Глава первая
Четвертые сутки паромы сновали через пролив, отделявший Атлантиду от Европы. Атланты, отряд за отрядом, высаживались на континент и стройными рядами направлялись в места средоточения согласно полученным предписаниям. Все происходило спокойно и торжественно. Топот сандалий перекрывался шумом ветра и грохотом морских волн, разбивавшихся о скалы, нагроможденные чьей-то заботливой рукой по сторонам от места переправы. Это напоминало немое кино: беззвучные кадры сопровождались игрой тапера. Музыка безызвестный аккуратно наложил грозный рокот моря на ритмичную поступь полков, завязав звуки в тугой узел чарующей своим неистовством симфонии неодолимости.
Паромная переправа состояла из четырех потоков. По левому переправляли фураж, повозки, палатки, провиант, ломовых лошадей и верблюдов и множество другого скарба, без которого невозможно вести войну вдали от родных мест. Следующий поток составляли пехотинцы, которые везли с собой оружие и самое необходимое из личных вещей. Пехотинцев было много, но были они угрюмы и мрачны, а потому казалось, что каждый из них – один. Их мускулистые руки столь сильно сжимали копья, что было не ясно, то ли они держат оружие, то ли держаться за него. Возможно, это происходило потому, что морская стихия была им чужда и даже враждебна. Они шли, как сомнамбулы, безучастные ветру и песку, поскольку знали, что идти им и идти, и что отдыха нет на войне. Только пыль, пыль, пыль, пыль из-под шагающих сандалий…
Третья линия была отдана подвижным соединениям: конница, боевые слоны, своры могучих боевых псов. Животные заметно волновались, но все же были покорны своим повелителям. Псари и погонщики выглядели еще более свирепыми, чем их подопечные.
Четвертая переправа была загружена разного рода инженерным оборудованием. Баллисты и катапульты, стенобитные машины и еще что-то громоздкое, укрытое плотной рогожей двигалось неумолимо и бесстрастно.
Астерон со своим десятком, как и весь полк Дикобразов, переправлялся уже под вечер. Долгое и томительное ожидание давило, а потому, когда наконец-то зычный голос Протоса, командира их батальона, рявкнул: «Дикобразы! На корабль! Живее, живее! Подтяните свои задницы! Астерон! У тебя дикобразы или черепахи, твою мать!», солдатам даже полегчало, некоторые из них ухмыльнулись, поскольку голос командира для стороннего наблюдателя грубый и хриплый, для них был мелодичным и то, что, опять-таки, стороннему наблюдателю могло показаться грубостью, звучало для них как отеческое ласковое слово. Но ухмыляться можно было только исподволь, чтобы «нежный» Протос не заметил невзначай. А то ведь ненароком мог и врезать своей шершавой рукой по затылку так, что мало не покажется.
Астерон, воодушевленный окриком батальонного, тут же начал подгонять тычками и окриками своих солдат. Наконец, все взобрались на корабль, который был явно перегружен. Казалось, еще один-два солдата поднимутся на борт, и корабль уйдет на дно. Но, не дожидаясь критического перегруза, капитан махнул рукой, давая команду отчаливать, и два ряда весел одновременно вонзились в толщу океана.
Оказавшись в море, солдаты замерли в тревожном и торжественном ожидании. Половина из них смотрела назад, на удаляющийся берег родной Атлантиды, другая половина всматривалась в берег континента, загадочный и грозный.
Вдруг со стороны дальней переправы, той, где переправлялись катапульты, послышались треск и крики. Все повернули головы в сторону шума. Видно было не очень хорошо потому, что происходящее перекрывал корабль с конницей, но было понятно – что-то случилось. Вскоре стало ясно, плохо закрепленная баллиста наклонилась и начала сползать за борт, подминая под себя тела солдат и матросов, которые то ли пытались остановить падение машины, то ли просто оказались не там и не тогда. Прошло совсем немного времени, и машины с грохотом снесла какие-то корабельные снасти и рухнула в воду, увлекая за собой все и всех. Корабль накренился вслед за баллистой, потом, после ее падения, дал резко крен на другой борт, что привело к тому, что и вторая баллиста, закрепленная на палубе, сорвалась. Падение вызвало волны, на которых закачались корабли третьей переправы. Кони заржали и заволновались, но корабль с ними устоял.
- Великие небеса! Еще не отплыли, а уже первые погибли! – воскликнул молодой солдат и тут же получил тумак от Астерона.
- Дурак же ты, если не понимаешь, что это жертвы Посейдону, и надо быть бараном, а не Дикобразом, чтобы не понять, что жертвы приняты благосклонно.
Слова Астерона, а может быть, тумак заставили стихнуть ропот. Но настроение у солдат испортилось.
Криптон, молодой солдат из соседнего с Астероновым десятка, для которого этот поход был первым, невольно поежился, глядя на сурового десятника. «Это мне еще повезло, что я в десятке Зака, а не Астерона».
Глава вторая
Человек с аккуратно подстриженной бородой, в сюртуке и брюках по моде рубежа 19 и 20 веков был явно взволнован. Он уже довольно долго нервно выхаживал по небольшому подиуму и, когда собравшиеся стали уже привыкать к его манере, неожиданно остановился, и срывающимся голосом с интонацией более подобающей революционным ораторам, нежели университетскому лектору, вонзил в аудиторию первые слова:
- Не вещать вам, ибо не достоин, но попросить совета, намерен я.
И вновь замолк, пристально вглядываясь в зал, и взгляд был его настолько пристален, что каждому казалось, что обращен был именно на него.
- Я хочу спросить вас, отчего так привлекательны разговоры о смерти? Почему именно запах смерти является сильнейшим афродизиаком? Что так неудержимо влечет людей к ужасам в кино, литературе и самой жизни?... Что? – Лектор потянулся к человеку в одеяниях буддийского монаха, и даже приложил к уху руку, видимо для того, чтобы лучше слышать.
- Да, да! Вот именно, мне тоже так кажется! Чем больше человек говорит о смерти, тем меньше он ее боится. Точнее так ему представляется. То есть, чтобы преодолеть страх смерти, следует говорить о ней.
Но, господа! Но! Смерть смерти рознь. Если мы говорим о простой человеческой смерти, то жизнь человека достаточно протяженна, чтобы принять ее неизбежность. О смерти говорит религия, искусство и просто человеческое существование. Смерть в сознании человека отвратительна. Особенно ярко выглядят представления о конечности бытия в сознании профессиональных убийц. Их абсолютный цинизм сочетается с маниакальной мнительностью и предрассудками. Каждый киллер обладает своим набором суеверий. Вот некоторые из них: известный наемник Вага Иллириец никогда не убивал в дождь, Марк Хроник готов был забрать жизнь и у младенца, и у старца, но только не у цыгана – плохая примета, Али Перевозчик плевать хотел на черных кошек, но вот вид белого пса мгновенно обезоруживал его. Примеры можно приводить до бесконечности.
Итак, смерть ужасна, но можно постепенно привыкнуть к ее неизбежности. Вспомните, например, графа Льва Толстого с его призывом возлюбить смерть. Именно на это направлен пафос всех религий, которые во многом есть теории жизни после смерти. Впрочем, некоторые учения, напротив, отрицают существование жизни после смерти.
Но совсем иное дело, когда человек сталкивается не с фактом смерти живого организма, а с неизбежностью исчезновения даже того, что и живым-то не является. В наиболее полном виде речь идет о факте гибели Вселенной. Идея Супертанатаса не помещается в чувственном континууме ни одного человека. Она обитает в таинственных дебрях подсознания, о котором известно неизмеримо меньше, чем о глубинах океанов Титана. В качестве подтверждения позвольте ознакомить вас со следующим документом.
Из «Дневника хронического неудачника». Неопубликованные хроники ХХI века, психиатрическая больница города Асунсьон.
Итак, меня зовут (все еще зовут!) Лайош Игнасио де Кордоба. С недавнего времени я живу в клинике для душевнобольных в пригороде Асунсьона. Живу хорошо, но странно даже для сумасшедшего. Странно, потому что, несмотря на всю необычность происходящего со мной, я вполне нормален. Просто с некоторых пор меня стали посещать иногда забавные, иногда пугающие мысли. Я, простой парагвайский фермер, вдруг, ни с того ни с сего, начал испытывать необоримую потребность водить карандашом по бумаге. При этом след карандаша, как показала экспертиза, представляет собой текст иногда на русском, иногда на арамейском, а иногда на монгольском. И дело не только в том, что я не знаю ни слова, ни на одном из этих языков, а в содержании самих текстов. Все они апокалиптичны по сути.
Дорогие доктора! Я не нарочно! Честное слово, я не хочу ничего писать, я хочу растить свой маис и быть простым фермером. Но… Кажется опять начинается…
«Я живу со странным чувством веселой безысходности. Так должна чувствовать себя щепка в гигантском водовороте, который увлекает в бездну небытия не только ее, но и авианосцы, туристические лайнеры и роскошные яхты. С палуб этих огромных кораблей еще слышна музыка, еще доносятся далеким, замирающим эхом таинственные звуки женского смеха, еще выполняются команды на взлетных площадках авианосцев… Однако черный, огромный водоворот неумолим. Может показаться, что его течение не так уж и стремительно, но никому не дано вырваться из его объятий.
Не я один ощущаю приближение конца. Люди известные миру гораздо более моего, весьма чувствительны к запаху смерти. Чем известней человек, тем острее он воспринимает ее присутствие. Будто снабжены они какими-то специальными чувствилищами. И как тараканы с наступлением тепла теряют всякое благоразумие, сходят с ума и теряют связь с реальностью, так и люди публичные: политики начинают вести себя как эстрадные звезды, а эстрадные остряки и, извините за выражение, певцы начинают вести себя как политики. То есть политики начинают при встрече друг с другом искажать свои и без того не бог весть какие физиономии гримасами улыбок. При этом они энергично похлопывают коллег по ягодицам, дарят друг другу цветы, испытывая при этом, судя по всему, эротическое наслаждение, плотоядно целуют детей. Эстрадники же напротив - напыщенно вещают о тонкостях морали и науки. Видимо, они в равной степени сведущи и в истории, и в бизнесе.… Ох, и смешалось все в доме, и одна Анна уже пролила масло, другая уже на вокзале, а третья виснет камнем на шее, да и поезд с трамваем уже движутся по маршруту, и не остановиться, и не сменить ноги…»
Этот фрагмент написан на русском языке.
Далее следуют предсказания мудрого монгольского пророка Молон-Бакши. Писано, естественно, по-монгольски.
«В год цикла свиньи будет землетрясение. В год собаки будет брожение среди начальствующих и власть имущих. В хате родится великий. Хан проедет, не привлекая к себе постороннего внимания. Мимо же дома будут проходить войска. Люди, не имеющие потомственного рода и звания, станут у власти и будут править народом. Честные люди удалятся и займут место у порога, тогда как лживые займут место в доме.
Наступит время, когда истина уступит место лицемерию. Змей пятнистый съест голову свою, а змей же красно-пегий – мясо своего туловища. Лошадь, съедая свой зад, съест и голову свою. Отсюда, начальник, присваивавший народное достояние, поплатится своею головою.
Дальше наступит время, когда деревянная телега будет стоить с коня, а простая – с быка.
Плохому коню путь далек, а скупому человеку друг далек. Как у мертвого нет звания, так и у бедного нет имущества. Топором, не имеющим обуха, будешь колоть дрова. Свет земной окутает железный змей, но зато весь мир – огненный змей.
А дальше произойдет большое событие. В год Быка будет большое событие. В год Тигра произойдет уничтожение. В год Зайца будет год терпения и выносливости.
По восточным окраинам будут грабежи, ибо начальник пустит волка на стадо баранов, загнанное во двор.
Наступит время, так называемое «ни мое – ни твое», будет нужен медный котел и кожаный сундук.
Ко времени переселений повсеместно будет огненный змей.
На стороне восхода солнца обнаружится белый камень с надписью: «Вырубишь топором эту надпись – она не исчезнет, она появится снова».
Дальше этого камня будет пустыня, до которой дойдете. Достигшие этой страны люди станут людьми, а животные – животными. Будет трудно старикам и малым. Вещи будете вьючить даже на быков, на коров и на лошадей. Иконы и книги будете носить на себе. Для стариков будете сушить мясо и жарить зерно; пить черный чай – питательно».
