Финалисты Проза ЗПА-23

 3.  Александр Колтаков г. Новокузнецк
На берегах Бии

   В начале двухтысячных, мне и моим друзьям было слегка за сорок. Это самый замечательный возраст, когда ещё полон сил для реализации всех своих планов на дальнейшую жизнь и в то же время, уже появились материальные возможности для их воплощения.
     Дружили семьями, проводили вместе отпуска на морях, отмечали дни рождения и прочие праздники. Со временем, пристрастились к походам и сплавам по нашим таёжным сибирским просторам. Поскольку это был не совсем комфортный отдых, то постепенно жёны самоустранились и мы стали путешествовать чисто мужской компанией.
     С особой любовью и трепетом, лично я, до сих пор отношусь к путешествиям по Горному Алтаю. Об одном из таких первых походов мне и хочется рассказать.
     Однажды, закончив очередную трудовую неделю, собрались в бане. После берёзового веничка и кружки холодного пива наши души воспарили над нами и оттуда возопили о дальнейшем продолжении отдыха, но уже на лоне дикой природы. Их настойчивый глас был услышан. За очередной порцией пенного напитка мы единогласно решили устроить себе непродолжительный отпуск и слетать порыбачить куда-нибудь на таёжную речку. Не откладывая дела в долгий ящик, позвонили знакомым «летунам».   
     Через пару дней на нескольких машинах ранним сентябрьским утром вся дружная компания прибыла в аэропорт небольшого городка Таштагол, что находится на юге Кемеровской области.
     Работяга МИ-8 должен был закинуть нас в верховья реки Малый Абакан. Но, как говорится, мы предполагаем, а судьба располагает. Где-то на таёжных просторах Кузбасса потерялась группа горе-туристов, и наш борт был отправлен на их поиски.
     Досадную отсрочку полёта решили скоротать на берегу рядом протекавшей речки. В предвкушении предстоящего приключения все пребывали в приподнятом настроении. Дабы не понижать планку и градус нашего оптимизма в связи с непредвиденными обстоятельствами, срочно были извлечены из багажников машин первые запасы спиртного и заботливо приготовленные жёнами пирожки. Дальнейшее ожидание проходило в тёплой и дружеской обстановке.
     Ближе к вечеру вертолёт наконец-то вернулся, но нам объявили, что в связи со сложными метеоусловиями на сегодня все полёты отменяются.
     Весь вечер провели на берегу у костра под гитару и домашние съестные припасы. Поздно ночью, прямо в зале ожидания аэропорта, распаковали свои спальники и расположились на ночлег.
      На следующее утро нам выдали новую информацию о том, что небо закрыто на весь день и, возможно, на последующие дни тоже. Несколько членов команды, в сердцах, высказали хмурым небесам в грубой форме всё своё глубочайшее неудовольствие. Затем, попрощавшись с нами, несостоявшиеся путешественники на своих стальных конях отправились обратно домой.
     После короткого совещания, оставшиеся члены экспедиции приняли решение не пасовать перед возникшими трудностями. Мы договорились отправиться своим ходом в сторону районного центра Турочак и там, где-нибудь, на берегу реки Бии провести свой запланированный короткий отпуск.
     Весь путь до заветной цели сопровождал мелкий дождик, навевая грустные мысли. Зато он избавил нас от непроглядного шлейфа пыли, преследующего в сухую погоду любого автолюбителя на этом участке дороги.
     Свернув с основной трассы, после долгих блужданий по лесным дорожкам, волею случая, мы оказались на слиянии реки Лебедь и полноводной Бии. Где-то невдалеке просматривались жилые строения.
     День подходил к концу и, после непродолжительного обмена мнениями, решили на ночь остаться там, а уже с утра отправиться на поиски более удобной локации на берегу Бии. Однако, осмотревшись повнимательнее, это место нам так понравилось, что решили игнорировать достаточно близкое расположение признаков цивилизации в виде отдалённого лая собак и окончательно встать лагерем.
     Быстро установили палатки и места общего пользования. Накачали и спустили на воду резиновые лодки. На одну из них успели поставить мотор.
     Стало смеркаться. Дождик продолжал своё мокрое дело. Не было никакого желания разводить костёр и мы, наскоро перекусив, разбрелись по палаткам. Грустные мысли по поводу дальнейших перспектив отдыха под прохудившимися небесами долго не давали заснуть.
     Утром всех разбудил рёв бензопилы. Это наш незаменимый в хозяйстве Евгений приступил к заготовке дров для костра.
     После завтрака несколько человек отправилось на лодке с мотором в вверх по Бие в поисках хариуса. Я же, покидав безрезультатно блесну в светлые и стремительные воды Бии, решил порыбачить на червя в мутной от дождей реке Лебедь. С первого же заброса попался крупный, для своих размеров, пескарь. Затем ещё и ещё…
      Похоже, в этих водах водилось несметное количество этой мелкой, но очень вкусной рыбёшки. Я словно вернулся в детство, когда, будучи пацаном, всё лето проводил на берегах Ануя, ловя на удочку этих рыбок.
    Добрые и приятные воспоминания о тех беззаботных днях охватили душу, вспыхнули искрами детского азарта в глазах, растянув губы в лёгкой улыбке.
     Память услужливо подняла из своих потаённых глубин живые картинки моего детства в предгорьях Алтая: я – совсем мальчишка, прихожу домой с полным бидоном чебаков и пескарей. С уставшим, но гордым видом показываю свой улов маме. Она делает удивлённое лицо и, погладив по голове, называет меня самым приятным мужским словом: «Добытчик мой!»
     Почистив и пожарив рыбу на сковороде до хрустящей корочки, подаёт на стол. Я уплетаю пескарей за обе щёки, периодически запивая молоком, а в голове зарождаются очередные планы на завтрашнюю рыбалку. Во сколько? На какое место? С кем?  И в который раз мечтаю о том, что завтра наступит день моего рыбацкого счастья, и я, наконец-то, поймаю на удочку огромного леща на зависть всем пацанам-рыбакам. То-то удивится мама, когда ей вручу огромную рыбу.
     Но видно не судьба! За всё моё детство вожделенный лещ ни разу не попался мне на удочку. Хотя этой рыбы тогда в Ануе водилось в избытке.
     Вытягивая очередного пескаря, неожиданно почувствовал, как во мне появилась робкая надежда, что может быть сегодня, на берегу этой доброй реки с красивым названием Лебедь, наконец-то, повезёт, и я поймаю мечту моего далёкого детства.
     Не сбылось и на этот раз! Наловив с половину кана пескарей, я вернулся в лагерь. Спустя несколько минут, приехали ловцы хариуса – без единой рыбки. Перспектива отведать хоть вкусную, но мелкую и не презентабельную рыбёшку устроила не всех.
      В это время с реки послышался гул мотора. В сторону Бии спускалась по Лебедю деревянная лодка с мотором. В ней сидели два человека. Мы стали кричать и махать руками, чтобы они причалили к нам.
     Через пару минут лодка уткнулась в берег. В ней сидела очень колоритная парочка: сухощавый, смуглый алтаец в выцветшей плащ-палатке и особь женского рода: такой типаж у нас в городе называют «синявками». Её одутловатое и пропитое, бледно-синее славянское лицо сразу выдавало глубоко асоциальный образ жизни на протяжении долгого времени. Бандана на голове и тельняшка, выглядывавшая из-под штормовки, придавали ей слегка пиратский вид.
     Мы стали расспрашивать: есть ли здесь рыба и на что её можно поймать, или хотя бы у кого-то приобрести. Местный житель Николай, так он нам представился, заверил, что рыбы здесь полно. Они отправились проверять перемёты и пообещали нам на обратном пути завезти налимов. На наши вопросительные взгляды в сторону женщины он добавил: «А это моя жена.» Как звали его супругу сказать не посчитал нужным.
     Не прошло и часа, как с реки услышали снова гул мотора. Уже знакомый Николай причалил свою лодку возле нашей и выбросил на берег четыре налима.
     Самый бывалый среди нас походник и рыбак Евгений вручил рыбачке четыреста рублей и пригласил вечером обоих на уху к нашему, так сказать, шалашу. Они с радостью приняли наше предложение и отчалили от берега.
     Иван, обращаясь к Евгению, весьма витиевато выразил наше общее неудовольствие:
      – Твоя деликатность здесь не уместна и общество сомнительной парочки в виде хмурого аборигена и откровенно «синявки» нам не очень-то будет приятно.
     Наш многоопытный товарищ доходчиво объяснил свой поступок:
     – Успокойтесь! Контакты с местным населением в непосредственной близости от их проживания просто жизненно необходимы. Заодно, возможно, узнаем: где, как и на что здесь можно поймать рыбу. Или купить, на худой конец!
     На эту житейскую мудрость возразить было нечем, и мы спокойно занялись дальнейшим обустройством лагеря и подготовкой ужина.
     Незаметно на землю опустились сумерки. Дождь больше не моросил, но небо было сплошь затянуто тучами. Глубоко волнительное и романтичное созерцание звёздного неба в ближайшее время не предвиделось.
     Мы расселись вокруг костра: кто на складных стульчиках, кто на деревянных лавках, наскоро сколоченных из подручных и припасённых из дома материалов. Котелок с готовой ухой стоял возле костра. Каждый сам подходил к нему и наливал половником содержимое себе в чашку.
      Дежурный Иван приступил к торжественному ритуалу: начал наливать водку из пятилитровой пластиковой ёмкости в металлическую кружку, чтобы потом пустить её по кругу.
     В это время в свете костра появилась мохнатая собака, а за ней Николай. Следом шла небольшого роста худенькая, смуглая бабушка в фуфайке и платке.
      Чтобы предупредить лишние вопросы, наш новый знакомый представил свою спутницу:
     – Это моя мама.
Старушка оглядела нашу компанию и слегка хрипловатым, но приятным голосом сказала:
     – Всем доброго вечера!
Кто-то из наших освободил ей стул и бабушка, кивнув головой в знак благодарности, присела на него. Николай расположился рядом на свободном чурбане.
     Владимир, неформальный командир нашей экспедиции, не удержался и спросил у него:
     – А почему жена не пришла?
На что получил неожиданный и обескураживающий ответ:
     – Так вы же ей денег дали. Она с ними ушла в Турочак. Теперь, пока все не пропьёт – обратно не вернётся. Мы молча переглянулись. Однако!
     Чтобы занять возникшую паузу я решил познакомиться с бабулей и полюбопытствовал:
     – Как вас зовут?
     – Зовите меня, сынки, баб Машей, – скромно представилась старушка.
     Тем временем, дежурный налил водку в большую кружку и пустил её по кругу. Из неё каждый наливал себе в свой пластиковый стаканчик сколько хотел и передавал дальше.
     Когда кружка впервые дошла до Николая, мать ему строгим тоном заявила:
     – Много не наливай! – И после короткой паузы добавила.  – Пить сначала научись!
     – Ну что вы, мама, опять за своё! – с укором в голосе произнёс Николай и от души плеснул себе в стакан. Так повторялось каждый раз, когда кружка доходила до его рук.
     Услышав очередное такое обращение к маме, я с завистью подумал:
«Вот тебе и дикий таёжный народ! Какое у них почтительное отношение к родителям. Нам учиться у них и учиться.» Даже испытал некие угрызения совести. При всей любви к маме у меня никогда не возникала даже мысль называть её на ВЫ. Оказывается, я, при своих двух высших образованиях, остался дремучим и невежественным по сравнению с этими простыми людьми. Сколько глубокого уважения звучит в обыкновенном слове ВЫ, обращённом к самому дорогому тебе человеку. Да, уж! Век живи, век учись и удивляйся!
     Начались с нашей стороны расспросы про местную жизнь. Хотя и так было понятно, что кроме природы они ничего в этой глуши путного и не видели. Николай в основном молчал, зато баб Маша охотно с нами общалась. Судя по её рассудительной и бойкой речи, я сделал вывод, что она неплохо в своё советское время училась.
     Кто-то из наших ради любопытства спросил:
     – Бывала ли она в большом городе?
     – Я когда-то в Бийске училась. В Горно-Алтайск несколько раз ездила к сестре и в Москве разок побывала. Там с самим Якубовичем целовалась. – Засмущавшись, но не без гордости заявила вдруг баб Маша.
     Тут уже всех нас одолело любопытство:
     – Как это случилось?
     – Да меня, как лучшего оленевода, направило районное начальство на «Поле чудес». Даже сшили для меня, по такому случаю, новый национальный костюм. Ох и попотеть в нём пришлось пока передача шла.
     – И как? Все буквы угадали? – с подковыркой поинтересовался Олег.   
     Последующий её ответ привёл нашу компанию в полное замешательство и удивление.
     – А как же! Суперприз! Квартиру в Москве! На радостях тогда с Якубовичем и поцеловалась!
     Признаться, многих из нас такой поворот событий привёл в искреннее изумление.
     После минутного замешательства Евгений изрёк:
     – По такому случаю не вижу повода не выпить!
     Все его дружно и весело поддержали. Стаканчики быстро были наполнены всеми присутствующими. В этот раз баба Маша даже не пыталась остановить своего сына, чем он быстро воспользовался и первым опустошил стакан, пока мать отвлеклась, купаясь в наших одобрительно-удивлённых взглядах.
     Выпив со всеми, она покосилась на сына:
      – Закусывай хоть.
     – Мама, ну что вы начинаете? Всё будет хорошо. – заверил мать сын.
     – Знаю я вас, алкашей! – повысив голос, с раздражением продолжила баб Маша.
     – Квартиру детям, наверное, подарили? – спросил кто-то из нас, чтобы прекратить их перепалку.
     – Нет. Хоть их у меня двое, да оба непутёвые уродились, все в покойника отца, – в сердцах махнула мать рукой в сторону сына.  – Племяннику своему отдала. Он один у нас в люди выбился. В Москве живёт. Людей защищает.
     Первым догадался я и уточнил:
     – Адвокатом что ли?
     – Во-во! Им самым. – подтвердила старушка.
     Установилась тишина. Лишь слегка потрескивали дрова в костре. Собака, лежавшая всё время у моих ног, поднялась, потянула носом в сторону кустов и беззвучно удалилась. Опять стал накрапывать дождик.
     Чтобы прервать затянувшуюся паузу, я спросил:
     – Баб Маш, как думаете? Надолго плохая погода установилась? Не хотелось бы уезжать из-за неё отсюда.
     – Не переживайте, сынки. Помогу я вам. – Заверила она и, протянув мне свой пустой стакан, неожиданно продолжила.  – Наливай!
     Вновь спиртное было разлито по стаканам. Николай сидел со стаканом в руке, слегка покачиваясь на пеньке, и, не моргая, смотрел на мать. Тем временем, баб Маша продолжила:
     – В нашем роду были сильные шаманы, и я кое-что в этом смыслю.
     Обратив свой взор на языки костра, она стала бормотать некие заклинания. В какой-то момент старушка плеснула в огонь спиртное, затем подняла руки вверх и начала делать ими ритуальные пассы, словно разгоняла облака над головой.
     Уже изрядно захмелевшие зрители во все глаза внимательно наблюдали за этим действием, пока вдруг не раздался пьяный голос Николая:
     – Мама, кончайте хе…й заниматься!
     После этой фразы он резко опрокинул в себя содержимое стакана, потерял равновесие и завалился боком в костёр. Искры столбом взметнулись в небо.
     После некоторого замешательства ребята, наконец-то, подняли Николая, стряхнули с него прилипшие угольки и языки пламени. Он едва мог стоять на ногах. На шум прибежала из леса его собака Лана и стала громко лаять.
     В сопровождении двух моих товарищей, ругающейся матери и лающей собаки, Николай был сопровождён до дома. Так закончился первый день нашего отдыха на берегу Бии. Мы ещё какое-то время посидели у костра, со смехом обсуждая произошедшее.
     Ночью мне приснился огненный шаман. Он кружился в бешеном танце и бил колотушкой в пылающий бубен. При каждом ударе в чёрное небо устремлялся огромный столб ярчайших искр. Они не гасли, а поднимаясь всё выше, рассыпались по всему небу и замирали мерцающими огоньками. Так происходило до тех пор, пока весь небосвод не был усыпан звёздами. Тогда шаман в последнем, неистовом прыжке метнул свой бубен ввысь и исчез вслед за ним. Достигнув наивысшей точки небосвода, огненный круг завис, и быстро остывая, стал превращаться в холодный диск луны. На спящую тайгу, поверхность реки и мою голову обрушился её таинственный свет. Я не в силах был оставаться на месте и, широко раскинув руки, полетел навстречу.
     Утром все проснулись от солнечного света, пытавшегося пробиться сквозь полотно палаток. К всеобщей радости, погода действительно наладилась. Подействовала ли на это магия баб Маши или просто так совпало – для нас осталось загадкой.
     Целыми днями катались на моторной лодке по быстрым водам Бии, безуспешно пытаясь изловить неуловимого хариуса. В прочем, это нас не сильно огорчало, потому что в избытке по берегам росли грибы и таёжная ягода, а ещё в том году уродился кедровый орех.
     Сколько было сделано замечательных снимков, запечатлевших красоту алтайской природы! Сила и мощь реки завораживали, а красавица скала посреди Бии стала для нас просто культовым местом. Каждый раз, проплывая мимо, мы причаливали к ней, загорали на камнях, купались в ледяной воде и делали снимки для грядущих поколений. Проблемы с рыбой тоже не было. Нам её регулярно поставлял Николай. Мы же, имея печальный опыт, расплачивались с ним, в основном, продуктами и бензином.
    Мохнатая собака Лана каждое утро прибегала в лагерь и весь день ни на шаг не отходила от хозяйственного Евгения. Ходила с ним за дровами, по грибы и ягоды, звонким лаем предупреждала о приближении к лагерю посторонних, за что получала от него заслуженные вкусняшки.
     По вечерам с наступлением темноты на огонёк приходили наши старые знакомые. Их поведение после первой встречи в корне изменилось. Они молча садились у костра на свои уже привычные места и весь вечер смотрели на огонь. На все наши вопросы отвечали коротко – да или нет – и продолжали внимательно слушать наши разговоры «за жизнь». В какой-то степени, наша компания были для них сборищем инопланетян, живущих в другом измерении и по другим законам. Бывало, что за весь вечер мать и сын могли не проронить ни слова. Со спиртным мы стали осторожничать и сами контролировали процесс наливания им, дабы исключить повторения нежелательных последствий.
     В день отбытия они пришли с утра нас провожать. Молча сидели на своих местах и наблюдали за сборами. Лана бегала между нами и поскуливала, чуя предстоящее расставание.
      Перед самым отъездом стали прощаться. Баба Маша продолжала сидеть и глазами, полными печали смотрела на нас. Николай, пожимая каждому руку, приглашал в следующем году приехать снова: «Мужики, приезжайте! Не забывайте нас! Мы вас будем ждать!»
     Мы обещали, но не сложилось. Зато мать и сына помним до сих пор. А грубовато-вежливая фраза Николая стала крылатой в нашей компании. До сих пор, каждый из нас в сомнительной ситуации может с серьёзным видом выдать: «Мама, кончайте…» После чего общий дружный смех завершает эту реплику.

     Прошло уже много лет, а я до сих пор с улыбкой и теплотой вспоминаю наш первый поход на берега Бии, где свела судьба с простыми, в чём-то даже несчастными, но в то же время удивительными людьми. Наш великий земляк Василий Макарович с неподдельной любовью называл таких «чудиками».
     До сих пор не знаю, правдивую историю нам рассказывала баб Маша или это была импровизация захмелевшего алтайского «чудика». Теперь совсем неважно.
     Не смотря на их незавидный быт и человеческие слабости, эти люди не вызывали у меня чувства жалости или пренебрежения к себе. Наоборот, я, измотанный жёсткими правилами городской жизни, неожиданно для себя испытал какой-то детский, до конца неосознанный восторг и даже зависть. Возможно, это было вызвано их упрощенным, порой до примитивизма, восприятием окружающего мира и человека в нём. А может от того, что, отдохнув душой, в очередной раз я был очарован и влюблён в родные края и в своих земляков.
4.
 Александр Бацунов г.Рубцовск
Григорий Титок   (отрывок из романа Терновый крест)            
    Стекая с вершин Алтайских гор, сливаясь с мелкими речушками в отрогах Тигирецкого и Колыванского хребта, берет начало вьюнок Алей. Спустившись с гор, стремительно несет он горные воды в Приобское плато. Свое название, «Элей» (1), эта река получила в пятнадцатом веке от прибывших в Сибирь чалдонцев. Подметили они, что его воды, как масло ускользали, найдя новое русло. До их прихода местные тюркские народы все что текло, называли «катунь», что в переводе означает «река». Змеей льется Алей по алтайским степям, то появляясь, то стремительно исчезая за поворотом. Быстры и сильны его воды. Здесь когда-то проходил караванный путь из Бухары до Томска. А в конце восемнадцатого века осуществлялись попытки доставки грузов с Змеиногорского рудника на Барнаульский сереброплавильный завод.
    Начало активного заселения его берегов пришлось на рубеж семнадцатого и восемнадцатого веков. Тогда-то и облюбовал этот дикий уголок казацкий сотник Бобок. Отстроились у зарослей лесной поймы казаки. Так и родилась станица Бобковская. Место и впрямь дивное. Хоть и не широк Алей, но богаты рыбой его бурные воды. Косяками изобиловали в нем окунь, щука, хариус, таймень, лещ, судак, сазан, карп. А в трех верстах от станицы, плещутся воды степных озер. Щедра была и природа. В густых зарослях черемухи и калины сплошным ковром чернела ежевика. Дикая клубника стелилась так, что негде было ступить. В тени забоки кружит голову запах черной смородины, гнущейся под тяжестью своих плодов. И вокруг божественная тишь, лишь белые березки шуршат, перешептываясь с водами реки.
    В ста шагах от берега, в зелени сирени, кутается курень Григория Титка. Ладный хозяин Григорий Макарович. Уютно в его доме, чисто в его дворе. Заботлива и ласкова его жена, красавица Марфа Тимофеевна. Когда-то «выкупил» (2) он ее у староверов. Выкупил не для забавы, приглянулась она ему. Вот уж сорок лет они вместе, душа в душу.
    В свою молодость, служил(3) Титок в Змеиногорске. За хорошую службу, по лету, дали ему побывку домой. Дорога до дому лежала через кумандинские земли. Неспокойно там было в то время, кыргызские кочевники то и дело чинили свои разбойные набеги. Но приелась казаку колива(4). «Карабин и шашка при мне, отобьюсь, ежли что. Не отобьюсь, так Калмык(5) вынесет», — неведомой силой тянуло его на волю.
Не стал казак дожидаться обоза и двинулся в путь один. Налегке прошел он верст десять от «Змеевки», покинула сердце тревога. Осталась лишь последняя сопка. «Ну вот, до Курьи уж рукой подать, а там и дом видно», — радостно подумал Григорий, покачиваясь в седле.
Но едва обогнул он этот скальный горб, как вдруг зафыркал, затрусил под ним конь. А из зарослей березняка заржала чья-то кобыла. Не успел Титок и глазом моргнуть, как на него уж неслись пятеро верховых. Вмиг повернул коня казак, но вновь, в половой охоте(6) заржала кыргызская кобыла. Не слушая плети, заржал Калмык, танцуя на месте. Не учел Титок эту древнюю хитрость кыргызов. Выпрыгнул тогда он из седла, снял из карабина ближнего, а перезаряжать уж времени нет. С гиком подлетели к нему кочевники, взяли его в «карусель» (7), закрутили свои тугие арканы. Но верток, силен был казак и востра его шашка. Обозлились кочевники, выхватили сабли, а молодой, скуластый, оскалив свое смоляное лицо, метнул в него дротик. И предстать бы Григорию пред Богом, но видно ангел был в этот час где-то поблизости. Отбили Титка возвращавшиеся с охоты курьинские староверы(8). Привезли в общину, выходили.
Вот тогда-то и приглядел он местную красавицу Марфутку. Ох, и красива была девица! Стройный стан, руса коса до пояса, а с лица только божью росу пить. Любая княгиня позавидовала бы сему творению природы. Кинулся в ее двор Григорий, хоть и не блистал тонкостью своей внешности. На его удивление, отец белокурой красавицы дал свое согласие, но запросил с него «калым» (9) по старому обычаю.
    — Возьми моего коня, — предложил казак. — Двадцать целковых за него калмыкам отдал.
    — А зачем он мне! — усмехнулся его будущий тесть Тимофей. — У меня свои не хуже, девать некуда.
    — А что же ты хочешь?
    — Ружье мне отдай и припасы к нему, тогда сговоримся.
Не пожалел, отдал Григорий ему свой новенький тульский карабин.
    Так ли сильно полюбил ее тогда Титок? На этот вопрос он не мог бы ответить и сам. Тогда ему ясно было лишь одно — она ему нравилась. А все, что ему нравилось, он стремился получить любой ценой.
    Добротной женой оказалась Марфа Тимофеевна. Трех сыновей и дочку родила она Титку. Дочь Марию, что за старшим Петром, замуж выдали. Живет не хуже других, трех внучат на радость им родила. Младший Иван уродился всем на зависть. Лицом в мать, рослый, широкоплечий, да и силой не обижен. На службе вот уж третий год состоял. Смел и надежен казак в любой стычке. Зауважали его станичники, а бобковские невесты, вздыхая, сохли по нему в ночи. Но острый глаз Григория Макаровича в этой девичьей густоте отыскал истинную красавицу.
В нынешнем году, на пасху, после церковной службы подошел он к тучному казаку Мирону Крылову. Мирон Крылов слыл в станице как человек зажиточный. Имел он близкую родню на Дону, а некоторые языки поговаривали, что даже и в самом Питере.
    — Христос воскрес, Мирон Гордеич! — раскинул руки для объятий Григорий.
    — Во истину воскрес, Григорий Макарыч! — облобызались станичники.
    — Как поживаешь, Мирон Гордеич? — начал свой подход Титок.
    — Да ничего, справляемся, — сняв фуражку, вытер лысину Мирон. — Ну и жара стоит нонче, прямо как на югах.
Титок никогда не был на югах и поэтому не придал его словам никакого значения, а продолжал гнуть в разговоре свою линию.
    — Дашка то, вон какая у тебя вымахала. Не планируешь ее замуж выдать? Девки-то, они товар скоропортящийся, — и вопросительно взглянул он на Мирона.
    — Не волнуйся, моя не залежится, ее красота от Бога, и приданым не обижена. Женихи все пороги уж обили. Но пока не вижу достойного.
    — Ну, а Иван тебе мой, как? — в ожидании вытянул по-гусиному шею Григорий.
    — Иван-то!? — пауком впил в него свои глаза Мирон.
Напрягся Титок от этого. Нет, он не страшился, он стыдился быть униженным отказом.
    — Отчего ж не породнится, сын у тебя недурен, — снял, наконец, напряжение Мирон.
Выдохнул облегченно Григорий Макарович. Счастливый был этот день для него. Еще бы! Первую красавицу станицы с одного захода увел он для сына. Такую радость он испытывал всего лишь раз, когда с коньком «нагрел» шурина. Так и сговорились в тот день казаки. Дали слово, ударили по рукам, а сватовство назначили к покрову.
    Но не все так гладко шло в семействе Титка, не обошло и горе его двор. В двенадцатом повел на Бонапартия из Каменогорской добровольную(14) сотню старший Петро. Попрощался он у ворот с женой и сыном, обнял мать с отцом, вскочил на коня и ушел в галоп. Ушел не один, привязался к нему младший брат Мишка. Семнадцать годков всего лишь тому было. Сгинули они оба где-то под Бородино. Лукерья, женка Петра, как только получила казенное извещение, заколотила окна своего куреня и пришла в дом тестя.
    — Как хошь, батя, гони нас с Ваней, не гони, а мы все одно с тобой жить будем.
Выдавил слезу Титок, поклонился ей за верность мужу.
    — Сколь хошь живи, ну а коли сватать станут, тебе решать.
    В том же году прирубил он к куреню трехстенок. Вот уж десять годков живет в нем вдовая сноха. Приезжали, сватали ее не раз, но осталась она верна своему мужу. Подрос и Ванюшка, сын Петра, ну прямо вылитый батя. Даже походку отцовскую взял. Смотрит на него Григорий, а из груди стон так и рвется: — Эээх! — протяжно сглатывает он горький ком.
Тяжела ноша смерть сынов, не дай Бог, кому-нибудь испытать при жизни. До гроба, как ржа, гложет отцовскую душу чувство вины. Смог бы тогда этот старый, израненный в сечах казак, как отец спасти, удержать своих детей, отговорить их от похода. Как отец — наверно смог бы. Но не сделал он этого как воин, как защитник Отечества. Ибо защита России для него была святым делом.
Тяжко бы пришлось Титку доживать свой век, если бы не его младший сын. Всю свою отцовскую любовь и заботу посвятил он ему. Эх, знать бы тогда ему, чем все это обернется!
    (1) Элей — со временем Элей стали называть Алей, так как буква «А», была более приемлема для местного населения.
    (2) выкупил — заплатил калым.
    (3) служил — все казаки проходили обязательную службу в линейных полках с семнадцати лет.
    (4) колива — казацкая казарма.
    (5) «Калмык», — имя коня.
    (6) в половой охоте, — брачный период, в котором кобыла допускает к себе жеребца.
    (7) в карусель — скакали вокруг него, стараясь закружить жертву, чтобы с легкостью набросит свой аркан.
    (8) староверы, — православные, не принявшие реформу Никона.
    (9) калым — компенсация отцу за то, что он растил дочь, этот обычай частично сохранен до сих пор.
    (10) добровольная сотня, — официально сибирские казаки в войне 12-го года не участвовали, на них была возложена охрана границ. Но несколько сотен добровольцев все же было отправлено на защиту России.более приемлема для местного населения.
    (2) выкупил — заплатил калым.
    (3) служил — все казаки проходили обязательную службу в линейных полках с семнадцати лет.
    (4) колива — казацкая казарма.
    (5) «Калмык», — имя коня.
    (6) в половой охоте, — брачный период, в котором кобыла допускает к себе жеребца.
    (7) в карусель — скакали вокруг него, стараясь закружить жертву, чтобы с легкостью набросит свой аркан.
    (8) староверы, — православные, не принявшие реформу Никона.
    (9) калым — компенсация отцу за то, что он растил дочь, этот обычай частично сохранен до сих пор.
    (10) добровольная сотня, — официально сибирские казаки в войне 12-го года не участвовали, на них была возложена охрана границ. Но несколько сотен добровольцев все же было отправлено на защиту России.

