Биль 1
Говорили мне фразу про солдата перед операцией или нет – я не помню. Я был слишком маленький.
Но однажды я очнулся от наркоза после обрезания. Увидел мать с тремя парами глаз, сидящую надо мной. И сразу почувствовал острую боль внизу живота. Я понял, что случилось и заплакал. С этого момента я начал помнить. С этого и начались мои длительные осознанные отношения с этим миром. Начались они со слез, галлюцинаций и боли.
В дальнейшем, мало что поменялось. Мой основной способ связи с миром был по защищенному каналу через боль, искаженное сознание и, иногда, слезы. Текст появился позже.
Я пытался потом найти ту больничную палату и того мальчика. Мы вместе с другими ходили и искали, как только встретились и поняли, что нас много. Мы ходили в ту больницу. Во всех палатах были только пустота и мусор. Больница была давно заброшена.
В моем детстве тоже было много заброшенного. Недостроенными стояли жилые дома, спортивные комплексы, бассейны и кинотеатры. Опустевшими и покинутыми становились заводы, колхозы, цеха, магазины. Звучное слово «заброшка» появилось в русском языке именно тогда. Что интересно, появилось оно именно в детском лексиконе. Мы, дети, первыми исследовали новое общественное явление и придумали для него название.
Заброшка это то, с чем наигрались взрослые, которые увлеклись игрой во взрослых и строительством Великой Империи. Заброшки стали нашим наследством. Как у Воннегута: «Однажды, сынок, это все станет твоим!». И оно стало нашим. Вместе с бубонной чумой и плетенной мебелью. И чума притаилась в складках плетенной мебели, в ожидании пока мы ее оттуда выпустим. Уже как у Камю.
Оно стало. И мы выпустили.
Хотя долгое время, мы думали, что плетенная мебель – это изодранное, но все еще мягкое, и теплое от весеннего солнца, черное дерматиновое сидение трактора, вырванное «с мясом» и брошенное у забора жизни, за которым еще осталось что-то ценное. Сидение трактора очень похоже на сидение в некоторых боевых машинах, их делали на одном заводе и по одни лекалам. Возможно, кто-то из нас однажды сидя в последний раз в своей жизни, вспоминал детство, чувствуя задом знакомый дерматин.
Роль чумы какое-то время играли использованные «баяны», оставленные старшими братьями. Какими наивными мы были! Старшие братья быстро ушли с наших заброшек, уехали в города вместе с «баянами» и в них растворились. Вот уж, во истину, кто ничего не наследовал.
Разумеется, в детстве фразы про наследование нам никто не говорил. В отличии от фразы про солдата. Нас готовили быть солдатами и терпеть боль, но не готовили к наследованию чего-либо.
В этом был смысл. Заброшки сложно передавать по наследству. Они как бы ничьи, потому что их собственника в виде Империи уже не существует. И их стыдно передавать по наследству. Поэтому они стали для нас вымороченными. Они стали тем, от чего все отказались, тем, что никому не нужно, как и мы сами. Самые шустрые и дерзкие из нас гораздо позже стали робко открывать в бывших заброшках шиномонтажки, кофейни и торговые центры. Некоторые из нас дерзнули не быть солдатами и не испытывать боль.
Получалось это не у всех. И, прежде чем получалось, нужно было пройти через тот самый морок, с которым мы стали на Вы.
Кстати, я никогда не спрашивал у родителей: зачем меня обрезали? А теперь уже и не спрошу. Родители не любили отвечать на вопрос: зачем с нами все это сделали? Ладно – с нами. Мы как-нибудь разберемся. Зачем они сделали с собой, то, что сделали?
Страх и боль пронизывали все существование на протяжении долгого времени, потому что появлялись рано. Повезло тем, у кого было по-другому.
У моей жены первое воспоминание светлое и приятное. Бабушка держит ее на руках, а в окно ярко светит солнце… Жена утверждает, что не может этого помнить, потому что была слишком маленькая. Я доказываю ей, что такое возможно. У нас иногда приходится доказывать право на приятное воспоминание.
Но против страхов и боли доказательства бесполезны.
Свидетельство о публикации №223100800923