Молон Бакши предсказал, что позже придут два-четыре человека, которые подъярят своих бунтовщиков и будут созидать религиозные государственные правопорядки.
Молон Бакша скончался, достигши восьмидесяти лет, в год Быка. Его песнь была:
По правой стороне Селенги
Почему качается камыш?
По той стороне Худара
Почему качается камыш?
И предчувствуя в жизни страдания,
Почему мне чувствуется печаль?
Воспевая эту песню, он, бывало, рыдал!»
Оратор умолк, и, пристально вглядываясь в глаза сидящих в зале, сделал странные пасы руками. После чего сел в кресло, откинул голову и смежил очи.
Глава третья
Войско атлантов уже больше пятидесяти дней продолжало двигаться на запад. Это, казавшееся бесконечным, перемещение стало настолько обыденным, что казалось бессмысленным как жизнь. День изо дня, от рассвета до заката ноги размеренно, попеременно обгоняя одну другую, шли и шли. Горы сменяли равнины, зной перемежался с ливнями, но это ничего не меняло: солдаты шли. Это безостановочность убивала все желания. По вечерам они грелись у костров, и, пока варилась чечевичная каша или полба, рассказывали друг другу извечные солдатские байки о женщинах и золоте, про ужасную смерть и чудесные спасения. Поев каши и сала, они тут же забывались тяжелым сном людей, вышагавших сорок-пятьдесят километров. Утро всегда было тяжелым. Солдаты умывались, если рядом была река, пили горячие отвары с куском черствого хлеба и снова шли. Днем, на коротком привале, они жевали сухари, пили, если было что, и смотрели неподвижным взглядом на луга, горы, реки, даже не задумываясь, насколько красива природа окрест. Это потом, через многие тысячи лет, туристы будут наслаждаться пейзажами и ландскейпами, а солдаты жили – здесь и сейчас, они шли сквозь эту красоту и знали только одно: там, в конце пути, они будут убивать, и их будут убивать. И знание это было будничным, простым и понятным.
И все же среди вечерних разговоров у костра все чаще встречалась новая тема. Большая белая звезда притягивала взгляды к себе. С каждым разом она становилась все больше и больше. Это пугало.
Молодой атлант закутался плотнее в походный плащ:
- Сдается мне, что погода с каждым днем портится.
- Да, - пожилой солдат подбросил дрова в костер, - да, Криптон, сегодня ветерок что надо. Но ты еще молодой, мало видел. А я вот помню, когда мы, дай бог памяти, лет двенадцать тому, шли походом через пустыню за слоновьим бивнем, мечтали о прохладе и дожде. Жарища там, я вам скажу, что в печи. А уж коли ветер поднимется, вообще, будто в могиле.
- Да ладно травить, Зак, - вступил в разговор Морк, коренастый атлант лет под тридцать, чья рыжая шевелюра уже была обильно украшена сединой. – Тебя послушать, так ты уже пятую жизнь доживаешь.
- Ну пятую, не пятую, а помирать приходилось, - обиженно буркнул Зак.
- Ну ладно, расскажи, каково оно в пустыне, - для Криптона поход был первым, и все ему было внове.
- А что тут рассказывать… Идем мы по пустыне, жара несусветная, на небе ни облачка. И тут кто-то кричит: «Глядите, тучка!». Ну, мы попервах обрадовались. М-да. Тучка приближается, растет прямо на глазах, черная, страшная. И вдруг поднимается такой ветрюга, что прямо горы песка в воздух поднимает. Да какой там воздух! Дышать невозможно – песок во рту, в носу, в брюхо даже забивается. И такая катавасия длилась несколько дней.
- А как же ты выжил-то? – с подковыркой спросил Морк.
- Я тогда молодой был, вроде Криптона. И был у нас ветеран, который рассказывал нам про эти бури в пустыне. Вот он и научил, что голову надо укатать в плащ и молиться. Мы сперва тоже смеялись, подтрунивали над ним. Но кто вспомнил вовремя его поучения, те и выжили. А кто нет – того песок и похоронил, стал быть.
- А как вы там, в пустыне, с бабами-то? – робко, но со скрытым вожделением спросил Криптон.
Зак хмыкнул и, помолчав, сказал:
- С бабами хорошо, без баб плохо. Так ведь где их там взять. Это уже потом, когда прошли пустыню… Да, там оторвались.
Громкий хохот был ответом, но в этот момент налетел особенно сильный порыв ветра и хлынул дождь. Костер почти залило. Морк едва успел подхватить перекладину с котлом. Солдаты расселись вокруг чугунка, как вокруг центра мирозданья, закрывая себя и еду от ветра и холодного ливня походными плащами, и стали жадно хлебать горячую, но недоваренную похлебку.
Глава четвертая
- Тебе не показалось, друг Платон, что рассуждения о неизбежности конца всегда занудны.
- О, да! Но мне кажется бестактным говорить о конце света тем, кто лишен возможности исчезнуть даже в чреве вечности.
Аристотель рассмеялся.
- Да, нам могут позавидовать только бездельники, которым даже умереть лень. Да. хорошо сказано. Кстати, о вечности. Мне кажется странным, что ад – многократно описан, по крайней мере, как представление, а вот рай – практически никем и никогда.
- Да. Смертные обожают говорить о страстях ада, а вот с раем – проблема. Может быть, потому что человек остро переживает, когда плохо, и абсолютно теряет ощущение времени и способность мыслить, когда хорошо.
- Рай без земных удовольствий непредставим. Но они, эти удовольствия, все как один занесены в список грехов.
- Ну, зачем так. Не все так уж и плохо. Вот представим рай как дом престарелых с вышколенной прислугой, которая кормит из ложечки вкусной кашкой. А перед сном читает сказки.
- Какой же это рай, если имеет место неприкрытая эксплуатация прислуги! И потом, где вы найдете добрые сказки без атавизмов каннибализма, садизма и прочих гадостей.
Платон рассмеялся:
- Аристотель! С тобой просто невозможно спорить. Осталось предположить только одно: мы, именно мы, и обитаем в раю. Вот, например, ты. Разве тебя беспокоит что-нибудь? Разве ты не блаженствуешь, наблюдая игру жизни, извилистые русла судеб, мыслей, идей?
- Ну, не бог весть какое разнообразие. Это каждый человек мнит себя неповторимым уникумом, а так ведь, не мне тебе говорить, вариантов событий – на пальцах можно пересчитать.
Платон взмахнул руками:
- И что здесь плохого?
- В этом ничего плохого нет. Но вот наблюдать, как любой диссертант, не важно даже в какой именно отрасли он полагает, что творит, пытается сослаться на меня – мучительно. Так что я точно не в раю. А вот помню, когда я был человеком… Эх, были времена!
- Так поделись со старым другом.
- Поделиться? – Аристотель задумался ненадолго, - Ну что ж, смотри и слушай.
...Случилось это в небольшом городке Крания, что неподалеку от славного своим именем, а, по сути, больше ничем, Коринфа в марте 335 года до нашей эры.
Пестр, зловонен, шумлив и блудлив базар. Здесь, среди отбросов и нечистот, продается все, что может представить себе скудная человеческая фантазия: мясо и фрукты, овощи и пряности, невольницы и рыба, одежда и благовония, обувь и оружие, здесь справляют все естественные и не очень естественные потребности: едят, пьют и выделяют, играют во все известные игры, покупают девочек и мальчиков, на вес и на время, и тут же, за легкой ширмочкой, пользуют их.
Короток базарный день, солнечные часы показывали только десять с четвертью, а на рынке уже больше говорили, чем торговали. Говорили в основном о том, о чем всегда говорят в людных местах: о сене и ,ценах, о бобах и о бабах, и, понятное дело, о политике. Время было бурное, не то, чтобы страшное, но бурное. Македоняне, варвары с севера, властвовали в Элладе. Филипп, а теперь Александр, действовали столь быстро и неумолимо, что греческая кровь и пролиться, как следует, не успевала, а все уже было кончено. А после того, что Александр содеял с Фивами (если ты забыл, напомню, что он непокорные Фивы взял штурмом, а всех уцелевших жителей продал в рабство), на землю Эллады пришел мир, которого здесь не видели испокон веку.
Никто не смел обнажить меч перед Александром. Это представлялось столь же глупым, как пытаться затушить Солнце плевком. Большинство не находило теперь македонский акцент варварским. Напротив, он многим, особенно женщинам, казался довольно милым. Все чувствовали в молодом македонянине энергию, способную перевернуть Ойкумену. Юноши мечтали стать под его знамена, потому что он был так же молод, как они, а мечты его, казались, такими же нелепыми, как их желания; мужи постарше думали, какую выгоду сулят его, никому еще не объявленные, походы и как не упустить эту выгоду. Даже старцы стали моложе лицом, а в глаза их вернулся блеск жизни.
После Фив Александр был милостив. Он появлялся в разных городах неожиданно и так же неожиданно покидал их. Греки стали привыкать к тому, что живут в единой стране, по которой можно без страха перемещаться, что у них единый правитель, молодой, сильный, умный, надежный.
Александр мог появиться в любом уголке, когда пожелает, он был вездесущ и всемилостив, как юное Божество. И потому, когда он, златокудрый, прекрасный лицом и могучий телом, как его предки, от которых он выводил род свой - Геракл и Эак, дед Ахилла, - возник на агоре Крании, никто не удивился. Разве можно назвать удивлением то чувство, которое испытывает буддист, узрев Гаутаму, христианин при виде слез, выступающих на иконописном лике Богоматери, мусульманин при виде Каабы? Весь базар вдохнул "Ах!", хотел пасть ниц, но остался стоять, потому что греки не были тогда еще приучены к коленопреклонению.
Александр шел впереди небольшой свиты. Он был облачен в белоснежные одежды, оставлявшие обнаженными руки. Бицепсы его были столь могучи, что могли бы вызвать восхищение или страх, поскольку мощью скорее походили на львиные лапы, чем на мышцы человека, но - не вызывали. Дело в том, что лицо Александра говорило, что сила этого человека не столько в теле, сколько в воле и интеллекте. Признаюсь, я горжусь тем, что причастен к этому редкому сочетанию силы и благородства.
Но не Александр главенствовал в тот день на пыльной и грязной базарной площади, а тот, ради которого юное Божество прибыло в этот замызганный городишко.
Посреди площади, неподалеку от главной городской лужи, прямо в пыли возлежал мужчина, сорока пожилых лет. По меркам нашего, как стали говорить позже, античного времени, когда дожить до тридцати уже было подвигом, сорок лет - это очень много. Правда, мне тоже тогда было примерно столько же.
Там, где голова мужчины не покрывалась взлохмаченной сединой, ее украшала плешь. Из-под рубищ, едва прикрывавших чресла, высовывались худые ноги, покрытые струпьями. Мужчина был единственным, кто не обратил внимания на появление царя. На то у него была причина вполне уважительная, по крайней мере, для него самого. Он был занят изучением свитка софоклового "Триптолема". Имя этого человека - Диоген.
- Погоди, - воскликнул Платон, - я, кажется, помню его. Это не тот дерзкий юноша, который посещал Академию вместе с тобой?
- Ну да, он, - улыбнулся Аристотель. – В то время, о котором я говорю, он был известен как моральный глава киников - странных философов, проповедовавших абсолютную свободу человека от общества и государства и полное неприятие жизни как таковой. Авторитет Диогена зиждился на том удивительном факте, что он и жил, как учил.
На площади было так тихо, что слышался скрип Александровых сандалий. Царь подошел совсем близко к философу и, опершись на знаменитую глиняную бочку - обиталище Диогена, попытался заглянуть через плечо возлежащего в свиток. Его тень упала на Диогена, и только теперь тот заметил, что стал центром всеобщего внимания.
Царь и философ посмотрели друг другу в глаза.
- Приветствую тебя, Диоген. Я, Александр, пришел воздать тебе. Проси, и это будет исполнено.
Немногие могли долго выдерживать взгляд юного властелина. Диоген же смотрел без напряжения, слегка щурясь, - видимо, близорукость давала себя знать, и это веселило царя. Он поощрительно улыбнулся.
