Кольцо 35-36-37

КОЛЬЦО 35-36-37

35. КУРКУЛЬ

Косые переплетения полосок утреннего света от окон всё ближе подкрадываются в угол комнаты. На полу возле буфета, на матрасе, одолженном у Серафимы, зашевелился, просыпаясь, гость Шиловых — Франц, деверь Янины. Из-за шкафа Дора с опасливым изумлением разглядывает в полоске бледного света чудовищные размеры босых мужских ног, высунутых из-под толстого пальто, заскорузлые гигантские пятки, мослатую ступню с веером подкожных костей и вздувшимися жилами, панцири крепких громадных — так кажется Доре — грубых ногтей. Выше по волосатой ноге спутались белёсые тесёмки. Гора из пальто и покрывал колеблется, разрушаясь, и как только наружу показывается заспанное мясистое лицо гостя, Дора пугливо скрывается за шкафом и уже больше подслушивает, чем подглядывает. Она слышит подвывающие зевки, почёсывания, шуршание одежды, натужное кряхтение при натягивании сапог, щелчки металлических замков чемоданной крышки и снова запускает глаз за шкаф. Кряжистый по-медвежьи гость в белой рубахе-косоворотке и в зелёных галифе, заправленных в сапоги, открыв свой большой чемодан, сосредоточенно шевелит губами, пересчитывая купюры в толстой пачке и смачно поплёвывая на пальцы. Закончив подсчёт, удовлетворённо складывает пачку пополам, бережно пристраивает во внутренний, с провисшей резинкой по краю, карман крышки чемодана, запирает его со скрежетом на ключ и потягивается, глядя в окно.
Осторожно скрипит дверь, в щель заглядывает Анна Адамовна:
- Франц, проснулся? До ветру ходи, умойся, освободилось. Завтрак сейчас будет, блины драные, добре? Или яешню хочешь?
- Можно, — бурчит невнятно малоразговорчивый Франц и выбирается в коридор.
- Блины драные... — с вожделением шепчет за шкафом тоже проснувшаяся Нина. — Я бы всё вместе, блины с яичницей. Дорка, а ты?
- Нинка, — шепотом спрашивает Дора, — а почему мама говорит «яешня»?
- Там так у них говорят, наверное, — предполагает Нина. — Чтоб ему понятней было.
- Как будто и так не понятно... странно... — недоумевает Дора. — Хотя… знаешь, он вчера брился... Ой, какой у него тазик хорошенький, блестящий! Прямо как для куколки. И кисточка такая толстенькая… Так вот, он этой штукой возил туда-сюда по ремню. А себе под нос всё говорил: «Брытва тупая, як срака!» Вот так сказал — «брытва», — Дора тихо хихикает, зажимая рот. — Нинка, а что такое «срака»?
Нина делает «страшные» глаза:
- Тсс! Тихо ты! Это значит — попа! Не вздумай где-нибудь ляпнуть! Это плохое слово, поняла? Примерно как «жэ»...— Но тоже прыскает в одеяло, оценив оборот речи: — «Як срака»!
- Нинка, — не унимается Дора, провеселившись на пару с сестрой, — а что это у него за белые штаны такие, со шнурочками?
- Это кальсоны, — снисходительно поясняет Нина. — Все мужчины их носят. Ну, под брюками. Когда холодно, — добавляет она неуверенно.
- Все? — поражается Дора. — И дядя Саша Гусев? И Сева? А папа?! Тоже носил?
- Ну да, конечно, — опять обретает чувство превосходства Нина. — Ты что, не помнишь? А я помню! Они у мамы в шкафу лежат, в нижнем ящике.