    Иван Титок
    Иван Григорьевич Титок, казак третьего Устькаменогорского казачьего линейного полка. Смуглый, ростом в сорок вершков, был широк в плечах и красив лицом. По характеру слыл добрым рассудительным, но защищая свою жизнь или жизнь своих близких, приходил в ярость и не знал страха.  Третий год уж ломал он службу в Змеиногорской крепости и за свое усердие к двадцати годам был произведен в вахмистры(1). Его взвод нес погранично-патрульную службу. Сам комендант крепости, атаман Куделин, обещал ему вскорости офицерские погоны. И достичь бы казаку в службе высот, но судьба повернула иначе. Как-то в «петровки» вел Иван с дозора свою полусотню. Духота стояла, сил нет. Сморились в седлах казаки. А рядом Алей журчит, манит своей прохладой. Не вытерпел Иван и как только прошли Оловишниково(2), высмотрел он тропинку к берегу, повернулся в седле:
    — Ну что, браты, может передохнем, искупаемся?
Казаки сонно:
    — Не! Дома лучше отдохнем и искупаемся.
    — Как хотите! Передал Иван полусотню приписанному(3) красноярскому уряднику Максиму Вольных, а сам к берегу свернул. Облюбовав одинокую раскидистую иву, спешился в ее тени, расседлал взопревшего Воронка. Освободившись от седла, конь рьяно потянул его к реке.
    — Ну! — сжав удила сильной рукой, остановил его казак. — Остынь пока. Вначале я охолонусь, а потом и до тебя очередь дойдет. Но едва он успел спуститься к реке, как услышал за спиной чьи-то шаги. По тропинке, к берегу, босой ногой мягко спускалась девица с коромыслом. Стройная, в белом вышитом сарафане, она как пава проплыла мимо опешившего Ивана. Подойдя к воде, сняла коромысло и загорелой ножкой пощупала воду. Ошалел от ее красоты казак, застыл как столб. А девица подол ручкой приподняла и в воду. Зачерпнула ведро, взор на него свой перевела: — Эх ты, кавалер! Стоишь, глаза таращишь, нет бы девушке помочь!
Обурел от ее слов Иван, кинулся в воду. А та, хохочет:  — Ты хоть бы сапоги скинул, жених! Подлетел он к ней, выхватил ведро, встретились их васильковые взгляды. Дрогнула, смутилась красавица.
    — Ну что пристал, пошутила я! – пыхнув маково, легонько толкнула она в грудь казака.
    — Как тебя зовут, девица? — очнулся наконец Иван. — Ты оловишенская? Что-то я тебя раньше не замечал.
    — Важный ты больно, потому и не замечал! — усмехнулась красавица.
    — Прям, уж так! — поймал ее взгляд казак.
    — Олеся я, дочь Филиппа Петренко, — снова смутилась девица.
    — А я Иван. Из Бобковской. Сын Григория Титка.
    — Ладно, Иван Титок, пойду я, — встревожилась Олеся. — А то мамка будет сердиться. Боится она вас казаков, говорит, что вы девок крадете.
    — А если я захочу такую красоту украсть. Как тебя найти?
    — Если захочешь, найдешь! — обернувшись у ивы, крикнула Олеся.
    С этого момента все изменилось для Ивана. Любовь проникла в его сердце. Любовь, это чувство неописуемого восторга, это когда человек начинает замечать и ценить красоту. Но любовь многогранна и обманчива. Не каждому дана возможность любить. Часто бывает так, что возвышенные чувства всего лишь плод собственной похоти. И эта похоть с годами превращается в растленного уродца. Вечна и божественна лишь духовная любовь. Это когда две любящие души, по случаю или воле Бога, находят друг друга в нашем грешном мире. Блаженна и хрупка такая любовь. Немногим пришлось насладиться ей в земном бытии. Зачастую жестокий мир, утерявший эти чувства, нещадно рушил это хрупкое духовное создание. Лишь только сильным удается сохранить свой божественный дар.
    Расставшись с Олесей, Иван вошел в воду. С силой оттолкнувшись от берега, он с головой погрузился в хладное русло реки. Бурный поток Алея подхватил его, стремясь подчинить своей воле. Но молодое тело было неподвластно ему. Сильными гребками прошел казак от берега до берега, покоряя буйный норов реки. Остудив свою страсть, выкупав коня, уже по темному, подъехал к дому Иван. Услышав его у ворот, к нему кинулась счастливая мать, слезно лобызая свое чадо.
    — Ну, полно вам, мама! — легонько отстранил ее смутившийся сын.
    — Пойдем в дом, сынок! — Ты же голодный с дороги, — украдкой утирала со своей красы слезу радости Тимофеевна.
Годы щадили, не старили ее. Вслед за матерью шагнул Иван в свою отчину (4). Родной с пеленок запах куреня встретил его с порога. Сладостно защипало сердце, пахло молоком и свежим хлебом. Сняв амуницию, он присел к столу.
    — А где же батя с Лукерьей? Ванюшкой где?
    — По заре еще уехали на покос. Явятся по потемкам. Отец нонче как сбесился, все луга в захаровской балке захапал. Совсем Лушку с Ваняткой заездил. — Гремя крынками, делилась новостями Тимофеевна.
Поев кислого молока с хлебом, утомленный дорогой, Иван прилег на полати. Он не слышал, как приехал отец со снохой и внуком, как радостно лаял Волчок, бежавший впереди телеги, звонко оповещая станицу о своем возвращении. Иван спал. Поутру снилась ему бескрайняя степь, по которой, подминая седые ковыли, крепко держась за руки, шли они с Олесей. Их сердца были наполнены счастьем. Над их головами светило солнце, а в лазоревом небе пел жаворонок. Вдруг свет померк, скрылось солнце, и закружил ураган невиданной силы. Схватил Иван Олесю, прижал к своей груди, крепко сцепив руки…
    — Вставай, соня! - прервал его сон племянник.               
    — Ты че гавнюк? — увидя его разозлился Иван. — По ушам хочешь!
Ванятка был всего лишь на пять лет моложе и по этому их отношения были приятельские.
    — Утро уж! Баба стол накрыла. Вставай, а то сейчас дед с кочережкой придет. Иван спрыгнул с полатей, натянул шаровары и вышел из спальни. На кухне ожидал его отец.
    — Приехал. Со свиданьицем, сынок! — радостно потирал руки Григорий Макарыч.
Гордился и любил Титок своего сына, а в разлуку скучал по нему.
    — Ну давай мойся по-быстрому, бабка стол уж собрала, неча тянуть, — радостно подгонял он.
    — Батя, вы езжайте, не ждите меня. Я вас на Воронке догоню, — омрачил его Иван.
    — Ху, ты! Вечно не как у людей! — сменив радость на гнев, возмутился отец. — Поехали бы все вместе, за дорожку поговорили.
    — Успеем еще, за день наговоримся, — отмахнулся сын.
   
    (1)вахмистр, — казачий чин, предшествующий офицерскому.
    (2)Оловишниково — поселок Оловишниково и заселок Рубцовский впоследствии стали основой города Рубцовска.
    (3)приписному красноярскому уряднику, — в девятнадцатом веке в Сибири не было войск, и для защиты границ набрали из крестьян, записывая их в казаки. Этот казак был из деревни Красноярка.
    (4)отчина, — отцовский дом.
   Сышь
    Красота в деревне летом, зелень кругом, куда ни кинешь взгляд, цветущий рай. Дома утопают в листве тополей, а за выбеленным штакетником палисадников, пылают разноцветные бутоны китайской розы. Место нашей деревни и, впрямь райское, – с одной стороны, стеной шумит сосновый бор, а с другой, зеленой волной бушует бескрайнее море хлебных полей. Приволье, аж дух захватывает!
    На дворе стояла тишь и июньская духота. Вдоволь накупавшись в пруду, мы с другом Вовкой, утомлённые жарой вяло плелись по пустынной улице. На улице ни души. Полуденный зной загнал всех в тень. Лишь молоденькие телята кучками дремали под кронами исполинских тополей, да на вкопанной лавочке, под обвисшей черемухой, одиноко сидел дед Тимофей. Старик, имел одну особенность, он не выговаривал полностью слово «слышишь» и округлил его до «сышь». Причем это слово он вставлял почти в каждом предложении, за что в деревне получил прозвище «Сышь»   
– Давай, послушаем «Сыша», что он сбрешет, – предложил Вовка.
– Здорово, дед! – подойдя поздоровались мы.
– Здорово бездельники, – выдохнул сквозь прокуренные усы Тимофей.
– Дед, ты что лето с зимой перепутал? – съехидничал Вовка. Я в майке спарился, а ты в валенки залез, да еще шапку напялил.
– По тому что ты дурак сышь, вот и спарился. – ехидно улыбнулся дед. В такую жару, раздетого, быстрей сон сморит.
– Так ты дед, валенками сон разгоняешь что ли? – парировал ему Вовка.
– А мне сон теперь не к чему, высплюсь на том свете. Вы то, что лодыря гоняете, пока отцы с матерями работают. Не стыдно сышь? Я в ваши годы уже наравне с мужиками работал, – прошамкал Тимофей, выкладывая пачку «Севера».
Это была многолетняя хитрость деда, таким образом, он приглашал посидеть, пообщаться с ним. Старика грызло одиночество, бабка его давно умерла и последние, отведенные богом дни, он доживал у дочери. Дочь была незамужней и вечно занятой. Загруженная работой, личным хозяйством, она уставала до беспамятства и ей было не до исповеди отца. А ему, отжившему свой век, нужно было выговориться и он был рад любому собеседнику.
– Дед, угости-ка нас папироской! – потянулся к пачке Вовка.
– Куда, паршивец! – оттолкнул его руку дед. – Я сам достану, а то сейчас полпачки выгребешь. Деду потом курить нечего будет. – Одну на двоих покурите. Держи! Сышь, а вам по шестнадцать то есть? – вдруг отдернул руку Тимофей.
– Есть! Давай, а то сейчас всю пачку отберём! – нагло оскалился Вовка.
– Я тебе отберу сышь, дубиной вдоль хребтины! Ладно, курите, пошутил я, – смиловался дед. – Я сам с десяти лет у батьки самосад потягивал. Ох, он и порол меня за это! Крепкий, суровый мужик был сышь, я таких здоровых ни разу на своём веку не видал. Нет вру, видал, Ерофеичем звали, – поправился он.
    – Давно это было сышь. Как-то раз, я еще с первой женой Матреной жил, кххе! кхе! – сквозь кашель, начал дед. Царствия ей небесного. В году, однако, девятьсот двенадцатом. Да-а, точно, в двенадцатом, – подумав немного подтвердил он, задумчиво очищая валенком полированную у ног землю от шелухи. – Мы тогда по весне сышь в Барнаул на ярмарку приезжали. Деньжат немного за зиму скопили, да на воз кой-чего наложили, так, по мелочам: маслица топлёного, мучицы, сала солёного; и поехали, значит.
– На лошади, что ли? – спросил я его удивлённо.
– А на чём же ещё, не было у нас тогда машин.
– Это же сколько ехать надо?!
– Сколько? Неделю туда, неделю обратно. По одному конечно не ездили. Боязно было. Собирались по три-четыре подводы и в путь. По лету хорошо, в степи ночевали. Выберем местечко покраше, станем станом. Кулеша наварим, сенца подкосим – себе постелить да коню на корм. Ох, и красота была, а ночи такие чистые, звёздные. Лежишь, бывало, травы ароматом дышат, рядом жёнка посапывает, и воздух сладкий, вольный! Вот она благодать, рай для души. Ныне такого не сыщешь, всё машинами загадили. Поэтому, жарища прет, – снял шапку дед и протер высохшими мослами потную лысину.
Так вот, значит, приехали мы с жёнкой в Барнаул. Народу на ярмарку тьма съехалась. Быстро распродали своё, пошли значит с деньжатами по рядам. Чего там только не было! Все дешево. Выбрал я упряжь конскую, на двух рублях сторговались. Ох и добрая была, сносу не знала! Хорошие мастера были, не то, что сейчас. Жена купила платок цветастый, отрез на кофту, мне две рубахи, крепкие, льняные. Головку сахара взяла, да по мелочам кое-что. Усадил значит я её на воз, добро караулить, а сам пошёл, в трактир, – шкалик пропустить.
– Так ты, «Сышь», в молодости хорош был: – жену на телегу, а сам гулять в кабак, – подколол Вовка.
– Это вы сейчас гуляете, ни работать, ни пить толком не умеете, а мы сышь, тогда культурно отдыхали. С устатку шкалик пропустишь и жёнке что-нибудь из сладостей принесёшь, – важно разгладил свои усы Тимофей. – Иду сышь, по площади, кругом народ толпился. А недалеко от трактира, большая толпа собралось. Любопытно стало, я сышь, туда. Протолкался поближе, гляжу: – в центре мужик стоит, а у ног его столб телеграфный лежит. Мужик сышь, росту не шибко высокого, но крепкий, одетый сышь, в рубаху навыпуск, штаны широкие, сапоги на нём добротные. На лицо смуглый такой, волосы длинные, борода широкая, черная. Недалеко от него собачка сидит, картуз охраняет. Толпа кричит «Ерофеич, крути карусель»! А тот, лапищей своей машет, успокаивает, ждёт сышь, чтобы люду поболее собралось. Ладонь сышь, как лопата. Толпа прыгает, орёт. Потряс он плечами, руки в стороны развел, нагнулся сышь и телеграфный столб как коромысло, через шею, на плечи себе положил. Крутанулся пару раз и кричит: – «Кто смелый?! Выходи, цепляйся»! Вышли в круг шесть мужиков, плотные такие, пудов по пять каждый. Сышь, по трое с обеих сторон за столб уцепились, повисли и ноги поджали. Так он их минут десять сышь, крутил как на карусели. Потом как резко остановился, они кубарем все со столба полетели. Толпа хохочет. Сышь, во какая силища была! И собачка сышь, умная такая. Народ деньги в картуз кладёт, а она сышь сидит, благодарит, головой кланяется. В конце сышь, он покланялся всем в пояс, поблагодарил и в трактир. А собачка за ним сышь, присела у крыльца, ждёт.
– А ты, дед, тоже положил? – спросил у Тимофея я.
– Ну, а как же сышь, гривенник преподнес. Это вы сышь, привыкли ни за что не платить, а у нас народ другой был, набожний, труд чужой, уважал...
– Я сышь, следом за ним в трактир, присел рядышком. Угостил его чарочкой. Полюбопытствовал я сышь, кто он такой и откуда. Мало он говорил сышь, но всё же кое что рассказал о себе. Родом он был из семьи старовера Ладыгина Ерофея. До пяти лет жил в тайге. В пять лет сышь, познал голод и ужас смерти. Страшная болезнь и мор напали на них в тот год. Весь скит сышь, вымер. Неделю, без еды он шел к жилью. Охотники сышь, подобрали его полуживого. Ну, а потом приютили купцы Гороховы, с мальства сышь, он при них. Вначале в няньках, потом в грузчиках на пароходстве. Хороший человек сышь был. Тянуло от него божественностью какой то. Распрощались мы с ним сышь, под вечер и больше я его не видел.
– Погиб он сышь, по-глупому, – помолчав немного продолжал дед. Я сышь, позже узнал про это. В четырнадцатом сышь, империалистическая началась, меня мобилизовали. Полк наш, сышь, в Барнауле, в резерве стоял. Отпросились мы с Ванькой Чекмарёвым у унтера из казарм в город. Зашли в трактир, присели, по чарочке выпили. Там то сышь, я и вспомнил про него. Поинтересовался у мужика в трактире: «А где сышь, Ерофеич? Не видно что-то»!
– «Эко, хватился ты! Да его уж как с год схоронили», – ответил он мне.
Спрашиваю: «А что случилось с ним»?
«Чуть больше года назад, – говорит, – появилась в Барнауле банда шармачей, ну и началось тут. На ярмарке всех подряд шерстили. А возле Ерофеича, всегда народу полно. Они туда. Ерофеич, сам знаешь, копейку честно зарабатывал, шибко осерчал на это. Поймал одного и руку ему сломал. А через деньков пять после этого, засиделся он в кабаке до ночи. Выпил крепко. Перехватило жулье его, в темном переулке. До смерти ножичками затыкали и собачку убили, не сбежала, не бросила хозяина. Вот так то мил человек. На горе за церквушкой покоится он»...
– Ну-ка, Володька, сышь, помоги мне, сморило что-то, прилягу я! – прошамкал дед Тимофей, протягивая руку. – Ходить ещё кое-как, а вот подняться уже никак, видать сышь, уж скоро со своими свидимся.

5.
 Анастасия Логинова г.Санкт-Петербург
Настя-не Настя


— Мама! Поиграй со мной в «Настю-неНастю»!
 Мик просил как приказывал. Честно говоря, за последние дни он испробовал все варианты: просил как просил, просил как заинтересовывал, просил как ныл, просил как умолял. Ильга покосилась на потёртую коробку на полке шкафа и, не скрываясь, вздохнула. Игру передал им свёкор. И Мик был готов играть в неё с пробуждения до отбоя без перерыва на переодевание, еду или туалет.
Мальчик подошёл к маме, обнял её и ласково посмотрел снизу вверх:
— Пожа-а-а-алуйста…
Сердце Ильги дрогнуло и сдалось. Как всегда. Против детских капризов и истерик у неё был встроенный иммунитет, но против ласки… Увы.
— В последний раз. И на самом лёгком уровне.
Мик подпрыгнул и издал торжествующий вопль. Не ожидал, что она согласится. Улыбка чуть приподняла уголки губ Ильги. В очередной раз она изумилась, как могла настолько увлечь её сына игра с унылым названием «Походно-погодный симулятор».
Три недели назад робот-курьер доставил им уродливую коробку болотно-коричневого цвета. Свёкор тогда позвонил по голографической связи и, захлёбываясь от восторга, рассказывал про игру. Ильга попыталась вежливо отказаться от сомнительного подарка, но голографический свёкор решительно заявил: «Раз уж мальчику не удастся посмотреть настоящий лес…» Ильга начала в очередной раз убеждать старика, что карантин скоро снимут, и можно будет снова выходить на улицы, в парки, и даже в лес, как это было раньше, но свёкор уже отключился. Даже слушать не захотел. Не верил, что доживёт до этого счастливого дня.
Когда Мику объяснили, что прежде всего нужно выбрать, будет ли в игре хорошая погода или ненастье, он тут же решил, — раз есть «неНастя», то должна быть и «Настя». Так «Погодно-походный симулятор» или «ППС» стал для Мика, а затем и для всех остальных, игрой «Настя-неНастя».
Ильга отложила ноутбук, за которым работала. Мик уже достал коробку, поставил на пол и нажал на крышку. Коробка тут же расстелилась по полу плоским ковриком. Ильга со вздохом — не хотелось тратить время на очередную прогулку по виртуальному лесу — склонилась к панели параметров игры.
— Мик, Настя или неНастя?
— НеНастя, — не раздумывая, ответил Мик.
Ильга бросила взгляд за окно. Уже два с лишним месяца стояла изнуряющая жара. Даже с учётом того, что на улице никто, кроме роботов, не появлялся уже третий год, дождика действительно хотелось. Ильга быстро установила настройки: погода — ненастье, уровень сложности — минимальный, рельеф местности — смешанный лес, противники — самые лёгкие. При таких настройках навряд ли на поиск кнопки возвращения они потратят больше пятнадцати минут. Ильга снова вздохнула. Она никогда не любила походы.
В центре карты уже струился призрачный силуэт портала.
— Бегом собираться! — строго сказала Ильга. Мика как ветром сдуло. Сборы он любил не меньше, чем сами походы. Каждый раз снаряжался так, как будто ему предстояла охота на белых медведей на Северном полюсе, а не прогулка по лесу, где самыми страшными противниками были муравьи и бурундуки.
Долго ждать не пришлось. С тех пор, как дома появилась «Настя-неНастя», рюкзак у Мика всегда был собран. Ильга зашнуровала ботинки, не удержав очередного вздоха. Переодеваться не стала, только набросила дождевик. Взяла бутерброды и чай. Проголодаться они не успеют, но традиция есть традиция. Подошла к порталу. Подождала, пока сын подбежит к ней. Взяла Мика за руку, и они одновременно шагнули в портал.

***
Тут же пришлось зажмуриться. В лицо ударил сильный ветер, хлестнул по щекам и голым ногам жёсткими льдинками. Охнула, покрепче ухватила сына за руку. Откуда снег? Мело так, что Ильга с трудом различала макушку Мика, хотя он стоял вплотную к ней.
Ильга сделала нерешительный шаг. Под ногами захрустело. Посыпались камни, загрохотали вниз, в обрыв. Горы? Снежная пурга? Да как же так?
— Мик? — строго окликнула сына. — Что происходит?
— Я немножко исправил настройки, — немедленно признался Мик. В голосе его не слышалось ни капли раскаяния. — Мы столько раз ходили в лес, а в горы — ни разу!
— И уровень непогоды выкрутил до предела?
— Выбрал самую сильную неНастю, — поправил сын.
Ильга покачала головой. В такой пурге кнопку возвращения можно искать несколько часов. И вдруг сердце кольнуло предчувствием:
— Мик, скажи честно, а настройки противников ты не менял?
Мик замялся. Только не это! Впереди вроде что-то темнело. Пещера? Нора дикого зверя? Ловушка? На этом уровне сложности Ильга не знала, чего ожидать от «Насти-неНасти». Осторожный шаг. Ещё один. Хорошо, что она поленилась идти в кладовую за резиновыми сапогами. В ботинках хотя бы ноги не скользили. А вот Мик был в резиновых сапогах. Они не дошли до тёмного отверстия. Сын поскользнулся, вскрикнул, вскинулся, невольно выдернув свою руку из руки Ильги, и исчез.
По щекам текли струйки слёз, тут же замерзая в лёд. Как это возможно? Только что мальчик был здесь! Ильга присела, пытаясь разглядеть сквозь буран что-нибудь, похожее на тело ребёнка. Стала щупать вокруг. Снег, лёд, камни.
«Мик, Мик, где же ты?» — шептала Ильга. Кричать не получалось, горло сжало спазмом. Нащупала что-то мягкое. Рюкзак! Лямка перерезана как будто бритвой. Крови вроде бы не видно. Надела рюкзак на одно плечо, опустила лицо почти к самой земле. Невнятные проталины, полузанесённые снегом. Наверное, Мик упал, проехался по снегу… И рядом… следы? Похоже, что да.
Ильга застонала. Да что же это за игра такая! Неужели здесь можно пострадать? Заблудиться и остаться? Даже погибнуть? Ильга тихо подвывала от страха за сына. Снег залеплял глаза. И слёзы никак не прекращались, ещё сильнее туманя зрение. Но смотреть было не на что: следов уже почти не осталось. Они скрылись под слоем снега.
Шатаясь, Ильга поднялась. Осталась одна надежда: найти кнопку возвращения, вызвать спасателей и вернуться сюда за Миком. Кнопка всегда находилась в надёжном, укрытом от сырости и воздействия непогоды месте. Нужно идти в пещеру. Видимо, вернуться можно только оттуда.
Ильга шла, машинально переставляя ноги. Не стараясь быть осторожной, не выбирая дорогу. Не ощущая опасности. Не чувствуя страха. Не чувствуя. Как будто сын, исчезнув, забрал с собой её жизнь и душу.
Тёмная дыра оказалась довольно узким лазом. Ильга протиснулась внутрь, ободрав колено. Ранка была несерьёзной, но струйка крови неприятно холодила ногу. Стоило войти внутрь, и метель как отрезало. Завывания ветра доносились словно сквозь подушку. В темноте шорох камней под ногами казался оглушительным. Машинально потянулась, чтобы взять сына за руку. Не нащупала его маленькую ручку. И снова потекли слёзы, мешая дышать.
Ильга села на пол, прислонившись к стене. Обняла колени. Запрокинула голову. Дышала ртом, нос был забит. Сбросила оттягивающий плечо рюкзак. Это вернуло её к действительности. Времени рыдать не было. С каждой упущенной минутой всё больше вероятность того, что сына не найдут. Не выручат. Не спасут.
Открыла клапан рюкзака, пошарила на ощупь. Сухое горючее. Спички. Длинные, охотничьи. Ильга горько усмехнулась. Сын всегда мечтал о приключениях, готовился к ним, заказывал доставку самых лучших товаров для путешественников. Ильга с мужем ещё смеялись, что, когда снимут карантин, никто не отважится пойти в лес, привыкнув к домашней изоляции, и эти покупки станут не нужны. Вот и пригодились. Только Мика нет, чтобы ткнуть её носом в то, что она была неправа.
Ильга осторожно зажгла спичку и поднесла огонь к таблетке сухого горючего. Сосредоточилась, выжидая, пока таблетка займётся. Покопалась в рюкзаке, нашла свечи. Зажгла парочку. Свет понадобится, когда она будет искать кнопку возвращения. Огляделась вокруг, нашла пару плоских камней. Установила на них свечи. Подняла голову — и упёрлась взглядом в круглые жёлтые глаза.
Зверя почти не было видно. Чёрная шерсть сливалась с темнотой пещеры, куда слабый свет свечей не доходил. Невыносимый прямой немигающий взгляд из почти абсолютной темноты внезапно включил в Ильге все чувства, которые, казалось, были заморожены и похоронены. Надежда: если зверь здесь, вдруг и Мик рядом? Отчаяние: неужели это конец? Удивление: почему зверь не отводит взгляд? Животные же боятся смотреть людям в глаза? Страх: кровь из разбитой коленки всё ещё сочилась. Что может удержать учуявшего кровь хищника от нападения?
Вся эта причудливая смесь эмоций придала Ильге решимости. Она осторожно встала, держа в руке камень со свечой. Сделала шаг в сторону зверя. Потом второй. Пятнышко света трепетало, прорываясь сквозь непроглядную тьму. Зверь не двигался с места, не отводил глаз от Ильги.
И вдруг свеча в руке Ильги задрожала. Другой рукой она зажала себе рот, запрещая издавать хоть звук, душа невольный крик. Между передними лапами зверя виднелась светлая макушка мальчика с тонкой косичкой сзади. Мик! Живой? Здоровый? Или?..
Свет потревожил спящего малыша. Он пошевелился. Зверь тут же склонил голову к нему и открыл зубастую пасть. Ильга приготовилась прыгнуть на огромного хищника, защитить, спасти, забрать ребёнка. Но зверь лениво высунул широкий розовый язык и лизнул мальчишку.
Мик хихикнул и перевернулся набок. Приоткрыл глаза, увидел женщину со свечой. Резко сел, просветлел лицом:
— Мама! А я упал! И меня спас котик!
Мальчик обернулся и обнял гигантское животное, почесал его за ухом. Зверь замурлыкал как средних размеров трактор и зажмурил свои жёлтые глазищи.
Чай и бутерброды пришлись как нельзя кстати. Двухметровому котику скормили колбасу и ветчину. Зверь благосклонно отнёсся к предложенному угощению, но от огурца, которым с ним пытался поделиться Мик, отказался. Котик обнюхал рюкзак Мика и сумку Ильги, удостоверился, что больше ему ничего съедобного не светит, и выскользнул гибкой тенью в снежный буран. Мик рвался за ним, но Ильга рявкнула так, что и котик бы присел на задние лапки, если бы ещё был с ними.
Потом минут двадцать искали кнопку возвращения. Нашёл её Мик. Ему вообще везло чаще. В одну из вылазок он даже смог найти кнопку в старом заброшенном гнезде высоко на дереве!
Ильга крепко держала руку сына. В другой руке были сумка и рюкзак Мика. Нажимать кнопку возвращения пришлось локтем.

