Роман Последняя война, разделы 39, 40

                ПОСЛЕДНЯЯ ВОЙНА

                роман


                Павел Облаков-Григоренко



                39

          Девушка за руку притащила его к чёрной, бесформенной горе крестьянской хаты, развороченной словно ударом гигантской палицы - наружу торчала её убогая середина, залитая мертвенно-белым светом луны: искорёженные лавки и половицы, кирпичный припечек, сколоченный из широких досок стол,- пробыв внутри, среди развалин минуту, вынесла капитану, бережно прижимая к груди, крынку с тонкой глиняной шеей и тугой, ярко горящий в её загорелых руках узелок.
          - Ото схованка пид хатой залышылася, дякуючи Богови, а там йижа дэсь була...- задыхаясь ещё от торопливой ходьбы, пропела она, высыпая капитану на грудь содержимое своих рук. Словно извивающийся чудный цветок, танцевало в ярком свете луны перед ним девичье лицо, которое ему хотелось остановить обеими руками и нежно в щёку, в губы поцеловать; он на мгновение уснул и во сне, чувствуя, как мягкие, податливые руки её, словно повинуясь его сокровенному желанию, обнимают за плечи его, стал улыбаться... "Товарищ командир,- слышал откуда-то издалека,- вот закусите, чем Бог послал - картошечка, цыбуля, трошки сала свежего..." Весь дом, дрожащие его стены, поехали куда-то в сторону, завертелась всё быстрее и быстрее, как колесо, под ногами земля... Он очнулся, стоя возле яблони, прижавшись спиной к её шершавому стволу, с головой, упавшей на грудь. Над ним, наклонясь ему в самое лицо, качались звёзды и весело улыбались... Дрожа весь от наслаждения, медленно влил в себя целую крынку сладчайшей, густейшей простокваши. Всё тело у него, сначала недоверчиво затихнув, точно прислушиваясь, взорвалось бурей восторгов и аплодисментов,- подмышки, спину, лоб холодной волной окатил пот, промывая все забитые грязью и солью, заиндевевшие поры, голова его снова неудержимо начала съезжать на грудь, в руках едва тяжёлый пакет мог удержать... Отделив, он вернул половину начавшей бурно возражать девушке, остальное велел увязать поплотнее.
         - Бери, забирай, пригодится ещё, ишь раздавалась она, война на дворе, что завтра - неизвестно...- сбивчиво сказал он, чувствуя, как снова в глазах набираются, дрожат горькие озёра, и испытывая к сидевшему напротив него человечку очень волнующую его, чистую, неподдельную любовь, в которой, к его удивлению, не было ничего, кроме одного - желания отдать всего себя без малейшего остатка - просто так, подарить... Сел у её ног, развязав узелок, стал неспеша жевать краюху ржаного сладкого хлеба, глядя хмуро в землю.
         - Ну,- он, наконец, поднялся, закачав луну над головой, отдал непочатый узелок, руку протянул, быстро вытерев её о гимнастёрку.- Спасибо тебе за всё, подруга,- пойду, мне рассиживаться никак нельзя, пока кровь людская на нашей земле льётся, покоя не будет... Ты, это... давай, как мы договорились,- сказал он, испытывая сильное волнение по поводу её дальнейшей судьбы, точно она была не чьё-то, а его собственное дитя,- беги, чтоб я видел, прямо сейчас к своим, туда - в соседнюю деревню, не то - пропадёшь... И узелок неси... Ну...- Мгновение помешкав, снова испытывая в душе желание разрыдаться, он прижал её маленькую горячую головку к своей груди, быстро отстранил, ему показалось - она тоже хочет обнять его, увидел её глаза, поднятые к нему, сверкающие, как два чёрных алмаза, с двумя отражёнными в них лунами - полные таких неизъяснимых тоски и отчаяния, мольбы, надежды,- что он, спотыкаясь, бросился бежать прочь. Не выдержав, обернулся.
          - Как зовут-то тебя?- спросил напоследок, страдая от мысли, что никогда больше не встретится с этой девушкой, не услышит мягкий, мелодичный голос её, что - сколько таких осиротевших детей по всем городам и весям громадной страны стоит сейчас в немой надежде, что их не предала, не бросила родная армия, непременно ещё вернётся за ними, выручит...
           - Зинаида, а вси клычуть просто - Зинка...- Она что-то ещё ему, сияя чёрными глазами-пуговицами, жарко стала говорить, ему показалось, что она просит его взять её с собой, и, боясь, что это именно так и есть, он, махнув ей рукой, повернулся и стал быстро убегать в благоухающий ночной сад, низко наклонив голову.