Диоген, не отводя взора, приподнял подбородок, почесал косматую растительность на горле и, немного хриплым голосом произнес:
- У меня одно желание. Отойди в сторону и не заслоняй мне солнца.
Площадь замерла в ужасе.
Из свиты на полшага выступил Клит Черный, в ту пору еще ближайший друг царя. Рука Клита лежала на рукояти меча, которому через несколько лет суждено было спасти Александра, но царь едва заметным движением остановил телохранителя.
Диоген перевернулся на другой бок и вальяжно развалился в пыли.
Александр внимательно посмотрел на свиту. В глазах многих он прочитал глубоко скрытую насмешку. Даже я, его учитель, не скрою, напрягся. Тем более, что именно я и надоумил его отправится на эту злополучную встречу. Вот тут-то Александр сын Филиппа лучезарно улыбнулся и беспомощно, почти по-детски, развел руками:
- Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном!
Толпа в восторге заржала, я же только усмехнулся, хотя мне было совсем не весело. Конечно, я-то знал возможности своего ученика, как никто другой. Но и мне не было ведомо, являлся ли этот ответ образцом мгновенной реакции и остроумия Александра, или же все было продумано и просчитано юным царем заранее.
Больше в Крании делать было нечего. Александр и высокие сопровождающие его лица покинули городок. Вот тут-то и началось всеобщее ликование и восхищение. Невозможно исчислить, сколько раз во всех кабачках, переулках и спальнях было повторено услышанное, сколько кубков было поднято за Александра и сколько за великого - теперь в этом никто не сомневался! - земляка. "Эк, наш его поддел!" - "Но и Шурик хорош!" - "Еще как хорош!" - с чувством собственного достоинства переговаривались уважаемые друг другом краниты. При этом, дабы передать все оттенки нетривиальных суждений, понимающе подмигивали, кивали и прицокивали языками. Ах, какая жалость, что не было в те времена телевидения! Впрочем, и тогда новости распространялись быстрее, чем дозволяется законами физики. Не мне тебе говорить, что случались казусы, когда известие о чем-либо достигало ушей людских раньше, чем это "что-либо" происходило на самом деле. А бывали и вовсе поразительные случаи: весть о событии поступала на базарную площадь, обрабатывалась в аналитических центрах, воровских притонах, парикмахерских, банях, массажных салонах и влияла на семейную жизнь горожан и гостей города, на цены на рынке, на строительные планы, на проекты капиталовложений, а потом оказывалось, что событие это, возможно, будучи напуганным известием о последствиях самого себя, передумывало происходить. Однако если события не было, а его последствия повлияли на многие стороны жизни, то выходит, что событие все-таки было? Честное слово: апории Зенона - детский лепет по сравнению с парадоксами распространения информации.
Философы весело рассмеялись.
- Как ты знаешь, - продолжил Аристотель, - мартовскими вечерами в Греции бывает прохладно. Когда сумерки опустились на город, Диоген, единственный, кто не принимал участия во всеобщем торжестве, аккуратно сложил рукописи в кожаные футляры, положил их у изголовья своего ложа из овчины, подальше от горловины бочки, и, сладко зевнув, потянулся. Хотелось есть. Он обвел взглядом торговые ряды. По обычаю торговцы всегда оставляли на лотках немного снеди для малоимущих. С одной стороны, все равно, ведь часть продуктов за день портилась и в продажу не годилась, а, с другой стороны, Боги милостивы к милостивым. Диоген присмотрел было кусочек слегка подвядшего сыра, к которому подбирался бродячий кот, и уже было собирался шугануть конкурента, когда я окликнул его. Киник оглянулся и узнал меня.
- Что за дивный день, Аристотель! Я не видел тебя больше десяти лет, а сегодня встречаю дважды!
- Тебя это огорчает?
- Признаюсь - да!
- Что же тебя огорчает больше: то, что мы давно не виделись или то, что дважды встретились сегодня?
- Как тебе сказать... Бесспорно, ты мудр. Может быть, ты вообще мудрейший из живущих. Поэтому быть часто рядом с тобой опасно. Можно, не заметив даже как, оказаться во власти твоего ума, твоих идей. Простенькая береза не растет в тени могучего дуба. Трава, кустарничек - пожалуйста, но дерево - никогда. Не даром сказано: во многой мудрости много печали.
- Не знал я, что ты почитатель Соломона.
Диоген поморщился:
- Почитатель... Ничей я не почитатель и не последователь.
Я улыбнулся.
- Судя по твоему ответу Александру, что-то не похож ты на человека, чахнущего в тени другого. Знаешь ли, я пришел просить тебя о помощи. Мир - беден людьми, люди - бедны разумом. Не часто удается поговорить с достойным. Не согласишься ли ты побеседовать со мной и моим учеником? Ученик уже жарит барашка.
- Кто еще будет?
- Ты, он, я и жаренный на вертеле барашек. Я думаю, больше никто и не нужен.
- Хотите купить меня за бараний бок?
- И заднюю ногу в придачу. Впрочем, ты свободный человек, а потому волен поступать по своему усмотрению.
- Ладно, пойдем, - Диоген метнул взор в сторону ломтя сыра, подавил вздох сожаления, извлек из бочки накидку, то ли побитую молью, то ли просто рванную, закутался в нее, поднял с земли неструганую палку, которую он использовал в своих странствиях как дорожный посох, и отправился вслед за мной.
Есть на свете множество мест, именуемых памятными. Здесь некогда произошло нечто. Или не произошло. Не важно. Важно, что сейчас толпы туристов стремятся сюда с единственной целью: засвидетельствовать факт своего пребывания посредством снимка на фоне барельефа, доски с надписью или еще какой мемориальности там, где родился, женился, повесился, напился вдрызг, сделался безумен или тяжко вздохнул, осознав собственную бездарность, гениальный N. Не довелось Обывателю лично войти в жизнь Знаменитости, чтобы своим присутствием украсить ее, так хоть в пространстве пересечься дайте! Благо еще, что Время - идеальный изолятор - не дает Обывателю под восторженный вой его чад подергать Знаменитость за фалды фрака или покормить из рук пряничком, как павлина в зоопарке.
Полугрот вблизи Крании, где встретились Александр, Диоген и я, миновала общая участь достопримечательностей. Причина банальна: ныне он просто не существует. Его в буквальном смысле стерло с лица земли легкой, всего на несколько метров, подвижкой коры, случившейся лет через двести после нашей встречи. А жаль! Замечательный уголок был. Представь почти круглую площадку, окруженную с трех сторон скалами, а сверху укрытую каменным козырьком. Площадка была открыта только на запад, где в закатной дымке на дне глубокой долины, поросшей лесом, причудливо змеился ручей.
Я не мог скрыть улыбку, когда смотрел, как с жадностью дикого животного утолял голод Диоген.
- Диоген, дружище, знаком с тобой давно, могу понять тебя умом, но уразуметь сердцем не дано. Ведь ты любишь жизнь, отчего же насилуешь природу свою? Зачем ты терзаешь свою плоть? Только ради утверждения принципа?
Диоген, нависший уж, было, над очередным ребрышком, остановился, отложил мясо, не торопясь вытер руки о свои былые одежды и настороженно спросил:
- А какую плату потребует мое тело от духа за сытость?
- Не столь уж и высокую. Стоит лишь иногда говорить власть имущим то, что они хотят услышать, и ты не должен будешь есть чечевичную похлебку.
Диоген ухмыльнулся и демонстративно громко рыгнул:
- Ах, мой милый Аристотель! Если бы ты знал, как жаль мне тебя! Ведь если бы ты мог удовлетвориться чечевичной похлебкой, тебе не надо было бы говорить власть имущим то, что они хотят услышать.
Александр рассмеялся:
- Вот почему если бы я не был Александром, то стал бы Диогеном! Жаль, что у нас только одна жизнь!
Я только пожал плечами, делая вид, что обиделся:
- Разное говорят. На Востоке, в Персии и дальше, в Индии, многие мудрецы полагают, что душа наша бессмертна, а смерть ничуть не больше, чем смена тела. Что-то вроде обновления одежды.
Александр поморщился:
- Не верю. Мир един. Жизнь одна и смерть тоже одна.
Диоген, закинув руки за голову, лег на спину и, глядя в безоблачное небо, в котором исчезали искры костра, то ли теряя жар свой, то ли превращаясь в звезды, цыкнул зубом.
- Один - хорошее число. Только смотрю я часто по ночам на звезды и думаю: а что, если каждое из этих пятнышек, не имеющих размера, - отдельный мир со своим Александром, Аристотелем и даже Диогеном? Что ес...
- Запомни философ, - в голосе Александра, как шило из мешка, проступил холод неукротимого властолюбия, - возможно, на каждой звезде есть свой Диоген и свой Аристотель, но в Ойкумене может быть только один Александр!
- Властвовать над звездами - выше человеческих сил, - я попытался остудить ученика.
Александр с силой хватил кулаком по колену:
- Значит, я стану Богом!
Тогда я напомнил:
- Мы говорили с тобой, что Бога, как физического тела, нет. Он есть суть совокупность всех мыслимых идей и желаний.
- Я есть мечта мира! Значит я – даже по твоему определению – Бог. И поверь мне, я заставлю мир быть единым. – Александр подбросил в огонь хворост, и его глаза отразили всполохи пламени. Юный властитель пристально всматривался в изменчивый лик огня, будто пытаясь разглядеть в нем все тайны будущего, и, видимо, нашел там подтверждение своим потаенным думам. Уже более спокойно, но от этого не менее твердо, он продолжил: - Или уничтожу его. Меня утомили тупицы, кичащиеся тем, что они эллины или персы, или еще какие твари. Я дам им единый закон, и горе тому, кто попробует пойти против закона, я смирю человеческую спесь и человеческую жадность. Предо мною все будут равны!
- А если чужой меч прервет тебя на полуслове?
Александр раскатисто рассмеялся.
- Мне не суждено погибнуть от меча. Я обручен с Тихе и она мне не изменит.
- А если изменит? – мне было интересно узнать, насколько далеко простирается его уверенность в собственной неуязвимости.
Царь наклонился ко мне и вкрадчиво произнес:
- Тогда я велю выпороть ее кнутом на базарной площади, - рассмеялся он и, подмигнув Диогену, озорно сказал: - А кроме того, кто меня только что учил, что Богов нет? Как мне может изменить та, которая не существует?
В тишине было слышно, как огонь с хрустом ломает дровишки.
- Да, мир един, ты прав, Александр. И, может быть, ты дашь ему единый закон, может быть, ты победишь всех царей, до которых достанет твое копье, завоюешь все звезды, до которых тебе суждено долететь, но одного ты никогда не осилишь.
- Чего же это?
- Человеческих желаний. Я - свободен, и нет надо мной ни царей, ни богов. Но и мне, пока я жив, нужно есть, пить, дышать. А что же говорить о тебе, когда ты весь состоишь из желаний? Разве ты свободен не достичь славы? Ты свободен отказаться от Мира? Ты волен не править? Нет. А потому ты, Александр Великий, раб Судьбы. Любимейший из рабов, но все же раб.
Александр смотрел на Диогена долгим, не мигающим взглядом. Диоген же, как будто не замечая обращенных на него глаз царя, взял отложенное баранье ребрышко и, громко чавкая, принялся его обгладывать.
- Философ, видят Боги, ты рожден под счастливой звездой...
- А что ты можешь сделать со мной? Убить? Так я и так умру. Чуть раньше, чуть позже - какая разница. Пытать? Так я под пытками что угодно сделаю, правда, это сделаю уже не я, а только мое мерзкое тело. Но кому интересен этот мешок с костями, жилами и прочей рухлядью, если его покинет мой дух? Разве старьевщику, да и то - на кой ляд?
Александр рассмеялся:
- Забавно, очень забавно! Юный царь встал, потянулся, подбросил веток в костер и, сделавшись серьезным, - таково свойство пламени: успокаивать и умиротворять - сказал:
- Возможно, когда-нибудь, после того как завоюю мир, я стану подобно тебе, странствующим философом. В этом есть что-то влекущее - соединить несоединимое, удерживать его силой, а потом отпустить и смотреть, как мир, созданный тобою, обращается в прах. А что? Это неплохая идея - погулять на собственных похоронах и посмотреть, что будет дальше! - Александр рассмеялся. - Надо запомнить! Что скажешь, Учитель?