***
Час спустя Ильга пила горячий чай на кухне. Руки ещё немного дрожали, а разбитое колено саднило. Вдруг прямо посередине стола появилась знакомая голограмма.
— Иленька, детка, ты слышала новости? — голограмматор у свёкра был старенький, древней модели, поэтому изображение слегка мерцало, а голос был словно надтреснутый, с хрипотцой, которой у настоящего свёкра не было.
— Что за новости? — как можно спокойнее спросила Ильга. Она всё ещё не могла отойти от пережитого приключения и ужасно злилась на свёкра за подсунутую «Настю-неНастю». Кроме того, она терпеть не могла, когда её называли деткой.
— Карантин-то! Сняли! Вернее, снимают потихоньку. На первом этапе разрешены посещения родных и близких. Ну, и открываются салоны красоты, кафе, рестораны и, кажется, театры.
— Да неужели?
— Угу. С завтрашнего дня. Можно, я к вам загляну?
— Соскучились? — усмехнулась Ильга.
— Соскучился, конечно, — радостно согласился свёкор. — Да и дело у меня есть. Симулятор надо бы вернуть.
— Настю-неНастю?
— Её. Это ж не детская игра, честно говоря.
— Да? — деланно удивилась Ильга. — А я-то думаю, что с ней не так.
Свёкор иронию не распознал:
— Это программа для военных, обучающая выживанию в разных климатических зонах и погодных условиях. Мне старый товарищ подсунул, чтобы я в изоляции умом от скуки не рехнулся. А раз карантин сняли, надо симулятор вернуть. У них в части возвращение к службе наверняка с ревизии начнётся. За недостачу по голове не погладят.
— Приезжайте, — хмыкнула Ильга. — Только с одним условием.
— Каким? — с готовностью откликнулся свёкор.
— Вы поиграете с Миком в СДХ.
— Что за СДХ?
— Симулятор домашнего хозяйства! — рявкнула Ильга. — Будете завтра готовить и убираться!
— А ты? — робко уточнил свёкор.
— А я навещу салоны красоты, рестораны и театры. Мне нужно нервы лечить после вашей «Насти-неНасти»!

***
Когда свёкор отключился, Ильга невольно посмотрела на шкаф, где лежала злополучная «Настя-неНастя». Хорошо, что она не бросила коробку в камин или измельчитель, как хотелось сделать сразу же. После того, как они с Миком выбрались из портала, Ильга, даже не сняв дождевика, пинками собрала разложенный коврик до состояния коробки и с силой швырнула её через всю комнату. Мик грустным взглядом проследил за полётом любимой игры и понял, что дело безнадёжное. Не уговорить. Вздохнул и пошёл в свою комнату.
Завтра свёкор избавит их и от Насти, и от неНасти. Хвала всем богам, существующим и выдуманным! А пока… Ильга опустила взгляд в чашку и взболтала остывший чай. Пока надо уложить Мика. Дождаться мужа. Нажаловаться на дурацкую игру. Получить у мужа поддержку и порадоваться осуждению свёкра. И на ночь, уже перед сном… ненадолго… они вдвоём заглянут на море. Побывают на пляже, пока не отдали симулятор. В конце концов, кто знает, когда власти разрешат реальные путешествия.



9. Иван Кривобоков г.Бийск
Я иду к тебе
               
  - Покарай их, Господи… Опусти свой взгляд на землю, не допусти этого, - со слезами причитала старушка, упав на колени и протянув руки в небо. - Боженька, забери мою душу, но только помоги несчастной девочке избавиться от иродов.
 Трое немецких солдат волоком тащили в сарай, упиравшуюся изо всех сил молоденькую девчонку. Сквозь разорванное ситцевое платье видна была, еще не успевшая оформиться маленькая девичья грудь. Девчонка ревела, упрямо мотала головой, кричала сквозь слезы:
 - Мамочка, помоги мне….  Что им от меня надо? Отпустите меня, пожалуйста… Молодой рыжий солдат несколько раз ударил ее по голове. Двери дома открылись настежь, на крыльцо выбежала мать девочки, держа в руках ухват. Красивое лицо женщины было белым от гнева.
 - Сейчас, доченька, я уже здесь, - крикнула она.
Ухватом ударила в грудь вставшего на пути немца. От неожиданности солдат упал, но тут же, вскочив на ноги, передернул затвор автомата:
  - Хальт, хальт.
  Мать кинулась на помощь дочери. В теле слабой женщины появилась нечеловеческая сила, в одно мгновение она раскидала немцев по сторонам, наклонилась над дочкой.
  - Вставай, Оленька, поднимайся, доча, - успела сказать.
Треск автоматной очереди прервал ее речь, схватившись руками за грудь, женщина упала рядом.
 - Беги, доченька, беги, - прошептала, умирая мать.
 Как ни в чем не бывало, солдаты вновь потащили девчонку. Через огород, опираясь на одноствольное ружье, спешил высокий худой старик. Толпа солдат, горланя, на своем гавкающем языке, не обратила внимания на подошедшего хромающего старика. Дед положил ствол на плетень, прицелился в одного из немцев… Раздался выстрел. Солдат, застреливший мать девочки, заорал, схватившись за лицо руками. Упав на землю, закрутился волчком. Старик переломил ружье, попытался достать гильзу. В этот момент, десятки автоматных пуль впились в тело старого человека. Дед медленно опустился на теплую землю, упершись головой в плетеный забор.
  Девочку затащили в сарай, несколько солдат встали у дверей, ожидая своей очереди. Какое-то время, оттуда доносились душераздирающие крики девчонки, гортанный говор иностранных захватчиков. Вскоре все стихло, лишь изредка хлопали створки широких дверей.
  На это страшное зрелище неотрывно смотрели, из окна чердака две пары юношеских глаз. Молча, плакала девушка, закрывая ладошкой рот, чтобы не разреветься вслух. Паренек лет пятнадцати успокаивал ее, как мог.
  - Тише, Катя, тише… Не дай Бог, кто услышит. Успокойся, мы с ними скоро рассчитаемся обязательно, - гладя по плечу девушку, говорил пацан. – Эх, был бы у меня автомат…
   - Катя сквозь слезы прошептала:
- Оленьку жалко, ей ведь всего двенадцать лет…Тетю Нину застрелили, сволочи! – Она вытерла слезы, с силой сжала ладонь парня:
  - Андрей, давай поклянемся, что отомстим фашистам. Пусть даже умрем, но расквитаемся с гадами…
Андрей, глядя в глаза сверстнице Екатерине, громко произнес:
- Клянусь! Именем своего погибшего отца клянусь! Пусть мы умрем, но заберем с собой, хоть несколько немецких гадов.
  В прошлом году они закончили восьмой класс, почти сразу началась война, разбив планы на дальнейшую жизнь. Отцы ушли на фронт, а уже зимой мама Андрея получила похоронку. От Катиного отца не было не единой весточки. Два дня назад в село пришли немцы, молодежь начали собирать для отправки в Германию. Катя с Андреем прятались по чердакам, перебегая из одного дома в другой. Взяли продуктов на первое время и, простившись с родными, ушли из дома. Одноклассников почти не осталось, многие заранее покинули родные места. Парень с девушкой решили остаться, некуда было уезжать.
  Яркое июньское солнце медленно опускалось за горизонт, нужно было искать место ночлега. Андрей достал из холщовой сумки подзорную трубу, оставшуюся от отца. Прикрыв ладонью линзу, осмотрел центральную площадь около церкви. Два тентованных грузовика стояли в центре, рядом ревел двигатель бронетранспортера. Немцы, разбившись по два-три человека, обходили дома.
  Основная часть солдат поселилась в здании школы, перед высоким крыльцом поблескивала свежей краской новая легковая машина.
  - Завтра с утра будут людей отправлять. Видишь, рыщут по домам, народ собирают, - пояснил он Кате. Девушка немного успокоилась, хотя ее взгляд ненароком скользил в сторону, где погибли женщина и старик, на сарай, в котором находилась девчонка.
  Парень невольно направил трубу на место страшного происшествия. Все оставалось нетронутым, разве что, не было на месте раненого немца. Убитый старик так и стоял на коленях, держа в руках ружье. Легкий ветерок слегка шевелил волосы, на голове мертвой матери девочки.
  - Как стемнеет, надо одностволку забрать. У деда, наверное, еще патроны были, - подумал Андрей.
  Жалобно заскрипели ворота сарая, наружу выползла девочка Оля. Растрепанные волосы клочьями спадали, на голые плечи . С трудом поднявшись на ноги, она попыталась идти… Тело сплошь покрыто синяками и ссадинами, стройные ноги измазаны кровью пополам с грязью. Взгляд – совершенно отрешенный, на разбитых губах блуждала странная улыбка. Она равнодушно прошла мимо убитой матери, даже не повернув головы. Катя, уткнувшись в плечо Андрея, зарыдала:
  - Она сошла с ума Андрей, ты видишь? Что они сделали?
  Парень едва сдержался, чтобы не заплакать от жалости. Не в силах смотреть на растерзанную, жестоко изнасилованную малолетнюю девчонку, Андрей закрыл глаза. Толкнув калитку, Оля прямиком направилась к машинам. Со стороны площади послышался шум и хохот, группа солдат окружила раздетую донага девчонку. Вдруг раздался, резкий командный голос. К толпе солдат подошел пожилой офицер, что-то произнес на своем языке. Немцы быстро разошлись по сторонам, а командир еще долго кричал и грозил кулаком вслед. Видимо, пожалев несчастную, офицер вытащил пистолет, дважды выстрелил в грудь безумной девчонки. Двое солдат оттащили тело в сторону от машины, прикрыв грязными тряпками.
  Андрей обнял Катю, сильно прижал голову к своей груди. Девушка рыдала от бессилия и злобы, ей хотелось мстить и мстить ненавистным фашистам. Расквитаться за Оленьку, ее маму, за убитого старика и за всех погибших людей.
  - Андрей, они изверги! Им все равно, кто перед ними стоит – старик или ребенок… Ненавижу! - в бессильной ярости говорила она.
  До самой ночи слышались одинокие выстрелы. Немцы вели себя, как настоящие захватчики. Без предупреждения открывали огонь по малейшему поводу. Резали свиней, стреляли по гусям и уткам, забирали понравившиеся вещи. Многих жителей избили, молодых женщин жестоко насиловали, непокорившихся – расстреливали. Такой жестокости еще не видел русский народ. Люди ожесточились, никто не хотел просто так, отдать свою жизнь.   Немолодая женщина, увидев, что к ней в дом идут немцы, спряталась за дверьми. Едва первый солдат переступил порог, с размаху ударила немца топором между лопаток. Женщину убили, дом сожгли вместе с больным отцом. Зверства продолжались, горели дома и постройки, от огня в селе стало светло, словно днем.
  Андрей спустился с чердака, ползком по огороду добрался до убитого старика. Забрал ружье, два патрона нашел в кармане дедовского зипуна. Взяв девушку за руку, осторожно, пригнувшись как можно ниже, пошли в сторону школы.       Невдалеке полыхал дом, яркое зарево освещало огромный участок села. На площади, недалеко от церкви, веселились полупьяные солдаты. На кострах жарили гусей и уток, обильно запивали шнапсом. Двое немцев, забравшись  на бронетранспортер, виртуозно играли на губных гармошках. Высокий рыжий солдат подвел за шиворот мальчишку лет девяти. Пацан с недоумением и слезами на глазах смотрел на немцев. Он не мог понять, что же от него хотят.   Рыжий вытащил из ранца шоколадку, протянул мальчику:
  - Кушать, кушать… – Пацан отломил половину, другую положил в карман. Солдат сделал знак рукой, приятели, сидевшие на бронемашине, заиграли плясовую. Солдаты окружили мальчишку, принялись хлопать в ладоши. Пацан растерялся, не мог сообразить, чего им надо, Рыжий выхватил из костра горевшую палку, ударил мальчика по босой ноге. Поджав ногу от боли, пацан запрыгал вокруг костра… Раздались громкие аплодисменты, немцы ликовали. Наконец-то пацан понял, что надо делать: начал приплясывать, скривившись от жгучей боли в ноге. Рыжий, периодически тыкал дымящейся головешкой в тело мальчика, солдаты угорали, глядя на представление. Шум привлек отдыхающего офицера, он резво вышел к костру. Что-то резко «пролаял» на своем языке, солдаты моментально стихли. Рыжий схватил парнишку за ворот рубахи, потащил в сторону амбара, где уже находилось несколько человек. Открыв замок, швырнул пацана наземь, предварительно пнув сапогом. Солдаты оживленно заговорили…
  В этот момент Андрей злился на себя, он не мог разобрать ни слова из немецкой речи. Четыре года учил немецкий, но, к своему стыду, ничего не понимал. Катя тоже смогла разобрать, лишь несколько знакомых слов.
  - Ах, если бы я знал, что немецкий язык мне пригодиться? К сожалению, не думал, не предполагал, что это будет важно, - винил себя парень. – Надо узнать, что солдаты хотят сделать с людьми, запертыми в амбаре.
  Катя также думала о людях. В этот момент они напрочь забыли о собственной жизни, им хотелось освободить оставшихся в живых жителей.
  Перед рассветом, осторожно подползли к амбару. Катя, прильнув губами к щели, тихонько позвала:
  - Люди, отзовитесь…. Нет ли среди вас Елизаветы Петровны? Она немецкий язык преподавала, если она там, позовите.
   - Вскоре услышала голос учительницы:
  - Я здесь, кто меня спрашивает? – сердце Катерины застучало от волнения.
  - Елизавета Петровна, может вы что-нибудь слышали от немцев? Зачем вас заперли в сарай?
  – Учительница обрадовалась:
- Катя, это ты? Как я рада, что ты на свободе. Слушай, девочка… Нас закрыли, чтобы отправить завтра в Германию. Но, если не наберут определенное число жителей, нас расстреляют или сожгут. Это я слышала из разговора солдат. Ты, Катенька, беги отсюда, уходи ближе к лесу, еще успеешь…Там наши партизаны, спасайся.
  Андрей лихорадочно соображал, как спасти односельчан:
  - Катя, ты стой за углом, смотри за часовым. Когда он уйдет в другую сторону, я попробую сорвать замок. Если что не так, кричи по-кошачьи…
  Выждав, когда часовой скрылся, парень бросился к воротам амбара. Вставив ствол ружья в дужку замка, рванул на себя. Ржавый гвоздь, со скрипом вылезал из дерева. Андрею казалось, что скрип был настолько громким, что услышали все. В этот миг, заорала кошка… Парень успел спрятаться за стену. Луч света скользил по траве, пополз по стене. Солдат, освещая путь фонариком, приближался к углу амбара. Андрей, затаив дыхание, приготовился к схватке. Изо всех сил ударил прикладом, в голову внезапно появившегося немца. Солдат рухнул на землю, фонарь покатился по траве. Осветив лицо упавшего немца, Андрей его узнал: это был тот самый рыжий солдат, что тащил девчонку в сарай и издевался над пацаном. Парень с ненавистью опустил приклад на переносицу немца. Еще раз рванул пробой, гвоздь вылетел. Открыв воротину, парень негромко произнес:
  - Люди, выходите быстрее! Бегите огородами в сторону леса, быстро… Толпа жителей кинулась из амбара, в темноте натыкаясь друг на друга. Кто-то бросился на шею Андрея, в ночи не было видно лица:
  - Сыночек, Андрюшенька!
  - Мама! Как ты здесь оказалась?
    Мать коротко объяснила сыну:
   - Так ведь это все, кто остался… Остальные убежали, многих расстреляли. Фашисты и есть фашисты, ни взрослых, ни детей не пожалели.
  - Мамочка, уводи людей, некогда говорить. Сейчас караул сменится. Уходи быстро! – почти крикнул сын.
  - Сыночек, а как же ты? Пойдем с нами, - заплакала мать.
  - Мы с Катей останемся здесь, будем вас прикрывать, - ответил парень.
Толпа освобожденных кинулась в сторону спасительного леса. Андрей вновь подошел к немцу, снял автомат и две гранаты с пояса безжизненного солдата.   Вдруг Катя дернула за руку:
- Андрей, немцы идут.
  В свете луны они заметили два силуэта, идущих к амбару. Андрей приказал девушке:
 - Катя, беги к церкви. Мне надо их задержать. Возьми с собой ружье.
  Катя хотела остаться, но Андрей твердо произнес:
 - Я сказал, иди! Залазь на колокольню и жди меня. Катя, захвати с собой ранец солдатский, может быть, в нем что-то есть перекусить.
Он с интересом разглядывал «Шмайсер», до сих пор, пробовал стрелять только из дробовика:
  - Хорошо, что видел, как пользуются им немцы. Ничего сложного нет,  попробую разобраться. Андрей передернул затвор, направил ствол автомата на приближающихся солдат. Когда до противников осталось метров пятьдесят, нажал на спусковой крючок. Немцы упали наземь, открыв ответный огонь.
  - Надо было сильнее прижимать автомат, едва не выскочил из рук, - подумал он и побежал в сторону церкви. Андрей слышал, как взревела машина, послышались беспорядочные выстрелы в сторону амбара. Немцы его не увидели, подходили цепью, стреляя, больше для острастки.
  Колокольня представляла собой, высокий бревенчатый сруб с подвешенным вверху колоколом. На все четыре стороны света – широкие пустые проемы, чтобы звук не задерживался, а уходил вдаль. Поднимаясь по винтовой лестнице, парень вдруг услышал протяжный звон колокола…
  - Господи, да что же она делает? – успел подумать он. -Наверное, Катя в полной темноте, нечаянно задела язык колокола.
Конечно, немцы тоже услышали… Обняв колокол руками, девушка пыталась унять дрожь металла, Скорый рассвет осветил ее заплаканное милое лицо:
  - Андрюша, я не хотела… Ружьем зацепила, прости меня… Андрей обнял девушку:
  - Успокойся, моя хорошая, все равно меня увидели. – Он впервые соврал девушке, не хотел, чтобы считала себя виноватой. Ведь это их последний день жизни. Оба догадывались, что так и будет, но не хотели, об этом говорить.
  Немцы окружили здание церкви, пулеметчик направил ствол вверх, ожидая команды. Снизу раздался голос из рупора, на ломанном русском языке, один из солдат несколько раз повторил:
 - Русс, сдавайся. Твоя пришел конец…
 Катя с Андреем присели у толстой стены, не решаясь выглянуть наружу. Ели горький шоколад, найденный в ранце солдата, глотали вместе со слезами. Сейчас они точно знали – это последний день их жизни на земле.
  - Андрюша, как же хочется жить. Неужели, это конец? Я не успела сказать тебе самое главное… Андрейка, я тебя люблю, - девушка, смущаясь, неловко поцеловала его в губы.
 - Я тебя тоже очень люблю, больше всех на свете, - ответил парень, нежно отвечая поцелуем.
  Раздался громкий стук в тесовые ворота колокольни. Немцы очередями из автоматов решили искрошить деревянные запоры. Долго стреляли, потом послышались мощные удары ломами и кувалдами. Андрей вскочил, схватил одну из гранат:
 - Просто так, мы не сдадимся. – Едва появилась полоска света из открытых ворот, затопали по лестнице кованые сапоги солдат, выдернув чеку, он швырнул вниз гранату. Отскочив к стенке, услышал страшный взрыв… Несколько мелких осколков достали до юбки колокола, впились в деревянные стены звонницы. Послышались стоны раненых немцев, звуки падающих с лестницы тел. Все стихло, затем, залп автоматных очередей взорвал напряженную тишину. Без умолку стрелял пулемет, именно в это время, несколько человек забежали в разбитые ворота. Андрей бросил вторую гранату, но отскочить не успел…   Осколок металла пробил плечо, рука повисла плетью.
  - Катя, стреляй из автомата, - крикнул он.
  Немцы вдруг затихли, гнетущая тишина заставила парня взглянуть вниз. Группа немцев подкатывала к церкви небольшую пушку. Катя, схватив автомат, положила ствол на бревно, нажала на спуск… Прозвучало несколько выстрелов и автомат замолчал.
  - Патроны, наверное, закончились, - догадался Андрей. Он поднял ружье старика, девушка вставила гильзу. Не целясь, выстрелил в толпу, второй патрон дал осечку. С досады бросил ружье вниз, на секунду, появившись в проеме. В этот момент, пуля выпущенная немецким солдатом, попала в шею парня. Кровь хлынула из раны, Андрей навалился спиной на сруб, схватив Катю за руку:
  - Ну, вот и все, Катюша, я отвоевался… Прости меня, дорогая… Не дайся им живой… Люблю тебя…
  Пульсирующая толчками кровь остановилась, потекла тонкой струйкой… Андрей был мертв. Девушка закричала:
  - Андрюша, подожди, я с тобой…
   Она закрыла ему веки, поцеловала на прощание. Во весь рост встала на край проема, с ненавистью посмотрела на стоящих внизу солдат. Легкий ветерок ласково трепал волосы, слегка раздувал, светлое ситцевое платье на стройной фигуре юной девушки.
  - Будьте вы прокляты, сволочи! Андрей, я иду к тебе, - крикнула она и шагнула вниз, с тридцатиметровой высоты.
   Камнем упала на широкие лиственные отмостки, настеленные вокруг здания колокольни. Тело плашмя глухо ударилось об широкие доски, смерть была мгновенной. Из приоткрытого рта девушки тонким ручейком стекала алая кровь. Красивые голубые глаза Кати, невидящим взглядом смотрели в ясное синее небо, по которому скользили легкие перистые облака.
  Немцы разошлись, остался лишь один, пожилой с ежиком седых волос солдат. Поправив сбившееся платье, сложил на груди руки девушки. Молча, перекрестился, произнес на родном языке:
- Мой Бог, скажи, зачем нам эта война? Такие молодые умирают…

11. Андрей Эйсмонт г.Бийск
Песня о маме
                Ахмат - малыш лет пяти, рос в арабской христианской семье. Некогда могущественная страна, сияющая красотой и великолепием, с приходом войны изменилась до неузнаваемости.
        Отец – араб по происхождению, потомственный доктор, получивший образование в Риме. Мать -  итальянка, родом из Неаполя  играла на фортепьяно и пела чудесным сопрано, что  позволило, возглавить кружок вокала при местной школе.

     В маленьком городке, несмотря на войну, жизнь протекала сравнительно спокойно.  Отец практиковал в клинике. Мать допоздна на работе, а малыш с утра до вечера с бабушкой.  Листал детские книжки с яркими картинками, слушал чудесные арабские сказки, которые  бабушка  Хэмми знала превеликое множество. По возвращении мамы дом наполнялся чарующими слух мелодичными звуками.
***


       Плачущие стоны ребаба в руках бабушки, переливающаяся, спорящая с ним мелодия фортепьяно.  А как нежны  песни на арабском!  Два голоса, бабушкин и мамин, то меняли друг друга, то сливались  и уносили далеко - далеко в сказку.
         Но, ни с чем несравнима на итальянском «Санта Лючия». Звонкий мамин голос взмывал вверх.  Живо представлялось синее море, белоснежный парус,  яркое солнце и мир, наполненный радостью жизни. Ахмат с удовольствием подпевал. Не хватало дыхания, но  старался, а с последним куплетом бежал в раскрытые материнские объятия. Думал, что эта песня о маме, а как иначе, раз  её звали Лючия,  как в песне.
***


            С каждым днём всё  страшнее стали доходить слухи. Семьи беженцев наполнили улицы городка, бросив  дома и земли, убегали  от смерти и крови. На всё согласен человек, лишь бы спасти  детей и семью. Больше всего горя выпало на долю таких же семей, как у Ахмата, относящихся к христианской вере. Несмотря на то, что великая страна  приняла христианство задолго до мусульманства. Что национальности и религии жили здесь в согласии из века в век. Неожиданно вспыхнула вражда именно к христианам. Теперь приходилось  прятать нательный крестик от посторонних глаз.
          Отца, как одного из лучших хирургов, вызвали в Дамаск для работы в военном госпитале. Они с мамой поехали туда, чтобы определиться с жильём и через пару дней вернуться за бабушкой и Ахматом. Но уже через день начались обстрелы города из орудий и миномётов. Шальной снаряд залетел в  храм, где спасались внук с бабушкой, пробил толстую многовековую стену, но не взорвался.
***


          С рассветом, крепко держась за руки, бабушка и внук шагали в колонне беженцев в направлении Дамаска. Много чего пришлось насмотреться. Разрушенные дома, старинные храмы с укором смотрели слепыми глазницами окон на уходящих  людей. Раненные и убитые вдоль дорог. Смерть безжалостно забирала  без разбора и стариков и детей. Обжигающее полуденное солнце, жгучий песчаный ветер, сбитые в кровь ноги - ничто по сравнению со смертью.

            День, второй, третий… неделя, вторая. …И расстояние то шестьдесят километров от городка Маалюля до Дамаска, но для людей, опалённых войной, а тем более стариков и детей, добраться - несбыточная мечта. Уже виднеются  разрушенные здания Дамаска, но дорога простреливается. Приходится продвигаться, прячась за разрушенные дома, заборы. Где бегом, где ползком.
     При очередном миномётном обстреле потерялась  бабушка  Хэмми, и Ахмат остался один. Он растерянно крутил головой,  пытаясь её найти, бегал среди воронок, заглядывал в лица убитых, но найти не смог.
***


        Незнакомец в сером, пропахшем потом  одеянии, в бронежилете с  автоматом и надетой на лицо чёрной маске, затащил Ахмата в просторный бетонный подвал  с  такими же  бойцами...
                Потная, волосатая рука больно схватила за подбородок. Жёсткий пронзительный взгляд встретился с глазами Ахмата. Жуткая смертельная дрожь пробежала по телу ребёнка…
- Как зовут? - спросил страшный бородатый незнакомец в бронежилете и сандалиях на босу ногу. Колючий взгляд случайно наткнулся на крестик, сверкнувший  из - под рваной рубашки.
- Ты кого сюда привёл? Где были твои слепые глаза? Урод безмозглый! Разобрался бы с ним там наверху! Зачем притащил сюда эту грязь? – полетела ругань в сторону бойца, захватившего малыша - что у тебя нет кинжала?

Рука резко дёрнула за крестик, натянув шёлковую нить, а вторая потянулась к ножу.
                Сердечко Ахмата сжалось в комочек. По телу пробежал смертельный озноб до самых костей. И вдруг  вспомнил тёплый ласковый голос бабушки Хэмми: « Если тебя, милый мой внучек, охватит страх,  вспомни весёлую песенку и спой. Страх испугается и отпустит».
***

   Он запел «Санта-Лючия»  звонко, нежно и весело…Задорный,  голос вырвался из бетонного подземелья и полетел к самому небу. (От неожиданности руки незнакомца разжались и выпустили мальчишку). Запахло морской пеной, представился шум волн, крик свободных чаек в  небе. Слёзы радости текли по щекам Ахмата... осталось только широко распахнуть руки для объятий.…
          Он открыл глаза и увидел, что бородатый незнакомец в куфие с чёрным орнаментом  восхищённо  смотрит в его сторону, вставляя кинжал в ножны
.
- Ты знаешь, о чем  песня, неверный?- спросил,  поперхнувшись, надтреснутым голосом,  проглотив подступивший к горлу комок. Он отлично помнил эту песню и знал, о чём она.  «…Радость безмерная.  Нет ей причины. Санта-Лючия, Санта-Лючия…», но совсем не ожидал такого ответа.
 - Конечно, знаю. Эта песня о моей маме…
***


       Пустынными улочками разрушенного  поселения  двое автоматчиков в чёрных масках вели  за руки  кудрявого малыша. В проеме оторванного ворота рубахи хорошо был виден маленький  нательный крестик.
Встречающиеся на пути,  низко опускали головы, пряча взгляды. Им, наверняка, было жаль  мальчугана, но ещё больше боялись за свою жизнь.