          На мягкой пахоте летел за ним, пугая, синий пышный треугольник лунного света, из кустов раскатисто били сверчки, замолкали, когда он мимо них бесшумно скользил. Возле чёрной пулемётной ленты плетня у края села от остановился, тяжело дыша, оглянулся: она, маленькая, с распущенными волосами, облитая сверху голубым сиянием, стояла, похожая на вышедшую из воды русалку, и капитан, испытывая почти непреодолимое желание остаться, стремглав полетел дальше в темноту - туда, где, ощетинившись штыками и пушками, стояли друг напротив друга две великие армии, готовые по первому приказу своих командиров двинуться вперёд покорять и убивать. Он надеялся к утру выбраться, наконец, к линии фронта и одним решительным броском перейти её, но, когда край неба на востоке малиново загорелся, осветив на зеленовато-голубой бескрайней простыне наверху прозрачные, непроснувшиеся ещё облачка,- никаких признаков приближающейся передовой полосы не было - ни оглушительного грохота орудий, ни железного скрежета рвущихся вперёд танковых колонн, ни бешеной ружейной трескотни, ни рёва мотоциклетных моторов; по-прежнему где-то очень далеко впереди глухо - ту-ту-ту - стучали крупнокалиберные пулемёты и сипло, надсадно рвались мощные заряды, еле заметно колебля  под ногами почву. Обессиленный многочасовым ночным переходом по густым кустарникам и топким болотцам, с забрызганным по самые брови грязью и тиной лицом, с широко раскрытым ртом, хрипя, рухнул в высокую траву, и его запутавшиеся, перехлестнувшиеся ноги высоко подлетели в розовое предутреннее небо, лежал неподвижно минут двадцать, закрывшись локтем от всё ярче над лесом разгорающегося солнца, крепко прижимая к себе винтовку, пока проснувшиеся  муравьи не стали особенно сильно досаждать ему.
           В сиянии утра перед Сафоновым предстали ужасающие картины недавнего боя. В широком поле рассыпаны были перевёрнутые, почерневшие остовы танков со звёздами на боках, сгоревшие до основания, в которых ещё мелькали, извивались оранжевые языки пламени, жадно поглощавшие остатки резины, особенно сильно выделялись на фоне голубого, весёлого, только что народившегося неба. Повсюду были видны незахороненные красноармейцы с выбитыми чёрными, страшными лицами, со скрюченными и вздёрнутыми к небу в немой злобе руками, и их многочисленность, неисчислимость потрясла капитана. Словно чудовищных размеров косилка безжалостно прошлась здесь, срезая всё, что попадалось у неё на пути - деревья, кусты, зазевавшихся лошадей, бронемашины, трактора и особенно много - людей,- их было насыпано столько, что, казалось,  земля, не выдержав их тяжести, вот-вот съедет с орбиты и упадёт. Опрокинутые, задранные бесстыже вверх ноги когда-то грозных пушек и гаубиц, присевшие на обочинах могучие, а теперь полностью обездвиженные тягачи с выбитыми, сверкающими на солнце кишками гусениц особенно сильно подчёркивали всю глубину наступившей катастрофы.  Круглые воронки, точно язвы, покрывали голые, сожжённые щёки земли. "Всё, просрали войну!..- был в ужасе Сафонов, залепил плотно глаза веками, чтобы ничего больше не видеть, носом в пропахшую машинным маслом траву упал.- ...пропили-прогуляли... Не догнать теперь линии фронта, уже точно где-нибудь возле Москвы теперь она, а, может, уже и..." Он затосковал, забился на земле, все кулаки себе об её сухой горячий лоб разбил... Привалившись спиной к одинокому, невесть как в этом аду сохранившемся дереву, стараясь ни о чём не думать, с каменным лицом позавтракал, изжевал припасённую горбушку, выпил тёплой воды из зелёной, высокой бутылки, прихваченной по дороге,- кусок ему в горло не лез. Перекинув винтовку на спину, лёг на живот и повёл дальше наблюдение.
         Раскалённое белое солнце встало над дальним лесом, выжгло из него всю его загадочную синеву. До черна исполосованное разрывами и траками гусениц пшеничное поле поблекло, наклоняясь, бежали куда-то под ветром уцелевшие жёлтые полосы хлеба и никак не могли убежать. Обеспокоенные непредсказуемыми переменами в их небольшом, всегда насквозь им понятном мире птицы звенели так, что у капитана стало закладывать уши. Он плюнул, выматерился. Отчётливо вдруг донеслось к нему дребезжание велосипеда, бряцающий на руле звонок. Он схватил винтовку, перещёлкнул тёплый, нагретый его телом затвор. Лицо, чувствовал, собралось в тревожно заострённый узел. Из-за поворота вылетел велосипедист - пилотка с круглой кокардой лихо заброшена на затылок; следом - ещё два, пьяно горланили песни, красиво развивались на ветру их соломенного цвета волосы, небрежно дёргали рули, эквилибрируя между земляными надолбами, невысокие сапожки взад-вперёд крутили педали. Две винтовки,- сразу заметил он,- автомат... Сам не ожидая от себя такой прыти, приставив приклад к животу,- вскочил и, задирая набок рот, хрипло крича страшные ругательства, понёсся прямо на них, повёл по ошарашенным, бешено завилявшим рулями фашистам безостановочный огонь. Двоих сразу выбил из седла, и те, теряя с пояса каски, термоса и противогазы, дёргая ногами, покатились в пшеницу,- третьему удалось развернуться, и, тяжело раскачиваясь из стороны в сторону, что есть силы давя на педали, он пытался набрать скорость и ускользнуть. Добив двоих в упор на земле, Сафонов бросил винтовку и схватил автомат, с колена полоснул по беглецу очередью,- того, закачав, сбросило с велосипеда, в ногу повыше сапога ударил красный, разорвавший брючину горох. Утробно постанывая от боли, вздёрнув длинные сухие руки вверх, навстречу подбежавшему Сафонову из пшеницы медленно поднялся немолодой унтер-офицер, на бледном длинноносом лице которого были жирно выдавлены испуг и удивление. Пилотка слетела с его головы.
