцем в его сторону, заставил стряпчего выскочить за дверь. А Минин продолжал: «Православные, поможем Московскому государству, не пожалеем животов наших, да не токмо животов — дворы свои продадим, жён, детей заложим. Дело великое! Но Бог нам поможет».

На другой день жертвенный порыв охватил весь город. Люди отдавали последнее. Минина единодушно выбрали старшим начальным. Дело он повёл круто, железной рукой. Вся нижегородская земля была обложена пятой деньгой на нужды ополчения. Поблажки не давали ни боярам, ни церквям, ни монастырям. Неимущих насильно продавали в кабалу и взымали налог с их новых хозяев.

Потом стали думать, кому ударить челом быть их воеводой и остановили выбор на князе Дмитрии Михайловиче Пожарском, который в это время залечивал раны в своей суздальской вотчине. Род Пожарского принадлежал к «захудалым» княжеским родам, и первая половина его жизни прошла тихо и незаметно. Безупречной нравственностью он не отличался, и при Годунове его фамилия значилась в списках доносчиков, во множестве расплодившихся вокруг Борисова трона. Зато Пожарского не видели ни в Тушине, ни рядом с поляками. А год назад он храбро сражался в рядах первого ополчения под началом Прокопия Ляпунова. Выдающимися воинскими талантами князь не блистал, но на его счету было несколько удачных стычек с воровскими шайками.

Пожарский вначале отказался принять должность главного воеводы, ссылаясь на неспособность, но потом сдался на неотступные просьбы нижегородцев. Весной 1612 года он возглавил 100-тысячную рать, собравшуюся в Нижний из десятков русских городов. Из глубины разорённой страны неожиданно вышла огромная народная силища, которой предстояло освободить Москву.

В июле 1612 года ополчение Минина и Пожарского двинулось из Нижнего к Москве. Надо было поспешать, так как на помощь засевшим в Кремле полякам шёл гетман Ходкевич с подкреплением и огромным обозом.

Ополченцы успели к столице первыми. Князь Пожарский расположил войско вдоль Белгородской стены, сосредоточив основные силы у Арбатских ворот. 22 августа на западе показались клубы пыли: это приближалась армия гетмана. Ходкевич беспрепятственно переправился через Москву-реку у Девичьего поля, отогнав казацкие отряды Трубецкого. В то же время польский гарнизон сделал из Кремля удачную вылазку, загнав в реку часть русских войск. Конница Ходкевича дошла уже до Тверских ворот, но здесь московские стрельцы, прячась за обгорелыми печами разрушенного Земляного города, стали так метко поражать поляков из ружей, что те поворотили коней, а польский гарнизон подался назад в Кремль.

На следующий день противники не возобновляли сражения. Но на рассвете 24 августа гетман предпринял новую попытку пробиться в Кремль через Замоскворечье. Польские гусары с боями прорвались к Пятницкой улице. Здесь полуголые и плохо вооружённые казаки, словно слепни, облепили тяжеловооружённых поляков, в то время как Минин с тремя сотнями московских дворян ударил им в тыл и смял два эскадрона. В этом бою у него на глазах погиб его племянник. К полудню поляков отогнали от центра города и захватили 400 телег с припасами. Ходкевич отошёл к Воробьёвым горам, а оттуда, обнадёжив осаждённых скорой помощью, без боя ушёл в Польшу.

Для запертых в Кремле и Китай-городе поляков наступили судные дни. Они ещё бодрились и на предложение сдаться отвечали бранью и насмешками: видано ли дело, чтобы благородные шляхтичи сдавались скопищу голытьбы и мужиков! Называя русский народ наиподлейшим в свете, их благородия между тем выкапывали из земли погребённые трупы и пожирали их. Обезумевшие от голода, они в горячечном бреду бросались друг на друга с саблями, видя в товарищах лишь плоть, годную для употребления в пищу. Никогда — ни до, ни после — древняя русская твердыня не видала более диких и ужасных сцен. «Я многих видел таких, — рассказывает участник осады пан Будило, — которые грызли землю под собой, свои руки, ноги, тело. А хуже всего, что они хотели умереть и не могли. Они камни и кирпичи кусали, прося Господа Бога, чтобы они сделались хлебом, но откусить не могли».
Когда в конце октября ополченцы захватили Китай-город, их взорам предстало омерзительное зрелище — множество котлов, наполненных человеческим мясом. Уцелевшие поляки ушли в Кремль, где просидели ещё четверо суток и сдались, предварительно выговорив себе пощаду. Людоедов разослали по дальним городам и заточили в тюрьмы.

А весной следующего 1613 года выборные люди от всей Русской земли избрали на царство Михаила Фёдоровича Романова. Смута в Московском государстве закончилась.