Я пожал плечами:
- Власть и свобода суть одно и то же. Разве властелин не свободен, а свободный - не властелин себе? Но свобода, власть мне интересны лишь поскольку, и они есть проявления природы.
- Что же интересно тебе, Учитель?
- Также, как и тебе, единое. Тот единый закон, который управляет миром.
- Этот закон - Бог?
- Не знаю. Аккуратней говорить - порядок вещей, который породил мир и который закроет мир. Я думаю, что мы сможем постичь и научиться пользоваться этим законом. Вот тогда и станет ясно, что есть власть и что свобода. Человек будет свободен, насколько ему позволяет Закон, и властен, насколько способен управлять Законом.
- Поясни, Учитель.
- Возьмем, к примеру, огонь. Мы научились управлять им, и теперь мы вольны употребить его для приготовления пищи и обогрева жилищ, можем ковать металл и сжигать города. А ведь мы только в начале пути! Никто не знает до конца природы огня.
- Но что нам проку от того, что узнаем?
Помню, мне вдруг стало смешно.
- Проку? Ты сейчас можешь сжечь город, но камень тебе пока не подвластен. Если же ты овладеешь тайной огня, запылает и камень, и море.
- Полагаешь, это возможно? - Глаза юноши, в которых играли блики костра, окрасились хищным светом.
- Полагаю, возможно. Иногда полагаю, что к сожалению, - мне действительно было грустно понимать, что придет время, когда человек стане всемогущим… . Почти… . И это обретенное всемогущество убьет людей.
Так мы втроем и сидели до утра. В те времена мы были Властью, Свободой и Наукой. Мы мечтали каждый о своем, таком милом и невинном.
Аристотель умолк, взгляд его стал печален.
- Что-то сегодня ветрено, - сказал Платон и плотней закутался в плащ.
- Да. Конечно, ветрено. Ведь Луну уже видно.
- Где, где? – Платон нервно завертел головой.
- Вон там, - указал Аристотель на юго-восток.
- А какая она, какая?
Аристотель тихо рассмеялся.
- Сколько раз мы с тобой уже наблюдали это действо.
- Много. Но я каждый раз волнуюсь, будто не знаю, как все будет. Жаль, все же, что глаза мои слабы, и я не могу воочию видеть. А потому снова спрошу тебя: какая она?
- С мелкую монетку. И ослепительно белая. Но скоро она станет большой и могучей, и здесь начнется такое…
- Думаешь, начнется?
Философы повернулись на голос. Перед ними стоял Сам. В почтительном приветствии они склонили головы.
- Если уже скоро, значит, пора.
Сам хлопнул в ладоши, и несколько теней выплыло из темноты, будто из небытия.
- Утнапишти, Дум, Ноах, Кокскокс, Девкалион и, эх, забыл, как вас еще зовут... – Сам, недовольный собой, щелкнул в досаде, пальцами, - Готовьтесь. Пора. Ваш выход.
Тени покорно поклонились и, так же как незаметно появились, так же незаметно и исчезли.
- Эх, не люблю я, когда люди целыми народами мрут, - буркнул Платон.
- Ну и не смотри, - ответствовал Сам, - пойди погрейся в чертогах. А мы пока тут побеседуем, на свежем воздухе.
Сам и Аристотель стояли на утесе и смотрели в сторону маленького диска. Их одежды развивались на ветру, как стяги.
- Ты тоже так думаешь? – прервал молчание Сам.
Аристотель пожал плечами:
- Не мне судить.
- Но ведь я дарю человечеству Луну! Разве она не стоит какого-то количества жизней, разве красота не требует жертв?
- Конечно, мы же знаем, что будет дальше. Сколько раз смотрю на рождение Луны, столько и восхищаюсь. Завораживающее зрелище… - Философ вздохнул и продолжил. Да, ты прав. Луна – прародительница всей поэзии, а, возможно, и всего искусства. А что такое человечество, лишенное искусства?
Аристотель, помолчав, добавил:
- Но, знаешь, мне все чаще кажется, что ты просто-напросто маленький ребенок. Злой, маленький ребенок.
Сам задумался, потом тяжело вздохнул и заговорил тихо, но слышно его было хорошо:
- Дерзишь, философ. Кому, как не тебе, ум которого лежит вне времени, знать, что человечество – моя ошибка. Когда я запускал эволюцию, то просто хотел посмотреть на прогресс в чистом виде. Это был мой эксперимент. Ошибка состояла в том, что мозг человека оказался избыточным. Он не просто выполняет функцию приспособления к окружающей среде, нет, он оказался способен подчинять природу, использовать ее. Человек начал превращать мир в свою собственность. В определенный момент я понял, что мир перестает быть моим, он уходит людям. Тогда я попытался решить проблему так, чтобы, как говорится, и овцы были сыты, и волки сыты. Я решил начать все с начала и запустил проект «Адам». Я изолировал образец в идеальных условиях, именуемых в простонародье раем. Идея заключалась в том, чтобы исключить возможность включения механизма безграничного познания. Но… Ты знаешь, что из этого получилось. То же самое.
В общем, мой гуманизм был очередной моей ошибкой. Тогда я решил дать возможность эксперименту идти своим чередом. Пусть всё идет, как идёт. Я выдвинул лозунг «Плодитесь и размножайтесь», который был подхвачен людьми с необыкновенным энтузиазмом. Правда, параллельно они начали с не меньшим энтузиазмом убивать друг друга. Надо отдать им должное: причины были очень разнообразными. Борьба за собственность, ревность, территория, женщины, как источник наслаждения и способ размножиться – опять, обрати внимание, я виноват. А еще жажда власти, и даже каннибализм. Причем, не только у народов, которые увлекались зверством из потребности в животных белках, но и, так сказать, из кулинарных предпочтений.
Сам замолчал, будто перебирая все перипетии исторического процесса.
- Несколько раз, как тебе известно, я порывался закрыть проект. Но каждый раз в последний момент мой врожденный гуманизм брал верх. А после того, как внимательнее присмотрелся к человеку, я понял, что человек обречен сам по себе, и помогать ему в его суициде нет никакого смысла.
- Почему обречен?
- Ну как же! На первых этапах, убийство человека человеком было чем-то вроде игры. Силы сражающихся сторон были примерно равны, средства и способы убийства – довольно примитивны. Но вот это самое развитие!.. Оно идет неравномерно и приводит просто к гигантскому разрыву в технологиях. Казалось бы, народы, опоздавшие на поезд развития, обречены. Но в развитой части человечества возникают мощные тормозящие процессы, которые на первый взгляд, выглядят очень привлекательно. Но, в конце концов, они заводят мощные, процветающие государства в тупик и лишают их естественного иммунитета. Общество, а вместе с ним и цивилизация, стремительно деградируют. Технологиями овладевают дикари, а дальше война, но уже не дубинами и копьями. И конец.
- Об этом еще Стругацкие писали.
Аристотель был явно опечален. Сам улыбнулся и похлопал философа по плечу.
- Многие писали. Но это ни на что не влияет и ничего не меняет. Но не расстраивайся. Люди все равно исчезнут навсегда. Они или умрут на рабочем месте, или в своей постели, или от болезней, которые не могут лечить, или умрут от безысходности, потому что поймут, что делать им просто нечего, что жизнь их лишена малейшего смысла. Разумеется, многие не доживут даже до этого понимания, а геройски погибнут на войне. Они будут убиты при попытке убить другого. А вот мой подарок – Луна – делает их жертвами на алтаре искусства, что придает хотя бы видимость целесообразности если не их жизням, то хотя бы их смертям. Согласись, это намного романтичней. Хотя на самом деле они умрут от скуки.
Сам изрек, расхохотался и исчез. А Аристотель так и остался стоять на утесе, пристально вглядываясь в маленький белый диск, которому суждено стать вдохновителем муз.
Глава пятая
- Как же ты мог? - голос Протоса звучал с укоризной, но по-отечески тепло, - Мы ведь отправили тебя на разведку. Посмотреть здесь, там, нет ли где греков, нет ли следов их дозоров. А ты польстился на первую же девку в селении. Эх!
Протос махнул досадливо рукой и обвел строй Дикобразов, за которыми плотными рядами была выстроена почти вся армия атлантов, строгим взглядом. И хотя косые струи непрекращающегося уже третьи сутки дождя хлестали холодными струями их по лицам, никто из солдат не посмел отвести глаза. Протос стоял перед ними, положив тяжелую длань на рукоятку меча, и ритмично раскачивал свое огромное тело с пятки на носок, с пятки на носок. Слева за его спиной стоял, понурив голову, Сатор. Руки его были заломлены и связаны, на шее была одета петля. Другой конец веревки держал в левой руке Астерон. Справа от Протоса стояла девчушка лет шестнадцати. Холщовая накидка на ней была разорвана и мало напоминала одежду. Босоногая девчушка обхватила себя руками и беззвучно рыдала. Дрожь била ее худенькое тело.
- Повторяю для особо одаренных: цель разведки вынюхивать, высматривать, подслушивать, а не баб лапать. А этот жалкий труп, - Протос, не поворачиваясь, ткнул большим пальцем в направлении Сатора, - не высматривал, не вынюхивал и не подслушивал. Он искал, как бы удовлетворить свою гнусную плоть. И, как результат, он оставил следы. И можете не сомневаться, греки уже ждут нас и многим, ой, многим из вас придется заплатить жизнями за разыгравшуюся похоть этого урода.
Протос задумался и, чавкая по грязи, несколько раз прошел вдоль строя Дикобразов и остановился напротив девчушки. Он взял ее за подбородок и пристально посмотрел в глаза девушки:
- А ты красивая.
Строй солдат ответил на этот комплемент пленнице смешками. Протос поднял руку, и веселье тут же иссякло.
- Ну что, красавица, над тобой он надругался, тебе его и судить. Что, повесим подлеца?
- Нет, не надо, - едва слышно ответила девушка.
- Быть по-твоему, не будем его вешать, - сказал Протос и махнул рукой. И тут же Астерон выхватил меч. Когда голова Сатора, широко выпучив удивленные, но уже мертвые глаза, плюхнулось в лужу, тело продолжало еще упорно стоять.
Протос набрал в свою огромную ладонь чистой дождевой воды и смыл брызги крови с покрытого ужасом лица девушки.
- Отведите ее в мою палатку. Я ее потом успокою, - бросил он своим телохранителям, и повернулся к солдатам, с лиц которых тотчас исчезли ухмылки.
- Братья! Я понимаю, как вам всем тяжело. Уже, почитай полгода в походе. Конечно, без баб иногда перемыкает. Но потерпите. Возьмем Афины – город неделю, слышите, не три дня, как велит обычай, а неделю – ваш. А сейчас – отдыхать. Разойдись.
И тут же солдатский строй рассыпался, атланты, смеясь и предвкушая неделю в Афинах, пошли к своим палаткам. Они проходили мимо тела своего еще недавно товарища, будто это был кусок дерева. Некоторые, правда, старались не наступить на бесчувственную плоть, но таких было совсем немного, и делали это они как бы невзначай. Большинство же, напротив, норовили обязательно наступить на тело, говоря тем самым: нет ничего презреннее, чем глупая смерть. Настроение у всех было приподнятое: теперь они знали, за что будут убивать и погибать.
Глава шестая
Шекспир с мрачным видом крутил в руках гусиное перо и старался не смотреть на Пушкина, который обиженно ковырял в зубах длиннющим ногтем, украшавшим его мизинец. Гете спал в кресле из облаков, или делал вид, что спит. Хеттура, с видом простой, благодетельной женщины, непрерывно считала лицевые и изнаночные. Дивани вместо того, чтобы заниматься делом, залез в интернет и читал там разные глупости. Байрон, скрестив руки на груди, гонял грозовые облака по благородному лбу. Только образ КСП2096 был невозмутим и с человеческой точки зрения не выражал ничего. В общем, было абсолютно понятно, что все они безумно надоели друг другу, а общая работа зашла в тупик. Собственно, трудно было ожидать от столь ярких индивидуальностей слаженной коллективной работы.
- Что грустим, эйдосы? – раздался голос отовсюду. Каждый начал лихорадочно озираться в поисках говорившего.