            - Ну что, отвоевались, гады поганые? Нажрались, попили горя народного?..- кричал, подбегая, капитан, и на красном, малиновом от гнева лице его дёргалось всё - нос, щёки, брови, глаза, даже серые грязные уши по бокам головы, растрёпанные пыльные волосы над ними торчали, словно у чёрта рога. Фашист, который тянул руки вверх из рукавов так сильно, как только мог, быстро сообразил, что у него плохи дела, и выражение его лица стало страдальческое и вежливо-просительное, из губ пряную дугу вылепил.
         - Найн! Найн!- стал запевать он тонким бабьим голоском и настойчиво, преданно и искренне трясти головой. Брючина над сапогом у него почернела от крови.- Ихь бин аншульдихь, ихь бин зольдат!
         - Ах - "солдат"? Ни в чём не виноват, значит?- ослеп от ярости капитан, вспоминая звенящие удары прикладов себе в плечи и в шею, наглые, самоуверенные ухмылки его мучителей, зверский оскал пулемётчика, очередями косившего возле рва безоружных людей.- Ах- "найн"? Я тебе счас дам - найн, ты у меня счас, сволочь, за всё сполна ответишь...
          "Отпустить?"- мелькнуло у него в голове, и его палец, уже лежащий на спусковом крючке закаменел. "Быть добрым до конца, только тогда всё имеет смысл - вся эта история под названием жизнь..." И снова фанфары грянули в его ушах, и снова сладкую похвалу в свой адрес, неведомо кем сказанную, услышал, и ему захотелось ещё и ещё раз это приятное ощутить внутри себя, ещё и ещё раз весь этот фарс помилования поэтому повторить... Фарс?- был искренне удивлён он.- Почему же - фарс? Ведь я фактически дарю сейчас, жалую, и это есть в моей  жизни как раз то новое, чего доселе в ней никогда не было? Даю своим поступком шанс заблудшему существу почувств0овать выказываемое мной добро и впитать его в себя, передать его дальше другим заблудшим, как эстафетную палочку?.. И тут внезапно его осенило, что и тогда, когда он служил силам зла, и сейчас, когда служить силам добра пытается, он занимался и занимается исключительно одним - ищет для себя выгоду, только раньше, отбирая и наказывая, он жаждал материального - власти и всех атрибутов её, а теперь - о-о! - ему требуется уже нечто гораздо большее - духовное: спасение... Так в чём же разница? В чём истинный прорыв, если и там, в духовной грязи, и здесь, в её чистоте, двигатель один - корысть, что же тогда от одного к другому передавать в расчёте на приращение в этой жизни светлого?.. Выгода,- понял он,- вот краеугольный камень нашего бытия, насквозь проникнутого пороками, а вовсе не чистая доброта и чистое прощение, и чем холоднее, следовательно, в этом контексте будет расчёт, чем более цинично ты будешь в свою пользу действовать - тем больше дивидендов в конечном итоге получишь, тем больше возможностей выжить и жить счастливо... Вот теперь ему, Сафонову, нужно, чтобы хитрый фашист, изловчившись, выхватив из кармана финку, не прикончил его, а, значит,- прикончить, пристрелить первым того, и чем быстрее он сделает это, тем лучше - таковы законы войны и других нет и быть не может... Нет чистой доброты? Нет чистой любви?- зло смеясь, он себя спрашивал.- Всё голым расчётом пропитано? А Христос? А Фрумер вчера? А многие из того украинского села, кто беглых красноармейцев спасали и поплатились собственными жизнями за это своё, без расчёта на выгоду совершённое деяние? А там, дальше-то что, позади выгоды? Вторую щёку подставить обидчику - может, это и есть реальный выход из положения, реальная выгода?.. Он, кусая губы, ещё додумывал свои дерзкие мысли, ещё сомневался, как поступить ему, видел перед собой закаменевшее, строгое лицо старика - там, на насыпи,- а указательный палец его уже ударил в непривычно круто заложенный автоматный крючок. Лицо фашиста в удивлении вытянулось, распалось на несколько частей, из рта и из глаз сделались три глубокие чёрные, кричащие ямы, и он, задрав вверх литые подошвы сапог, стал валиться всем телом назад, в жадно принимающее его в себя жёлтое пшеничное море,- и только тогда до слуха Сафонова долетел сухой треск его автомата.
          А потом наступила тишина.