***

    По нейтральной полосе, простреливаемой со всех сторон, двигалась беззащитная фигурка с кудрявой непокрытой головой. Снайперские винтовки внимательно наблюдали за движением. Одна смотрела  в спину - другая в грудь...
И снова звонкая песня взметнулась в небо, удивляя безмерной сказочной радостью,  прогоняя  заботы и печали. Обе винтовки, так и не выстрелив, упали в накаленный от яркого солнца  рыжий песок.

Хочется верить, что малыш найдёт своих родных и близких. Обязательно отыщется его любимая бабушка Хэмми,  страна станет, как и прежде, величественной и красивой.…А пока прекратились выстрелы, и слышалась только радостная мелодия его песни о маме.




Выпал первый снег
    Маленький провинциальный городишко блаженствовал и нежился в предрассветной дрёме,… досматривал  волшебные сны.  Пронзительный вой сирены скорой  помощи заставил вздрогнуть и напрячься, принеся с собой необъяснимое чувство опасности и тревоги. По пустынной улице, сверкая мигалкой, двигался автомобиль с  надписью «Реанимация». Рядом с ним неистово лая стремительно бежал лохматый пёс. То пытался укусить машину за заднее колесо, то вырывался вперёд на уровень водительской дверки, заглядывая в окно. Словно говоря: « Ну что, родимый, телишься. Поспеши! Поторопись, а то укушу!»
Водила - молодой парень, поглядывая одним глазом на собаку, ухмыльнулся: «Смотри, какой настырный, от самого дома гонится! Это же, сколько сил! Ишь, словно подгоняет! Смотреть забавно…»
           «Да, ополоумел что ли?» - недовольно буркнул в ответ, сидящий рядом усатый санитар: «собака и то понимает!  В салоне врач с фельдшером, только что на головах не стоят, стараются пацана успеть довезти до больницы! А этому всё игры!».  Сердито и громко добавил: « На педальку  то газа надави – чай нога не отвалится!»
      Машина, не притормаживая на повороте, визжа шинами об асфальт,  резко рванула вперед, и затерялась в утреннем холодном тумане. Только где то вдалеке, тревожные всполохи огня, синего света, виделись ещё некоторое время…
***

             Пёс уткнулся мордой в осеннюю листву   придорожного кювета, прерывисто дыша, и закрыл  глаза.
       Его - молодого забавного щенка, год назад, подобрал возле помойного ящика белобрысый весёлый мальчуган Сашка. Родители, всем на удивление, были не против присутствия в доме собаки. Правду сказать, радости появление пса окружающим не доставило, за исключением хозяина - пацана, Но и это уже много значило.
         Сашкиным родителям было не до собаки, и не до сына –    единственно, что волновало – работа. Трудились с утра и до позднего вечера.  Никто не мешал Сашке и его лохматому дружку весело проводить время. Могли днями бесконтрольно прыгать ползать и скакать не только на улице, но и в квартире.  С приходом родителей всё преображалось. Тимка становился степенным псом, у которого и в мыслях не было запрыгнуть в кресло или на диван. А уж, каким послушным становился Сашка!
***

     Двухэтажный дом, со скрипящими  лестницами, как ветхое и непригодное жильё, доживал последние денёчки. Домашних животных в нём почти не было. Из восьми квартир подъезда обитали только в трёх. В первой бестолковый заносчивый попугай Кеша,  постоянно ругающийся со стариком-дебоширом, которого мало кто видел, зато постоянно слышал весь подъезд. В восьмой рыжий кот - гуляка по кличке Кузя. Если уходил, то возвращался только через неделю: ободранным, растерзанным и голодным, с потухшим взором.  Хозяйка кота - Маргарита Павловна (Кузькина мать - так её называли соседи) причитая, обнимала его, отмывала, откармливала, и дня через два… тот важно гулял возле дома, ни в чём себе не отказывая, помечая лестничные пролёты,  углы, скамейки не обращая внимания на ворчание старушек сидящих у подъезда.
        Тимка в отличие от Кузи  гораздо сообразительнее. Сразу смекнул, что гадить у себя дома или возле него –  последнее дело, чем и завоевал  одобрение жильцов.  Знал когда  можно носиться стремглав вместе с малышней, а когда лучше посидеть или полежать возле скамейки глядя на Сашку преданным взглядом.
***


    Если бы собаки умели говорить…  Пёс  почувствовал неладное с самого вечера и бродил за маленьким хозяином из комнаты в комнату, тёрся у ног.  Запрыгнул на кровать, прижался к хозяину.
Сашкиной маме не спалось... День выдался тяжёлым. Всё валилось из рук. Вымоталась так, что единственное желание было – доползти до кровати, упасть и уснуть.… Но.…На душе неспокойно… Сон не шёл, встала и заглянула в  комнату сына. Согнала с кровати  обнаглевшего  Тимку, прикоснулась губами к Сашкиному лбу: « Вроде холодный, а  что-то не так».   Вернулась в спальню….

Проснулась от того, что пёс стащил с кровати одеяло и тянул  в коридор. Это  уже наглость. Разбудила спящего мужа. «Николай! Так всё проспишь! Вставай, отбери у Тимки одеяло!»… «Санька просыпайся! Смотри, как   лохматого друга распустил! Сынок, ты меня слышишь?».
Сашка метался в горячечном бреду, с губ слетали бессвязные обрывки фраз: «Мамка, мамочка помоги! Тимошка, какой ты ласковый!» Собака лизала   то в ухо, то в щеку прыгая на кровати вокруг мальчугана.
***

    Болезнь оказалась серьёзной. И понеслось: скорая – больница – анализы – звонок  в областной медицинский центр и снова длинная дорога. Сашка то приходил в сознание, то снова терялся,  между небом и землёй. Если бы не своевременная помощь… через пару недель  пришёл в сознание и, увидев у кровати мать, первое что спросил: « А Тимка где?».
« Ясно где! Конечно дома. Кто же сюда в больницу пустит!»- погладила по голове и ласково улыбнулась. « А мы, Сашка, пока ты болел, в новый дом переехали. Знаешь, какие там комнаты большие и светлые! Заживем, наконец, то! Вот окончательно поправишься и сам  увидишь!» Сашка  шёл на поправку семимильными шагами. С каждым днём становилось лучше. Как  мечтал о встречи с лохматым другом! Ночью лежал. Смотрел в потолок и представлял, как будет гладить, и трепать своего любимца.
***

  Отлежавшись в придорожной канаве, Тимка встал и пошел искать хозяина. Машину, что увезла,  запомнил хорошо. Безрезультатно, день за днём гонялся за похожими, пока случайно не набрёл на станцию скорой помощи.… Вот она с яркой надписью «Реанимация». Перепутать  не мог. Она. Точно она! Обошёл обнюхал. Сашкиного запаха конечно, не было. Но машина та  и водитель тот же. Пёс лёг возле неё и задремал…

-Смотри Петрович! А собака  то знакомая! Узнаешь?- жестикулируя руками пытался доказать парень усатому санитару: « ну, та, из заречного посёлка…, пацана то в реанимацию везли недели три тому, а она бежала? Ты ещё меня шуганул? Вспомнил? Видать заблудилась. Может домой подбросить? Я помню адрес».
 
-Вот сморю на тебя Артёмка и думаю….Здоровенный парень, армию отслужил, семью завел, машину водит – дай бог каждому! А всё одно ребёнок ещё! Мысли детские!»- погладил задумчиво усы и продолжил: « Вот с чего решил, что это тот пёс.… А если и тот… Собаки они… они дорогу домой и сами  найдут… Я, слышал что  и через годы приходят.…Да и смена уже закончилась… И не позволят  на служебной машине…».

-Да я  и не говорю про служебную. На моей девятке отвезём. Помоги, а то одному неловко. Дорогу она, конечно, найдёт – только через год не поздновато будет?  Укусить не должна. Не  переживай Петрович – я  рядом! Если что укол тебе от бешенства поставим…
От них пахло добром и теплом. Тимка  поверил. Лежал на резиновом коврике, положив  лохматую морду на потёртые ботинки усатого санитара.
Не прошло и двадцати минут как машина домчалась до того места откуда забирали больного…

-Ну и что теперь делать? - спросил усатый Петрович, глядя в сторону дома.

- Да загадка – без окон, без дверей, и без людей, но не огурец – грустно пошутил Артём. Посовещались и решили оставить пса здесь. Адреса хозяев спросить не у кого. А если  ищут, то обязательно сюда наведаются.
***
 
           Выскочив из машины, Тимка, крутя хвостом как пропеллером, полетел к родному подъезду. Дом сиротливо посматривал на него пустыми глазницами окон. Не дверей, не перил на скрипучих лестницах. В квартире пусто  и тоскливо. Только озорник – ветер играет на грязном полу страницами старого журнала. Покрытая пылью, забытая впопыхах, а может оставленная за ненадобностью хозяевами Тимкина миска и коврик...
    День за днём  лежал и ждал, что за ним придут. Раз оставили здесь и коврик и миску - значит здесь и ждать,…  дни менялись ночами. Время текло... Однажды вечером появился Кузя хромая на переднюю лапу , ободранный и голодный, с такой тоской в глазах…
Несколько дней ютились вдвоем на Тимкином коврике, изредка уходя из квартиры в поисках пищи.
В окно со двора донёсся голос: «Кузя… Кузенька! Где ты мой Пушистик! Кот стремглав понёсся по лестнице вниз, прямо в объятья заплаканной Маргариты Павловны.

    Так и должно быть думал Тимка, лежал и ждал, боялся уйти. Верил и знал, что хозяин Сашка  заберёт обязательно...
***


      Сегодня выпал первый снег. Ровным чистым покрывалом покрыл землю, крыши домов и тротуары,… Конечно, растает,…но в памяти останется надолго.  Сашку выписали! Как он ждал этого! Вот сейчас… сейчас  откроет дверь новой светлой квартиры, … а там!

- Где Тимка?

- Видишь ли, сынок… так получилось, что  побежал за скорой помощью и потерялся. Мы с папой искали, но так и не нашли. Найдется обязательно. Завтра папа отремонтирует машину, и  съездите в наш старый дом. Может он уже туда вернулся.

Ты куда собираешься сынок? На дворе уже вечер. Давай завтра…

- скажи мама, а если бы я потерялся, тоже ждали, когда папа отремонтирует машину и завтрашнего дня…

***

       К  машине такси бежал счастливый  Сашка,  крепко прижимая к груди  лохматого друга, от переполнявшей его радости по щекам текли  слёзы.

«Так и должно быть» - думал Тимка: « Ведь я ждал».
А первый снег так и не растаял  -  остался лежать до самой весны…