Раздался смешок, который многим показался ехидным, и в углу облака (как это ни странно, но у облака, в котором находилась группа, срочно образовался уютный угол) материализовался Сам.
- Что, братья и сестры, без визуального контакта непривычно?
- Непривычно, - подтвердил Гете.
- Будто с совестью своей говоришь, а не с живым человеком, - добавил Пушкин.
- С эйдосом, Александр Сергеевичем, с так сказать, живым эйдосом, - поправил поэта Дивани.
- Вот не надо только умничать, - вспылил Пушкин.
- Всё, всё! Хватит! – прикрикнул на эйдосов Сам, - Хватит! Кстати, господин Дивани, позвольте напомнить вам, что Я вам не эйдос, - произнес Сам строго и после паузы продолжил: - Насколько я понимаю, группа зашла в тупик. Хеттура, доложите о результатах.
- А че докладывать-то? – ответствовала старуха, не прекращая вращать спицами, - За что не возьмись, все не так. Каждую мелочь всяк по-своему понимает. Пушкин так, а Шекспир иначе. Ну а Гете…
- А что Гете? Как что, так сразу Гете, Гете, - заволновался классик.
Хеттура, игнорируя приступ истерии поэта, безмолвно шевелила губами.
-Тьфу на вас, опять я сбилась! – вскипела вдруг старуха, замахиваясь на Гете вязанием, - тебе же ночной колпак вяжу. А то ведь все жалуешься: «Уши мерзнут, уши мерзнут!»
- Вернемся к нашим баранам, - призвал к порядку Сам, - Так что Гете?
- А что Гете? Гете как Гете. Он завсегда перпендикулярно мыслит. Только вот Дивани этот и старается для общего дела. Я его для себя так и прозвала – сеньор Градиент. И вообще, у меня складывается такое впечатление, что Гете, Пушкин и Шекспир образуют ортонормированный базис, внутренне, на эмоциональном уровне, гомоморфный банальному трехмерному пространству. А Дивани – будто время. То бишь, несется, хрен знает куда, не оглядываясь и не обращая внимания на остальных. Байрон же с этой железякой пластмассовой вообще, как не при чем, - КСП2096 при этих словах позеленел, но все же взял себя в руки и снова обрел естественный для себя цвет слоновой кости. - А Балисандрушко ваш и вовсе сгинул. Дезертировал, стал быть, - продолжила отчет Хеттура.
- Да, он мне уже докладывал. Никуда он не денется. Вернется, когда придет время. А вы что скажете, господин Дивани?
- Ничего конкретного. Что-то происходит, но что? Нам не разобраться. Кто-то очень сильный ставит мощную защиту из цепи парадоксов. Как это обойти – понятия не имею.
Сам ничего не сказал. Он впал в глубокую задумчивость. Пушкину казалось, что Сам смотрит куда-то туда, в бесконечность, куда даже эйдосам не добраться. Шекспиру же Сам виделся с закрытыми глазами, с повернутыми под тяжелыми веками яблоками глаз внутрь, в глубины своего внутреннего мира. Драматурга даже передернуло, когда он представил, какие непостижимые глубины таятся там, под сомкнутыми веками.
Послышался хруст валенок по облаку и перед Самим возник запыхавшийся Мудрослов.
- Опять ждать заставляешь, - проворчал Сам.
- Так ведь живу долго, старею. А помочь некому. Вон у людей, и то врачи, больницы, богадельни какие-никакие. А у нас…, - Мудрослов досадливо махнул рукой.
- Денег нет, Мудрослов. Бюджет и так трещит по швам. Ты хоть представляешь, сколько стоит вылечить одного ангела? Очистить его от скверны ложной святости, от дурных привычек?
Мудрослов потупил взор:
- Прости, разболтался с устатку-то.
- Да ладно тебе, - примирительно сказал Сам, - Логиков привел?
- Как не привести, батюшка? Вот они.
В дали, лишь обозначив свой абрис, видимо от смущения, стояла группа эйдосов.
- Да не жмитесь вы там по углам. Подь сюда по одному, - поманил их дланью Мудрослов, - Вот господин Курт Гедель …
Господин Гедель выглядел странно: его фигура вроде и прорисовывалась, но как-то невнятно, расплывчато.
- А что это с ним? Хворает, что ли? – осведомилась участливо Хеттура.
- Так ведь, матушка, - он же олицетворяет теорему о неполноте. А там о чем речь-то? Ежели много знать, то уткнешься в полную непонятку, то есть дойдешь до такой штуковины, что никак не уразуметь, она правильная или неправильная. Другими словами, полный туман и, я бы сказал, произвол. Потому-то и эйдос у него такой расплывчатый. Understood, матушка?
- Understood-то understood, Мудрословушка, только путано это все, эти бесконечные обращения семантики на источник семантики, голова кругом идет. Получается, как в жизни. Вот встретила баба мужика и, пока до свадьбы и детей дело не дошло, – все путем. А вот как поступило предложение сочетаться, так сказать, браком – полная неразбериха! Потому как ежели за этого выйдешь, то одна жизня случится, а ежели за кого другого, то совсем другой оборот получается. Так что не надо нам туману наводить, все проще пареной репы, ежели мозгами пораскинуть, - Хеттура поджала губы и снова ушла в вязание, будто не замечая ничего вокруг.
При словах старушки Гедель обрел ясные очертания и недоуменно воззрился на нее.
- Лорд Бертран Рассел собственной персоной, - прервал неловкую паузу Мудрослов, зычно воззвав в стиле средневековых глашатаев, и в тот же миг фигура, в каждой черте которой читалось благородство, выступило из небытия.
Невозмутимый до этого лорд Байрон удивленно поднял бровь, а Хеттура вновь, не отрываясь от вязания, заворчала:
- Гм, называть кого-либо лордом в присутствии Самого, это, знаете, ли чересчур.
- Виноват-с, - смутился Мудрослов, позвольте продолжить?
Сам милостиво кивнул.
- Фридрих Людвиг Готлоб Фреге , скромнейший из великих и величайший среди скромных. Отец логики ХХ века и последующих веков.
Тень материализовалась и тут же в очередном приступе скромности покраснела.
- Расслабься, милок, - приветствовала его сердобольная Хеттура, - расслабься, здесь все свои. Так что можешь не скромничать.
- И позвольте представить вам…, - Мудрослов замолчал надолго, неспешно и многозначительно вглядываясь в глаза каждому из присутствующих: подобно великим актерам он умел держать паузу, - Итак, позвольте представить вам, - голос Мудрослова торжественно вибрировал, - преподобного отца Оккама , называемого в простонародье Doctor invincibilis !
- Никакой я не преподобный отец. Просто у меня есть некоторые принципы, - буркнул Оккам, - ради которых я готов даже пройти через узилище.
- Наконец, - Мудрослов сделал паузу и торжественно продолжил, - несравненный Моцарт, король музыки.
Из тени выскочил эйдос одетый по моде восемнадцатого века, в расшитом камзоле и изящных панталонах. Эйдос тут же забился в реверансах и поклонах.
- Ах, - вскричал Пушкин, - неужели это вы, божественный Амадеус!
- Зовите меня просто Вольфганг, - ответствовал Моцарт и тут же залился веселым смехом.
- Ну не буду вам мешать, - Мудрослов поклонился Самому, - позвольте удалиться.
- Удаляйся, - велел Сам, - но не слишком далеко. А то ведь не дозовешься.
- Как скажете, - еще раз поклонился Мудрослов. – Ну, так значится, былибудем, былибудем, были… - и растворился в облачных высях.
- Надеюсь, что в этом составе вы, наконец, сможете разобраться в том, что происходит. Логики теперь хоть отбавляй, фантазии тоже хватает, ну а господин Моцарт обеспечит вам соответствующий настрой, - напутствовал собравшихся Сам, и тут же исчез из наблюдаемой части внебытийного бытия.
Глава седьмая
Первые слухи о приближении чего-то большого и нехорошего прошелестели над агорой, как порыв легкого ветра перед грозой. В Афинах стало тревожно: люди начали часто оглядываться, будто за ними следует мрачная тень чего-то очень сильно плохого. Изменился даже звуковой фон города: женщины перестали орать по любому поводу, мужчины часто замолкали посреди разговора и, насупив брови, впадали в мрачную задумчивость, телеги – и те теперь скрипели как-то тоскливо, а лошади опасливо фыркали и даже ржали истерично.
…Уже в те далекие времена Афины были устроены мудро. Правители – архонты – отвечали каждый за свое. Город был государством со своими официальными и неофициальными институтами. К неофициальным, уже тогда, относилась разведка. Пограничные разъезды собирали сведения о ближайших соседях, с которыми, конечно, иногда приходилось воевать, но по-семейному, без особой жестокости. А вот сведения о дальнем зарубежье приносили купцы и странники, путешествующие из любви к незнаемому в поисках новых чудес и истин. Возвращались из странствий не все, но те, кому это удавалось, перво-наперво шли к архонтам, чтобы рассказать им о всех диковинках, которые довелось увидеть или о которых довелось услышать.
И однажды богатый купец Никандрос, который вел успешную торговлю с кельтскими племенами Центральной Европы, вернулся со своим товаром и без барыша. На взмыленном скакуне, не дожидаясь даже прибытия своего обоза в Афины, он примчался к эпониму и попросил, можно даже сказать, потребовал, немедленной аудиенции. Никандроса знали в городе как человека взвешенного и ответственного, поэтому Ориген, бывший в ту пору эпонимом, удивился такой прыти почтенного купца и счел возможным отложить остальные дела и принять его.
Войдя, Никандрос приветствовал эпонима поклоном. Ориген едва заметным движением кисти ответил на приветствие.
- Говори!
- Величайший из афинян! – начал купец велеречиво, но заметив, что Ориген поморщился, поспешил перейти к делу.
- Как должно быть тебе известно, я тридцать дней тому отправился торговать к задунайским кельтам, что живут по ту сторону Альп. Но неожиданно я встретил их гораздо раньше. Уже в Иллирии я увидел своих знакомых. Они были напуганы. Я спросил, что случилось, что заставило их бросить дома и землю и бежать в страхе. И они ответили, что через их страну движется огромное войско.
- Что за войско? – эпоним насторожился.
- Атланты.
- Атланты? И куда они собрались?
- Прошу прощения, эпоним, но сие мне неведомо. Я, к счастью, не беседовал с ними. Но кельты рассказали, что там полно конницы, огромное количество слонов. И…
- Что «и»?
- И у них стенобитные машины. А для чего им тараны? Штурмовать изгороди кельтских деревень?
- Понятно, - Ориген задумался и, видимо, приняв для себя решение, дал понять, что аудиенция закончена, - я распоряжусь, чтобы тебе было выдано вознаграждение.
- Что? – вскипел Никандрос, - ты, архонт, полагаешь, что я вернулся не ради Афин, а ради денег?
- О, нет, прости меня, благородный Никандрос, - эпоним встал со своего кресла и обнял купца, - просто в наше время встретить бескорыстие – большая редкость. Прости. И ступай, отдохни после дороги.
В тот же день были отправлены дополнительные дозоры в Эпир и посольства во все союзные города. Все это было сделано в тайне. Но какая может быть тайна, когда сосед вдруг, срочно, в полной боевой амуниции покидает город, а дома остается расстроенная жена, рабы и рабыни, которые должны по делам хозяйства идти на агору, а там знакомые пристают с вопросами, мол, а что мы не в настроении, а что ты сегодня не берешь овес, уж не заболел ли хозяйский жеребец?... И поползло по городу страшное слово – ВОЙНА! Еще не было понятно с кем, то ли с Пелопоннесом, то ли с северными варварами, но – ВОЙНА! Слово это струилось и ветвилось, проникая в каждый дом, подло залезая в голову каждого афинянина, свободного или раба, от него веяло смертью и тленом. Даже когда мужчины и женщины заходились в пароксизме любви, казалось женам, что тело, заключенное в их объятиях, живое и теплое сейчас, превратится в груду мертвого мяса, вялого и холодного. И кто тогда будет любить и лелеять, учить уму-разуму пусть даже и плетью? А что новый хозяин сделает с детьми? Мужчины же, обнимая жен и рабынь своих, тоже представляли свою смерть, и то, что неизбежно последует, если враг ворвется в Афины. Виделось им, что их женщины с трепетом и негой принимают своих новых повелителей, стараются ублажить их, чтобы остаться наплаву в реке жизни. И видение это заставляло содрогаться их могучие тела в приступе презрения к той, которая сейчас ласкает его, но завтра, возможно, будет ласкать врага.