          В лесу среди перезвона и щебета птиц, под длинными дымчатыми нитками солнца, падающими от верхушек деревьев перпендикулярно земле, ему стало привычно спокойно. Проведенная им вылазка придала ему силы и уверенности в себе. Он почувствовал себя, наконец, настоящим воином, способным на подвиг, на справедливое воздаяние, если оно вообще может быть таковым, перед ним словно открылся волшебный путь, по которому ему некая обоснованная свыше необходимость идти приказывала, и всё теперь ею продиктованное было справедливо и оправданно, даже лишение жизней других людей, что, как оказалось, ни любви, ни доброте, ни справедливости вовсе не противоречило, а, наоборот, всемерно вытекало из них. "Потому что - война, кто - кого,- очень ясно понял он,- и чтобы теперь перейти к долгой полосе мира и спокойствия,- нужно её победно заканчивать, а, значит, применять насилие и убивать, тем более к тем и тех, кто, поправ все законы человеческого миролюбия, первый развязал войну; победить - иначе никому ничего нельзя будет  в этой жизни доказать..." А зачем же что-то кому-то непременно надо доказывать?-  тут же спросил себя он, начиная тяжело бежать, придерживая приятно увесистый, погромыхивающий трофейный автомат на плече, запасные на поясе обоймы к нему, между залитыми розовым солнцем мохнатыми стволами, - зачем? если доказать никому ничего изначально невозможно? Если внутри каждого человека спрятан особый механизм, подчиняющий жизнь его исключительно своим законам движения, исключительно своей размеренности, и поэтому яростно он начинает противостоять даже малейшему на себя нажиму со стороны,- ведь в этом - быть непрогнозируемой и многозначной, неподатливой на первое, слабое усилие - и есть истинная прелесть жизни, и всё, что от людей требуется в отношениях друг с другом - это всего лишь быть терпимыми, терпеливыми и сговорчивыми и... разумеется, иногда очень настойчивыми... Нет, именно - доказывать, говорить, уговаривать, жить, уметь слушать при этом других, иначе - конец,- упрямо повторял капитан,- иначе, главное, любви никак не научишься..." Над ним с хриплым, незнакомым грохотом, заставляя вибрировать воздух, проносились вражеские самолёты, и где-то далеко впереди, там, куда он с такой настойчивостью стремился, начинали тяжело рваться бомбы и дрожала земля. Эти странные и страшные звуки вдохновляли его, поддерживали в нём надежду, что он в конце концов доберётся до цели, что не так уж она и далека, как казалось ему сначала,- что его страшный плен, принесший ему столько духовных и физических страданий, наконец, счастливо закончится. Он представлял себе и боялся представить - как обнимет он своих родных советских, свободных духом людей, так знакомо пахнущих потом и работой, как они будут рады его возвращению, накормят и напоют его, обнимут по-товарищески... А потом, потом,- взяв в руки оружие, он снова попадёт на фронт и будет мстить, мстить врагу - за поруганную честь своей Родины, за отца той украинской девушки, за Звягинцева, за старика Фрумера, за всех, кто хотел дальше жить и не смог... Только бы дойти до своих!
        Всё чаще влетали в лес навстречу ему, срезая со свистом ветки и листья, раскалённые пули и осколки, всё громче слышалась несмолкаемая грозная канонада, всё дольше под сгасающим красным солнцем пролёживал капитан в хлипких болотцах, весь дрожа от озноба, пережидая, пока прямо над ним, затаившимся и шепчущим обрывки молитв, не пройдут немецкие разведгруппы в мышиного цвета маскхалатах, хищно оглядывающиеся по сторонам, и капитан, наполняясь решимостью, двигался, полз вслед за падающим, гремящим солнцем, стараясь не дать ему слишком обогнать себя.
          Наступившая ночь принесла долгожданные тишину и успокоение. Будто чёрный, непроницаемый колпак лёг на ещё час назад радостно гремевший мир, и он растерял все свои великолепные банты и украшения. Только где-то неподалёку в темноте заблудившаяся птица всё кричала и кричала протяжно и жалобно, словно желая предупредить кого-то о чём-то, о грозящей опасности, и капитан, внемля тревожным вскрикам, далеко вытягивая шею, смотрел и влево, и вправо... Пошёл мелкий рубленый дождик, запахло сбитой в комки пылью, свежестью. Сафонов, прижимая к груди немецкий, угловатый автомат, слушая, как о листья и траву шелестят капли в темноте, улыбался, задрав вверх лицо, ловил губами мокрые мягкие прохладные точки, думал о том, какой она будет после войны мирная жизнь - прекрасная и одухотворённая, наполненная самоотверженным трудом свободных граждан на благо друг друга и всего общества, ибо не может же она, жизнь быть другой, после всего того, что вынесли и поняли люди в эти страшные дни войны, и он, Сафонов, в их числе тоже - лишённой смысла и неинтересной, обыкновенной рутиной. 