13. Николай Бурденко г.Бийск
Второй Иван Карабут
– Девчонки, – так Анастасия Антоновна называла своих молодых подруг – либо просто по именам. – Если вы помните, я прошлый раз рассказывала, что Татьяна после похорон Радия вышла замуж за друга Четоклеева - Николо и уехала в Болгарию,  отправив родителям письмо с русским водителем. Письмо это дошло до родителей через три месяца, когда родители переехали в Пехлеви. В коротком письме – сестра моя Татьяна написала:
«Мама и папа, прощайте, когда вы получите это письмо, я и Никола будем в Болгарии, а поскольку Ванечка виновник в гибели Радия и многих неприятностей, возникших из-за него, я боясь, что он нам принесёт ещё немало бед и, как Никола говорит, возможно, – смерть; исходя из этих соображений, мы Ивана не взяли с собой, а оставили у служанки-персиянки, она проживает: хиябан (улица) Мансури, куче (переулок) Шамси, 12, зовут её Дильбар Кадими. Не обессудьте меня, но у меня другого выбора не было, и я сделала правильный выбор. Я такого мнения, что этот ребёнок – исчадие ада. Не знаю, может я дура и может быть, когда-нибудь буду, каясь, плакать, а может быть, за прегрешение? Бог накажет меня! Дорогие родители, если вам внук дорог и любим, и вы ещё способны воспитать – тогда заберите его, так как в нём есть часть вашей кровушки. Я не случайно вам написала адрес персиянки. Простите меня, в отношении вас скажу: у вас стариков, предвзятое отношение к современной жизни, не то, что у нас, молодых, стремящихся к бурной, безмерно светлой жизни».
– Я не буду рассказывать, что было с матерью,- продолжила Анастасия, после прочитанного письма, – поскольку вы сами матери... Оцепенение матери длилось недолго, как она справилась с таким жестоким ударом в сердце, отец не понял, поскольку самому немного стало плохо. Чего-чего, но такого подлого поступка родители от Татьяны не ожидали. Выпив лекарство, мать немного отошла от оцепенения, и заплетающимся языком прошептала: «Антон, ты чего стоишь, прошу тебя, поезжай, найди Ванечку – сиротинушку, внучка нашего. С начала жизни нет счастья этому ребёнку: отец погиб под завалом горной породы, теперь мать, зараза, бросила, да кому оставила – персиянке, ведь могла же сюда привезти и под каким-нибудь предлогом уехать, оставив Ванюшку нам! Антон, за меня не беспокойся, я не помру, – теперь, когда ребёнок остался без матери, то я, как родная бабушка, обязана заменить ему мать. С этой минуты мой долг – окружить его лаской и заботой, а посему я не имею никакого – ни морального, ни физического права – хандрить, болеть и, тем более, умереть. Теперь нам необходимо приложить елико возможно усилий: воспитать его умным, добрым и порядочным человеком. Забирай все деньги и езжай – без Ванюшки не приезжай, понял?»
В тот же день он уехал. Как рассказывала мать, отца не было четыре дня, на пятый – приехал с Ванечкой и вот что рассказал матери. А мать – мне, когда я приехала к ним в гости. А я вам пересказываю события двадцатилетней давности.
Приехав в Тебриз, отец пошёл к Василию Лысенко, чтобы тот помог найти адрес, который был написан в письме Татьяны, так как Василий хорошо владел персидским. Не обошлось и без восклицаний, радости встречи. Только восторженную радость четы Лысенко, отец, внезапно омрачив, сказав:
– Я приехал за внуком, которого Татьяна оставила – какой-то персиянке вот по этому адресу, – достав письмо, он прочёл адрес. – Поэтому пришёл к тебе, Василий, чтобы ты помог нейти его.
Отец вслух прочёл уже всё письмо Татьяны, Василий пожал плечами, мол, не знаю, а через какой-то миг махнул рукой с тем, что, мол, пошли. Выйдя на центральную улицу, начали спрашивать про разыскиваемую улицу. Наконец один сведущий объяснил, где это. Когда они пришли в дом персиянки, её дома не оказалось, соседи развели руками – стало понятно: не в курсе, где она. Вдруг перед ними возникла старушка. Она-то и рассказала:
– Дильбар иногда приходит ночевать, а чаще всего не приходит. Если она вам сильно нужна, тогда ищите на улицах города, потому что она побирается вместе с «кафиром» – сейчас она в очень затруднительном положении. На работу никто не берёт, так как у неё на руках четырёхлетний «кафир».
Два дня отец с Василием бегали по городу в поисках персиянки с внуком, а под вечер второго дня решили вновь заглянуть по адресу – в хибару. На стук в дверь отозвался слабый женский голос:
– Кто там и что нужно? – и тут же открылась дверь.
В дверном проёме стояла стройная, красивая девушка. Миловидное, смуглое лицо выражало озабоченность, но не страх. Глядя на двух незнакомцев и бегая глазами по их внешности, в то же время она что-то осмысливала.
– Вы русские? Если да, то помогите мне! – сказала она, отступив назад и пропуская незнакомых пришельцев в квартиру.
– Скажите, ханум , вас зовут Дильбар Кадими? Вы работали няней у Татьяны и Никола, помогая растить мальчика Ваню?
– Я не Дильбар. Я Марьям, да действительно шесть месяцев тому назад работала няней у Татьяны, а после меня они приняли Дильбар. Что вы ещё хотите знать о ребёнке?
– А нам сказали, что Ваня находится у Дильбар Кадими и дали этот адрес. Тогда где Дильбар?
– Она должна скоро подойти. Дело в том, что я ей помогаю. Сегодня Дильбар целый день стояла на вокзале. От того, сколько ей подадут, будет зависеть наш ужин. Вчера я немного заработала, но у меня все деньги отняли терьякеши , поэтому мы все остались голодные. Завтра я буду там стоять, и просить милостыню, сколько риалов положат мне в руку, настолько прокормимся. Мы так работаем уже целый месяц.
– Меня сейчас больше всего интересует мальчик – Ваня! – холодея, спросил отец.
– Как где? Здесь – сидит в той комнате, играет, он очень ослаб. Он сутки пьёт только воду – нам нечем его кормить, а я не помню, когда последний раз хорошо ела; нам сегодня за целый день никто ни копейки не подал из-за того, что он «кафир». Рядом стоящим моим землячкам с детьми подают, – произнося последнее слово, она начала оседать, хватаясь за открытую створку двери.
Василий подхватил Марьям, когда она начала валиться вроде на бок, но вдруг откинулась на спину. Услышав о недоедании внука и о том, что в последние сутки он вовсе ничего не ел, стало понятно, что у этой персиянки голодный обморок. Отец, долго не думая, вынул деньги и, протягивая их Василию, махнул рукой и добавил:
– Сходи в лавку и купи продуктов или еды, чтобы не готовить, а сразу накормить.
Сам пошёл в соседнюю комнату. Увидел внучка, игравшего с какой-то игрушкой, отец подумал: «Интересно, как он отнесётся ко мне – последний раз виделись год тому назад, узнает ли меня?» Перекрестившись, отец произнёс: «Слава тебе, Господи, мой внук жив и здоров».
Вновь стёр со лба холодный пот, ещё раз осенил себя крестом и, направляясь в сторону к внуку, прошептал:
– Ванечка, внучек, я твой дедушка, иди ко мне, – после этих слов остановился посмотреть, какова же будет реакция Ивана.
Иван поднял голову, посмотрел на деда, но с места не сдвинулся; тогда отец подошёл ближе, присел и раскинул руки, таким образом, приглашая его в свои объятия. Тогда Иван отложил игрушку, встал на ноги, долго и внимательно изучая деда. Неожиданно резко развернулся, подошёл к кровати, залез на неё; на стене висели фотографии, он снял одну из них, с которой смотрела семья: дед, баба мать и он – Иван, – подошёл к деду и стал пальчиком показывать, шёпотом произнося:
– Вот я, вот мама, – и, пальчиком показывая на нашего отца – своего деда – сказал: – Ты.
– Ах, какой же ты молодец, догадался, что я твой дед, – схватив его в свои объятия, дед начал смеяться и кружить по комнате, от радости не зная, что делать.
К тому времени Марьям очнулась от голодного обморока и видела всю сцену сближения деда с внуком после годичной разлуки. Она сидела, плакала, радовалась и думала: «Как маленький ребёнок сообразил опознать старика на фотографии рядом с его матерью? Значит, он хороший человек, а может, он почувствовал родную душу и кровь. А может, родная речь, на которой дедушка обратился к нему, сыграла определённую роль?» Этот вопрос долго мучил Марьям: что же всё-таки сыграло основную роль в признании родни в этом пожилом человеке, – и для неё остался загадкой.
Вошедший Василий с пленительным ароматом люля-кебаб нарушил её наблюдение и мысли. Прискорбием всего стало то, что пленительный запах этого – в Иране изысканного – блюда вновь вверг Марьям в голодный обморок. Отец взял одну порцию и ещё кое-что из продуктов и поспешил покормить внука, в то же время, понаблюдав, чтобы он не переел. А Василий начал приводить в чувство персиянку. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы привести её в чувство. Наконец, Марьям открыла глаза, и Василий подал ей порцию люля-кебаб, завёрнутую в лаваш, – она же, отодвинув руку, сказала:
– Мне не надо, дайте Ване, он ребёнок и очень хочет кушать, – и вновь начала терять сознание.
– Ванюшу дедушка уже кормит, – сказал Василий, поддерживая её голову, чтобы она увидела, с каким аппетитом Ваня двумя руками держал и уплетал лавашную трубочку с люля-кебабом, запивая шипучим апельсиновым ситро, подаваемым дедом, а довольный дед, поглаживая его по головке, что-то приговаривал.
– Внучек, не торопись, это всё твоё. Главное – не подавись.
Убедившись, что её не обманывают, она начала потихоньку откусывать и, не жуя, глотать; потом, словно опомнилась, протянув руку и возвращая еду, тихо произнесла:
– Возьмите, это очень дорого стоит, а мне вам нечем заплатить.
– Ты давай ешь – и не разговаривай, никто с тебя ничего не требует, а по поводу платить, так это мы тебе должны заплатить за то, что ты и твоя подруга спасли нашего ребёнка. Дурёха ты, дурёха, да за это вам в ножки надо кланяться: вы человека спасли – вот уж воистину безмерное великодушье у вас! Вы сами с голоду помираете, а поданный спасительный кусок отдаёте чужому по духу и религии ребёнку – во имя жизни молодого поколения. Ты давай кушай, а потом расскажешь, как Татьяна уговорила или обманула Дильбар остаться с Ванечкой.
К тому времени, когда Марьям поела и попила, Ванечка тоже покончил с перекусом. В наступившей тишине раздался спокойный родительский голос:
– Ваня, ты уже понял, что я твой дедушка, и приехал, чтобы тебя забрать к себе, будем жить вместе: ты я, бабушка и твой дядя – Геннадий.
Осмелевший Ваня приблизился к деду, взялся за его усы и дёрнул. У деда от боли в глазах потемнело, но он сдержался. Ванюшка ещё раз посмотрел на фотографию, потом на деда, после чего по-детски спросил:
– А ты и бабушка мне не будете говорить, что я очень-очень плохой мальчик?
– Нет, Ванечка, мы любить тебя будем, а бабушка нас пирожками да блинами кормить будет.
– А ты и бабушка бить меня не будете, как Никола: вот сюда, сюда-сюда, – и он стал показывать крошечной ручонкой, куда его бил этот ненавистный человек.
– Ванечка, а кто тебя ещё бил кроме Николы и за что?
– Никто – он. Я играю, а Никола идёт и меня вот так – сюда, – Ваня на минутку оторвал руку от дедовой шеи, приподнял согнутое ногу в колене, дрыгнул правой ступнёй, а ручкой хлопнул себя по попе и добавил: – Очень больно! – и вновь обнял деда, продолжая пить ситро.
– Нет, Ванечка, бить тебя мы не будем, мы тебя будем жалеть и учить уму-разуму, чтобы ты стал большим, крепким, красивым, умным и порядочным человеком, а когда вырастешь, чтобы всегда мог постоять за себя, как интеллектом, так и физически. А если полезут в драку, то смог таким глупым людишкам, которые не понимают доброго слова, дать сдачу.
Взяв внука на руки, отец присоединился к Василию и, не перебивая речь Марьям, стал слушать притчу о Николе.
– Работать к Тане няней я устроилась полгода назад. Вначале всё было хорошо, а примерно через месяц, когда Таня по воскресеньям работала, – этот черт иностранец нет-нет да… хватанёт за интимное место, а ещё через месяц начал нагло приставать с требованием удовлетворения его вожделения. Я хотела уйти, только некуда – у нас для женщин нет работы, тогда я рассказала Тане. Тогда Никола, как зверь, начал издеваться над Ванечкой. А проходя мимо, каждый раз то ногой пнёт, то за ухо дёрнет, то подзатыльник нанесёт; иногда мальчик падал от такого удара. Однажды я прикрыла затылок Ванюшки – удар пришёлся по наружной стороне моей кисти, и вы знаете – удар осушил руку, и было так больно, что вы представить себе не сможете. А этот верзила рассмеётся,  как ни в чём не бывало, идёт дальше. Несколько раз он поднимал ребёнка то за уши, то за голову, – отрывая от земли; а то возьмёт за одну руку и раскручивает вокруг себя. А когда я спросила, почему он так делает, он ответил,- «Не твоё собачье дело, персиянка вонючая! Точно, ты не знаешь: этот ребёнок всех нас погубит, это исчадие ада, из-за него погиб его отец, теперь он нас хочет погубить». Но самым странным был его последний ответ, где он сказал, не стесняясь, открыто: «Я это делаю для того, чтобы ты стала покладистей, а нет – тогда тебя Татьяна уволит, и та, другая, которая придёт на твоё место, поймёт своё счастье со мной». После таких слов я уволилась. А через некоторое время они взяли Дильбар. Приняв на работу няней, Татьяна научила её некоторым русским словам для общения с Ваней и для понимания, чего требует ребёнок.
– Насколько я понял, Никола был плохой человек? – спросил Василий. – Это я понял, ты расскажи про день отъезда его матери и как ты стала помогать этой девушке.
Уловив последние слова Марьям, отец поразился чистотой произношения слов и постановкой предложений по-русски.
– Скажи, пожалуйста, где ты так научилась хорошо говорить по-русски? – спросил он.
– Хорошо, я вначале отвечу Антону Семёновичу. Дело в том, что я репатриантка тридцатых годов, родилась в России. Из-за того, что мы – отец и я – не приняли советского гражданства, а мать осталась там, она была гражданкой Советского Союза, всех, не принявших гражданство, по согласованию с шахом Реза Пехлеви репатриировали в Иран. Отец купил мазанку, мы там жили. Через некоторое время он умер – теперь я живу одна. На работу никуда не берут, побираюсь, хоть и в своей стране – а чужая. Таня со мной хорошо обращалась. Честно говоря, хочу у вас спросить, где Таня, когда она заберёт Ваню? Дильбар с ним такого натерпелась – не приведи Бог ещё кому? Где Татьяна, она что – погибла? Если да, тогда почему вы так долго не приезжали за Ваней?
– Слушай, Марьям. Татьяна со своим Никола уехали в Болгарию на постоянное местожительство. Нам она до этого ничего не говорила и не писала. А в день отъезда написала короткое письмо, где указала адрес, имя и фамилию девушки и передала со знакомым шофёром. Мы это письмо получили через три месяца, и я в тот же день выехал сюда. Вот уже два дня, как мы здесь, и эти два дня посвятили поискам Ивана.
– Значит, Татьяна и тебя обманула так же, как и Дильбар.
– Ну-ка, дочка Марьям, рассказывай по порядку, поскольку ты помогала Дильбар в выживании моего внука, как всё происходило и, как она обманула?
Только отец закончил свой вопрос, открылась дверь и в комнату вошла невысокого роста Дильбар в чадре, слетевшей с её головы, а когда она раскинула руки от удивления, чадра слетела с плеч и упала на пол. В результате все увидели её приятное лицо и наружность. Окинув взглядом незнакомцев, она поздоровалась и затем спросила:
– Ассалому алейкум. Марьям, ин до мард ки гастан ?
– Ин пирэмард ба сэбиль, пэдарбозорге Ванья гасть, доввом рафиге – пердарбозорге. Омадан Ванья бардаштан бэ манзеле ходэшун , – ответила Марьям.
После услышанного, Дирьбар произнесла:
– Ходая то мано шениди ташаккор миконам .
Затем Марьям начала свой рассказ.
– Сейчас в присутствии моей подруги я отвечу на ваш вопрос, а начну повествование от её имени с того, что Дильбар рассказывала мне при первой нашей встрече, а потом ещё не раз рассказывала за время совместных скитаний и голодания.
Примерно за две недели до отъезда на похороны,  так Татьяна намеренно мотивировала свой отъезд, поэтому специально навязывала няне брать Ваню к себе домой на ночлег под предлогом, что ребёнок быстрее поймёт характер и ласку няни.   Она с Николо сами в эти вечера наряжались и уходили, будто были приглашены в гости, мол, будем очень поздно.
 «А поскольку ты, Дильбар, живёшь в одном из переулков у железнодорожного вокзала и ночью туда добираться страшно, тем более женщине, так тебе будет хорошо – и нам спокойнее».
Конечно, прежде всего, Татьяна Ваню приучала к няне. Дильбар некуда было деваться... После обеда, в канун отъезда, Татьяна позвала Дильбар и пояснила: «Мы уезжаем на похороны, дня на три-четыре. За то, что ты остаёшься с Ваней, я плачу – оклад за последний месяц и ещё один, чтобы ты хорошо за ним смотрела. Вот тебе два оклада, а ещё на питание, только смотри за ним хорошо. Продукты, которые есть – употребляй, вари и питайтесь. Керосин есть, примусом пользоваться я тебя научила. Если хочешь, всё это время живи у себя, а через три дня придёшь сюда, вот тебе ключи. Уезжаем мы завтра, вот с завтрашнего дня и считай три дня».
Прежде чем отпустить Дильбар с сыном, Таня посадила его на колени, прижала к себе, долго целовала, а Ваня каждый раз вытирал щёки в местах её поцелуев. Возможно, ребёнок предчувствовал предательскую материнскую нежность, и поцелуи ранили его кристально чистую душу. Вскоре ему надоело её притворство, он спрыгнул с её коленок и так по-детски сурово посмотрел на мать, что она отвела взгляд в сторону.
Через пару минут Дильбар с Ваней шагали по улице в направлении её дома. На следующий день – то есть в день отъезда Татьяны с Николо – после завтрака Дильбар с Ванечкой отправились гулять по городу. И тут ей пришла идея, показать Вани, откуда и как уходят поез
да. До отхода поезда оставалось с десяток минут. Дильбар любила смотреть, как отправляются поезда, поэтому она знала такое место, откуда хорошо видно, как они отправляются. Подойдя к её любимому месту, Дильбар с Ваней стояли в ожидании начала движения пассажирского состава, а мимо пролетали фаэтоны с опаздывающими пассажирами. Дильбар на мгновенье отпустила руку Ивана, чтобы поправить спавшую чадру с головы, от вихорка бешено пронёсшегося фаэтона. Как раз в этом пронёсшемся мимо новеньком фаэтоне Ваня увидел мать Николо. Видно, сработал инстинкт, и детское сердечко почувствовало неладное – он стремглав помчался за фаэтоном. А Дильбар не сразу посмотрела, что Вани нет рядом, начала смотреть вокруг себя и, не обнаружив его поблизости, начала смотреть дальше, как вдруг увидела бегущего Ваню метрах в пятидесяти от себя. Не помня себя, она помчалась за ним.
К тому времени дежурный по вокзалу во второй раз пробил в колокол, В ту же секунду к перрону подкатил новенький фаэтон, из него выскочили Николо и Татьяна. Увидев мать, Ваня закричал «Ма-ма, ма-ма-а-а!» и, растопырив ручонки, побежал к матери, продолжая на бегу звать её, а мать с Николо под третий удар колокола запрыгнули в вагон, и поезд тронулся. До вагона, в который запрыгнули Татьяна и Николо, оставалось совсем небольшое расстояние, на крик «ма-ма» мать в тамбуре воровски оглянулась и быстро шмыгнула в вагон, будто не слышала душераздирающего крика. Надрывный зов отчаяния сына не могла не услышать мать в удаляющемся поезде! Иван не обращал внимания на слёзы, заливавшие лицо, продолжал бежать в надежде догнать либо остановить поезд и звать «мама!». Кто-то из провожающих случайно сбил его с ног, он быстро поднялся, вытер слёзы пыльными руками и продолжил погоню за поездом. А крики отчаянья «Ма-ма, мама!», издаваемые Иваном, возвещали присутствующих на вокзале людей о надвигающейся большой беде этого – маленького – мальчика.
Зов к матери некоторых заставил на мгновенье остановиться в недоумении и задуматься... Клокочущая обида от того, что его не слышит родная мать, затуманили глаза слезами, ребёнка начало кидать из стороны в сторону, но больше к движущему составу. Какая-то персиянка, увидевшая, что бегущего ребёнка заносит в сторону движущегося поезда, долго не думая, подбежала вплотную к движущемуся составу и, расставив руки, бежала бочком, как бы собой, создавая заграждение, дабы ребёнок при падении не попал под колёса; так она бежала бочком, пока последний вагон не проскочил мимо. Хвост вагона окончательно убил надежду догнать поезд, и здесь Ваня упал; персиянка, ограждавшая Ваню от колёс состава, подняла его и хотела отряхнуть от пыли, но разъярённый ребёнок начал отбиваться от женщины, ударил её по лицу и тут же бросился догонять поезд. Лишь бездушный паровоз, периодически издавая гудки, пыхтя и выбрасывая клубы дыма и пара, с каждой секундой всё больше и больше набирал скорость, увозя бессердечную мать и оставляя кроху-сына на всю жизнь в азиатской стране на муки и душевное одиночество. А несчастный ребёнок всё бежал и бежал в надежде догнать и воссоединиться с матерью. Перрон давно уже кончился, а только что осиротевший ребёнок продолжал по краю насыпи догонять извивающийся как змей состав с вагонами и всё так же на бегу ручками вытирать с лица бегущие слёзы.
Дильбар догоняя Ваню, не раз падала, из-за чего захромала и никак не могла догнать воспитанника, поскольку видела, что ребёнка покидают силы. Давно уже здание вокзала и строения остались позади, а он не терял надежды и всё бежал, как вдруг его качнуло вправо. Потеряв равновесие, падая и кувыркаясь, он стал скатываться по откосу насыпи к подножью, где росли кусты. В результате поцарапал лицо и коленки, а левое колено, поцарапанное ещё в результате падения на перроне, теперь стало ещё больше кровоточить. Дильбар, позабыв о боли в своей ноге, сбежала с насыпи и кое-как по зарослям пробралась к Ивану, лежащему навзничь в высокой, густой высохшей траве между кустами. Изнемогая от усталости, он смотрел в небо, а в гортани клокотал гнев, но он продолжал звать «ма-ма», и тело подрагивало, а иногда судорожно вытягивалось; теперь он уже не вытирал слёзы, и они тонким ручейком скатывались к ушам.
На какое-то мгновенье Дильбар растерялась, когда увидела Ваню и слюну, клокочущую во рту. Боясь, что он задохнётся, она наклонилась и перевернула его спиной вверх; его вырвало. Подхватив Ваню на руки и прижав его к себе, из всех оставшихся в ней сил помчалась домой. Даже на руках он продолжал кричать охрипшим голосом «мама». Утешить и объяснить что-либо Ивану она не могла, так как знала всего полтора десятка слов, необходимых, чтобы накормить и справить нужду, когда он что-либо запросит. Обтерев от крови и грязи лицо, руки и ноги влажной тряпочкой, дала ему попить мятного настоя; мальчик постепенно начал успокаиваться, но, порой всхлипывая, продолжал кричать «хочу к маме!».
К вечеру у него поднялась температура. Схватив Ваню, она побежала в аптеку, там посоветовали пройти к врачу, живущему неподалёку. Расспросив подробно, что произошло с ребёнком, врач выписал лекарство и сказал, чтобы она принесла ребёнка завтра, если ему будет так же или хуже. Через два дня Дильбар вновь понесла Ваню к врачу, он вновь выписал лекарства, но уже другие, и потребовал ещё денег. В результате двух посещений он забрал два её оклада, и у неё осталось совсем немного денег. Только деньги её не беспокоили, думала, что мать приедет и отдаст её деньги. Радовало одно: Ване стало лучше, а день приезда матери был уже назавтра.
Теперь они пошли жить в квартиру, вот в эту, чтобы Татьяна с Николо их не искали, как приедут. Проходит день четвёртый, пятый, а Татьяны и Николо всё нет и нет, прошло ещё пятнадцать дней, а их всё нет. Запасы провианта кончились, деньги тоже, а Ваня своим вопросом «где мама, хочу к маме» замучил Дильбар, и она не знала, как ему ответить, чтобы он понял; она не понимала вашего языка, а он – нашего, вот так сидели и оба плакали. Закончилось арендное время квартиры, пришёл хозяин, потребовал квартплату, Дильбар ему объяснила ситуацию, мол, так и так, подождите, они приедут и сразу расплатятся, но его это не удовлетворяло. Покрутив головой, он увидел ручную швейную машинку; приподняв футляр и убедившись, что всё в порядке, забирая, сказал;
– Как придут, пусть несут деньги и забирают машинку, так мне будет спокойней; во всяком случае, я три месяца буду себя чувствовать нормально, – с тем и ушёл.
Через пару дней закончились деньги, тогда она стала просить соседей, так они ещё два дня прожили впроголодь. Ничего не оставалось, как идти побираться. Первые дни ей стыдно было стоять на улице и просить подаяния. Она с вашим внуком ходила по переулкам, стучалась в дома, просила милостыню, давали, кто что мог, а к вечеру от усталости ребёнок валился с ног, и ей проходилось сажать его на горб и нести сюда. Все улочки и переулки, прилегающие к этому дому, исходили по два раза, в далёкие не стали ходить, потому что пока дойдёшь – устанешь, а Ваня и без того слабый, уставал быстро. Тогда она приняла решение стоять на углу какой-нибудь улицы с протянутой рукой. Если бы вы знали, как стыдно просить, но ради ребёнка чего только не сделаешь. Однажды они за весь день набрали только на два лаваша и только собирались уходить, как подошёл молодой парень, модно одетый, и долго смотрел на Ваню. Она протянула руку, думала, что он решил подать. А он в грубой форме спросил:
– Скажи, сучка, у тебя поблизости есть приличное место, где бы я смог тебя отодрать за двадцать риалов, поди, нагуляла с иностранцем этого «кафира», а теперь кормить его нечем?
  От оскорбительных слов, кровь хлынула в голову, и она сказала ему, я – не проститутка.
– Знаем мы вас, стоите голенькие под чадрой, чтобы показать оголённое тело и увлечь за собой. Если ты не проститутка, тогда распахни чадру – увижу, что ты одетая, дам тебе те же двадцать риалов и уйду.
По шариату запрещено мусульманским женщинам и девушкам открывать лицо, а замужним – тем паче, но пренебрегла законом шариата во имя голодного ребёнка – распахнула чадру, он глянул, и вновь сказал:
– Может, всё-таки пойдёшь ко мне домой? Если ты окажешься девственницей, то я заплачу тебе пятьсот риалов, пошли.
– Ты вначале отдай двадцать риалов, обещанных, – она стояла, сгорая от стыда, сама себя ненавидела, хотела плакать от обиды.
Был ещё один непристойный для неё случай. Со дня отъезда Тани прошло полтора месяца, она стала ходить по вокзалу и перрону просить подаяние. В тот день встречали министерского вельможу из Тегерана. Полиция по вокзалу шастала со злыми лицами, словно озверевшие псы на охоте.  Тем самым разгоняя ротозеев и нашего брата нищих, кого в шею, а кого и пиком под зад провожали отовсюду. В общем, в тот день она ничего не набрала, а это значило – голодными ложиться спать. Вельможу встретили и проводили, вокзал очистился от полицейских – народ стал прибывать. Близился вечер, войдя в вокзал, она увидела в одном из углов, на полу дремала персиянка, на вид не из бедных, поскольку подмышкой прижимала ридикюль, опираясь локтем на чемодан, а перед ней невдалеке лежал небольшой узелок. Дильбар подумала, что он ничей, взяла его и пошла, но откуда-то появился мужчина, к нему ещё двое, стали кричать и избивать её и Ваню за то, что она украла вещь. Она прикрыла его собой, так что все тумаки пришлись ей. От крика поднялась дремавшая персиянка и признала узелок своим; оттолкнув мужиков, подвела к тому углу, где лежала, и спросила у неё, почему она взяла узелок. Попросив прощения у этой понятливой женщины, оказавшейся педагогом, Дильбар рассказала, как к ней попал русский ребёнок. Пока она рассказывала, подошли несколько сердобольных женщин, и в этом же кругу оказалась я, Марьям.
То всё рассказ шёл от имени Дильбар. Теперь начала рассказывать Марьям про себя, Дильбар и Ивана.
– Когда я ближе рассмотрела ребёнка и назвала его имя, он обернулся, сказал «тётя Мария» и кинулся в мои объятия. Глядя на эту картину, стоявшие женщины подумали, что мать вернулась. Здесь мне пришлось пояснить, что я несколько месяцев тому назад была нянькой этого ребёнка.
Выслушав нас обеих, эта женщина, дай Бог ей здоровья, отдала узелок, в котором была еда, кроме того, дала нам немного денег, и мы пошли домой. С тех пор мы с Дильбар живём вместе и ухаживаем за вашим внуком. Вот такая печальная история постигла вашего внука, а сколько унижений, мук и бед нам доставил Ваня?..
– Девочки, если бы вы знали, как я счастлив, что мой внук жив и здоров только потому, что он попал в ваши добрые руки и под опеку ваших сердец! Сказать одним словом «спасибо» – этого не достаточно, поклониться в ножки вам – это я сделаю позже, хотя тоже мало. Сейчас давайте сделаем так. Дильбар, сколько ты потратила на врача, лекарство и сколько ты получала в месяц за Ваню? – спросил отец у двух нянек.
Дильбар, долго не думая, ответила на вопрос отца, а когда он вытащил деньги из кармана, она с какой-то опаской, съёжившись, отодвинулась в сторонку. Не взирая ни на какие телодвижения со стороны няньки, отец отсчитал необходимую сумму за пять месяцев работы Дильбар, ещё сколько-то добавил и протянул ей. Увидев такую большую сумму денег, Дильбар отползла ещё дальше.
– Дильбар, возьми деньги, может, ты и большего заслужила, но я даю столько… сколько могу. Бери, это все твои, а Марьям я тоже дам, вот смотри!
Дильбар и Марьям словно сговорились и совсем не хотели брать денег; много усилий пришлось приложить, чтобы они их взяли.
Отдав деньги обеим нянькам и поблагодарив их с поклоном, отец сказал:
– За квартиру платить не буду, да и та машинка нам не нужна, а всё, что здесь осталось, разделите сами между собой, а мы сейчас с Василием Степановичем поедем к нему, а завтра – домой в Пехлеви. Теперь же до свидания; – и, подняв на руки Ваню, он направился к двери, но тут Ваня начал дрыгаться и просить:
– Пускай они с нами!
Услышав эти слова, подошла Марьям, следом Дильбар, обе со слезами на глазах, обняли Ивана, рыдая, и потихоньку забрали его у деда. Ваня, тоже обняв их ручками за шеи, чуть не плача стал просить: «Поехали!»
Стоявший в стороне Василий, переживая, смотрел на эту картину и не мог понять, как эти две персиянки смогли полюбить чужого по духу ребёнка, а он, хоть ещё и ребёнок, но почувствовал в них теплоту и великодушие сердец. Сцена по времени затянулась, и понимая это, Марьям пошла на хитрость: вытирая слёзы свои и Ивана, стала убеждать его следующими словами:
– Ванечка, мы бы пошли с тобой, только у дяди Васи нет места, где бы мы могли поспать. Ты сейчас иди с дедушкой и дядей, а мы утром придём к тебе и поедем с тобой, ладно?
Как и предположила Марьям – этим словам внял маленький, наивный ребёнок; обе няни напоследок поцеловали Ванечку в щёки и помахали руками – это было прощание навсегда...
Слёзы и радость моей матери долгое время сопутствовали ей каждый раз, когда она смотрела на спокойного и умного внука. Со временем переживания прошли, и слово «сиротинка» забылось. Отец усыновил Ивана, дал ему свою фамилию и отчество. Так получился второй Иван Антонович Карабут. В скорости вся наша семья, кроме семьи моей сестры Александры, получили советское гражданство.
– Шел седьмой год пребывания семьи Карабут на земле древних ариев. Казалось, что эта семья и её дети нашли себя здесь. Все дочери благополучно устроили семьи и счастливы, если бы не гложущая ностальгия, но её на время заглушило горе, пришедшее в дом стариков Карабутов.
– Всё что происходило до этого, оказалось сущими пустяками, а в этот год на долю стариков, живших с двумя сыновьями, выпали страшные испытания. Их было несколько, – такое вступление сделала Анастасия Антоновна перед началом своего нового рассказа, о котором её попросили гости, присутствовавшие за столом на её Дне рождения.
После того, как мы, сёстры, создали свои семьи, и разъехались по разным городам, жизнь отца с матерью потекла в старческой среде. Правда, с ними ещё остались Геннадий и Иван, отец их опекал в меру своего сильного характера, старался держать их в строгости и чаще всего старался работать на одном предприятии или у одного хозяина. Он так же, как и мы, ездил по городам в поисках работ. Не помню, в каком городе они жили, а как получилось, мать рассказала:
«Первая напасть, а точнее горе, свалившееся на нашу голову – помешательство Геннадия. А произошло так. Накануне Геннадий пришёл с работы пьяный, что и с кем он отмечал, не сказал. Ночь бредил – утром у него начала подниматься температура, он метался, кричал, ругался и никто не заметил, как он выскочил на улицу и начал кричать сбрасывать с себя невидимых каких-то грызунов, выламываться. Рядом проходила персиянка, Геннадий поскользнулся или споткнулся и, падая, старался зацепиться за что-нибудь, и так случайно сдёрнул чадру с молодой женщины. Она так заверещала, что собрала всех, кто в это время находился неподалёку. Подбежавший полицейский подумал, что Геннадий намеревался опозорить девушку, и начал бить его по голове. Бил до тех пор, пока Геннадий не потерял сознание. Отцов знакомый – Семён – проходивший в это время мимо, увидел, как полицейский избивает Геннадия; подойдя к представителю закона, он попросил его остановиться, сказав, что Геннадий болен, – полицейский не поверил, тогда он ему предложил энную сумму денег, в результате чего Геннадий был отпущен.
Этот Семён привёл его в дом и рассказал отцу о том, что произошло. Осмотрев Геннадия, приглашённый врач высказал свои предположения и попросил позвать его, как только пациент выйдет из комы. Со слов отца и матери, он несколько дней пролежал в коме, а когда пришёл в себя, врач попытался поговорить, только он получал ответы ненормального человека.
Заключением врача было одно – белая горячка, сопряжённая с физическим воздействием на череп, что привело к сильному сотрясению головного мозга и в будущем может привести к помешательству. К каким только врачам отец не водил Геннадия, какими только лекарствами не поили, всё тщетно. Пережив все мытарства, отец с матерью успокоились на том, что он стал очень тихим, спокойным и чётко выполнял любые задания, а все работы выполнял только под началом отца. На вопросы отвечал тихо и спокойно, иногда с улыбкой на лице. Всех сестёр и брата помнил по именам, но не любил, когда дети его донимают. Дважды был женат, жёны о нём хорошо отзывались, говорили, что он нежен и ласков в общении. Супружеский долг выполнял всегда нежно и страстно. Но жёны не уживались в доме из-за постоянного приставания отца к ним.
Вторая напасть последовала вскоре после первой. Иван под предлогом нашёл работу на выезде, уехал в город Пехлеви. А через два месяца отец с матерью тоже переехали туда же. Буквально через две недели по приезду пришёл парень к отцу и передал записку. Откуда он узнал адрес – родители у него не спросили, а в той записке было следующее:
«Мама и папа, простите меня, но я больше в этой стране жить не могу и не хочу, здесь у нас нет никакой перспективы – мы всю жизнь будем изгоями, поэтому не ищите меня. Я знаю, если бы начал совета просить у вас, вы меня стали бы отговаривать и страшить тюрьмой; лучше на Родине в тюрьме, чем здесь на свободе. Это моё решение, как вернуться на Родину, пока не знаю, но думаю, скоро найду, как пересечь границу. До-свидания – не поминайте лихом. Ваш любящий сын и брат – Иван».
Чуть позже отца запиской вызвали в советское консульство города Пехлеви. В записке просили отца прибыть для разговора по поводу младшего сына – Ивана. Направляясь в консульство, отец прихватил с собой короткое письмо Ивана, полученное на днях от портового грузчика.
Советник консула, увидев отца, поднялся, открыв дверь кабинета, и доложил: «Пришёл Карабут А.С.», – получив добро на вход, он попросил отца пройти к консулу. Последний, без всякого вступления начал:
– Антон Семёнович, ваш сын Иван, работая в порту грузчиком, под конец погрузки советского грузового судна, державшего курс на Баку, умудрился спрятаться в одном укромном месте и пересечь Каспийское море, в результате – высадился в Баку, пришёл к пограничникам и, заикаясь, выговорил: «Я нелегально на вашем корабле пересёк морскую персидско-советскую границу». Теперь из Баку специально приехал представитель погранслужбы и сейчас вы с ним побеседуете, – консул, кивнув головой в сторону сидевшего интеллигентного мужчины, добавил, – а я на время покину вас, у меня ещё один посетитель, – после чего поднялся и вышел.
– Антон Семёнович, зовите меня Фёдор Фёдорович; хочу нашу беседу построить, чтобы она носила чисто дружеский характер, невзирая на то, что вы беженец-эмигрант, а я представитель охраны государственной границы. Почему я делаю такое вступление – да, хочу откровения, а не допроса. Скажите, только честно: вы знали, что ваш сын собирался нелегально пересечь ирано-советскую границу?
– Скажу как на духу – нет, не знал! Иван всё время, пока не приехал сюда, в Пехлеви, жил с нами и работал со мной, но самое главное – он никогда не говорил о том, что собирается вернуться на Родину. В подтверждении сказанного вот коротенькое письмо, которое мы получили буквально на днях, а точнее – в воскресенье, возьмите. А принёс его нам парень, сказал, что они вместе работали в порту, по-русски говорил чисто, а когда я спросил, кто он, то ответил: перс – жил там. Мы долго беседовали, он назвал себя Ахмад Марди – я на конверте записал.
Быстро пробежав глазами по письму, Фёдор Фёдорович достал с лежащего на столе портфеля бумагу, приложил их вместе, после чего покивал головой и произнёс:
– Да это его почерк. Антон Семёнович, вы письмо прочли при Ахмаде? Если при нём, то не спрашивали ли, говорил ли Иван Ахмаду Марди, что собирается нелегально переплыть границу?
– Честно говоря – нет, из тех соображений, что он пока не знает, а узнал – непременно донёс бы, тогда мне старику покоя не было бы, а так проще: уехал куда-то на заработки, если им надо – пусть ищут.
– Ещё такой вопрос: Иван знал, что вы подали заявление на получение визы и гражданство?
– Да, мы вместе приносили сюда сдавать документы.
– Интересно, почему он тогда так поступил, ведь мог же прекрасно дождаться паспорт, визу и въехать в страну как человек? А теперь ему могут приписать шпионаж, диверсию, да всё, что угодно!
– Скажите, Ивана посадят? – спросил отец.
– А вы что, хотите, чтобы ему премию дали? «Dura lex, sed lex» – закон суров, но это закон, – щегольнул пограничник своим знанием афоризмов латыни и, поглядывая на Антона Семёновича и водя по сторонам глазами, наслаждался собой.
Отец, внимательно присмотревшись к незнакомцу, понял, что он не из пограничников, а просто следователь отдела государственного политического управления – ОГПУ – при Народном комитете внутренних дел – НКВД.
– Но ведь мой сын сам пришёл и объяснил, или как вы говорите – сдался. Он не прятался, и ничего с ним не было, он, как честный и порядочный гражданин, сдался, а в записке к нам он пояснил, что здесь нет перспективы, и он не может и не хочет так жить.
– Но ваш сын в той же записке пишет, что лучше в тюрьме жить, чем в Иране, так пусть поживёт там, – съязвил Фёдор Фёдорович. – Спорить бесполезно: Иван понесёт наказание – таков закон.
С тем он поднялся и, не подавая руки, ушёл.
Убитый горем, отец вернулся и рассказал матери об Иване, находящемся на Родине, а когда отец сказал, что его посадят, – мать чуть не сошла сума. В тот же день пришлось вновь вызвать врача. Диагноз один – сердечная недостаточность. Врач выписал лекарства, объяснил, как принимать, и, получив деньги, ушёл.
Только-только мать поднялась с постели, как приехал Иосиф и привёз отцу и матери письмо и на словах рассказал, что Виктор и Шура поехали в Ирак на работу. Мать заголосила:
– Господи, я больше не увижу своего любимого старшего внука и младшую дочь Александру! Арабы там их поубивают. Антон, почему наши дети не советуются с нами, когда хотят, что-то предпринять? Иван добровольно на каторгу отправился. Александра с детьми направилась под арабские мечи. Господи, когда эти мои мучения кончатся? – порыдав некоторое время, мать обрушила град обвинений на отца: – Это ты, Антон, виноват, что у нас вся семья так распалась! Все невзгоды начались с Татьяны: когда писали ей «не выходи замуж за взрывника» – не послушалась. Следствием чего стало то, что наша дочь – Татьяна – бросила сына нищей персиянке. Теперь сын растёт без отца и матери – сиротой, это же надо было нам родить и вырастить кукушку! Негодяйка, жаль, что уехала, а то своими руками придушила бы. Старший сын слабоумным стал, младшего – там посадят. Паша – не знаем, где, увижу ли я её? Почему я такая покорная была в России, когда ты задумал бежать сюда и уговаривал меня поддержать тебя!? Почему я детям не раскрыла глаза там, а послушалась уговорам и твоим змеиным словам, будто ты спасаешь нас всех от лагерей на Соловецких островах!? Ты шкуру свою спасал, ирод кривоногий!
Все упрёки отец слушал молча, знал, что если он сейчас огрызнётся, то с матерью его детей случится инфаркт. Долго слушал и терпел всю ахинею своей жены – Елены. Когда стали не выдерживать нервы, он пошёл гулять по городу, трясясь от злости и упрёков.
Домой отец вернулся поздно, зашёл в комнату жены, справился о её самочувствии и пошёл спать в другую комнату. Дневная сутолока, нервозное состояние жены обрушились на его старческую голову и не давали покоя. Долго ещё в мыслях он переваривал дневную суету, а улёгшись в постель, ещё некоторое время ворочался – наконец, заснул.
На исходе двухнедельного дня в семье моих родителей всё стабилизировалось, и казалось, что больше ничего не нарушит покой этих стариков. Следующие годы и дни текли быстро и бесповоротно, все так же продолжали работать где выгоднее.
В год начала Великой Отечественной войны Ваню начали учить русской грамоте – дома. Отцу предложили поработать при консульстве, в столярной мастерской, с тем, что в дальнейшем ему предоставят ответственную работу в помощь фронту. В сорок втором году в портах Персидского залива начали причаливать американские корабли и выгружать военную технику: автомобили с боеприпасами, оружием, продуктами и прочими товарами для фронта.
Консул вызвал отца и предложил основать придорожный пункт питания водителям, перегоняющим колонны автомобилей с вышеуказанной военной техникой и прочим снаряжением для фронта.
– Промежутки между такими пунктами выбраны. Правительство Ирана земли утвердило, группа военных, советских солдат, уже занимается ограждением периметра участка. Некоторую часть финансов на создание пищеблока выделили с обязательным условием возместить финансы в казну СССР после получения прибыли. Пропускная способность пункта питания – четыреста-пятьсот человек. Готовить станете персидскую и русскую кухню. Готовка трапезы – семьдесят на тридцать. Срок начала работы – через месяц, кормить будете водителей за наличный расчёт. А теперь зайдите в канцелярию за документами, а в финансовый отдел – за чековой книжкой и номером счёта в банке Ахваз.
Через сутки отец с братом тряслись в поезде, направляясь в город Ахваз. Отцу с Геннадием эти сентябрьские дни пришлось работать как минимум по пятнадцать часов в сутки. Вскорости и мать с Иваном приехали к отцу. Там они и отметили День Победы над Германией, распродав ненужные предметы кухни и прочее оборудование.
Закончив распродажу, отец с семьёй перебрались из пункта питания в город Ахваз. В консульстве отцу предоставили работу, а Ваню приняли в школу учиться с детьми дипломатов.
Учился Ваня хорошо, на уровне одноклассников, всегда был опрятным и дисциплинированным мальчиком. Рос Иван крепышом, в некоторых случаях флегматичность ему мешала, особенно при занятии физкультурой. Рассудительностью не страдал, очень любил читать, для чего он использовал каждую минутку, а иногда прятался от деда, чтобы тот не заставил что-то делать либо куда-нибудь сбегать. В свои двенадцать-четырнадцать лет ему не было равных по количеству прочитанных книг и точности описания героических подвигов главных героев произведений; хорошо говорил на персидском и азербайджанском языках. Бабушка во внуке души не чаяла и всегда защищала от всевозможных неурядиц с дедушкой.
Спросите: «Почему?» Отвечаю: с первого дня приезда в дом Ваня дедушку стал называть «папа», а бабушку – «мама». Непонятно, из каких соображений?.. А матери нашей это настолько было приятно – передать трудно. Однажды она выразилась патетично:
– Настенька, ты не представляешь, как только Ванечка говорит «мама» – млею и вспоминаю молодость, и почему-то накатываются слёзы умиленья. От счастья, что ли?..
Если говорить об Иване, необходимо упомянуть и то, что в воспитании внука дед больше был суров, чем снисходителен и ласков, частенько ремень оставлял следы в разных местах тела внука, но это происходило в отсутствие бабушки. Кроме того вышеописанного воспитания дед учил Ивана быть настоящим мужиком, не бояться никаких трудностей и в любой ситуации не терять присутствия духа и мужества. Став отроком, внук начал учиться у деда всему, что тот сам знал, а при возможности дед определил его на работу к частнику.
Вот с того момента и началась рабочая карьера Ивана в Иране. Переезжая с дедом из одного города в другой, он устраивался на любые работы и почти каждый раз приобретал новую профессию, только всегда его тянуло к двигателям внутреннего сгорания и вождению трактора. Не буду упоминать ранее описанные города, лишь добавлю: Тебриз, Тегеран, Ардабиль, Горган.
– Анастасия Антоновна, вы как-то упомянули, что ваш отец перепробовал многие профессии?
– Да, он решил заняться выращиванием бахчевых и выращиванием свиней, а в будущем организовать цех европейских мясопродуктов и выпускать колбасные изделия. А посему отец в сорок восьмом году с Ахваза поехал в Горган. В Тегеране остановился в нашей семье и уговорил Иосифа и меня создать совместное предприятие: «Иосиф, Настенька, я к чему вас приглашаю? Да потому, что у меня денег маловато, а содержать одну или несколько свиней дорого, поэтому давайте скооперируемся: вы даёте мне денег и одного работника, я приеду в Горган. Найду на окраине города подходящий домик с приличным участком земли под бахчу, а как только вы надумаете ехать, напишете, тогда я найду вам домик рядом, если нет – так поблизости».
Отец мой в какой-то степени даже в отношении нас был авантюристом, когда речь шла о создании чего-то. Вот и на сей раз; правда, неудобно так говорить об отце, но это так. Он взял у нас денег на четыре свиньи, аренду двух гектар земли и прочие расходы. Честно говоря, он забрал наше маленькое резервное накопление и, счастливый, уехал, прихватив в помощники, Николая.
По приезду в Горган, отец на окраине города арендовал домик из двух комнат, прихожей и сарайчиком. Перед фасадом домика участок земли – гектар с хвостиком. Ранней весной отец вспахал участок, вместе с Геннадием и внуками проделал арычное орошение, посадил бахчевые и для семьи – овощи. Купил пару свиней и сразу пометил, какая свинья его, а какая наша. Кормление свиней – три паза в день – было возложено на Ивана и Николая. После кормления заставлял поливать бахчевые вёдрами из протекающего за домом арыка.
Чаще всего мальчишек ругали хозяева, кто оплатил за время потока, либо мирабы – ответственные за пропуск потока воды покупателю.   За  воровство чужого пока воды, Иван и Николай мирабы гоняли их, а они говорили деду, но дед не хотел понимать этого и однажды взял и сам пустил воду себе на бахчу. Мираб увидел, прибежал к отцу, палкой нанёс удар по плечу и, надвигаясь на него, загнал в дом. Переступив порог прихожей, увидел примус, взял его и пошёл прочь. На прощание сказал:
– Ещё раз увижу, натравлю на тебя всех жителей улицы. Они могут убить: у нас вода – это деньги, а вода словно денеги крестьянам, и беднякам всегда не хватает из-за того, что  – солнце – нас не жалеет.
Оскорблённый мирабом отец выместил зло на Николае и Иване, в тот вечер оба внука, деревянной лопаткой - получили по хребту.
Весной того же года, когда цвели сады, в один из дней, делая покупки на рынке, отец увидел, как пацанята лет десяти и чуть постарше корзинками сдавали мелкие белые цветочки. На второй день, снабдив Ивана и Николая небольшими корзинками и одной большой, отправил на территорию советского консульства – собирать белый цвет акации. Несчастные мальчишки, лазая по веткам с колючками до пяти сантиметров, искололи и исцарапали руки, ноги и кое-где тела. Набрали полные корзины и понесли продать по указанному адресу, по пути распространяя приторный аромат акации. Лавочник, когда увидел, что ему принесли, акацию, начал смеяться. Затем произнёс, глядя на двух русских подростков.
– Я покупаю цветки апельсинов – для варенья, а это дерьмо мне даром не надо. Уходите отсюда быстрее, не портите окружающий воздух. От этого запаха только голова болит.
Исколотым и исцарапанным шипами ненавистной акации, уставшим детям ничего не оставалось делать, как быстрее уйти от лавочника, ибо под конец он стал ругаться всё сильнее и сильнее. Придя домой, корзины поставили в прихожей. На шум в прихожей вышел отец и, не разобравшись, стал кричать:
– Вы зачем принесли сюда? Я же вам, балбесам, рассказал, куда отнести и получить деньги. И чем вы только слушали, а ну-ка, давайте несите сейчас же!
– Мы не балбесы, это вам надо было смотреть, что лавочник покупает: мы сделали, так как вы нам сказали, а он нас отругал и отправил обратно, – сказал Ваня.
– Ах ты, стервец, ты ещё меня учить будешь, молокосос! Вот я тебе сейчас покажу, как с отцом разговаривать, – и стал искать, чем бы побить ребятишек.
Но Ваня своими словами обескуражил отца.
– Вы, папа, не кипятитесь. Цветы, которые покупают персы, – это апельсиновые цветы, а не акации.
Но отец детям не поверил, тут же набрал в стакан цветов и, уходя, пригрозил:
– Если вы лодыри меня обманули, тогда я вас выдеру как сидоровых коз!
– А ели мы правы, тогда что?
– Ты, Ванька, говори да не заговаривайся! А то приду – выпорю, как подобает, чтобы не перечил отцу.
С тем и ушёл. Вернулся отец с опущенной головой, зашёл в дом и два дня не выходил из комнаты.
Вскоре  мы всей семьёй переехали в Горган, и Коля нам рассказал историю про акацию, а ещё то, как отец хвастал, какие на бахче будут арбузы. Говорил следующее, по-украински:
– Мыкола, як тико на баштане поросте огудина, бабка выйде рано и накидае башмакив: ты, хлопчине, розумиешь – твоя бабка трошки поколдуе. Як вона це зробе, тоди у нас на баштане кавунов буде накатано, як звёзд на небе.
– Дедушка, такие мелкие, как те звёздочки на небе? – спросил внук.
Отец, долго не думая, дал внуку по шее и добавил:
– Мыкола, ципун тоби на язык! Кауны у нас будут о таки, – вытянув руки перед животом и создав ими кольцо, показал, какой величины будут арбузы.
– Дедушка, таких арбузов не бывает.
– Бывают! – ответил дед внуку и тут же врезал подзатыльник.
Но самое главное ожидало нас впереди. На второй день пошли смотреть баштан и свиней. Из ожидаемых восьми свиней увидели только двух. На вопрос:
– Папа, почему только две свиньи, мы вам дали денег на четыре; вы сказали, что купите восемь, а тут только две, да и те худые как воблы.
– Ты понимаешь, Настенька, я же покупал породистых, а породистые дорогие, вот только на два поросёнка хватило денег. Хозяева, которые мне их продали, утверждали, что через три месяца они будут весить по сто двадцать килограммов.
– Папа, а что с баштаном, я смотрю – тоже никакого толку нет: арбузов только-только самим поесть, а я помню, какой урожай у нас всегда был. То ли баштан не поливали – что-то я ничего не могу понять?
– Та цэ хлопцы – ленились поливаты, да и сусиды мало воды брали на полив.
– А вы сами у мирабов воду покупали для полива? – спросила я.
– Неужели не покупал? Несколько раз! Хорошо поливали.
Долго молчавший Геннадий произнёс;
– Один раз.
Отец прогнал его из-за стола и стал выкручиваться:
– Так они за один раз забрали ваши и мои деньги, которые хранил на полив. Вот так получилось – после этого нечем было платить за полив... А эти ироды, дармоеды – плохо старались!
– Да каждый раз, как только соседи пускали себе воду, вы, папа, заставляли всю ночь воду таскать. Один раз нас застукали и гоняли больше часа, если бы догнали, точно убили бы! Персы так обозлились: они к вам пришли, а вы сказали, что мы не ваши. Помните, папа? – снова входя в комнату, прогундосил Геннадий.
– Настенька, та ты не слухай цёго дурачка, вин щас наболтае того, чого и не було, – а сам в этот момент весь покраснел и затрясся от злости.
Иосиф, вставив сигаретку в мундштук, вышел с отцом во двор. - Я осталась с матерью, и она мне рассказала: с момента приезда в Горган отец каждый день с прогулки по городу возвращался выпившим. Сопоставив одно с другим, я поняла, куда ушли наши деньги. А выйдя на улицу, увидела, как Иосиф, стоя напротив отца и сжимая кулаки, о чём-то тихо прошептал. Увидев меня, он взял в зубы мундштук и отошёл в сторонку. Так мой родной отец надул нас на кругленькую сумму. С тех пор Иосиф невзлюбил отца и при встрече разговаривал сквозь зубы.
Из рассказа моей матери, с приездом в Горган бабушка заболела гинекологией. Лечилась она самостоятельно, ходила в поле, собирала травы; сушила, заваривала и пила, иногда заваривала и парилась. Летом сорок девятого года бабушка умерла. Похоронили её со всеми почестями; девять и сорок дней, потом полгода и годовщину справили.
Отец остался с двумя сыновьями: так как Иван был младшим и более сообразительным, ему всегда доставалось: стирка, готовка, уборка, – а отцу всё казалось, что он бездельник и дармоед.  Несколько раз бил его, а однажды Иван отцу дал отпор и через некоторое время уехал от него, стал жить самостоятельно. Так с шестнадцати лет он начал самостоятельную аскетическую жизнь. По каким только городам его не носило до отъезда в Советский Союз.    Последнее прошение Иван Карабут подал с просьбой отправить его на целину, это было в одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. Такая вот судьба выдалась у моего племянника от бездушной сестры – Татьяны.
– Анастасия Антоновна, а как сложилась дальнейшая жизнь вашего отца и брата Геннадия? – спросила Тамара Плаксина. – Где они сейчас находятся?
– Жил отец в этот период в районе Каспийского моря, а Иван, уезжая в Советский Союз из порта Пехлеви, оповестил ли отца о своём отъезде – этого точно сказать я не могу, но то, что отец его не провожал, знаю точно. После отъезда Ивана отец продолжал жить с Геннадием в Иране и на Родину вернулся вместе с ним, только намного позже нас.
– Анастасия Антоновна, вы рассказали про всю отцовскую семью, а когда же наступит черёд вашей семьи? – задала вопрос напарница по сборке мебели на корпусной фабрике – Ольга Зиновьевна.
– Да, настало время рассказать вам о нашей с Иосифом семье, и, видимо, придётся начать с момента, когда мы со свадьбы пошли в своё заведомо приготовленное гнёздышко.



