Конец високосного года 34

И вот тут, при виде этого нахлынувшего на неё, как японское наводнение, румянца, мне становится не по себе.
Да что там "не по себе" – мне чуть ли ни жутко становится. Ощущение, похожее на то, которое я только что испытал, сообразив, что под параметры любовника Айви Малер вполне подходит фельдшер из "Ласкового Заката" - грязное животное, чья смерть никого не огорчила. Сама мысль о том, что мы делили с ним одну женщину, и не шлюху какую-нибудь – женщину-друга, чуть ли ни любимую – наградило меня тошнотой на весь день, как после изрядной порции химиотерапии. И вот теперь я смотрю на Марту – и к горлу подкатывает, только на этот раз не отвращение, конечно - самое подходящее определение: "пыльным мешком по голове"
- Из-за меня, -  повторяю я уже утвердительно, и снова спрашиваю:
- Потому что мы  - друзья?
- Потому что мы – друзья, - эхом повторяет Марта, а врать она не только не любит, но и не умеет.
Что ж ты творишь, девочка моя! Ну, ладно, я сам, про меня в этом смысле легенды ходят, анекдоты придумываются – особенно с лёгкой руки Хауса. Я и не возражаю , и не обижаюсь – что уж тут: грешен и паки грешен. Но Марта!
Да, были подозрения, от которых я отпихивался, как в нечистой речной воде от плавучего мусора. И ведь Хаус тоже наталкивал меня на эту мысль. И грудастая коза, как правильный пазл, чётко укладывается на своё место. Но я не хотел этой мысли, отпихивался, отпихивался от неё изо всех сил, даже когда Чейз уже просто начал брать меня за грудки, потому что… Ну, наверное, потому что от такой на первый взгляд позитивной и даже льстящей самолюбию мысли мне так же радостно и сладко, как аллергику, который сунул в рот опасную для жизни клубнику, а выплюнуть не может. Смакует, наслаждаясь, и понимает, что убивает себя. Уже убил.
Чувствую, что надо выплюнуть, пока не поздно. Вот только  поздно. И, в то же время, меня захлёстывает что-то вроде нездорового, даже злобного азарта – да так, что дыхание перехватывает. И, как будто мой дьявол-искуситель подталкивает, шепча на ухо: «Ну, давай, давай, докажи ей, докажи себе!». Словно я заимодавец, а Марта сейчас заемщик, и мне никак без векселя. И я вот этот вексель готов сейчас у неё из горла рвать любыми средствами.
Но это никакое не притворство, не нарочитость – куда там! У меня в глазах темно, и кровавая пелена сквозь темноту.
А Марта смотрит исподлобья с упрямым вызовом, она уже шагнула в пропасть, потому что ей, самой честности во плоти, не надо никаких специальных обрядов или слов – достаточно понимать, что я понимаю. Это уже вексель для неё. И я, как будто бы принимая этот вызов, не разрывая контакта глаз, словно сам не соображая, что делаю, и при этом как раз очень хорошо соображая, шагаю вперёд, вплотную к ней – так, что наше дыхание смешивается, и медленно осторожно беру её пылающее лицо в ладони.
Марта с готовностью подаётся вперёд, глядя мне в глаза и разомкнув с готовностью же губы - так, как будто ждала этого мгновения, надеялась, что обойдётся, но при этом была уверена, что оно наступит рано или поздно, и готова отдаться ему с обречённостью фатализма.
И нас как током, ударяет ехидное и такое кино-книжное покашливание от двери.
Он стоит, небрежно подпираясь тростью, и смотрит с нехорошим прищуром, чуть наклонив голову к плечу.
Марта отшатывается назад, и мои руки с её лица соскальзывают, а губы, которые я тоже уже приоткрыл, сжимаются, и горло судорожно проталкивает слюну.
- Иди, -  жёстко говорит Хаус Марте. - Иди и доделай свою работу. Постановка центрального катетера - врачебная манипуляция.
Она выскальзывает мимо него в дверь, и лицо у неё при этом такое, которого я бы предпочёл у неё не видеть. А сам я себя чувствую нашкодившим щенком, который только что с упоением трепал тапочек и вдруг увидел в дверях наблюдающего за ним хозяина со свёрнутой в трубку газетой.
Но, хорохорясь перед Хаусом, я капризно и вызывающе начинаю:
- Какого чёрта ты…
А он вдруг делает ко мне шаг – механический, как робот, и отвешивает мне пощёчину. Не злобно и не сильно, но хлёстко Как раз такую, которой в тех же кино-книгах приводят в себя истерящую дамочку.
И я давлюсь недовысказанной претензией и невольно хватаюсь за лицо, а Хаус ничего не говорит - просто молча стоит и смотрит: спокойно, бесстрастно…
Было со мной такое как-то в детстве: увлекшись, я выскочил на своём скейтборде на дорогу и увидел, как на меня неудержимое летит огромный тракомат с прицепом. И – главное -  у меня ещё было время отскочить, я понимал это, но просто неподвижно стоял и смотрел, как заворожённый, как выскользнувший из-под меня скейт кувыркается в кювет, а тень грузовика летит впереди бампера по асфальту к моим ногам. И он раздавил бы меня в лепёшку, если бы мой старший брат с ругательством не дёрнул меня за шиворот. Вот и сейчас Хаус как будто бы дёрнул меня за шиворот. И вовремя, не то осталось бы от меня кровавое месиво на залитой солнцем дороге.