                40
               
          Забравшись в густой подлесок, обняв продрогшие колени, опустив голову, он задремал. Раздвинув тёмные ветки, из зарослей тотчас вышел широко улыбающийся Фрумер, и испуганный его появлением капитан, раскрыв рот, во все глаза на него уставился, подвинул ноги, давая место тому пройти; он дотронулся пальцами к своим векам, убедился, что они плотно затворены, и голова лежит на груди, успокоился. Он поприветствовал старика. Было смешно и страшно, не открывая губ, разговаривать, глядеть, не отворяя век, но откуда-то он хорошо знал (естественное, от века существующее в нём убеждение), что во сне, то есть в некоем другом измерении, общение происходит исключительно при помощи силы мыслей: звуки, изображения или волновые колебания теперь вырывались прямо из сердца или души его, не задевая голосовых связок и губ. "Ну, рассказывайте, голубчик, как вы тут?- усаживаясь рядом на мокрые, прелые листья, спросил его Фрумер, тоже ни на миллиметр не раздвинув рта. Сафонов с испугом и обожанием глядел на облитый золотым сиянием профиль старика, смотрел - и боялся смотреть, стеснялся. "Да вот... застрял тут, решил отдохнуть,- скромно сказал он, стыдливо разглядывая свои чёрные руки с забитыми грязью ногтями ( в неярком. матовом свете - чего?), пряча их за спину.- А... вы как?- осмелился всё-таки спросить давно им заготовленное, брови страдальчески изломал.- В смысле - жизнь после смерти всё-таки существует, продолжается?" Он пожалел, что так быстро спросил об этом, испугался, что разочарует своей незрелой полудетской болтовнёй старика, и тот, в сердцах плюнув, сразу покинет его. "Ловко вы их тут... этих троих... рьяно, прямо скажу, вы взялись за дело..."- не обращая никакого внимания на слова капитана, строгим голосом сказал Фрумер, глядя немигающими глазами перед собой в чёрную стенку кустов. У Сафонова сердце захолонуло. "Мне надо было их отпустить, да?"- задыхаясь от ледяных чувства вины и обречённости, вскричал капитан. Старик не сразу ответил, и Сафонов измучился ожиданием, губы искусал себе. "Видите ли, молодой человек,- наконец, произнёс старик, и лоб ему вдруг прорезала незлая, светлая морщина. Сафонов, увидав, тотчас сам, как дитя, развеселился, ладонями возле груди растроганно зашелестел.- Разве я когда-нибудь говорил,- продолжал Фрумер,- что, защищая себя, свою жизнь или жизни беззащитных людей,- женщин и детей, например,- нельзя идти на крайние меры против обнаглевшего агрессора?"- он повернул к капитану улыбающееся лицо. "Ну здравствуйте, дорогой...- совсем другим тоном, гораздо более приветливым, сказал он.- Если честно, я за вами соскучился..." Было удивительно свежо и тихо, по-вечернему пасмурно, дождь кончился, и с веток, звонко постукивая, падали последние тяжёлые капли воды. Наверху вспыхнуло мутное пятно луны, сквозь чёрные нитки деревьев куда-то торопливо побежало. Капитан никак не мог сообразить, откуда в ночном воздухе вокруг него столько света может взяться, и только спустя какое-то время, уже несколько придя в себя, с изумлением заметил, что сам старик издаёт неяркое свечение, светится, как приглушённая кнопкой лампочка, неярким, ровным и нежным, голубоватым электричеством. Он ахнул, полез того трогать пальцами. "А вот этого не надо,- сурово предупредил старик, и брови его снова строго изломались в молнию.- Чего доброго ещё ладонь захотите мне в ребро вложить... Не верите, что перед вами реальность - другая  реальность?"- он снова стал мягким, улыбчивым. "Что?"- был совершенно ошарашен капитан, от старика подальше отодвинулся. "Я, собственно, вот зачем пришёл...- зябко ёжась, кашлянув глухо в ладонь, начал Фрумер.-  Хочу вас кое о чём предупредить... Видите ли, вам в ближайшие дни придётся несладко, ох как несладко..." "Опять плен?- в ужасе вскричал капитан, и режущий холодок  поднялся у него возле сердца.- О нет! Я больше не вынесу этого!.." - "... не сладко, не легко,- никак не отреагировал на его слова Фрумер, несколько неодобрительно поморщился,- поэтому вам придётся собрать всю вашу волю в кулак, чтобы достойно пройти через это... Мужайтесь! У вас ведь, дорогой мой, теперь миссия..." Все дальнейшие слова покойника для капитана звучали словно в отдалении; глубоко раня, стала бить мысль, что, как ни старайся, сколько не беги - а от судьбы не уйдёшь... Если суждено в плену сгинуть, заживо сгнить  - сгниёшь обязательно... "...Поймите же, Вселенная, глобальная её модель, полна параллельными мирами, как арбуз зёрнышками,- монотонно бубнил из ниоткуда голос Фрумера,- только они, эти реальные арбузные зернышки рядом в материнской сладкой плоти лежат, а измерения - одно из другого вырастает, одно другое подпитывают, одно в другое хитро запрятаны, как матрёшки - знаете? Аналогия почти полная, если не учитывать, разумеется, различные масштабы явления, взгляд на одно явление, гораздо более крупное, из узких рамок другого, и - наоборот, неизбежное из-за этого искажение... сквозь нас сейчас - да-да, представьте себе - мириады никак не осязаемых нами нитей протянуты, мы нанизаны, в сущности, как на шампуры на них, вы в большей, я - в меньшей мере, само собой - мы их не чувствуем по грубой неразвитости наших сенсоров, а они, между тем, нами полностью руководят, как нейлоновые стропы марионетками, а нам, наивным и