Когда эпоним объявил всеобщее собрание, все жители города уже знали, о чем будет речь.
Несмотря на отвратительную погоду – низкие, темные облака то и дело обстреливали город тугими струями дождя, площадь была заполнена до отказа. Все разговаривали, и хотя старались говорить тихо, гул накрыл агору. Лишь зычный голос глашатая смог перекрыть рокот толпы.
- Народ великих и славных Афин! Благородные архонты эпоним Ориген, басилевс Олкэйос и полемарх Терис должны сообщить народу важные новости! Внимай, народ, в тишине, думай и решай!
В наступившей тишине вперед выступил Ориген.
- Народ благородных Афин! Чуть больше месяца назад к нам обратился всем вам известный Никандрос. Он отправился по своим торговым делам к кельтам и неожиданно получил известие, что огромная армия атлантов движется по стране кельтов на запад. Никандрос прервал свою поездку и вернулся в Афины, чтобы сообщить нам эту новость. Новость эта была странной, поскольку мы никогда не воевали с Атлантидой. Отдельные стычки между купеческими караванами не в счет. Да и зачем нам воевать с атлантами? Между нами горы, леса и моря. Мир велик, и, хвала Богам, они дали нам достаточно места для привольной жизни. Но мы решили проверить сведения Никандрос. На дальние границы было отправлено несколько отрядов разведчиков. Вчера они вернулись. Никандрос прав. Армия атлантов движется на нас.
Агора взревела десятками тысяч возмущенных голосов. Ориген поднял руку, призывая народ к тишине.
- А сейчас будет говорить полемарх!
В наступившей тишине вперед выступил Терис, военачальник, не знавший поражений, а потому уважаемый, и даже любимый народом.
- Народ Афин! Не далее, чем вчера из разведки вернулся отряд славного Пеона. Он не только лично видел армию Атлантиды, но и сумел взять пленного.
По знаку Териса вперед вывели мужчину, одетого совсем не как афинянин: штаны и рубаха навыпуск выглядели чужаками среди гиматиев и хламисов .
- Кто ты?
- Меня зовут Клест, я из Атлантиды.
- Как тебя взяли в плен?
- Когда мы перевалили через Большие горы, то стали на большой привал. Ночью я отошел по нужде, и тут они, - пленный кивнул в сторону афинянина высокого роста, стоявшего сбоку от него, - схватили меня.
- Куда идет армия?
Пленный потупился и тихо сказал:
- Сюда.
- Громче, - заорал на пленного Терис.
- На Афины.
- Так, - протянул Терис, - а что вам обещано?
- Протос…
- Кто такой Протос?
- Командир нашего батальона.
- Так что Протос?
- Протос сказал, что когда возьмем Афины, солдатам отдадут город на семь дней.
Рокот гнева прокатился над агорой.
- Ну что ж, ты рассказал все, а значит, тебе уже нечего делать в Афинах. Пеон! Отведи его за город через северные ворота и убей его без мучений. Тело же подвесь на столбе так, чтобы лазутчики – а ведь лазутчики обязательно будут здесь – могли бы хорошо разглядеть его.
Пеон под одобрительные возгласы толпы увел несчастного Клеста.
Глава 8
На сцену зала «Олимпия», что в Париже, поднялся сутулый мужчина в мятом костюме, голову которого украшала аккуратная лысина, обрамленная длинными волнистыми волосами в целом, рыжими, хотя уже и тронутыми изрядно сединой. Шел мужчина неуверенно, бочком, приволакивая левую ногу, озираясь по сторонам, будто опасался чего. Дойдя до кафедры, он достал из кармана брюк носовой платок, вытер пот, который струился по его щекам и громко высморкался. Видимо, это действие успокоило его. Он засунул платок в карман и сделал попытку улыбнуться. Аудитория, привыкшая к чудачествам докладчиков, терпеливо ждала.
- Господа, - торжественно начал мужчина, - господа! Тема моего доклада может показаться несколько легковесной для столь почтенной публики. Но, уверяю вас, она вполне заслуживает серьезного отношения, и, скажу больше, представляет реальную опасность даже для таких актуально бессмертных существ, каковыми являетесь мы, уважаемые эйдосы.
После этого заявления слушатели заметно оживились, многие улыбались и весело переговаривались между собой.
- Итак, господа, я хочу поговорить о феминизме, - сказал докладчик, достал уже известный нам платок, и вытер пот. В зале же объявление вызвало небывалое для этой публики веселье. Особенно весело было моложаво выглядящему эйдосу в третьем ряду. Он так заливисто и заразительно смеялся, что внимание публики переключилось с докладчика на него. И вдруг произошло то, что вызвало просто оторопь среди собравшихся.
ЗАДОРНО СМЕЯВШИЙСЯ ЭЙДОС ЛОПНУЛ!
Да-да, банально, неприлично лопнул, как лопается воздушный шарик, лопнул с громким хлопком, не оставив после себя даже сдувшейся оболочки.
Это было ужасно! Настолько ужасно, что в аудитории воцарилась глубокая тишина, которая может, наверное, случится только после конца света.
- Но этого не может быть, - наконец, произнес кто-то из задних рядов.
- Да-да, этого не может быть, - тут же подхватили другие эйдосы.
- Может, - сказал докладчик и снова полез за платком, - может.
И хотя говорил он очень тихо, но услышали его все.
- Тому есть три подтверждения. Первое: позвольте напомнить, что эйдос, не прошедший тест на реализацию, считается некорректным и ликвидируется.
- Что значит «не прошедший тест на реализацию?», - возмутился было благообразный старец с лицом академика Павлова.
- Это значит, что доказана абсолютная, принципиальная невозможность реализовать данный эйдос в мире вещей ни при каких обстоятельствах, ни в каком времени и ни в каком из возможных миров.
Докладчик обвел глазами притихшую публику.
- Но это первое. Второе же подтверждение заключается в том, что мы просто имели счастье – или несчастье – лично лицезреть акт ликвидации.
- Ну а третье?
- Третье? Вам нужно третье? – переспросил докладчик, - Ну что ж, третье подтверждение заключается в том, что феминизм столь злобен и могуществен, что даже эйдосы не могут чувствовать себя в безопасности. Так что, извините, я все-таки попробую перейти к сути дела.
Докладчик достал из внутреннего кармана мятого пиджака сложенный вчетверо листочек – видимо, тезисы своего сообщения, расправил его, разгладил и поднес к близоруким глазам. Он читал долго и внимательно, безмолвно шевеля губами. Когда все было прочитано, он снова сложил листок, спрятал в тот же внутренний карман, застенчиво улыбнулся и продолжил:
- Простите, я немного волнуюсь. Да и эта публичная ликвидация, знаете ли…, - откашлялся и уже уверенным тоном продолжил:
- Так вот, господа, я не буду говорить здесь о политическом феминизме, лозунги которого столь бессмысленны и беспощадны, что не подлежат обсуждению. Позволю себе лишь две цитаты. Первое высказывание принадлежит великому африканскому мыслителю Нкваме Нгоро: «Если архитектура – застывшая музыка, то феминизм – застывшая истерика». Вторая сентенция приписывается греческому филологу и культурологу ХХIII, если не ошибаюсь, столетия Константиносу Калинкосу. «Божественная Нюкта породила все мыслимые чудовища. Но самое ужасное и необоримое из них – феминизм». Кстати, Константинос никогда не признавал своего авторства этой репризы, видимо, из страха. Хотя и не отрицал его, видимо, из самоуважения. Но хватит о политическом феминизме.
Думаю, что и культурный и сексуальный феминизм не заслуживают подробного обсуждения. Культурный - не породил ничего кроме так называемой «женской» прозы и сериалов, суть которых в бесконечных страданиях на почве биологической нереализованности, как сексуальной, так и матримониальной. Все эти опусы построены, извините за невольный каламбур, на внутренней борьбе героини, кстати, часто сидящей на героине. Есть или не есть? Отдаться мерзавцу или выйти замуж за ботаника? Почему меня никто не понимает, даже лучшая подруга? Ах, зачем я такая неповторимая? Может потому, что мама не купила мне кофточку, которую носит весь город в этом году? Кончается все, как правило, благополучно: героиня усилием воли слазит с героина, ест, но только до шести вечера, отдается мерзавцу, затем выходит замуж за ботаника, и, как апофеоз, ботаник дарит ей ту кофточку, которую так долго не покупала мама. И в этот момент она чувствует, что беременна. Но кто отец? Ботаник или мерзавец? Если ботаник, то каким образом? Ведь она девушка строгих правил, и секс с будущим мужем до свадьбы исключен. Свадьба же только через неделю. Но если мерзавец, то какой именно? Ведь их, мерзавцев, так много!, гораздо больше, чем ботаников. Так неумолимо закладывается интерес к следующей серии. Мужчины смотреть или читать эти произведения искусства не могут физиологически. Они или засыпают на второй минуте (второй странице) – защитная реакция организма, или идут заниматься чем-нибудь полезным: моют посуду, играют с детьми или загружают стиральную машину. Но самые утонченные особи мужского пола предпочитают наблюдать за женщиной, смотрящей сериал. Поверьте, это незабываемое зрелище.
Но мы ведь не об этом. Сегодня я хотел бы поговорить о самой ядовитой и скрытой форме феминизма, а именно, о феминизме экономическом.
На первый взгляд, все предельно просто. Женщины зарабатывали в ХХ-ХХI веках в среднем меньше, чем мужчины. Феминизм не преминул использовать этот факт. Одна спекуляция следовала за другой. Газеты были заполнены многочисленными статьями, в которых клекот рыбных торговок, подавался в изысканных обертках университетской просветленности. Это, естественно, возбудило протестное движение, которое, через некоторое время благополучно и как-то незаметно стало вполне реальной парламентской силой в европейских и англосаксонских странах. Как результат приобщения женщин к общественному труду начался общий упадок культуры и производства. Первым рухнуло образование, за ним последовали социальные службы и здравоохранение, производство. Но это еще полбеды. Настоящая беда пришла, когда женщины начали глобальное наступление на политику. Все чаще высшие административные посты стали занимать женщины. Разумеется, это не избавило их от необходимости посещать спа-салоны, косметологов, дома моды и прочие увеселительные заведения, поскольку, будучи назначенными или избранными, на свои посты во многом благодаря лишь тому, что принадлежали к так называемому «слабому» полу, они обязаны были демонстрировать своим избирателям непоколебимую приверженность исконно женским ценностям. Однако вскоре выяснилось, что правление милых дам, наполненное человеколюбием и любовью, приводит к огромным диспропорциям и напряжениям в обществе. Особенно надо подчеркнуть, что дамская политика проявляла себя абсолютно беспомощной, если в каком-нибудь соседнем государстве у власти обнаруживался политик-мачо. И вполне закономерно, что неоматриархат приводил в лучшем случае к невиданным по своей жестокости войнам, а в худшем - к полному, ничем не контролируемому уничтожению и перерождению существующих общественных институтов, к абсолютной деструкции еще недавно процветавших стран. Впрочем, вы не хуже меня знаете печальную историю этого периода.
Итак, извлечение из общей картины экономических отношений одного компонента – функции доходов – и построение на его основе социальной теории привело в конечном итоге к катастрофе. Но было ли изолированное рассмотрение функции доходов ошибкой или сознательным искажением действительности? В поисках сути еще раз нырнем в пучину истории.
Феминизм, как известно, начался с выступлений – довольно робких по меркам позднейшего времени – отдельных, практически не связанных между собой групп. И, конечно же, у этих милых дам не было никаких шансов стать сколь-нибудь заметной политической силой. Они смотрелись как маргинальные группы. Их задорные выступления играли роль политической клоунады. Так бы все и оставалось, если бы не мужчины. Не все, но зато какие! На помощь зарождающемуся феминизму пришли богатейшие магнаты своего времени.