А так я поднимаюсь с отбитой задницей из пыли, ошеломлённый, оглушённый, ещё не вполне понимая, на каком я свете. Грузовик проносится мимо, и водитель из своего бокового окна кабины кроет меня последними словами, а я только прижимаю ладонью к щеке жгучую боль отвешенной Хаусом оплеухи, словно прихлопнутого комара, и чувствую, что между нами пат - тягостное состояние, когда любое действие, любое слово  - провально, и поэтому нет ни действий, ни слов - только нарастающее напряжение, от которого начинают слезиться глаза и стучать в висках - гулко и громко, как внутри МРТ-сканера.
- Ты, - наконец, говорит Хаус,- субституцию своей мести покойнице реализуй как-нибудь побезопаснее. Нашёл объект, дьявол тебя побери!
Киваю на ноутбук:
- У тебя там что, ещё и камера слежения?
- Без камеры, - говорит. - Только прослушка… Уилсон, я серьёзно. Ты плохо придумал.
- То есть, - спрашиваю, - тот вариант, что я могу испытывать чувства, потерять голову - всё такое - вообще не рассматривается?
Щека припухла и - без зеркала не вижу, но подозреваю - наливается поверх красноты нежной голубизной, обещающей цветение в ближайшие дни по всем законам преобразования гемоглобина.
A Хаус смотрит мне в глаза и отрицательно качает головой в ответ на мой вопрос: вариант, что я могу испытывать чувства, не рассматривается.
- А вот сейчас, - говорю. - Ты мне сделал больно.
И я имею в виду не его отрезвляющую оплеуху, и он это понимает. И снова качает головой:
- Я тебя от боли избавил.
И в ответ этим словам в моём воображении вдруг начинает стремительно раскручиваться, как плёнка на перемотке, возможная последовательность событий. Как поцелуй закономерно переходит в более откровенные ласки и заканчивается сексом, как Чейз ловит меня в коридоре, и в его глазах нет и тени привычного дружелюбия, как Марта избегает меня, отворачивается от Блавски, прячется от Чейза, и её губы сжаты, а глаза припухли и покраснели, и как Эрика делает вид, что никогда-никогда я не болтал с ней о том - о сём и не катал на мотоцикле, и как, наконец, на стене вестибюля появляется новая картинка, где я больше не скворец, а не то кот с павлиньим хвостом, не то кролик с головой шакала.
- Да,- говорю я, совершенно искренне признавая его правоту. - Ты прав. Я... Спасибо тебе, Хаус, ты хороший друг.
- Знаю, - говорит спокойно и насмешливо – Кстати, ей могло и этого хватить, чтобы кинуться к мужу каяться. Ты должен, пока не опоздал, убедить её этого не делать. Иди.
- И что я ей скажу?
- Правду, как она любит. Что просто хотел развести её на секс, чтобы досадить женской половине человечества в её лице. За неизменно дурацкий выбор: между тобой и Надвацента – его, между тобой и Чейзом – тебя.
- Ну, ты и гад! - говорю, и мы оба знаем, что эта фраза - признание его правоты, но, правда, правоты жёсткой, как наждачная бумага, скомканной и засунутой в глотку  - глубоко, до рвотного рефлекса. И эта фраза – моя провальная попытка беспомощно огрызнуться.
Но с Мартой и в самом деле нужно поговорить, объяснить, что никому из нас лучше не будет, что её дочерям лучше не будет. Дети для матери лучший аргумент, надо им воспользоваться.
Господи! Я сам себе противен.
А в коридоре натыкаюсь на Ней, которая меня, похоже, искала.
- Доктор Уилсон, у нас неприятности.
- Что случилось? – спрашиваю, а звучит как «ну, что ещё плохого у нас пока не было?»
- Мистер Харт помогал вам с перевозкой тела, так?
- Ну, так.
- У него температура поднялась.
Этого ещё не хватало! Из всех телевизионщиков Харт – последний, кому нужна инфекция, с его-то почкой. Хуже только, если бы заболела перед самой операцией Рубинштейн, да и то спорно. Операцию, в конце концов, можно немного отложить, а почечная недостаточность как-то не откладывается. Байкли – тому свидетель.
К тому же, я никакого права не имел сажать его за руль перевозки, особенно когда транспортируем предположительно инфекционный труп.
- Переведите его в отдельную палату, Ней, и возьмите мазки у него и у мистера Орли. Я зайду к ним, но чуть позже. Как там Айо?
- Изображает одержимость и вещает о насланном на нас проклятии.
Меня, надо признаться, и дразнит, и раздражает его мистический ореол. Знаю, что он психически болен, но не могу избавиться от ощущения, что всё это – игра, и сёстры ему подыгрывают. Поэтому уточняю резче, чем надо бы:
- Я, собственно, о его физическом состоянии спрашивал.
Мой тон для Ней оскорбителен. Она к такому не привыкла. Нет, от Хауса и не такое бы проглотила, но я - не Хаус, поэтому она поджимает губы и отчеканивает с вызовом:
- Сатурация восемьдесят девять, сердцебиение девяносто, давление сто десять и восемьдесят пять, частота дыхания двадцать четыре, моча отходит, стула не было, питание энтеральное, кислородная поддержка.
- Очень хорошо, Ней, - спохватившись, говорю это, как можно мягче. - На вас можно положиться. Спасибо Мне очень нравится, как вы работаете.
Оба понимаем, что это просто поглаживание по шерстке, чтобы загладить впечатление от раздражения и резкости, в которых её вины никакой. Но доброе слово и кошке приятно, и Ней расплывается в белозубой улыбке:
- А мне на вас нравится работать, босс.
Тоже погладила по шерстке.
А еще по дороге в перевязочную, где я рассчитываю застать Марту, меня издалека окликает Чейз, и вот тут я понимаю, что во-первых, со своим увещеванием я опоздал, а во-вторых, поглаживания не будет: шёрстка у него стоит дыбом.
- Есть минутка, Уилсон?