самоуверенным, кажется, что у нас есть полная свобода выбора, да-а... однако, мы пытаемся, пытаемся что-то предпринять, изменить нашу судьбу, и кое-кому, самым настойчивым, это удаётся, но успех, неудача - всё это понятия весьма неуловимые, ускользающие, относительные, одно на поверку оказывается совсем другим, своей противоположностью... вот и  Пуанкаре с Лоренцем, и другие крутолобые умницы в своих работах говорят, что всё в мире относительно, и любая Вселенная, как и планета Земля -  это пусть громадный, но - всё-таки шар, замкнутое в своём масштабе пространство, которое сводит на ноль, подчиняет себе как бы все внутри неё лежащие контуры (время, заметьте, вблизи огромных масс течёт медленнее, чем вдали от них, и это говорит об абсолютной власти духовного),- а вовсе не какая-то отвлечённая бесконечность, как все мы привыкли думать; группы вселенных, их множественность, общий фон от их звучания - вот о чём идёт речь, а, значит, говоря другими словами - множественность измерений, составляющая единое неразрывное целое, и человек, как золотой песок, рассыпан по всем ним,- вот в чём истинный смысл бытия и истинная бесконечность его... Вы согласны с этим?.. "Всё во всём" - это очаровывает, зачаровывает... Где-то, с какой-то удалённой от нас точки наблюдения это всё может, действительно, как арбуз и его семечки выглядеть - смешно... Наш мир... гм... простите - наши с вами миры, следовательно, одни из многих, не более того, а мы с вами - попросту явления, с разными скоростями и некоторыми другими различными параметрами растянутые в пространстве, находящиеся под влиянием и сами таковое оказывающие, линии, как бы вплетённые в пёстрый мировой событийный узор, шары и сферы, находящиеся внутри других шаров и сфер... Жизнь человека, целый животрепещущий мир вокруг него - один из вариантов многовариантной действительности - как вам это понравится?.. Так что, дорогой мой, не будем себя слишком сильно мучить потерянными возможностями - всё рано или поздно в улучшенном или -да-да - в ухудшенном виде (как кто, извините, постарался в предыдущем своём воплощении) возвращается на круги своя, всё повторяется; осуществление, реализация всех возможностей развития для конкретно взятого объекта или субъекта истории - вот полный цикл развития вещи, вещи в себе, как любил говорить старик Кант; смерть, темнота, забвение, дальше - новый этап, новое воплощение... Время - борьба с хаосом, скорость борьбы с ним, каждая природная система организует время под себя, то есть, правильнее сказать, она это и есть отдельное время, отдельная, дистанцировавшаяся от других энергия, здесь, в этом смысле, точка может быть равной бесконечности, может вполне заключать её в себя, если она, эта точка, вмещает в себя множество измерений, по отношению к себе низших, и тогда её настоящее, жизнь - это не что иное, как перевод точкой - или, с позволения сказать, отдельным человеком, если мы говорим о нём, многовариантного будущего в одновариантное прошлое посредством сжигания, или, говоря более осторожным, миролюбивым языком - использования в своих интересах- множества низших жизней (что есть по сути залогом их существования), и, в свою очередь, полное подчинение уже высшим по отношению к себе измерениям, точно такая же готовность жертвовать её интересам; и вот так от варианта к варианту, от реализации к реализации желаний и возможностей всего и вся и происходит движение в общем, указанном свыше направлении, рост всего дерева мироздания, импульс, маленький шаг в масштабах всей Вселенной, ощущаемый тем не менее всеми, включая будущие и прошлые поколения... А какой двигатель у всей этой махины, знаете?- Сафонов ошарашенно покачал из стороны в сторону головой.- Очень просто - любовь! Это - когда вам очень-очень хочется, чтобы не только вы лично здравствовали, но все и всё вокруг вас; вот вам великий парадокс: любовь и использование, сжигание; как хотите, так и крутитесь здесь. Наверное, тут один общий подход, один общий знаменатель - взаимная заинтересованность, волей-неволей полюбишь, если напрямую от других зависит твоё процветание; хочешь, чтобы тебя любили - люби сам!.. Само движение людей навстречу друг другу, сотрудничество между ними, мирное преодоление неизбежных противоречий должно стать наивысшим удовольствием, наивысшим, что ли, видом игры, соревноваться надо не в количестве присвоенного чужого труда, а в личной самоотдаче, в количестве помощи другим,- только тогда мы станем бесконечно богаче... Вот это - учиться по-настоящему любить - и есть эволюция...  Вы поняли?"- "Нет"- честно сказал Сафонов, думающий только о том, как из этой сырой ловушки леса выбраться и не поможет ли ему воскресший Фрумер - или то, чем тот сейчас является - в этом. "Ничего, потом обязательно поймёте..."- ни капли не был обижен  мерцающий, полупрозрачный старик, явившийся из потустороннего мира, многозначительно улыбнулся.- У вас имеются ко мне вопросы?"- сменил тактику он. "Скажите,- тотчас поинтересовался капитан, вылепив на лице бесхитростное, наивное выражение.- А есть на свете грех, что это?"- "Есть,- мгновение внимательно, с некоторым оттенком изумления разглядывая капитана, кивнул головой Фрумер.- Это превышение меры, что сверх разумной меры - это грех."