14.   Владимир Нургалиев г.Бийск
Тропа Шукшина

(мистический рассказ)

Предисловие:

Мне сейчас 62 года. Я бийский рядовой литератор. Но мы все идём за своим земляком, великим Василием Макаровичем Шукшиным. Которого я всего прочитал ещё в юности. И до сих пор он и его творчество живёт во мне. Не отпускает.
Когда-то в городе Бийске он жил со всей своей московской съёмочной группой на турбазе "Алтай" и снимал замечательный и глубокий по содержанию художественный фильм "Печки-лавочки". Время от времени, по вечерам, он выходил на берег реки Бии, со товарищи из Московской творческой тусовки и прогуливался по местной "набережной" (бетонированной узкой дорожке длиной не более километра). Затем снова возвращался на турбазу "Алтай", а утром, загрузив на грузовик реквизиты и декорации, ехал в село снимать свои "Печки-лавочки".
Не стало Шукшина, и на время его творческий флаг подхватил губернатор Алтайского края Михаил Сергеевич Евдокимов. Также, как и Шукшин, он снимал художественные фильмы с алтайскими "чудиками", но уже в масштабах всей России. Все на Алтае понимали, что народный губернатор Алтайского края метит в президенты России. И так бы это и было, если бы не его гибель на Чуйском тракте в автокатастрофе, которая до сих пор ставит больше вопросов, чем ответов.
Сейчас турбаза "Алтай" превратилась в развалины. И только поблизости на окраине города Бийска днём и ночью работает пилорама по распилке леса кругляка на доски, которые идут на изготовление окон и дверей.
С моим другом Иваном любим ходить по Шукшинской тропе от развалин турбазы "Алтай" до набережной и по ней. Этот путь мы назвали с другом "тропа Шукшина". Друг мой большой знаток мировой классической литературы. Иногда он переводит мои книги рассказов на финский и иные языки. Которые в электронном виде мы с ним издаём в различных мировых издательствах. При этом Иван понимает, что мои рассказы не дотягивают до уровня Шукшинских рассказов. Я с ним соглашаюсь. При этом утверждая, что я только учусь писать прозу и у меня плохо получается написание диалогов. Всё это я изложил в рассказе "Разговор с цензором". Где в качестве цензора выступает Иван.
А если бы в качестве цензора гипотетически был бы Шукшин? Иван и подсказал мне обыграть эту тему в фантастическом (мистическом) рассказе. На что я конечно же согласился. Так и родился этот рассказ:

***
Поздним летним вечером я прогуливался по набережной. Чуть слышно журчала вода в реке. Где-то ещё играла рыба, производя характерные всплески. Налетавший тёплый ветер отгонял полчища комаров и гнуса от моего лица. Навстречу мне шёл человек. Худощавый, среднего роста, скуластый, чуть сутулый, лет сорока пяти. В пиджаке, кепке, галифе, хромовых сапогах и курил папиросу. Я даже сначала позавидовал его экипировке, потому что понимал - его комары не смогут "прокусить". У меня же уже чесались руки, шея и лицо от их укусов. Сибирь, что тут поделаешь. В короткое, но жаркое лето, с частыми дождями гнус плодится в огромном количестве, моя жена и внучка опрыскивают себя противо-комариным гелем, чтобы элементарно сходить в магазин за хлебом.
Как человек пьющий, я несколько раз подхватывал "белую горячку". Потому по жизни ничему не удивляюсь. Не удивился я и теперь, узнав во встречном мужчине Василия Макаровича Шукшина. Поравнявшись, мы обменялись взглядами. И так бы и разошлись, но он что-то почувствовав во мне, сам предложил: "Хочешь выпить?". "Хочу", - ответил чисто автоматически. Шукшин достал из внутреннего кармана початую бутылку водки и протянул мне. Я с горла припал к бутылке и тут же выпил её до дна. Потом протянул ему пустую бутылку обратно. Он взял её, покрутил в руках и отбросил в кусты.
Потом ещё посмотрел мне в глаза и сказал: "А пошли земляк ко мне в номер и продолжим выпивку". Водка уже ударила мне в голову. Я знал, что и две бутылки водки мне нипочём, особенно под хорошую закуску и утвердительно мотнул головой. Шукшин сразу меня предупредил, если я окажусь неинтересным собеседником, то он сразу же выпроводит меня. Я промолчал. Не стал ему объяснять, что мои друзья, пока не пошлют за мной гонца, не садятся распивать спиртное. Так как я большой балагур и весельчак.
Так вышло и на этот раз. Мы шли рядом по лесной дороге на турбазу "Алтай" заглубленную на один километр от шумного "Чуйского тракта" - Бийск-Ташанта. Шукшин о чём-то мне говорил, с азартом, эмоциями и чувством. Я же думал об одном, как бы всучить ему свою рукопись "Разговор с цензором", и как заставить его её прочитать. Будет ли она ему интересна?
Был уже поздний вечер, стемнело. И проходя по фойе пятиэтажной турбазы, где по дороге в "Горный Алтай" формировались туристические группы (в том числе из иностранцев), нам пришлось продираться через танцующую толпу туристов, которые приняв в буфете "на грудь" пиво, вино, а кто и водки, азартно выплясывали быстрый танец под громкую музыку.
Мы поднялись на второй этаж. Стандартный четырёхместный номер, Шукшин, как главный режиссёр фильма, занимал один. Потому никто нас не тревожил. Открыв шифоньер, он достал из походной сумки бутылку водки. На столе был графин с водой и четыре стакана. Что было очень кстати. В два стакана мы налили воды из графина - запивать. А в два стакана он расплескал водку. Мы молча выпили. Шукшин был тих и задумчив. "Устал я сегодня очень, но мысли о фильме не отпускают меня и не дадут уснуть, пока я не напьюсь", - как бы себе в оправдание тихо промолвил он. "А бабу в постель?" - в тон ему проговорил и я, - "После секса с женой я быстро засыпаю". "То ты, а то я". "И правда", - мягко ответил ему. "Ты где живёшь?" - спросил мой собеседник. "За понтонным мостом в Затоне", - ответил ему с гордостью, - "Здесь я родился и рос. Здесь в затонской школе номер восемнадцать и оканчивал школу. Вы тоже в Вашем родном селе Сростки недолго работали учителем. И наш учитель истории, Иван Петрович Татаренко, рассказывал нам, как ездил с Вами в одном автобусе на совещание учителей в город Бийск". "Да, было дело. И хорошо помню вашего бывшего партизана, раненого и хромого Ивана Петровича. При встрече передай ему от меня привет".
И тут я до того осмелел, что вытащил из внутреннего кармана лёгкой летней куртки свою рукопись "Разговор с цензором". "Что это?" - спросил он. "Мой рассказ, который я хочу Вам показать". "И ты туда же?", - мягко улыбнулся он. "Да, туда же. Как только прочитал Ваш высокоталантливый рассказ "Выбираю деревню на жительство"". "Я очень серьёзно отношусь к своему творчеству. И ставлю творчество в своей жизни на первое место", - сказал Шукшин прямо глядя мне в глаза. "Я тоже", - отвечаю ему.

…Очнулся я утром. "Где я?", - спросил себя ошалело. В номере гостиницы, без окон и дверей гулял утренний прохладный ветерок. Вышел в коридор. Вспомнил, что с девяностых годов турбаза "Алтай" заброшена, стоит одиноко в лесу полуразрушенная. И тут мне показалось, что я опять услышал голос Шукшина: "Погрузили реквизиты?" Затем услышал шум отъезжающего грузовика. Выскочив на зелёную полянку у входа, мне показалось, что вижу вдалеке на просёлочной дороге уезжающий грузовик "ГАЗ-51".


15. Сергей Еремеев г.Москва
ГЕНКА БАЙКАЛ И ВЕДЬМА
1.
- Пьяный проспится, а дурак никогда, - в сердцах бросила Генкина мать, когда он окончательно решил уйти к женщине, что была старше его лет на двадцать, если не больше.
Генка не стал хлопать дверью. Он опустился на грубо сколоченный табурет и отрешённо вперился в пол. Не выпуская из правой пятерни ручку своего дембельского чемодана, Генка левой рукой ерошил рыжие кудри.
Он ждал, что мать вот-вот заплачет, но она не плакала.
- Я же буду приходить, помогать, - хрипло сказал Генка.
Тут мать всхлипнула.
- Стыд-то какой, сыночка, родненький… Она тебе в матери годится, а ты с ней жить собрался. Я всё боялась, что ты из армии невесту привезёшь… Так лучше бы из армии привёз молоденькую, чем так…
У Генки в очередной раз что-то ёкнуло внутри. Он сознавал материнскую правоту. Но ничего не мог поделать со своим наваждением. Оно захватило его и обволокло. Подобно вулканической лаве, испепеляющей живописные горные склоны.
- Мам, ты же сама призналась, что мой отец был младше тебя на десять лет.
Мать смахнула слёзы и заговорила сбивчиво:
- На десять, но не на двадцать! Мою ровню война убила, фашисты проклятые…Вот я и связалась с твоим отцом. Да и любил он меня, и жили мы хорошо, пока он…
Мать осеклась. До неё дошёл ещё один смысл сыновьих слов. Она судорожно глотнула воздух, всплеснула руками и, отступив назад, встревоженно спросила:
- А вы что: собрались ребёнка заводить?
Генка выпустил ручку чемодана, вскочил и вытянулся:
- Нет, ну что ты, мама… Да и не сможет она этого… Не получится у неё.
Пристального взгляда матери Гена не выдержал. Опустив глаза, он снова хотел сесть на этот вечный семейный табурет, переживший пару стульев из импортного мебельного гарнитура, но мать неожиданно смягчилась:
- Иди уже, раз так решил, - тяжело вздохнула она.
Сын взглянул на неё с благодарностью, а она вдруг привычно встрепенулась:
- Погоди, возьмёшь пирожки, скажешь, мать передала…
У Генки отлегло от сердца. И он, двадцатипятилетний мужик, почувствовал себя мальчишкой, вспомнил всегдашнее материнское: возьми пирожки, Геночка, друзей угостишь, скажешь: мама постаралась...
2.
Через пару минут мать привычно выглянула в окно, провожая взглядом статную фигуру сына. Гена почти бежал на автобусную остановку. От новых слёз женщину отвлекла трёхцветная кошка Люська, прыгнувшая на подоконник.
- Люся, ну почему же он такой телок, прости меня, господи? – пожаловалась мать урчащему зеленоглазому созданию. – Я, видать, сама во всём виновата. Девчонки за ним увивались, а я их отваживала, вот такая ревность моя, дурная.
Кошка, продолжая урчать, коснулась мягкой лапой плеча хозяйки, развернулась вполоборота и стала глазеть на старый кактус, который Гена не любил и хотел выкинуть.
- Поняла, поняла, - встрепенулась Генкина мать.
В её деревенском роду были ведуньи-шептуньи. И кошачье движение она восприняла как знак.
Кошка тут же спрыгнула и исчезла под кроватью, а Генкина мать схватила жестянку из-под абрикосового компота и с этой жестяной банкой, из которой торчал обречённый кактус, ринулась в кухню. Там она поставила банку на пол и, перекрестившись, нависла над экзотической колючкой с каким-то невнятным, одной ей ведомым бормотанием. И несколько раз проткнула ни в чём не повинный цветок старым кухонным ножом. Немного не рассчитав, женщина укололась. Но ничего не почувствовала, продолжая свои колдовские манипуляции.
Израненный цветок перекочевал в мусорное ведро и тут же был вынесен из дома.
 Только вернувшись в квартиру, Генкина мать почувствовала колючки в руке и разглядела на деревянной ножевой рукояти цвета морёного дуба тусклый след крови.
Кошка Люська выскочила из-под кровати. Подняв хвост, она уставилась на хозяйку так, словно вопрошала: ну и кто из вас ведьма? Ты или та женщина, к которой Геночка ушёл?
По щекам хозяйки текли слёзы, пока она яростно шептала: «Прости меня, господи. Прости меня, господи. Господи, прости!»
3.
Жив ли он сейчас, Генка по прозвищу Байкал? В ту далёкую пору - самый молодой участник этой фатальной истории. Почти единственный, кого пощадила Мария, а может, судьба сберегла.
Если жив, то уже разменял восьмой десяток. Вряд ли кто-то сейчас зовёт его Байкалом. Да и Генкой тоже. По имени-отчеству обращаются. Как не стало матери, уехал он на своё любимое озеро Байкал, где дно видно аж до сорокаметровой глубины. Так нам говорил Генка, и это подтверждают учёные.
Генка Генкой, Байкал Байкалом, а теперь по порядку.
О женщине по имени Мария, по отчеству Никифоровна и по одному из заглазных прозвищ Кефировна в шестидесятые годы минувшего века в нашем сибирском городе ходили невероятные слухи. С неизменно жутким оттенком.
Ведьмой эту женщину тоже называли, но, на удивление, не так часто. Между тем прозвище Кефировна никак не соответствовало её нервному миниатюрному облику.
Кефировна? В этом прозвище булькал юмористический смысл. Абсолютно чужеродный.
Ведь Мария Никифоровна была из того типа роковых женщин, которых считают чёрными вдовами. Но чёрной вдовой её не называли. Всё потому, что её мужчины были не законными мужьями, а сожителями.
Ну а с Генкой Байкалом, что был младше её на двадцать лет, узаконивать этот смех и грех не имело никакого смысла.
Кто бы стал теперь о ней вспоминать, если бы не открылась простая и страшная первопричина смертоносного поведения Марии Никифоровны. Сама она эту первопричину всю жизнь скрывала. Обо всём поведала младшая сестра Марии – простая и правильная женщина, послушная жена и заботливая мать. И поведала тогда, когда Мария ни в чьём сострадании уже не нуждалась.
4.
Живи Мария где-нибудь в селе, с ней бы не церемонились. Вполне возможно, что и расправились бы потихоньку. Но она жила в довольно крупном областном центре. Да, здесь её преследовала дурная слава. Да, к неприязни добавлялась ненависть: тайная, плохо скрываемая и откровенная. Однако отношений с ней никто не выяснял. То ли побаивались, то ли это вообще свойство всех горожан: не лезть туда, куда не просят.
Беда была в том, что всех её сожителей выносили из подъезда вперёд ногами. При этом роковая Мария ухитрялась не стареть, словно законсервировалась изнутри неведомыми снадобьями.
 - Ну вот, ещё одного заездила, - мрачно констатировал мой троюродный брат Костя, живший с ней в одном доме. – Хорошо хоть Генка Байкал вырвался.
Да, Генка Байкал был единственный, кто смог уйти от Марии, порвать с ней, а значит, избежать неминуемой гибели.
Братан мой Костя работал на стройке в одной бригаде с Генкой Байкалом. Дружить они особо не дружили, но приятели были хорошие, точно. До поры до времени.
Как-то под выходной отмечали Костин день рождения, или, как говорят в наших краях, справляли именины. Знали, что завтра не на работу – и немного перебрали. Все потихоньку разошлись. Кроме Генки. В лёгком подпитии после тяжёлого трудового дня Генка уснул на диване в Костиной квартире. А в первом часу ночи – час ведьмы! – вдруг вскочил:
- Костян, я домой, телефона у нас нет, мать переживает…
- Ты чо, Гендос, какая мать, ты же детдомовский, - с пьяным юмором отозвался Костя, не открывая глаз.
Костина шутка Генке Байкалу не понравилась, он ответил матом и хлопнул дверью.
В ту далёкую пору не было моды и особой необходимости на металлические квартирные двери. Почти у всех двери были одинаковые. Не тонкие и хлипкие, но всё равно довольно лёгкие. Однако от удара полотна по дверной коробке в Костиной квартире дрогнула вся неубранная со стола посуда, с потолка посыпалась непонятная пыль, а умнейший и добрейший кот Гриня в страхе ринулся под кровать.
Посуда и пыль с потолка были Косте по барабану, а кота Гриню ему стало жалко даже спьяну.
Костя встал, открыл дверь и крикнул Генке на все девять этажей:
- Найдёшь ты сегодня приключения на свою…
Костя сделал паузу. Он не стал произносить неприличное слово. И даже не заменил его эвфемизмом «задница», чтобы не потревожить сны своих соседей по подъезду.
Но надо было что-то произнести, и Костя начал с самого начала. Только уже на полтона ниже, зато с чёткими паузами, словно припечатывая:
- Найдёшь… ты… сегодня… приключения… на свою… дурную… башку!
Костя – человек не глазливый. Но тут он своими брошенными в сердцах словами что-то нехорошее для Генки предопределил. Запрограммировал. Хотя сам Генка поначалу свои интимные приключения считал удачей.
5.
В первом часу ночи – почти сразу после сердитого Костиного напутствия – Генка Байкал застрял в лифте панельной девятиэтажки. Сложно сказать, случился ли у него приступ клаустрофобии или он просто куражился, только стал Генка орать, и крики были услышаны.
- Не кричи, людей разбудишь, - властно произнёс кто-то. Властно-то властно, однако, бархатным женским голосом.
Генка замолчал. Таинственная незнакомка продолжала:
- Диспетчер спит, а я сейчас попробую…
Она что-то там попробовала снаружи – и всё получилось.
Генка вылетает из лифта и видит, что в дверном проёме одной из квартир стоит уверенная в своей неотразимости невысокая дама с глазами зеленовато-жёлтого цвета. Из-под незапахнутого халата розовеет ночнушка с белыми кружевами.
Смотрит Генка в её кошачьи глаза и начинает трезветь.
Маленькая тоненькая дама усмехается и вкрадчиво так произносит: я тебя вызволила, а ты даже спасибо не сказал. Говорит, а сама ладонями ведёт от своего впалого животика к небольшой груди и снова вниз. Туда и обратно, туда и обратно.
Генка стоит столбом, во рту пересохло, всё на свете забыл, не то что родную маму, которая дома волнуется…
- Заходи, - говорит ему незнакомка, - теперь мне твоя помощь нужна.
Трезвеющий Генка ватными ногами входит в квартиру, по ходу обращает внимание, что вся дверь снаружи ножом истыкана.
«Кто-то очень не любит живущих в этой квартире» - медленно, но верно соображает Генка, но мысль свою не озвучивает.
- Какая помощь нужна? – спрашивает он как во сне.
Миниатюрная незнакомка усмехается и аккуратно закрывает дверь изнутри, дважды поворачивает ключ и накидывает цепочку.
Генка, тушуется, хочет повторить вопрос и не может.
Хохотнув, обитательница квартиры с израненной ножом дверью, молвит бархатным голосом:
- Надо в прихожей лампочку поменять… Сейчас табуретку принесу.
- Я сам! – очухался Генка и ринулся на кухню, где горел свет.
Возвратился с табуреткой, приткнул её к стене. Хотел взобраться. И услышал приглушённый голос:
- Не спеши, надо лампочку найти. Будь здесь, я сейчас.
Она исчезла за дверью. А из комнаты вышла уже без халата – в розовой шёлковой комбинации.
Ночной гость сделал вид, что насупился, взобрался на табурет, выкрутил перегоревшую лампочку, и, не оборачиваясь произнёс:
- Моего отца убило током. Он хотел поменять патрон. Я здесь патрон менять не буду!
- Горе какое, - отозвалась женщина. – Я не про патрон, я про твоего папу.
Она взяла у Генки перегоревшую лампочку, и парень почувствовал лёгкий трепет её тонких пальцев.
- Ладно, - пробормотал он, – поменяю патрон!
- Не надо, просто лампочку вкрути, - засмеялась маленькая дама и вложила в Генкину ладонь новую лампочку, не торопясь отводить от его руки своих светящихся рук. Парню показалось, что в его груди бьются два сердца: его собственное - простое и понятное, и её – неизвестное, но сладостное.
Генка потянул вверх ватную руку и со скрипом вкрутил новую лампочку.
Дама включила свет, Генка оглянулся и увидел, что стоит она в чём мать родила. От неожиданности парень пошатнулся и брякнулся на пол, попутно зацепив головой стену напротив.
Вот оно, злое Костино пожелание!
Вкрутить лампочку было в тысячу раз проще, чем потом, придя в себя, до самого утра ублажать ненасытную незнакомку.
Утром они друг друга разглядели: ему - за двадцать, ей - за сорок. Хотя он сразу в её возраст и не поверил.
- Спасибо, Гена, хорошо лампочку вкрутил, - пошутила светящаяся женским довольством Мария, провожая помятого ночного гостя. – Как жаль, что уходишь! Может, ещё?
У него не было сил даже улыбнуться в ответ.
А Мария Никифоровна – это была она! - точно знала, что этот Гена вернётся к ней в тот же день.
6.
Двадцать лет разницы в возрасте, а всё равно ведь сошлись. Несмотря на пересуды, осуждающие взгляды соседей и горькие слёзы Генкиной матери.
Мой троюродный брат Костя чувствовал свою вину. Поэтому пытался Генку образумить. Однако всё было тщетно.
Генкина мать после того разговора продолжала переживать из-за сыновней зависимости-привязанности, но больше не встревала в отношения, казавшиеся ей чудовищными.
Тут надо сказать, за что Генку прозвали Байкалом.
На стройке все знали две его оценки для всего сущего.
«Байкал» в Генкиных устах – это очень хорошо, здорово, прекрасно, великолепно, замечательно и так далее. А когда он говорил «не Байкал», это означало: слабо, плохо, хрень какая-то…
Мужики на стройке подтрунивали: ну как, мол, Гена, семейная жизнь? Зашибись или глухо? Фонтан или не фонтан? Байкал или не Байкал?
- И Байкал, и не Байкал, - мрачно отвечал Генка, не вдаваясь в подробности.
Поселившись у Марии, Генка делал всё возможное, чтобы не возвращаться с работы вместе с Костей.
Происходить это стало после одного разговора, когда они шли с работы вместе. Потирая заострившиеся скулы, Байкал пожаловался Косте: всю ночь стараюсь, а ей всё мало… Скачет безостановочно, как игла в швейной машинке.
Костя не стал сочувствовать. Ответил резко: это ведьма, вали от неё, Гендос, а то пропадёшь! Да спроси на прощание, сколько мужиков она со свету сжила своим бешенством…
Генка смолчал, насупился. И стал возвращаться с работы один. Через месяц Костя подкараулил его в подъезде и с ходу начал: посмотри на себя, у тебя круги под глазами чёрные, спишь на ходу, до весны можешь не дотянуть…
- А пошёл бы ты на…, - выругался Генка.
Костя обиделся. И они перестали разговаривать.
Так Генка и не узнал от Кости о тех, кому не повезло. О своих предшественниках в квартире Марии.
Иногда с будущими жертвами она знакомилась на поминках жертв предыдущих, Процесс шёл безостановочно.
Как ни странно, наибольший интерес для неё представляли милиционеры и бывшие зеки. Одного недолугого «дядю Стёпу» она увела от молодой жены, другой был на грани того, чтобы бросить спутницу жизни и троих детей.
Бравый сержант под два метра ростом ворчал на такого же высокого, но мешковатого сослуживца: знать подноготную этой твари – и идти на заклание! Да ты сумасшедший! А потом, говорят, решил отомстить ведьме за коллегу, которого она заездила в считанные месяцы. Готов был прикончить её, когда шёл выяснять отношения. Суровые вопросы бравого сержанта были сразу же им забыты в просторной постели миниатюрной Марии.
Тайком он шастал с ней целый год. До своей кончины от постельного перенапряжения. Отомстил, называется.
Если новой жертвы среди милицейских не случалось, жадная до мужиков баба с подростковой фигурой оставляла работу на местпромовском заводе и устраивалась ночной дежурной в какой-нибудь техснаб. И свою безутолочную страсть обрушивала на грузчиков. До той поры, пока один из них не становился её постоянным сожителем.
Ужасающего вида грузчик по прозвищу Валерка-циклоп, отсидевший за драку, побил все рекорды и прожил с Марией года три. Но всё равно и его не стало.
7.
А что же Генка Байкал? Он примерно полгода сначала вполне себе приятно, потом устало и обречённо кувыркался со своей сожительницей, снедаемой нимфоманией, пока она его не довела до полного истощения. После чего стала корить парня: молодой, а толку с тебя как с козла молока…
Генку уже ветром качало от их бессонных отношений.
Он не только не стал спорить с ненасытной Марией, но и охотно с ней согласился. И тут же смылся, вот и жив остался.
Зато Мария после стремительного Генкиного ухода с тяжёлым дембельским чемоданом неожиданно заболела. По врачам особо не ходила. Словно поняла с первых дней болезни, что пришёл её черёд отойти от земного неистовства.
Мария болела тяжело и уже не жила ни с кем. Из-за тонкой двери, на которую Генка по своей инициативе и к удовольствию Марии нанёс толстый слой краски, чтобы скрыть ножевые следы, соседи слышали её хриплый кашель и невнятные всхлипы со словами: «Боже милостивый! Почему я? Почему меня? За что? Лучше бы я тогда погибла!»
Незадолго до кончины Мария вызвала младшую сестру. Откуда-то из Белоруссии. Сестра приехала к умирающей не одна. Она была со своим первым и единственным мужем. Семейная пара произвела на всех в Костином доме самое хорошее впечатление.
- Сразу видно, что сестра – порядочная женщина, не то что Кефировна, - сказал Костя. Генка отвернулся.
Желание сестры и её мужа забрать Марию в Белоруссию было искренним, но не сбылось: через несколько дней Марии не стало.
После непышных похорон как-то буднично, просто, монотонно сестра Марии рассказала соседям, из-за чего «Машенька такою стала». Оказывается, была она девочка-цветочек, самая красивая во всей деревне. Любовались ею все, умницей зеленоглазой. Мать с отцом души не чаяли. И вот война, оккупация. Поздней осенью фашист проклятый надругался над Машенькой. Изнасиловал её, двенадцатилетнюю, оглушил и бросил умирать за деревней. Она могла замёрзнуть. Люди её случайно увидели, подобрали. Мать выходила. А потом… А потом прошли годы, и Маша стала такой. Когда она сделала своим сожителем доктора, что пытался её лечить, мать в сердцах бросила: «Лучше бы он тебя тогда убил, тот фашист!» Маша разозлилась и решила уехать на Дальний Восток. Не доехала. Сошлась с молодым сибиряком в поезде и осталась здесь. Теперь навсегда…
- Даже я не знал про фашиста, ничего она не рассказала, - растерянно бормотал Генка Байкал.
- Лучше бы она тогда замёрзла, - уныло вставил Костя.
Вряд ли он был уверен в этом на сто процентов.
И всё равно Генка наградил Костю увесистой оплеухой. Костя полез в драку, но мужики их сразу разняли.
Генка и Костя долго не могли помириться. Да и помирились ли толком – трудно сказать.
Генка так и не женился. Несколько раз с кем-то сходился и расставался, неизменно возвращаясь к матери.
Спустя много лет старенькая мать поведала седому сыну про кактус.
Поведала без раскаяния.
Генка слушал молча. В глазах его стояли слёзы. Если это были слёзы жалости, то к кому? То ли к одинокой матери, то ли к себе, неприкаянному. А может быть, и к Марии, хотя она ему всю жизнь сломала.