Как-то, собравшись по какому-то незначительному поводу – то ли чья-то свадьба, то ли похороны – господа Р., М., Д. и Ф. сидели в курительной комнате, смакуя коньяки и изысканные кубинские сигары. Люди эти поведены на выгоде и потому, обсуждая чью-то шутку в адрес феминисток, один из собравшихся заметил, что из этого малопристойного движения можно извлечь колоссальную выгоду. Общество тут же насторожилось, поскольку здесь были люди очень серьезные, с хорошим чувством юмора, а потому не шутившие на тему выгоды. Именно тогда и прозвучала фраза, ставшая потом знаменитой. «Богат не тот, кто много получает, а тот, кто много тратит». Да, эти милые господа, в отличие от милых дам, никогда не рассматривали функцию доходности в отрыве от функции распределения! Именно тогда впервые была оценена – оценена буквально, в долларах – женская неутолимая жажда приобретения! Именно тогда впервые змеиным шипением прозвучало это страшное слово – шопинг, которое, позволю вам напомнить, не имеет ровно никакого отношения к Шопенгауэру.
Да, перспектива умножить доходы стала ясна всем присутствующим на том неформальном собрании. И то, что ради реализации этого экономического проекта требовалось лишить женщину ее основного преимущества, дарованного ей природой – женственностью, не останавливало авторов. По сути, проект требовал провести массовое социальное «обрезание» женщин, обменять секс на шопинг.
Но для осуществления идеи требовалось максимально раскрепостить женщину, вывести ее из-под сдерживающего окрика мужчины. И потому, еще вчера смешные и карикатурные женские группки вдруг стали получать деньги от многочисленных доброжелателей, большинство из которых пожелало остаться неизвестными, в газетах появились весьма лестные статьи о движении в целом и о его вождях в частности. Дабы мужчины, особенно молодые, не слишком противились новой идее, была вброшена теория сначала «стакана воды», а затем и полномасштабной мировой сексуальной революции. И революция победила! Женщина Запада стала настолько свободной, что некоторым мужчинам общение с дамами стало внушать страх и отвращение, что послужило основной причиной расцвета гомосексуализма Нового времени. Обратите внимание, гомосексуализм античности был чаще всего составной частью бисексуализма, вытекал из избыточной энергии молодого организма. Новый гомосексуализм – порожден страхом и отвращением.
Но, кажется, я отвлекся. Мы ведь об экономике. Итак, посредством секса женщина захватила власть над миром. И теперь экономика вернула стократ средства, вложенные в феминизм. Девяносто пять процентов женской одежды, обуви и всех ювелирных изделий покупается женщинами или для женщин, шестьдесят процентов мужской одежды, обуви и аксессуаров выбираются женщинами – если бы мужчины покупали сами, они бы довольствовались третью этих приобретений, мебель и все, что связано с дизайном дома выбирается женщиной. Да, продукты питания чаще покупают мужчины. Но разве не видели вы этих недочеловеков, со списками назначенного к приобретению, уныло шастающих по продуктовым магазинам. В глазах у них животный страх: а вдруг что забуду?, а вдруг куплю не то? При малейшем сомнении они хватают телефон и дрожащим голосом вопрошают дражайшую супругу о соизволении отклониться от списка. Скажу больше, даже автомобили…
Но больше докладчик не успел сказать ничего. Мгновенно, без всяких предваряющих обстоятельств, он лопнул. И не успел зал даже охнуть, как на освободившееся место тут же выскочил юркий темноволосый мужчина небольшого роста с глубокими залысинами и окладистой курчавой бородой. Он подскочил к трибуне и неожиданно глубоким басом возвестил:
- Господа эйдосы! Агентство «Забавы незабвенных» приглашает вас на коллективные просмотры любопытнейших моментов мировой истории. Итак! Желающие посмотреть образование черной дыры собираются в окрестностях двойной системы Лебедь Х-1. Проходите, товарищи, проходите, не толпитесь. Поверьте, места и времени на всех хватит… Так! Желающие приобщиться к жизни динозавров! Собираемся в 4238483159 году от сотворения Земли в районе Баяндзаг, что в Монголии. Вас ожидает незабываемое зрелище одной из самых крупных битв динозавров. Столько мертвого мяса в одном месте никогда не было и не будет ни в одном уголке этой приятнейшей из планет! Любители мировых войн! К вашим услугам экскурсия по главным битвам в истории человечества! Итак, внимание! Два..! Да что там два – четыре в одном! Троянская война и битва при Гернике! Исса и Гавгамелы! Эксклюзив: события комментирует лично Александр Филиппович Македонский! Любителей мировых войн 20-22 веков! Мы ждем вас на Волге и Сомме, Хуанхэ и Миссури, Нигере и Ниле, Днепре и Иордане! И, наконец, хит сезона! Битва при Парге и захват Луны, восход Второго человечества и закат Атлантиды! Потрясающий вид на всемирный потоп! Спешите! Даже для эйдосов вход ограничен!
Эйдосы суетились и становились в очереди на заявленные шоу. Разумеется, каждый из них мог - и не раз уже воспользовался! - возможностью взглянуть на эти события, но все-таки в компании веселее. И, стыдно признаться, не так страшно. Ведь единственное, что могло внушить ужас эйдосу – нереализуемость, то есть лишение шансов овеществиться, обрести физический облик с тем, чтобы перейти из статуса потенциального в состояние актуального. А заявленные события несли угрозу их стремлению к овеществлению, ставили его под сомнение. По крайней мере, на этой планете.
«В очередь, сукины дети, в очередь!» - глумливо и истошно вопил благообразный мужчина с внешностью несостоявшегося врача, весело подмигивая шарахающимся от него эйдосам. «Вы бы, сударь, поберегли нечистую силу для более ответственных работников, чем билетеры да управдомы», - буркнул глумливому скуластый эйдос с окладистой бородой.
Зал быстро пустел. Наконец, Аристотель и Платон остались одни.
- Ну что же, пожалуй, и нам пора.
- Да. Пора, - сказал Аристотель, - я присмотрел чудесную гору, с которой нам будет видно все, что произойдет под Паргой. А потом мы переберемся на геостационарную орбиту и глянем на планету сверху.
- Обожаю смотреть сверху, - Платон рассмеялся. Смех подействовал на него как эликсир: морщины разгладились, старческая поволока в глазах сменилась сиянием молодости.
Глава 9
В те времена Афины всегда были готовы к войне. Уже через два дня после собрания на агоре первыми город покинули обозы с провиантом, фуражом и военным снаряжением. Обоз под охраной легкой пехоты и конницы двигался медленно. Но это дало возможность основным силам первое время двигаться налегке.
Навстречу обозу то и дело мчались всадники на взмыленных конях. Это были гонцы из близких и дальних городов. Все полисы Аттики, Арголиды, Фокиды и Фессалии обязались выслать свои отряды в помощь афинянам. Только спартанцы отказали Афинам. «Мы уверены, что вы и сами справитесь», - таков был ответ царя Спарты.
Афиняне шли быстрым походным шагом, почти в тишине. Только мерный топот сандалий по каменистой дороге сопровождал войско. До Фив дошли в два дня. Здесь под стенами разбили походный лагерь и стали ждать союзников. Один за другим подходили отряды. Уже в первый день пришли посланцы Мегар, Аргоса и Коринфа. На следующее утро начали прибывать воины с островов. Поток греков из Ионии и Троады все не заканчивался, он казался бесконечным. Это уже была не армия Афин, но объединенное войско Эллады. И войско это с каждым днем становилось все больше.
А еще через пять дней объединенная армия греков вышла по направлению к Эпиру. Знойный ветер нес тучи песка из африканских пустынь. Он дул им в спины, резвился их плащами, и воины Эллады казались пентекорами , несущимися под всеми веслами вперед, наперегонки с бурей, навстречу шторму.
В ту ночь Дикобразы стояли во внешнем охранении лагеря. До смены оставалось еще два часа, а до рассвета и того больше. В эту пору спать хочется особенно сильно. Даже жестокий южный ветер не мог взбодрить солдат.
- Ну и погодка, б-р-р! – Морк толкнул плечом дремлющего на ногах Криптона.
- Что? Что такое? – встрепенулся молодой воин, отгоняя сон, - Чего это ты толкаешься!
- Я не хочу, чтобы ты мерз на виселице, как Латиш.
Латиш был повешен публично, перед строем всего войска вчера за околицей лагеря. Он был застигнут спящим в ночном дозоре начальником караула.
- Добрый ты, Морк, - буркнул юноша, - Однако холодина сегодня.
- Да, не жарко, - вступил в разговор Зак.
- Вы зубы мне не заговаривайте, служивые. Ты мне теперь, Криптон, жизнью обязан. Должок за тобой, - сказал Морк и громко рассмеялся.
- Тихо, - вдруг прервал смех товарища Криптон, - Слышите?
Все замерли. Но ничего кроме завываний ветра не услышали.
- Что, мерещится со страху, - снова рассмеялся Морк.
Но в этот момент все явственно услышали ржанье коней. По знаку Зака, старшего на посту, его товарищи достали из-за спины тугие луки и приготовили стрелы. Осторожно, стараясь не выдать себя, дозорные двинулись на звук. Вскоре они различили силуэты нескольких лошадей. Зак дал команду изготовиться к стрельбе и зычно окликнул всадников:
- Стой, где стоишь, если не хочешь получить стрелу между глаз!
- Свои! Я - Корос, посланный в разведку. Со мной мои товарищи.
Дикобразам сразу полегчало. Этой промозглой ночью никак не хотелось сражаться. Они подошли ближе. Разведчиков было пятеро. К одному из них был привязан еще один воин, видимо, раненный. Еще один, скорее всего убитый, был приторочен к коню.
- Значит, уже близко, - пробурчал Зак.
- Меньше болтай, - прикрикнул на него командир всадников, - ведите нас к штабу.
- Проводи, - кивнул Зак Морку. Тот взял коня Короса под уздцы и направился к начальнику караула.
- Скоро, - бросил примирительно Корос через плечо, - Даже очень скоро.
Конные растаяли во тьме почти сразу.
- Значит, скоро, - задумчиво повторил Зак.
Глава 10
Оккам изучал древние свитки; Фреге, Рассел и Гедель листали толстые книги; Дивани что-то торопливо набирал на клавиатуре; Гете спал в удобном кресле-качалке, плавно покачивающемся под звуки древней колыбельной на неизвестном языке, которую тихо мурлыкала Хеттура, что не мешало ей, впрочем, быстро перебирать спицами. Шекспир, Пушкин и Моцарт сидели вокруг изящного стола красного дерева на низких диванах, обитых парчой и бархатом, вели неспешную беседу и попивали мальвазию, точнее, эйдос мальвазии.
- Друг мой Вольфганг! Но как же вы находите эти дивные звуки? Ведь их будто и не было, буквально только что и не было, и вдруг, вроде бы из ничего – волшебная мелодия.
Моцарт очаровательно улыбнулся и, сделав небольшой глоток из бокала, сказал:
- Милый Алекс! Это так же естественно, как и ваши стихи. Когда я подхожу к клавесину или роялю, то мне видятся бесчисленные мелодии, которые прячутся там, под крышкой. Я просто беру ту из них, которая сейчас, именно в этот момент, наиболее соответствует моему настроению, и записываю ее. Вот и все. А разве у вас не так?
Шекспир пожал плечами:
- Похоже, но все-таки… Я вижу сцены, как бы вижу чужую жизнь. Мне остается лишь записывать то, что я вижу и слышу.
Шекспир помолчал, а потом едва слышно добавил:
- Только я не знаю, откуда берутся эти картинки, - и тихо добавил, - и тем более не знаю, откуда берутся слова, а уж рифмы…, нет, не знаю.
- Вот-вот, - вступил в разговор Пушкин, - вот-вот! И я долго не мог понять, откуда приходят слова. Но все же, я разобрался! – Александр Сергеевич победно обвел взглядом собеседников, - Женщины!
Шекспир попытался скрыть улыбку, припав к бокалу, а Моцарт изумленно распахнул глаза:
- Женщины!? – изумленно переспросил он.