-"А кто отмеряет её, эту меру, и что есть для нас разумность её?" Фрумер, коротко, с некоторым теперь упрёком взглянув, дёрнул плечами, поднял указательный палец и глаза наверх, в небо. "И все люди без исключения грешили?"- не сдавался Сафонов, тоненьким, почти детским голоском лопоча.-" Все."- "И мы, русские?" Резник неохотно кивнул. "И, скажем, немцы и англичане?"-"Разумеется. А что?"-" И даже - хи-хи - евреи?"- хихикнул Сафонов. "И они тоже. Все - увы - в неправедных поступках и в себялюбивой лжи запачканы, только признаться в этом под силу далеко не каждому. Но ошибки или как вы их называете грехи - вещь вполне объяснимая, естественная, ведь развиваются все творения только на базе собственного опыта, в том числе и негативного, только учиться, повторю, на нём не всякий умеет."-"И - хочет..."- "И - хочет, правильно..."-"Так что же делать, выход где?"- был озадачен капитан, углы губ у него печально вниз упали. "Только одно, только в одном - простить другого и самому попросить прощения, и жить дальше, терпеть, во что бы то ни стало учиться любить друг друга"-"Но тяжёлый физический труд - сами же об этом говорили,- возразил капитан,- он ведь пока остаётся, а, следовательно, каждый неизбежно будет ради сохранения своих сил и энергии спихивать его на плечи другого - кому же охота горбатиться, все хотят получить всё и прямо сейчас, бесплатно причём? -, и снова жизнь скатится на круги своя - снова возникнет вражда, снова эксплуатация..."- Фрумер мгновение молчал, радостно сверкая глазами. "Верно заметили,- и это вопиющее противоречие тоже эволюция рано или поздно сотрёт. Движение вперёд, милый мой, это и есть преодоление препятствий, а вы ж как думали? Сегодня они одни, завтра совершенно другие... А что вы скажете на то,- глаза старика стали излучать колючую, злую иронию,- что есть на свете такое банальнейшее, неистребимое пока явление, как лень? Слабый и ленивый всегда на второй план отодвигается людьми с более активной жизненной позицией. Нет на свете никакой другой первоначальной энергии, кроме энергии духа и за неё, эту энергию, между людьми идёт отчаянная борьба, и объявившие себя первыми становятся, как правило, победителями, впитывают в себя эту великую энергию, зачастую попросту отняв, отбив её у других, ими облапошенных, пользуются ею в своих и только своих интересах; идёт, повторяю постоянная серьёзная схватка за неё, но... но, но, но - всё, чёрт побери, так волшебно оборачивается, что все эти сугубо корыстные действия нивелируются и неизбежно в итоге идут на общее благо, на благо всего организма человечества, по крайней мере до сего момента так было... Не верите? И потом,- глаза Фрумера наполнились лукавством,- неужели вы думаете, что все происходящие на земле события, даже на наш взгляд самые ужасные, без ведома тех великих сил,- он снова почтительно взмахнул наверх головой,- делаются? Вряд ли они допустили что-либо во вред себе и... всем нам, как вы думаете? Просто - а-а-х, всё медленно качнётся сначала в одну, потом - в другую сторону, с неизбежным движением вперёд, вот вам и реальное движение: все мельтешат, копошатся, возмущаются, вопиют, а в результате - своими лбами толкают жизнь вперёд, и по-другому пока не получается. Мы часто вред от того или иного действия сильно преувеличиваем, привыкли делать так, а не иначе, и любое нарушение этого нашего внутреннего правила трактуем как зло... Это только на первый взгляд шестерни и гайки в слаженно работающем механизме сотрудничают, на самом деле - они соперничают, борются одна с другой, упирая одна в другую железными лбами, и поломка одной из них это результат этой борьбы, её как бы поражение; итог - увы - остановка всего мотора... Вот так и у людей всегда было..."- "Но вы же сами говорили,- всё больше удивляясь, почти прокричал Сафонов,- избранность, вопиющее ханженство, то да сё... мол, всё это - дело последнее?"- "Правильно, говорил,- усмехнулся старик, и на лбу у него разгорелся целый весёлый пожар из морщин.- И сейчас, поверьте, мог бы подписаться под большей частью этих слов, но... теперь неизбежно приходится вносить в мою схему некоторые коррективы, и весьма, замечу, существенные... Как вы, наверное, понимаете, я теперь в несколько ином положении, чем был раньше,- полетал, понимаешь, здесь, подузнал многое..."- Полетал - где?- очень хотелось спросить изумлённому и напуганному Сафонову, но он и на этот раз смолчал, побоялся перебить разговорившегося медиума. И когда, собравшись с собой, он уже хотел задать этот всё сильнее тревожащий его вопрос, рот раскрыл,- но Фрумер решительным жестом остановил его. "Простите, нет времени на мелочи, надо спешить... Давайте о самом важном поговорим, я, собственно,  затем и явился к вам... Вы должны понять хорошенько вот что, милейший Николай Николаевич, и передать это по возможности другим... Мировоззрение людей многими непотребными вещами на этом свете зашорено - пошлость, обывательщина, рутина, нищета буквально убивают их, не дают им подняться выше определённого очень низкого уровня в своём развитии, часто люди уходят из жизни, так и не поняв главного: суть их существования лежит у них на виду, на самой поверхности, но именно это - убогость жизни, забитость обстоятельствами, жадность и эгоизм, ими порождаемые - не позволяет им увидеть её, суть эту, они никак не пытаются помочь себе и устранить все препятствия