21.  Валерий Неудахин г.Бийск
Радуга над Чуйским трактом.

   Напросилась Евдокия в поездку неспроста. Давно побаливало вечерами сердце, засыпала с корвалолом. Ночью и подавно прихватывало крепко. Тихо, чтобы не слышали родные, поднималась, в темноте комнаты  пила нитроглицерин. Днем держалась,  работала по дому, а ночью барахлил мотор, давал сбои возрастные. Три дня назад днем в огороде прихватило. Собирала малину, дух ароматный над кустами, пыльца от прикосновения летит, собирает пчел в округе. Только ойкнула и осела в тень, хватая открытым ртом воздух,  руками столбики ограждения. Малина рассыпалась и алыми каплями закатилась в следы в грунте, окрасила запашистыми пятнами траву у забора. А в глазах черно, света белого не видно,  боль давит на виски.

   Напротив замерла ящерица, выпучив глаза-бусины и подрагивая длинным языком. Тоже от жары глубоко проваливаются бока при дыхании. Словно с укоризной давала понять: удерживала тебя соседка от работы в жаркий полдень. Кто же виноват, что так вышло. Сидит Евдокия без движения, не в силах пройти несколько шагов до веранды, где на столе лежит спасительное лекарство, да и прохлада дома так близка. Сознание туманится, отказывается управлять телом, совсем худо!

   Паучок, почуяв обездвиженность женщины, бесстрашно спустился в свое кружевное хозяйство и принялся поправлять ниточки. Быстро перебегая, соединял нарушенное в вековой узор круговой сети. Деловито крепил соединения. Она равнодушно смотрела на тонкую работу, на это неповторимое природное творчество, пока насекомое не справилось с порывами и не скрылось в листве. Всяк в своей жизни создает необычное и особое кружево, никем неповторимое.

   Ужели вот так нелепо придется завершить жизненный путь? Среди кустов ягоды, рассыпанной из ведерка малины, под полуденным солнцем, ласкающим мир. Запекшимися губами попробовала подать голос, может, услышит кто? Да только хрип вырвался. Бороться нужно, нельзя сдаваться. Пальцы не чувствуют движения, руки и ноги не желают шевелиться. Дыхание судорожно короткими вдохами выталкивает небольшие порции воздуха. Легкие без того слабые, при согнутом теле и вовсе не желают разворачиваться.

   Вдруг потянуло прохладой, словно приоткрыл некто калитку к реке и оттуда ворвался живительный воздух. Приподнялась стеблями трава, ботва на грядках развернулась, малина свернутые листья раскрыла и топорщилась, потянулась вверх. В минуты набежало белесое облачко, почернело и налилось влагой, превращаясь в тучку, сыпанул крупный солнечный  дождь. Пришло облегчение, удалось повернуться на бок, распрямиться и вздохнуть. Тягучая боль в области сердца подалась в стороны к пальцам рук и ног, позволила шевелиться. Спустя время, поднялась в полный рост, почуяв, что отпустило, и рассмеялась под дождем. Мокрая до последней нитки от крупных прохладных капель.

- Мишка! Провези меня по Чуйскому тракту,- вечером настоятельно прося, обратилась к внуку.

- Ну, бабуля,  ты даешь! То отказывалась, говорила, что терпеть не можешь этой дороги. И вдруг – поехали. Что случилось?

- А вот знаешь, время пришло.

   Сегодняшним туманным утром выехали на трассу на коммунальный мост и зашумели знакомо шины по асфальту. Запели дорожную трудную песню детства Евдокии…
Деревня, где родились и жили ее родители, находилась в стороне от тракта. Казалось, ничто не связывает семью с шоферской судьбой. Куда не шло,  стать трактористом-комбайнером, что в деревне являлось престижной профессией. Только постаралась судьба разнообразить повседневную деятельность деревенских парнишки и девчонки. К концу подходила большая война, водителей, некогда работающих на тракте, повыбивало на фронтах. Кто погиб, кому-то досталась доля калеки.  Такого разве посадишь за руль на столь трудной дороге? Работы же предстояло много, рейсами необходимо наполнить жизнь Чуйского тракта и оживить взаимовыгодную торговлю с дружественной республикой. Где взять шоферскую братию, готовую к испытаниям на столь сложной трассе? К жизни в командировках. К холодному металлу на зимнем полотне и невыносимой обморочной жаре в короткое лето. Кто поведет транспорт на крутые перевалы, достающие до самых белков? Сумеет отремонтировать автомобиль посреди горной долины, продуваемой ветрами, спускающимися с гор вдоль Чуи и Катуни?

   Пришло время воспитать когорту водителей, готовых к испытаниям. Людей, способных в ущерб себе отдать кусок товарищу по работе. Тех, кто не проедет мимо и остановится у замершей посреди дороги машины.

   Предложил председатель Ивану в конторе, при народе, на учебу поехать. Разве откажешь, коли трудно всем. Следом и Марья увязалась, их давненько не мыслили отдельно: Иван да Марья. Казалось, по-другому невозможно. Ведь прослышала где-то, что и девчонок берут готовить шоферами. Полные сироты - жили в людях; а тут устраивали в общежитии, питание и при хорошей учебе стипендию выплачивать обещали. Отучились, поженились. По окончании учебы предложили работу в автоколонне на Чуйский тракт рейсами ходить. Интересно и трудно.
 
   Ивану думалось, что Марья откажется от своей затеи – в горы авто водить,  вернется в деревню, будет,  как положено жене,  дожидаться его с рейса. А работа? Что ее мало в родной деревне? Да запала в сердце услышанная в первом рейсе на ночевке песня «Есть по Чуйскому тракту дорога, много ходит по ней шоферов…», про любовь Кольки Снегирева к Раечке. Как пропиталась роба шоферская, а с ней и кожа, и сердце этой романтической историей. Прикипела Мария к дороге,  уже вдвоем мотались от Бийска до границы,  далее в Монголию. Вместе в кабине нельзя, отдельно ездили, радовались рейсам, когда удавалось в одной колонне двигаться.
Где-то в такой поездке и зародилась новая жизнь от шоферской любви, понесла жена и выбыла на какой-то срок с тракта. Но работала в автоколонне до самых родов. Кто тогда давал отпуска, увозили рожать от станков и прессов, с поля и сенокоса. Да и после рождения ребенка не сидели дома. Родина ждала, народ понимал – иначе нельзя. Месяц дома Ивана не было, возвращается, а на тракте жена голосует – подбирай семью в полном составе.

   Сколько километров Евдокия намотала за свою жизнь? Богу известно. Это родителям версты считали и оплачивали за пробег, а она бесплатным приложением каталась. Вначале с матерью, отец грудью кормить не может, а далее – как получится: то с мамкой, то с папкой. Дом кабиной стал: положат сверток на сиденье и в рейс. На остановках накормят с бутылочки, а то и во время движения: руль одной рукой удерживают, а другой баюкают да соску дают дитяти малому. Ну,  а коли не ко времени раскапризничается,  песню поют «был один там отчаянный шофер, звали Колька его Снегирев», руль бросать нельзя, дорога не позволяет. Ребенок порой заливается, мокро ему, а как быть, коли за бортом минус тридцать и ближайшая деревня километрах в пятидесяти.

   Так пеленки и впитали в себя запахи бензина,  машинного масла. На уровне подсознания осталось в каждой клеточке тела – натруженная работа двигателя на подъем. Машины Ивана и Марьи знали и помогали во всем: пока отец стирает обмаранные пеленки, с девчонкой друзья водятся. Все от дома оторваны, хочется с ребенком позаниматься, хотя бы с чужим. Чем еще заниматься в шоферском общежитии, когда на улице холод: одни авто прогревают, другие сказки рассказывают. С пониманием братва шоферская – не с кем оставлять, родных нет. Где-то посреди трассы от Ташанты до Бийска встретятся,  передадут дочь от одного родителя к другому. Минута на то, чтобы рассказать о проблемах. И побежали машины в разные стороны.

   Подрастала Евдокия и запоминала происшествия на дороге.

   Подъем на Семинский перевал, самую верхнюю точку Чуйского тракта, затяжной и трудный. В те времена специально не асфальтировали, чтобы сцепление колес с дорогой надежнее складывалось. Натужно поет двигатель, мать напряженно вглядывается в утреню поземку. Дочь проснулась, но еще додремывает, крепко вцепившись в поручень.  Из-за поворота вылетает неуправляемый лесовоз, не держат тормоза. Удар в кочку, лопается стяжка,  пачка бревен рассыпается на дороге. Одно из них ударяет в передок машины Марии, следует резкая остановка, тело бросает вперед, на панель приборов. Разбито лицо у матери, в крови шаль, повязанная на подбородке у дочери. Из разбитых губ Евдокии  кровь струйкой бежит под воротник.
Мария не кричала так никогда. Вцепившись в штурвал, откинувшись после удара назад всем телом, упиралась в педаль тормоза, стараясь удержать машину на дороге. А авто неудержимо тянуло под откос в кювет. Наконец, замедлившись, начала опрокидываться на бок. Мать схватила дочь за воротник пальтишка, сбросила дочь на пол кабины и упала сверху, прикрывая телом ребенка. Обошлось тогда. Водители, проезжавшие мимо, остановились, поставили машину на колеса и вытащили на дорогу. Монтажками и ломиками  правили кабину, чтобы вытащить людей. Сквозь разговор людей и скрежет металла слышался только крик матери

- Доченька! Ты жива!? Доченька голос подай!-

    А Евдокия, перепуганная произошедшим, с полным кровью ртом, молчала, боясь говорить. Все думалось, что виновата именно она. И страшно неудобно признаться, что обмочила единственные штанишки. От страха. Как теперь поедут дальше?
Молодой парнишка, водитель лесовоза удерживался со сломанной ногой на четвереньках на полотне,  и так же сорванным в шёпот голосом просил:

- Жива? Жива?

   Они действительно двигались дальше, все сладилось: разбитой оказалась только кабина. Холодно, да живы. В ближайшей мастерской остановились на ремонт и мать вечерами после работы, прижимала голову дочери и все целовала жаркими, воспаленными губами. И жар этот Евдокия чувствовала через волосы.  На третий день в мастерскую ворвался отец, с воспаленными от бессонницы глазами. Он двое суток без остановки гнал машину по трассе из Монголии, передали ему известие о происшествии. Прижал к себе своих девочек, что-то горячее капнуло на голову, дочь подняла глаза и увидела, как плакал отец. И от отчаяния, что так переживал он за них, заревела во весь голос.

   Втроем, обнявшись, понимали, что судьба оберегла их от страшного. Понимал это и маленький человечек, ищущий поддержки у взрослых, и все прижимавшийся к ним, не в состоянии что-либо сказать разбитыми в кровь губами.

   Затем она поехала с отцом. Там в начале пути есть больница. А мать продолжила рейс в глубину Алтайских гор.

   Белый Бом! Дорога, уходящая в поднебесье. Евдокия помнила непролазную грязь, дожди лили несколько дней. Вздыбилась Чуя  и понесла коричневые, перенасыщенные землей воды. Грунт смывало с полотна. Раскисшая поверхность и буксующие авто создали затор на дороге, превратив все это в хаос. Машины не вытягивали взваленный на них человеком груз через высшую точку. Подождать, да не терпит время, оправданий на грязную дорогу начальство не принимало. И только заостренные лиственницы и ели свечками смотрели в небо, торжествуя испытаниям, устроенным для организма, оставаясь свидетелями победы человеческого разума.

- Нужно перегружаться, - говорит старый шофер дядя Вася. Его дед ходил с купцами по Чуйской тропе. Из рассказов вся братия знала, как торговый люд разгружал лошадей в этом месте, переносил за несколько ходок груз на спине и после этого переводил лошадей.

- С кого начинаем, командуй.

- Так кто первый на подъем стоит, того и разгружать.

   Работа растягивалась на длительное время. Наполовину разгруженная машина с трудом уходила в низкие дождевые облака, спускалась с перевала, где ее разгружали до пустого кузова. Возвращалась и повторно перевозила вторую половину груза. Вымазанные в грязи, уставшие от непомерной тяжести, в мокрых телогрейках падали к вечеру у костра и засыпали, забыв поужинать. С утра новые машины. И так, пока последнюю не перегонят. Выкатится солнышко порадовать шоферов, а они уже в кабины садятся и начинают движение. Не дождались, когда дорога подсохнет.

   Это место Дуня любила. Заработаются мужики, на нее внимания никто не обращает, она сидит в кабине, куклами играется. Заглянет отец узнать надобности дочери, она спит уже. Подкармливали в такие дни обществом: у кого пряник, конфета заваляются – вспомнят о ребенке. Чай согреют или каши наварят, обязательно принесут. Умается – заснет: неважно, кто заглянет в кабину,  заботливо укроет.

   Однажды машину отцову вместе с Евдокией чуть не унесло рекой. Случай выручил, а то ловили бы у порога по названию Бегемот. Несколько авто стояли у спуска в сторону границы с Монголией. Девочка играла в кабине, шофера ушли на ту сторону перевала. Куда ребенок денется, тайга кругом. Да и привычная, не первый год с отцом, с матерью катается. И невдомек мужикам взрослым, что надоела дорога поворотами, подъемами и спусками, переправами. Поначалу интересно казалось: как на паром заезжали в большую воду, как из тумана горы вырастают. Красивыми водопадами реки падают с высоты, камни катятся с кручи через дорогу.

   Задремала девочка, надежно машины стоят. Дождь барабанит по крыше, усыпляет. Никто из взрослых и не подумал глянуть на грунт, нависающий над полотном дороги. А капли дождя, собираясь в ручейки, незаметно углубляли щели в грунте. Покачнулась, но устояла коренастая лиственница, да так и поехала с призмой грунта вниз. Оползень образовался. Отрывая все больше земли от близкого камня, захватывая с собой мелкие и средние обломки, вся эта каша поползла, ускоряясь вниз. Противостояло этому бедствию несколько машин на стоянке, которые оказались отодвинутыми в стороны, словно спичечные коробки. Единственная машина, подхваченная селем, пронеслась несколько метров и оказалась в воде. Огромный валун пропустил с боков грунт и удержал авто от движения на середину реки. Иванов грузовичок стоял по борта в воде.

   Евдокия проснулась от холода, увидела много воды и попыталась открыть дверь. Хорошо, что ей этого не удалось, камнем подперло. Она забралась на сиденье и подняла голову к крыше кабины, пытаясь в холоде дышать. Сколько времени прошло, она не вспоминала. Увидела лишь, как по дороге на спуске бегут мужчины, впереди отец. Он падал, кувыркался через голову, вновь соскакивал и бежал. Грязный и мокрый, с разбегу бросился в воду, подхватил на руки дочь.

   Тело растирали спиртом возле костра, который пламенем поднимался, чудилось, выше неба. Затем она забылась, и во сне поплыли картины: страшный дед, смешно наряженный в балахон, стучит в большой бубен. От звука раскалывается голова, жарко телу. Она сбрасывает с себя тряпки, укрывающие худенькое тельце, а ее бережно укутывает отец. Чем-то отвратительным поят, сквозь сжатые зубы. После всего тишина и темнота, окружившие безнадежно ее маленькое тело.

   Шофера вытащили машину, очистили от грязи агрегаты и механизмы. Когда отец вернулся от кама с еще слабой Евдокией, авто готово в путь. Лишь скопившаяся местами грязь, высохшая в пыль, от нанесенного волной грунта напоминала о происшествии.

   В лучах восходящего солнца, проглядывающего из-за гор, они спускались по Чике Таману. Далеко внизу затянуло долину туманом, расстилающимся от реки Большой Ильгумень. Еще пять минут назад машина с трудом преодолевала подъемы и серпантины дороги. Бортовые огни впереди идущей машины то наплывали при торможении, то удалялись на ровных участках и таяли в тумане.

- Держись крепче, Дуня, самый опасный поворот! После него нам ничего не страшно.
И словно наваждение: огни вынырнули из белого молока и, нарастая угрожающе черным комом, приближающийся борт. Мария почувствовала – тормозить передний не может, двигатель не вытянул, неправильно выбрана передача. Выжала сцепление и медленно покатилась назад, пока не уперлась бампером в фаркоп. Не торопясь и не суетясь, притормозила. Вот только не хватило сил удержать, и груженые машины стягивало вниз. Вывернув руль до упора вправо, почувствовала остановку, открыла дрожащими руками дверь. От передней машины уже бежал шофер, молоденький мальчишка.

   Убедился, что благодаря опыту и умению Марии не свалились с кручи. Посмотрели    назад, оказалось, уперлись в камень. За очередным поворотом вынырнули из тумана.
Дорога вниз приятна, но трудна: успевай притормаживать. Плавное закругление поворотов и скорость прижимали тело, словно на карусели: Евдокию водили как-то в городской сад, где она каталась на лошадке. Разноцветные гипсовые кони несли по кругу детей, мелькало солнце в деревьях, кружилась голова. Так радостно в ее жизни не случалось. Вот и здесь возникли ощущения бега по кругу. Когда же дорога нырнула в густой туман, пришлось сбросить скорость.

- Тещин язык, называют серпантин.

- Почему?

- Потому, что он длинный. Словно язык.

- А кто такая теща?

- Подрастешь, узнаешь.

   От этого простого разговора и после снятого напряжения на душе весело и невесомо. Думалось, что можно ехать далеко и долго, всю жизнь. Так редки совместные часы пребывания.

   Вскоре девочка оказалась в детском саду на  круглосуточном содержании: это когда детей из садика родители не забирали, и они вынуждены оставаться на ночь. Дуне в рейсах тяжело, но уж лучше с родителями в кабине машины, чем без них. А маму с папой всецело забирал Чуйский тракт. Хотя по выходным и с выпавшим на это время рейсом, она продолжала кататься в горы и обратно.

   Попали они с отцом в замес, так водители говорят об остановке на тракте по какой-либо причине в плохую погоду. Высоко в горах привольно раскинулась Чуйская степь. Местность, близкая к солнцу и высоко над океанами. Солнечных дней здесь больше, чем в Крыму. Да близкое расположение к вечным снегам на макушках гор холодит:  летом, когда удивительно холодные ночи, а особенно зимой, когда отрицательные температуры опускаются до шестидесяти градусов. В этих степях простывали купцы, пришедшие торговать на Рождественскую ярмарку, потом носившие в себе болезнь, что сгрызала организм, иссушивала и убивала. Разве легко создать комфортные условия в палатках на открытом месте. Позже уже построили заимки и склады, дома жилые.

   Задует ветер и ну разгоняться по голой степи. Задержаться негде, каменистая почва, да лед замёрзших рек и озер. Ни куста, ни деревца.  Камень остывает быстро от наружного воздуха, от вечного льда, залегающего на небольшой глубине. Снега мало, здесь редки осадки, понесет поземкой тонкий слой его, словно смазки кто налил на дорогу. Под вечер на подъезде к Кош Агачу занесло машину и сбросило с трассы. Отец вышел, осмотрелся. Страшного не произошло. Заводить, а машина не слушается. Молчит двигатель и не схватывает, чего-то не хватает. Кабины в те годы нарошечные, не греют,  выветриваются моментально. Уже через пять минут пар изо рта пошел и иней посыпался с крыши. А вокруг тишина, ни одной встречной или попутной машины. Отец  крутился вокруг машины, открыл капот, голыми руками крутил мелкие винтики и гаечки. Колотил себя по бокам, чтобы как-то отогреть кисти, запихивал их под мышки. Дело не подавалось.