Позавтракав наскоро прямо на кухне, неприхотливый Франц, надев тулупчик и кепку, вразвалку грохоча сапогами по лестнице, отбыл на улицу; Анна Адамовна закрыла за ним дверь и обнаружив, что дочери уже не спят, а бурно шушукаются за шкафом, велела им подниматься — «в школу не проспите… Дора, следи, чтобы Нина не легла „прикорнуть“! А то опять проваландается и опоздает!» — и стала быстро собираться на работу.
- Мама, — продолжала выяснять любознательная Дора, — а почему у дяди Франца так много денег?
- Откуда ты знаешь? — оторопела Анна Адамовна.
- Видела, — простодушно сообщила Дора. — Он проснулся и пересчитывал… Толстю-у-ущая такая пачка. В чемодане... — Дора ткнула пальцем в угол за буфетом.
- Как тебе в голову пришло подсматривать? Это нельзя, неприлично! — возмутилась Анна Адамовна. —   Это нас не касается... — В голову пришёл  и другой аргумент: — Ещё расскажи всем подряд! У кого что и где. Ни полслова никому, поняла? Ни во дворе, ни в школе, ни подружкам никаким! Шантрапы и гопников сколько вокруг, беспризорников. Язык держи на замке, слышишь? И ты, Нина, тоже! Мы отвечаем за все вещи дяди Франца.
Сёстры перепугались.
- Ну я же не такая дура, как Дорка, — поспешила отмежеваться от сестры Нина. — Это она у нас любопытная варвара…
- Я не подглядывала, — залепетала пристыженная Дора, — так вышло… просто я… ну... я никогда не видела столько… У тебя столько не бывает… Вот я и спросила.
- Дядя Франц привёз продукты, продавать на рынке, — заторопилась, одеваясь, объяснить Анна Адамовна, — они всей семьёй год работают, рук не покладая, а теперь ещё и торчи целый день на рынке за прилавком, думаете, это всё легко? Вот откуда деньги… Поняла? Это честные трудовые деньги.
Сёстры истово покивали головами. Но вопросы у Доры всё ещё не кончились:
- Мама, а кто такой «куркуль»?
Анна Адамовна обернулась:
- Что-о? Ты где это услышала?
- Тётя Сима сказала тёте Вере… на кухне. Про дядю Франца… Я случайно услышала, — видя, что и её новый вопрос не обрадовал мать, стала сразу оправдываться Дора, — когда дрова принесла… Нина тоже не знает, кто такой куркуль.
- Хм... — присела на стул уже собравшаяся выходить Анна Адамовна, — ну и уши у тебя… Ну, как вам сказать. Куркуль — это хороший хозяин. Крепкий, рачительный…
- А что такое рачительный? — не удержалась Дора.
- Заботливый. Усердный. Потому зажиточный, — подыскивала слова Анна Адамовна, — богатый…
- Дядя Франц богатый? — не стала дожидаться Дора.
- Конечно, раз у него вон сколько денег! — вклинилась Нина, заплетая волосы и косясь в зеркало. — Только почему он тогда ходит такой деревенщиной? Купил бы себе костюм красивый, шляпу, ботинки… вон как у этого твоего родственника из Аргентины. Или машину. У нас в классе Ирку в школу на машине привозят...
- Нина! — Анна Адамовна пристукнула пальцем по столу. — Ты не поняла, что считать чужие деньги нельзя? И уж тем более рассуждать, кому что покупать и во что одеваться! Дядя Франц в своей рабочей спецодежде — куда ему шляпа на рынке?… а у твоей Иры папа руководитель… забыла чего… ответственный работник, — Анна Адамовна взмокла и растерялась. — Богатство богатству рознь. Если заработано честно, то... — Анна Адамовна спуталась, — то… Нет, что-то вы меня сбиваете. Мы про слово «куркуль». Не надо его употреблять. Оно иногда воспринимается как… ну... как скупой, жадный… По-русски ближе всего… ммм... кулак…
- Кула-а-ак? — быстро сообразила Дора. — Кулак — это плохой! Это враг трудового народа. Дядя Франц кулак?
- Нет! — отчаялась оборотом разговора Анна Адамовна. — У нас в стране кулаков нет! Они ликвидированы…
- Как класс? — закончила Дора знакомой формулой.
- Да, — согласно махнула рукой Анна Адамовна. — Это тётя Сима не про богатство сказала. Про характер… Ну, может, ей показалось, что дядя Франц скуповат, а он просто… бережливый. Деньги не швыряет на необязательное. Честно работай, трудись, вот и будет тебе…
- Ты же честно работаешь на своей фабрике! — вдруг язвительно вклинилась Нина. — Да шьёшь по ночам, машинкой стрекочешь. Почему мы тогда не богатые? Как Ирка...
- Вот ты сначала выучись, как Ирин папа, раз у меня не вышло, — парировала Анна Адамовна, — а ты на тройки давно скатилась! Что у тебя за вторую четверть в табеле?
- Да, — мигом подхватила Дора. — Ты троечница, троечница!
- Да, Дорочка? А кому в среду  по математике влепили тройку с минусом? — взвилась Нина. — Чья бы корова мычала!
- Ну хватит, — оборвала перепалку дочерей Анна Адамовна. — Куда-то нас не в ту степь повело…
- Не у тУю путь, — быстро вставила Дора, и на недоумённый взгляд матери пояснила: — Это дядя Франц так говорит! ГавОрыть…
Анна Адамовна невольно рассмеялась:
- Какая же ты, Дора, у нас повторюшка… переимчивая. Вот поедете летом в Белоруссию к тёте Яне, там и покажешь, что совсем своя. А тут не надо людей изумлять и в тупик ставить… если хочешь, чтобы тебя понимали. Ну, хватит рассусоливать, болты болтать. Время не ждёт! Вон вам на завтрак драные блины со шкварками. Нам картошку и сало кто привёз? Дядя Франц... — Она глянула на настенные часы и вскочила. — Я ушла, меня нет! Умываться, завтракать и в школу, бегом! Ваше дело учиться!
Осторожней надо со словами, девочки всё слышат, размышляла Анна Адамовна, спеша на улицу. Куркуль! Это ведь я Серафиме сказала на её «кулак», она слова «куркуль» и не знала. Франц и есть куркуль и кулак. Я видела тем летом его хутор — пять коров, три лошади, свиньи, овцы, большой сад, поле жита, бескрайние пожни... На него нищие жабрачки работают. Как я когда-то на тётку Альбину. Колхозы туда ещё не добрались… А жадюга он ещё тот, конечно, зелёного хиленького яблочка со своего дерева снять не даст, бдит. Но родственник же, и его дарами за постой мы до лета беды знать не будем. Как всё это детям объяснить? Павел объяснил бы… я в эти дебри вникать не могу. Но если слухи поползут, что у нас проживает, хоть и на несколько дней, родственник из кулаков… незачем это… Хотя многое переменилось за войну, когда одна беда, одно горе было на всех... всё смешалось, и уже была неважна анкета, кто «из бывших», а кто «из простых», кто из батраков-жабраков, кто из кулаков-куркулей… Каков сам человек — стало важнее… Хлебнули лиха все, и выстояли все вместе, плечом к плечу, сроднившись в беде… Как малышка Дора сказала? «Кулак — плохой»… пожалуй, это уже осталось в тридцатых... повывели кулаков... А как же… Она проскочила проходную, уже трещал звонок — успела! — и остановилась от внезапной мысли: как же всё это примет Антусь? Он пишет, что хотел бы прикупить землю или открыть свою мастерскую… в куркули или буржуи, значит, податься? Здесь! Из Аргентины-то явившись... Носились слухи, будто непременно должны после войны быть перемены, якобы колхозы распустят, частные предприятия разрешат... но пока что-то не похоже… все бьются словно каторжные, в две-три смены, на субботниках плечом к плечу, без различия чинов и званий... Ещё бы — столько прорех и разрухи… Прав был Павел: немало врагов обнаружилось в войну… а союзнички бывшие? Не успели вместе Гитлера свалить, как у них во враги попали — мы! Подлость это… хоть бы с ними не было войны снова, не дай боже… Перекликаясь со своей бригадой, Анна Адамовна торопливо повязывала платок по-рабочему, для конвейера, прибирая под него волосы.