- Да, женщины! Видите ли, мне постоянно мерещится, что некая Шахерезада сказывает мне удивительные истории. Правда, - чуть тише произнес Пушкин, - она каждый раз предстает в другом образе. Но чаще всего, это образ писаной красавицы. Иногда – блондинки, иногда – брюнетки, бывает, что является полная дама, бывает, что изящных форм, но почти всегда - красавица. Однако, замечу, очень редко являются странные образы, вроде даже уродливые, но если присмотреться, то…, как бы это сказать…, с изюминкой, что ли. Однако если надо что-то умное сказать, то в образе старухи, - и совсем шепотом, наклонившись к собеседникам, продолжил, - вот вылитая Хеттура является, честное слово.
В это время, Хеттура, отложив на время спицы, расправила плечи, повела ими игриво, будто пава и с диким хрипом возопила:
- Меня не любишь ты, ну что ж, тебя люблю!..
Моцарт, Шекспир и Пушкин тут же закатились громким смехом.
- Господа! Нельзя ли потише! – прикрикнул, не отрываясь от монитора, Дивани на смеющихся.
Тише не стало, но вдруг чей-то голос перекрыл шум.
- Ну, вот и все!
Люди искусства не сразу поняли, кто это сказал. Они перестали смеяться: голос звучал холодно и властно, и никак не располагал к веселью.
- Алле! Я здесь, - отложив книгу и холодно улыбаясь, Готлоб Фреге приветливо помахивал рукой. Улыбка напоминала первые лучи полярного дня – пусть студёные, но долгожданные. Большинству в группе надоело пустое, как им казалось, времяпрепровождение. С самого начала было непонятно, что от них требуется. С появлением логиков возникло некоторая надежда на хоть какие-нибудь события, но вскоре, когда поэты увидели, что логики заняты чтением непонятных текстов и просмотром заумных файлов, даже надежда покинула их и удалилась, видимо, в поисках более веселого места.
- Так вот, господа поэты и композиторы, мне поручено довести до вашего сведения истинную причину, по которой вы находитесь здесь, - торжественно проскрипел Фреге.
- Наконец-то! – молвил Гете, сладко зевая и пробуждаясь ото сна, который мог показаться со стороны летаргическим. Привычным движением он снял свой знаменитый ночной колпак, аккуратно свернул его и положил в бездонный карман шлафрока, - Слушаем вас.
- Разумеется, Сам никогда надеялся на то, чтобы разобраться в своих проблемах с вашей помощью. Однако он высоко ценит ваши таланты, а главное, честность и принципиальность, а потому решил, что вы и, добавлю от себя, только вы сможете ему помочь в одном очень деликатном вопросе. Дело в том, - продолжил Фреге, - что почти все вы являетесь понятыми в присутственном месте…
- В каком, простите, месте? – переспросил Моцарт.
- Господин Моцарт! Вы ведь именно эйдос Вольфганга Амадея Моцарта? Я не ошибаюсь? – вопросом на вопрос парировал Фреге.
- Так точно, - отчеканил Моцарт, неожиданно для себя испугавшись.
- То есть не Бетховен Людвиг ван, страдавший, как известно, тугоухостью?
- Никак нет, - Моцарт и вовсе стушевался.
- Если вы и в самом деле Моцарт, то со слухом у вас должно быть все хорошо. Логично?
- Логично, - согласился композитор.
Логики дружно заулыбались.
- А нельзя ли без хамства?! – лорд Байрон выступил вперед. Глаза его сверкали, кулаки крепко сжаты.
- Сэр, я понимаю ваши чувства, вступиться за собрата по искусству – это более чем достойно, - сказал Гедель, - но будьте чуть снисходительней к логикам. Наши нравы более сухи, иногда мы можем показаться даже заносчивыми, но, поверьте, господин Фреге не хотел никого обидеть. Если позволите, я хотел бы поправить коллегу, - и Гедель продолжил, обращаясь уже к Фреге:
- Милый Готлоб, - сказал Гедель,- ваше замечание как раз не очень логично. Из того, что некто не Бетховен, не следует отсутствие тугоухости. Это, знаете ли, not fear play…
- Согласен. Но вы же видите, что с гуманитариями такие шутки проходят, - буркнул сердито Фреге и продолжил, уже обращаясь к Моцарту, - Итак, вы прекрасно расслышали, что находитесь в присутственном месте в качестве понятых. Место называется присутственным, поскольку мы в нем присутствуем, - Фреге сделал паузу и оглядел всех присутствующих. Убедившись, что вопросов и возражений нет, логик продолжил: - Именно вы назначены понятыми по воле Самого, поскольку, как сказано в формуляре, - и он потряс в воздухе каким-то куском пергамента, от чего в воздухе повисло облако пыли, после чего для верности повторил – как сказано в формуляре…, - уткнулся в текст и, повозив по нему пальцем, продолжил: - ага, вот тут черным по белому написано, что именно в вас интуитивное начало и чувство эстетического вкуса развито наиболее сильно. Но тут есть одна маленькая неувязочка. Вам придется выполнять функции не только понятых, но и присяжных. - Фреге тяжело вздохнул и, как бы извиняясь, пожал плечами, - Ничего не поделаешь – дефицит кадров. Найти в нужном количестве для проведения полноценных следственных действий и самого судебного процесса одновременно честных, принципиальных и умных даже среди всего множества эйдосов не представляется возможным. Нет, вы напрасно улыбаетесь – мы пробовали. Не получилось. Да-с.
- Однако, - неожиданно заговорил Бертран Рассел, лорд, - как о присяжных можно говорить только о господах о Байроне, Моцарте, Шекспире, КСП2096, Пушкине и Гете. Остальные здесь находятся в ином качестве, не так ли?
После этой фразы неопределенным остался статус только Хеттуры и Арчибальда Дивани. Но если Хеттура продолжала невозмутимо вязать свой бесконечный шарф, тихо бормоча что-то вроде: «Изнаночная, лицевая, изнаночная, изнаночная, внакид…», то Арчибальд Дивани явно занервничал. Он покраснел, взгляд его наконец-то оторвался от поверхности монитора, он пожал плечами и, хотя никто к нему и не обращался, взволновано заговорил: «А что Дивани? Здесь, если хотите знать, только Арчибальд и работает… Так что оставьте меня в покое и не мешайте. Я вообще не хочу быть замешан в эти ваши дела…»
- Итак, приступим, - сказал Курт Гёдель и привычным движением ткнул указательным пальцем в переносицу, поправляя очки, после чего перешел на гнусавое бормотание, типичное для чиновничьего люда.
- Именем и по поручению Следственного Отдела Конкордии Чистоты Вечности начинаем рассмотрение дела о забвении идеалов моральной чистоты и использовании специальных знаний с целью оказания содействия ограниченно божественным структурам в осуществлении ими незаконных действий по отношению к эйдосам. Присутствуют старший дознаватель высшего порядка Фреге в качестве обвинителя, старший логик высшего порядка Бертран Рассел, в земном воплощении лорд и Нобелевский лауреат в области литературы, - услышав это заявление, Пушкин, Гете и Шекспир, как по команде, прыснули, но Гедель строго посмотрел на них поверх очков, и поэты сразу же затихли, после чего логик продолжил, - в качестве защитника.
Гедель закашлялся, протянул руку перед собой и тут же в руке оказался хрустальный стакан с водой. Логик пригубил напиток - после чего стакан так же непостижимо исчез, как и появился - прочистил горло и продолжил:
- Председатель заседания - эйдос высшей категории Хеттура.
Женщина, не торопясь, отложила вязание, встала и неспешно приветствовала всех присутствующих изящным реверансом, после чего снова уселась в свое уютное облачное кресло и ушла в вязание.
Гете хотел, видимо, чтобы что-то спросить, но был настолько поражен происходящим, что забыл не только суть своего вопроса, но и просто закрыть рот.
- Закройте рот, вы не на приеме у стоматолога, - напомнил ему шепотом о приличиях Шекспир, и Гете, втянув вставную челюсть, вытер губы платком, который достал из шлафрока и поблагодарил Шекспира кивком головы.
- Секретарь заседания - эйдос высочайшей категории Гедель, ваш покорный судья, то есть, простите, секретарь заседания. - Гедель церемониально поклонился каждому из присутствующих и, криво ухмыльнувшись, добавил: - Ваш судья, в данном случае, следует понимать как фигуру речи, а не как процессуальное положение относительно присутствующих здесь понятых-присяжных.
Логик взял паузу и учтиво поклонился.
- Простите, - спросил Моцарт, пытаясь использовать минутную передышку, - простите, но вы так изящно интонируете свою речь, столь четко отбиваете ритм: та- та-та, та-та-та, та- та-та. Вы не сочиняете музыку?
- Моцарт! - ответствовал Фреге, - может быть, вы сыграете нам что-нибудь из Бетховена?
- Да вы издеваетесь надо мной! Чтобы я играл Бетховена!...Ну знаете ли, - Вольфганг возмущенно взмахнул руками.
- Я-то знаю, а теперь знаете и вы, - заулыбался философ, - как неприятно, когда предлагают заниматься не присущим вам имманентно делом. Вот и мэтру Геделю неприятно, когда ему приписывают несвойственные ему функции. Поверьте, то, что он создал посильнее, чем «Фауст» Гете.
Гете, собиравшийся уже уйти в мир грез, вскочил. Судя по его лицу, гнев переполнял его. Но, не найдя что сказать и опасаясь повторения недавнего конфуза с челюстью, он только досадливо махнул рукой, сел и, продолжая сердиться, плотно закутался в свой шлафрок.
- В качестве экзекутора, - продолжил Гедель выступает господин Оккам собственной персоной.
Преподобный с презрением оглядел присутствующих, мрачно покивал, и застыл неподвижно со скрещенными на груди руками.
- То есть сюжет у нас сегодня такой, - вступил в разговор Шекспир, - литераторы с музыкантами - то ли понятые, то ли присяжные, логики – судейские, единственная дама, - Шекспир, как человек воспитанный, не преминул отвесить поклон в сторону мадам Хеттуры, которая поблагодарила его очаровательной улыбкой, по-прежнему не прерывая вязания, - естественно, во главе нашего королевства, так сказать, Мария Тюдор. А что же господин Дивани? Обвиняемый, в некотором роде? Мария Стюарт?
- Нет, господин Шекспир, ошибаетесь, - Фреге загадочно улыбался.
Услышав, что он не является объектом разбирательства, Арчибальд Дивани заметно повеселел.
- Вот видите! - буркнул он с едва скрываемым волнением.
- В настоящий момент вы, господа, являетесь понятыми, которые присутствуют при задержании опасного преступника. Что касается господина Дивани, - продолжил Фреге, - то он как раз пострадавший.
- Кто? Я пострадавший? - с недоумением спросил Арчибальд.
- Нет, - заметил Гедель и поправил легким тычком в переносицу очки, - вы не пострадавший.
- Простите, что-то я ничего не понимаю, - Дивани всплеснул руками, - господин Фреге утверждает, что я пострадавший, а вы утверждаете обратное. Абсурд, знаете ли, полнейший абсурд. А еще логики называются, - Арчибальд возмущенно фыркнул, и в этот момент стал удивительно похож на коня.
- Но, но! - прикрикнул на него преподобный Оккам и выставил в сторону Дивани руки. Из его раскрытых ладоней тут же вылетели огненные жгуты, обвившие плотным коконом фигуру Арчибальда. Убедившись, что фигура Дивани надежно обездвижена, Оккам опустил руки: - Вот только не надо преумножать сущности, - тихо сказал он и скромно занял место в дальнем углу облака.
- Господа понятые! Прошу засвидетельствовать, что подозреваемый был задержан с соблюдением всех необходимых формальностей. При задержании подозреваемый пытался оказать логическое противодействие, а также пытался избежать задержания путем трансформации в лошадь голштинской породы серого окраса в яблоках.
Сказать, что присутствующие при этой сцене люди искусства были поражены – ничего не сказать. Первым пришел в себя Пушкин.
- Да что же это делается! – его возмущение не знало предела: - Даже царская охранка не позволяла себе такого!
- Вот потому она и исчезла бесславно, как и царский режим, - заметил Фреге, и в наступившей тишине продолжил: - Перед вами, господа, вовсе не благородный эйдос Арчибальда Дивани.
- Как не Арчибальд? – в один голос вскрикнули Шекспир и Моцарт.
Часть третья. война. начало
© Copyright: Аркадий Федорович Коган, 2023
Свидетельство о публикации №223101000021
Свидетельство о публикации №223101000021
Рецензии