   Дуню укутал, собрав все тряпки. Разводить костер бессмысленно. На таком ветре пламя сбивает, и гаснут дрова, топливо, слитое с бака. Долго нет проезжающих мимо авто. Небо почернело ночной темнотой, внезапно прекратился ветер, и высыпало по горизонту белым-бело звезд. В такой красоте и умирать не больно. В очередной раз отец забрался в кабину, растормошил ото сна дочь

- Дунечка, доченька! Не засыпай. Шевелись, авось Господь поможет.

   А она не в силах удержать веки закрывала глаза, смыкая ресницы. С неба слышался колокольный звон, песнопения. Откуда-то появился холодный свет, голоса ангелов. Ее взяли на руки и понесли. Она поняла, что это шофера, приехавшие на подмогу отцу. Ее раздели и растирали как тогда, на Белом Боме. Затем уложили на горячую лежанку и она сквозь слезы видела, как мазали бараньим жиром красные от мороза руки отца…

   В обратный путь машина и бежала быстрее, как-никак с гор спускались. Евдокия под разговор внука задремала,  открыла глаза перед самым городом Бийском. Зеленая полоса соснового бора нежилась в лучах закатного солнца. Теплые волны воздуха разливались над луговиной. В кабине уютно, совсем не жарко,  радостно на душе, что вот оно – окончание маршрута.

   Как можно не любить эту дорогу? Дорога  есть ее жизнь. А жизнь обожать нужно, тогда она красками расцветится на всю глубину. Раскинется радугой над полотном и пропустит в будущее.








22.  Вячеслав Нескоромных г.Красноярск


СКРЕПЫ ЖИЗНИ

Раннее утро, а Иван Тихонович уже оседлал сруб из свежих брёвен и знай себе, ; тюкает-постукивает ладным сияющим на восходе солнца топориком.
Рядом по срубу выхаживает, важно выгнув шею, петух с иссиня-чёрной с переливами индиго и красного перьями на шее, потряхивает горделиво головой с мясистым гребнем и периодически размахивает раскрытыми веерами-крыльями, а, вытянув шею, голосит на всю ивановскую, то есть на всю округу, что Суеткой зовется. Вот знать не знаешь Ивана Тихоновича, а сразу поймешь – любит своё строительное и столярное ремесло человек. Видно это хотя бы по тому, как умело тешет бревно, любовно оглядывая свежий затес, как в тысячный раз удивляется, как ладно по его велению меняется под топориком форма такого податливого, но непростого материала. И выходит как-то сразу красиво. А помахав топором, остановится, с прищуром глянет на сотворенное и своей широченной натруженной ладонью погладит брёвнышко, как бы извиняясь за причиненное беспокойство и успокаивая древесину.
Петух, тем временем отметив, что его подопечные наседки захлопотали у кормушки, слетел со сруба и горделиво прохаживался теперь среди сбившихся у кормушки кур, а затем без предисловий взялся теребить серую молоденькую курочку, искусно массируя её когтистыми лапами. А молодуха, ошалевши от петушиных ласк, вдруг взялась орать сверх меры, ; а за это, тут же была бита главарём курятника крепким клювом.  Добавили пеструхе и опытные, выслуживающиеся перед петухом курицы постарше, а та, удирая в сторону огорода, так отчаянно раскидывала в беге когтистые лапки, что выронила на бегу яйцо.
По улице мимо сруба гнали коров на выпас деревенские – женщины да подростки. Односельчане, привычно отметив с раннего утра Ивана Тихоновича на срубе, кивали-приветствовали, ; знать уважали деда. А Иван Тихонович, оглядывал с верхотуры всю эту пылящую по улице сельскую малосильную челядь, не то, что родню, но, безусловно, близких людей, подбоченился, и в какой-то момент сам стал похож на петуха, так победно он вскидывал голову и грозно вымахивал своим ладным сияющим топориком на ходу отвечая поспешно и коротко на приветствия.
Изрядно помахав топором, поправив то, что с вечера в сумерках было не доделано, Иван Тихонович соскользнул привычно со сруба и, сияя влажным лбом, отправился попить водички.
Я, как потусторонний наблюдатель, ; городской недотепа и великовозрастный внук Ивана Тихоновича, толкался во дворе, ожидая завтрака, но, похоже, это мероприятие было последним в череде утренних занятий деревенских жителей, для которых завтрак соединяется с обедом и полдником, ; такая безостановочная череда дел наваливалась с восходом летнего жаркого солнца.
Хозяйка Марфа Васильевна, пропадала в сарайчике, где, то доила корову, покладистую Варварку, то кормила гусей-уточек, то взялась гнать кормилицу на выпас, а вернувшись, сразу без посиделок, кинулась в огород.
Пока ещё прохладно, – пополоть нужно грядки! Марфа Васильевна сновала по огороду и в её порывистых энергичных движениях совершенно не угадывалась многодетная мама преклонных лет, пережившая войну с четырьмя малолетними детьми на руках. Там травку Марфа Васильевна повыдергает, тут поправит помидоры, пощиплет отростки, созревшие плоды снимет и отправит в корзинку. И, казалось бы, занята бабушка привычной, как дыхание работой, а покрутившись в огороде, вышла во двор и мило, с ямочкой на щеке улыбаясь, протянула ладонь с ягодами – иссиня-чёрным паслёном, что рос сорняком в огороде. Казалось бы, сорная трава этот паслён, а лучшего лакомства для ребятишек не было и это сразу напомнило мне отрешённые, самозабвенные денечки моего детства.
– Ягодку, сынок попробуй, паслён уж поспел, – предложила нараспев бабушка, застенчиво и несколько с грустинкой улыбаясь мне так, что было понятным и совершенно прозрачным её ко мне величайшее расположение. Я, смутившись от столь редкостного, но такого дорогого откровения, подставил, как в детстве, для получения угощения, свои теперь уже широченные ладони, и получил горку свежих ягод, дух от которых сразу освежил память. Память вернула меня в те летние денёчки, что наступали с восходом солнца и заканчивались где-то у реки в ту пору, когда светило, пройдя свой обыденный путь, принималось «грызть-выгрызать» край крутого обрыва на берегу реки, стремясь уйти тихо за краюху земли.
Так случилось, что Марфа Васильевна мне маму заменила. Появился я на свет в молодой семье, в которой сразу закипели страсти, переходя порой в мордасти, и волею судьбы оказался я на попечении Ивана Тихоновича и Марфы Васильевны, пока мама училась и налаживала свою жизнь. Так с измальства звал я бабушку мамой.
Марфа Васильевна, в отличие от многих в этой алтайской деревне женщин, дождалась мужа с войны. Правда пришлось терпеть годы лихие без просвета, ; только дети и спасали. Жили своим двором, да огородом, едва дотягивая до нового урожая на картофельных очистках и найденной в земле промерзшей картошке, что находили весной после схода снега. А потом ещё ранняя крапива спасала, да вера, что когда-то кончится проклятущая война. Мужа и отца ждали-заждались, но, как всегда, заждавшись, встреча произошла неожиданно. Оказалось, что и дети не собраны для встречи, да и сама Марфа в огороде пласталась измождённая да растрёпанная.
А Иван шагнул во двор исполином. Уверенный, и такой незнакомый: в шинели и гимнастёрке, с которой срослось тело, позвякивая медалями и скрипя добротной кожей портупеи и офицерских сапог, c повадками и голосом начальственными, жёсткими, стриженный совсем коротко и с взглядом ястреба из засады. Но обняв детей и крепко потискав саму Марфу, как-то преобразился и, обошедши свой двор, свои «угодья», стал неспешно узнаваем. А когда взял в руки топорик, что так и лежал в ожидании мастера все военные годы в пристроенной к сараю мастерской, да рубанком прошёлся по бруску, извлекая знакомые звуки и запахи из древесины, тут и вовсе стал понятен, и повеяло родным от воина, пропахшего потом, кровью и порохом войны. А потом, уединившись к вечеру и выплеснув первые порывы страсти, сидели на кровати, и Марфа выискивала и гладила свежие отметины на теле мужа, оставленные раскаленным металлом: тут вот глубокая рана на боку, а здесь косой рубец шрама от осколка, а на ноге заметная выбоина ниже бедра и нет мизинца на левой ноге.
; Как побило-то тебя, Ванечка, ; чуть ли не запричитала Марфа, прослезившись, а Иван лежит, закинув руку за голову, дымит папиросой и вовсе отказывается что-то комментировать, только морщится и сердито так сопит с прищуром глядя в потолок.
Вскоре после возвращения Иван Тихонович стал председателем сельского совета и в легкой бричке с нетерпеливым вороным скакуном, в привычных теперь для него черных галифе, хромовых сапогах или в белоснежных бурках, при костюме с часами с цепочкой в нагрудном кармане, выглядел крайне убедительно.
А потом дед «зачудил».  А иначе загулял. Как говорится – первый парень на деревне, ; герой. Настрадалась бабушка от похождений Ивана Тихоновича.
Вставал периодически вопрос о том, чтобы уйти от такого мужа, что без совести по одиноким бабам не только своей деревни, но в округе уже отметился. Как соберётся по делам, куда ехать на своей бричке, сердце у Марфы сжимается, и ночи напролёт порой не спит, всё думает, да представляет, как ирод – её Иван, там с чужой бабой забавляется, ласкает, мнёт, нежит и слова ласковые говорит. Утром же, взявши за дела домашние, покормив малолетних Нину и Петра, рождённых уже после войны и собрав в школу старших, успокаивалась, забывалась и к вечеру весёлая шла встречать своего Ивана, как всегда озабоченного вида и вовсе не показывающего, что гулял на стороне.
Так вот терпелось и притиралось ненастье с непогодой в жизни Марфы. Когда же детки малые подросли, а взрослые поразъехались, оглянулась она на свою жизнь и, махнув рукой на все сплетни и лукавые взгляды односельчан, что кратно множили беду, решила, что мужика этого не переделать. Понимала, что натерпелся он тоже – шутка ли, ; всю войну с германцем, да потом ещё полгода с японцем разбирался на фронтах мировой войны.
А ещё очень берегла Марфа Васильевна воспоминание о том, как увёл когда-то её Иван от первого ей суженого, увёл прямо из-под венца практически, примчавшись как-то на санках к дому, где проживала тогда Марфа. Не знала она, не думала о том, как могла сложиться её жизнь с тем, первым женихом. Только вот оказалось, что это сумасбродное событие наперекор уговору, вопреки установленному порядку, некой формальной логики, оказалось самым ярким в её жизни. И событие это, возгоревшись искрой и занявшись пламенем, показало, насколько способны мы менять свою жизнь и по своему усмотрению, и по нагрянувшему невесть откуда лихому порыву.
Жили они в соседних деревнях, и присмотрел Марфу Иван как-то на масленицу, стал заезжать, да заговаривать с ней. А затянув с ухаживаниями, прознал вдруг, что сосватали Марфу, прямо к ней заявился и стал звать, почти, что требовать идти за него. Марфа смущалась, отнекивалась, хотя сразу Иван ей глянулся: красив, ладен и серьёзен был плотник из Суетки. Но не решалась Марфа нарушить уже данное обещание жениху местному, и дело шло к свадьбе. Но Иван не оставлял надежды и в один из вечеров подкараулил в проулке сосватанную невесту, увлёк за собой уговорами и объятиями и Марфа, не чуя ног оказалась вдруг в возке, и лихая скачка по заснеженной степи сквозь настигший их буран закончилась жаркими объятиями в длинной без сна ночи. Утром Марфа была уже совсем другой, – вся во власти этого человека и каждый раз заливалась краской при воспоминании о том сумасбродстве.
А успокоилась, как ни странно, Марфа после нечаянной встречи у небогатого на ассортимент деревенского продмага. Как-то собралась сходить, прикупить сахарку, да ткани на наволочку, а глядь у магазина среди баб Клавка толкётся, ; та самая баба из соседней деревни, к которой было дело частенько шастал Иван. Клавка как углядела Марфу, подбоченилась и с вызовом выставила грудищу свою, что теснилась в кофточке округлыми дыньками. Стоит таращится бесстыжая, ; смотрит надменно, испытывающе на Марфу. Рядом с Клавой толкался малец лет трёх. Малый прижимался к мамке и теребил подол её платья, кутал лицо в мамкину юбку. Марфа сразу отметила знакомые черты в детском личике. Знать сынок Ивана, сообразила она, припомнив, что однажды ей уже говорили, что родила бабёнка из соседней деревни от Ивана. Малец был миленький и показался Марфе совсем родным. Она и позабыла про свою непутевую соперницу, шагнула к мальчугану и протянула ему прикупленные для внука конфетки-подушечки. Малый застеснялся и совсем стал похож на внука ; Славку, но конфетку взял, глянув снизу испытывающее на мамку. Та только фыркнула и дернула плечом, не ожидала видать столь мирного разбора их с женой Ивана раздора. Марфа на неё и бровью не повела, погладила мальца по головке и пошла к дому ни разу не оглянувшись.
А Иван все отнекивался, что сынок у него народился.
А потом случилась трагедия.
Клавка, молодая ещё совсем баба, приболела и оказалось перитонит у неё. Повезли в район, где она и померла, не вынеся тягот больничных. Малец остался один, на руках мамки Клавкиной. Хотела было Марфа забрать мальчишку в дом к себе и Ивана, но тот уперся – не мой мол и весь тут сказ! А коли не мой, какого рожна тащить чужое дитя по жизни? У нас, вот ; свой мало кому нужный кроме нас довесок в виде внучка Славки.
Но беда одна не ходит. Как-то не вернулся к вечеру из поездки Иван, а сердце не давало покоя ; вещало – беда пришла.
Было снежно той зимой, частенько шумел буран, застилая глаза и укрывая дорогу в степи перемётами.
Марфа знала, что поехал муж в соседнюю деревню провести совещание с местными, да понимала, что видать и сынка своего Иван все же навещал и смотрела на это после смерти Клавки спокойно. А теперь Марфу что-то подняло и спешно одевшись, отправилась она к Куприяну – мужу старшей своей дочери с просьбой поехать в ту деревню, ибо сердце не на месте. Тот поворчал, натягивая полушубок, собрался наконец и снарядив легкие сани решился ехать. А Марфа с ним увязалась.
Слепило снегом жутко: сидели в возке укутанные и облепленные снежными лепёхами плотно. Но конь ходкий оказался и дорогу как-то чуял, а на полпути к злополучной деревне наткнулись у дороги на возок, что завалился боком в снег, а рядом метался запутавшийся в постромках конь Ивана. Самого нашли скрюченного в возке, укрытого кошмой и уже изрядно занесённого снегом.
Ивана переложили в свой возок, укрыли – муж был в сознании, но держался за бок, постанывал и охал от боли. Коня Ваниного взял Куприян в привязь и так вернулись в Суетку. По дороге Иван, морщась от боли поведал, что в буран сбились с дороги, потеряли укатанную твердь, ; санки и перевернулись, а конь стал метаться, запутался в постромках, выбился из сил и завалился в снег. Иван взялся его поднимать и выпутывать, а молодой жеребец, вконец обезумев, ударил кованым копытом в бок и похоже переломал ребра: дышать было невыносимо больно.
Утром, после пурги, с утра сияло солнышко и сверкал свежий снег. Ивана решили свести в районную больницу и снарядили сразу тройку лошадей, и сам Куприян повёз тестя, укутанного в огромный тулуп.
; Ты аккуратнее, Куприян, не оброни Ивана-то, ; только и успела сказать, провожая мужа Марфа.
Так вот спасла своего Ивана Марфа, а тот отлежавшись в больнице вернулся и вечером за столом у топленной печи, выпив стопку горькой, не говоря ни слова повинился перед ней, уткнувшись в теплое и мягкое, но такое крепкое плечо спутницы своей, данной Богом.

 Так и просуетилась-протолкалась по хозяйству Марфа Васильевна, не накормив завтраком мужчин. Благо-дело Иван Тихонович сам себе и хозяйка, и непривередливый хозяин: налил кружку утреннего, еще тёплого из-под коровы процеженного молока и с вечера испеченным с хрусткой корочкой хлебом быстренько перекусил, предложив и мне действовать тем же образом.
В деревне добрая треть домов строились Иваном Тихоновичем. Как вернулся с войны, так и началась эта бесконечная страда строительная, к которой прикипел душою ещё до войны. С войны пришёл не сказать, что здоровый, но на своих ногах и с руками целыми: так побило несколько раз осколками, пулей зацепило, что конечно беспокоило, но активно жить и работать не мешало. На первых порах пришлось из старшины артдивизиона стать председателем колхоза, а затем сельсовета ; мужиков отчаянно не хватало, так что коммунист, прошедший войну хотя бы с тремя классами образования, был находкой для местных властей. Но скоро отпросился Иван Тихонович с должности и вернулся к своему делу, ; отстраивать деревню. Со временем справил дома и детям своим старшим, поселив рядом.

Мы, перекусили с дедом, сидя на крылечке, и мне многое довелось узнать о строительстве деревянного дома.
Оказывается, слова «рубить» дом не случайны и вполне точны.
;Теперь вот все норовят запиливать пазы, да резать бревна пилой, что конечно быстрее и попроще будет. А вот раньше только топорами зарубали все углубления в бревне, да и бревна старались перерубать, от того, что при рубке-то древесные волокна сминаются под топором и надежно перекрывают пористую структуру древесины от влаги, ; поучал меня Иван Тихонович.
; Вот и выходило, что рубленные дома стоят по сто и более лет. Влагу не берут в себя, не рассыхаются, не гниют, ; продолжил наставления плотник.
; А вот ещё есть секрет постройки тёплых, да долговечных домов: бревна в сруб нужно класть не абы как, а только северной стороной бревна наружу, тогда бревно долго не рассыхается и теплее будет хата, ; разошёлся с наставлениями Иван Тихонович, смоля очередную папироску.
; А как же узнать то, где эта северная сторона у бревна, да и в чём разница? – недоумевал я, внимательно оглядывая бревно, которое мы готовили положить в сруб.
; А вот смотри, ; Иван Тихонович, показал мне на срез бревна:
 ; Годовые кольца плотнее с северной стороны. Вот этим боком и нужно класть бревно наружу от хаты.
Я смотрю, и, правда, ; бревно уже налажено для сруба именно плотной стороной наружу.
– Вот ведь, как! – воскликнул я, – Знаешь и любишь, ты свое дело, дед!
– Люблю, не люблю… Ведь, что такое построить дом? Это сделать жизнь теплее, вольнее. В новых домах родятся дети. Заметил я, – как для молодых дом поставим, – сразу пошли плодиться-размножаться. А значит, там любовь угнездилась и просторно ей в новом доме, да уютно, – ответил Иван Тихонович, слегка задумавшись, видимо что-то вспоминая. А глаза в этот момент у деда такие светлые с прищуром и улыбка на лице, обращённая в себя. А через мгновение, сбросив наваждение, шагнул в сторону сруба, на ходу нагнулся и поднял обронённое ошалевшей несушкой яйцо, и хитровато подмигнув мне, заметил:
– А вдруг яйцо-то золотое!




25.     Антонина Шагова  г.Камень-на-Оби
Лунная волчица

Сумерки зимой не те, что летом.  Летом, бывало, завидишь закат, и идешь не спеша до деревни, ничто не тревожит, пускай  и сядет солнце – все равно не страшно. Зимой тьма опускается резко, словно от испуга все вокруг замирает и замолкает. Бьет мороз, тени строже и гуще,  тонкая красная линия на горизонте напоминает, что дома уже ждут. Борька давно это подметил
Лес был ему другом при свете дня. Делать маленькие домики в сугробах, строить горки, забираться на сосны куда веселее, чем болтаться у деревни. Но ночь вновь и вновь застигала его вдали от дома. Тогда Борька бежал, закрыв уши и глядя лишь под ноги, только бы  не слышать ночного гула и не видеть того, что может его издавать. Потом  долго выслушивал от взволнованной  матери,  как опасны дикие  звери  и мороз.
- Опять в лесу один слонялся? Смотри, уйдешь когда-нибудь в лес поглубже  и сам того не заметишь.  А если дороги не вспомнишь,  нам где тебя искать?
- Не волнуйся, я места знаю. А забреду в чащу, и что? Охотники найдут, они только туда зверя стрелять и ходят.
- А медведь тебя там встретит, вот что! И добегаешься как-нибудь до темноты, тебя не только медведь, тебя волчица дождется. Помнишь сказ про волчицу? Огромная, под самые сосны, ночью из норы выходит на охоту, а там и ты. Подкрадется бесшумно и сцапает.
- Опять ты про нее, мам. Мне уже скоро одиннадцать, а я все сказкам верить должен? Не встречал я в лесу  ни разу никого.
- Мудрые люди говорят: ты сказку слушай, а к присказке прислушивайся. С волчицей или без неё, а все в лесу опасно.
Свет в доме погасили, взрослые ушли спать, а Борька все глядел сквозь морозные узоры окна  на едва различимый вдали лес. Вдруг что-то замаячило около сенец.
- Как же мы Мурку в дом забыли пустить? Оставили на морозе! Я сейчас, Мурка, ты только не убегай! – прошептал мальчик, накинул свой полушубок,  натянул шапку, прыгнул в сапоги и выскочил за кошкой.
Она домой не собиралась, увидела мальчонку и бросилась от него бежать.
Ему показалось, что он гнался за кошкой совсем недолго, но  когда опомнился, его уже со всех сторон окружали деревья. С какой стороны сюда забрел он, уже и неизвестно, мрак спутал все дороги. Стало неспокойно. Пытаясь выбраться к деревне, Борька, похоже, только сильнее отдалялся от дома.  Вдруг показались впереди два огонька.
- А вот меня уже и ищут с фонариками! – подумал он и прибавил ходу.
Но то были два глаза какого-то огромного зверя, горящие желтым светом, которые глядели прямо на него. Когда зверь распрямился, мальчику показалось, что макушкой он задел кроны сосен. Белоснежная шерсть искрилась в полной темноте, будто снег на свету.  Животное принюхалось  и раскрыло пасть. Это была волчица! Она схватила зубами мальчика за полушубок, рывком закинула себе на спину и одним прыжком  перенеслась в свою нору недалеко за рекой.
Когда Борька смог открыть от страха глаза,  то увидел, что в глубокой, сырой, но просторной норе он был не один. Их с волчицей встретила девочка. Выглядела она ровесницей Борьке.  Было холодно, но девочка стояла на земле босая, одетая лишь в белую нижнюю сорочку. Она была простоволосая.  Волосы, как смоль, да и ресницы с бровями черны, как сажа. Кожа бледная, словно прозрачная. Глаза темные, веки синие. Глянул на нее Борька – сразу страх его одолел, по спине побежали мурашки. На душе нехорошо сделалось. Стал он ее осторожно расспрашивать:
- Скажи, отчего ты здесь и как звать тебя?
 - Своего имени не помню, да и было ли оно, не знаю, а люди Мавкой зовут. От зимы здесь прячусь, больше мучаюсь, весны жду.
- Давно ты здесь?- продолжал расспрашивать Борька.
- Много лет тому назад от матери с отцом в лесу отбилась и все дороги не найду. Да и не ищу уже, по нраву мне и летом на траве резвиться. Ты любишь лес? Останься здесь со мной да с волчицей, дождемся Троицы и будет нам свобода и радость! – стала она его упрашивать, и глаза ее заблестели не по-доброму.
- Еще чего! Уж мне-то дорога домой известна,  я тут не останусь.
- Днем из норы не выберешься, зверь с тебя глаз не спустит. А там уж, известна дорога  или нет,  в ночи домой ты не вернешься, снаружи  черт ногу сломит. Все сливается во тьме с тех пор, как народ волчицу прогневал. Раньше ночь была светла, путники искали дома по звездам, луна освещала им дорогу. Однажды родились волчата. Мать ушла за добычей, а детенышей стал одолевать мороз. Охотники, блуждавшие под лунным светом, сжалились  над ними, решили отогреть волчат в своих домах. Возвращавшаяся с охоты волчица увидела, что уносят люди ее детёнышей. Вот и подумалось ей, что хотят они  сгубить малышей. Тогда она взметнулась ввысь, поглотила луну и звезды, чтобы путники не добрались до своих жилищ. Стала шерсть ее искриться лунным светом, а глаза звездами гореть. Тогда тьма спрятала охотников от ее взора, вместе с ними и волчат. Теперь каждую зимнюю ночь она выходит из норы на поиски своих детенышей. Природа злится на нее за кражу, оттого солнце днем жжет ей шерсть, обрекая скитаться лишь в ночи.
«Так дело не пойдет, не останусь я здесь с этой полумёртвой девицей!» – подумал Борька и попытался было выкарабкаться из норы, цепляясь  за сухие, торчащие из земли, как иглы, сучья. Вдруг  девчонка точно взбесилась, стала хватать его за ноги и одежду.
- Зиме долго еще быть, до первой зелени мне одной в норе скучно. Не пущу, со мной останешься!
Своими  мертвенно холодными руками она все продолжала цепляться за Борьку. Все сложнее было ему отбиваться. Вдруг правой рукой она задела крест серебряный, что висел у него на шее. Ее руки словно обожгло, Мавка зашипела и отпрянула, достать Борьку больше уже не пыталась. Лишь злобно смотрела ему вслед.
  С большим трудом мальчик всё-таки оказался снаружи. Его сразу обдало ветром, снег залепил лицо. Погода бесновалась, поднялась буря. Борька пробовал бежать, но ветер сбивал его с ног. В этой борьбе со стихией он  не заметил появления Лунной волчицы.
- Стой, человек, не уйдё-ёшь! за всё-ё ответишь, - провыла она как-то особо  печально.
-Люди не желают тебе зла, и твоим детям не сделали худого. К чему охотникам волчата? Как добыча? Из добра они их подобрали, отогреть хотели. Дай мне уйти, я расспрошу в селе, найду детёнышей и уговорю людей отпустить их к тебе.
На горизонте уже занималась заря, волчица не могла больше ждать, и потому, ничего не ответив, ушла к себе в нору.
Встало солнце. Все тропы замело ночной метелью. Долго шел Борька до деревни. Приближался полдень и, наконец, показался вдали родной дом. Выбежала ему навстречу маменька, гневаться не стала, обнимала сына, спрашивала, где тот пропадал, отчего средь ночи из дому вышел. Мальчик рассказал матери все, как есть, да стал расспрашивать, есть ли  в деревне волчата. Она поведала ему, что на самом краю деревни охотничью сторожку стерегут три волка. Хозяин их нелюдим, давно уже отшельником живет.
Люди говорят, что иногда можно и не найти его жилища, как будто колдовство какое-то от непрошенных гостей его прячет. Решил Борька найти ту сторожку, да только мать его одного не пустила, с ним пошла.
Шли они, шли, уже  деревне конец, а избушки все не видать. Обратилась тогда женщина с молитвой к Божьей Матери. Вдруг на снегу показался волчий след, да не один, а три, и рядом следы мужские. Привели они их к невысокому, темному, на один бок завалившемуся домику. На тяжёлых цепях сидели три волка. Вышел из сторожки мужик. Обратился к путникам, спросил, зачем пожаловали. Рассказал ему мальчик и про волчицу, и про то, что она детенышей своих ищет, что надобно бы их отпустить, а охотник ответил:
- Помню, в ту ночь я ходил на охоту не один, а с товарищами. Злой мороз и тьма проклятая не дали остальным из лесу выбраться, вернулся я один, с волчатами только. Тогда месяц был, как дочь потерял, и два месяца, как жену схоронил. В лесу дочурка заплутала, не нашли. Жена с горя заболела, не спасли. Совсем один остался. Волчат на цепи посадил – они тихими и спокойными сделались. Хату водой святой окропил, чтобы недруги да нечисть не достали, и стал так жить. Отпущу я их – опять один останусь, тоска и горе меня погубят.
- Приходите к нам в деревню жить, будьте нам добрым другом и помощником, - воскликнула Борькина мама.
- А за дочь на Троицу свечу надо в деревенской часовне поставить, чтобы душа её успокоилась и с миром отошла ко Господу.
Согласился охотник. Спустил с цепей волков, те встрепенулись и убежали резво в лес. С той поры вернулись на небо луна и звезды, а в деревню мир и покой.