на пути к великому прозрению, могущему дать им всё или почти всё, чего только не пожелают они - счастье дать,- да и сознательно мешает кое-кто этому - тёмные; она, суть жизни, понимание её, постоянно ускользает от них, представляется им некоей банальностью, вещью, не заслуживающей ни малейшего внимания... А между тем весь свет так устроен, что его постоянно нужно сотворять - ежечасно и ежеминутно, напряжённо и самоотверженно, и эта работа по сотворению его - повсюду во вселенной идёт - и под нами и над нами тоже, настоящее - это не вещи, не их пустое собрание, но их - вещей, явлений - движение, развитие из прошлого в будущее, изнутри - вовне, прозрачные спектры, кванты если хотите, настоящие призраки, и вот это-то как раз меньше всего бросается в глаза наблюдателю с его человеческого этажа, людям кажется, что так, как есть, было всегда и всегда так будет, что мир это некое стационарная организация, которую можно присвоить себе, то есть раз и навсегда остановить его в своём сразу во всех направлениях развитии, положить, как дорогой бриллиант, себе на стол, повернуть на служение сугубо себе, то есть заставить его, мир, двигаться в каком-то одном, узком, выгодном только им одним направлении, отобрав все его составляющие у других людей, обрубив как бы раз и навсегда все иные ростки будущего, кроме своего собственного,- но это вопиющее, опаснейшее, вреднейшее заблуждение! Ничего ни у кого нельзя отобрать, ибо то, что тобой отобрано, рано или поздно тобой же будет сторицей возвращено, своё счастье можно лишь самому прирастить, самому построить, задействовав при этом исключительно свой труд и свой талант, а остальное всё - от лукавого... Все творят - и Бог и человек, и именно в этом суть жизни - в сотворении её, в постоянном движении от незнания к знанию, от худшего к лучшему, от малого - к гораздо большему, от простого к сложному; не спать!- вот какой лозунг должен быть теперь выдвинут, и всё, что мешает не спать, бодрствовать должно быть людьми безжалостно отринуто... И Бог, и человек творят, и ничего в этом нет ни странного, ни удивительного, потому что люди, все без исключения, это и есть Бог, часть Его весьма значительная, громадный этап в саморазвитии мыслящей материи, кажущаяся отдельность людей, их у каждого отдельно существующие материальные потребности мешают это понять, и пойми они эту свою великую связь  с Целым - всё тотчас волшебным образом переменится! Люди даже не представляют, какой колоссальной энергией, каким могуществом обладают они и взятые по отдельности, и тем более все вместе, в совокупности, и всё это - они сами, и всё это - внутри них, не нужно никуда ходить, не нужно ни кого заставлять работать на себя, чтобы прирастить себя, чтобы добиться для себя многого, и это могущество - любовь, только она может, как магнит, притягивать к себе, приращивать радость и процветание. Но пока топливом в отношениях между ними будут зависть и вражда, всё это волшебство - увы - надёжным образом заблокировано, и общее развитие идёт совсем в другом от истинного направлении, точнее - направление-то всегда одно, раз и навсегда Творцом установленное, а вот воплощение его для людей их же пагубными, эгоистическими стараниями далеко не лучшее... Я вам говорил о соперничестве механизмов, но люди ведь совсем не механизмы - им не нужно, соперничая, друг друга уничтожать - в этом-то как раз всё и дело; им нужно научиться делать это мирно, не враждовать, но - соревноваться, и именно обучению мирному сосуществованию они должны посвятить своё настоящее, именно в этом смысл современной эпохи. Нельзя жить в мире рядом с другими такими же, как и ты, существами и думать о них, как о низших, недостойных тебя и твоего образа жизни, воспринимать их только как пищу для себя; если в мыслях война, то рано или поздно она придёт в твой дом... Почему на одной полке не могут уместиться и Библия, и Коран, и что там ещё есть другое и третье и четвёртое? Почему человеку, считающему себя культурным и образованным, нужно огульно отрицать всё им не понятое, и не основание ли это для того, чтобы и самому быть в итоге отрицаемым? Центр мира, дорогой мой, не в каком-то городе или стране лежит - вздор какой! - и даже не в каком-то ином загадочном месте Вселенной, но - в сердце каждого человека, вот ведь какой великий секрет, и именно этот Центр - творит; любить надо больше, и всё тогда само собой переменится к лучшему, мир, как прекрасный, удивительный цветок для каждого без исключения откроется; учиться любить - это и есть истинный смысл жизни... Просыпайтесь, милейший...- вдруг совсем другим тоном произнёс Фрумер, низко наклоняясь над Сафоновым, и капитан, закрыв от наслаждения глаза, уловил тончайший аромат его дыхания, пробивший его до самого сердца, неземной, чудный аромат.- ... За вами, кажется, уже пришли..."- Оглянувшись через плечо, старик вдруг приподнялся над землёй, задрожало, заклубилось его изображение, точно пламя свечи на ветру, он сделался совсем прозрачным, дырявым и... быстро растаял в воздухе... "Постойте!"- заламывая руки, в отчаяньи вскричал капитан - он хотел спросить старика, какой Бог, видел ли тот Его, но не успел - Фрумера уже нигде не было... И сейчас же - прозвенела твёрдая, оглушающая и ослепляющая, вполне материальная оплеуха ему в голову...



1999 - 2004