36. ОТВАЛЬНАЯ

- Ух, какой запах! Слюной захлебнёшься, — заметил раненый-контуженный, но по-довоенному «золоторукий» демобилизованный фронтовик Гусев, усаживаясь на любимое место в кресле у кухонного окна и выбивая из пачки папиросу. — Картошка? И почему, Анечка, у тебя такая вкусная картошка выходит? У моей Веры не такая, сравнения нет.
- Секрет, Саша, простой, — хмыкнула Анна Адамовна, подкручивая фитиль керосинки, — это картошка сырая жарится, да на шкварочках, да лучка побольше. И будет тебе вкусно. А у Веры наша обычная экономия — отварить в мундире, очисток всего ничего, и ешь себе с постным маслом... или обжарить на нём. А этот вариант у меня праздничный! Зато какую, Саш, твоя Вера бражку делает, а?
- Да, бражка у моей Веры зна-а-атная, мягко так забирает, — блаженно прижмуриваясь, подтвердил Гусев.
- Готово, пожалуй, — решила Анна Адамовна. — Не засиживайся тут с перекуром, Саша, приходи, пока всё не съели, закуски уже почти разобрали! Надо капусты квашеной подложить и грибов... — соображала она озабоченно.
Переместив со сковороды  на блюдо свою хвалёную картошку и снабдив её ожерельем щедро-крупных румяных толстых шкварок в полупрозрачных прослойках сала, Анна Адамовна поспешила к свою комнату, где общей «отвальной» трапезой вся квартира провожала её постояльца, куркуля Франца. Куркуль — не куркуль, а наше дело этикет соблюдать, чтобы вся квартира была накормлена и уважена, если куркуль не понимает, что мы тут годами как одна семья...
Дымящееся горячее азартно и живо разобрали по тарелкам; Вера Гусева поправила круглую гребёнку в белоснежных волосах — совсем поседела в войну, тихо отлучилась к себе и застенчиво внесла очередную золотистую бутылочку своей знаменитой яблочной бражки, водрузив её крепко-устойчиво рядом с ягодной наливкой Серафимы, большой любительницы «сладенького», и полупустой уже бутылкой «казёнки». После небольшой женской беготни на кухню Анна Адамовна, Серафима и её шустрая темноглазая племянница Раечка внесли на подносах куски румяных пирогов совместного изготовления, на всякий вкус: с капустой, грибами-перловкой и с яблоками; подоспели и два пузатых чайника. Пир горой!
Ну а потом хозяйки могли расслабиться: пришла пора непременных застольных песен. «Вера, давай!» — скомандовала Серафима, и звенящий высокий душевный голос Веры, главной певуньи квартиры, размахнулся: «Хас-Булат у-да-ло-о-ой…», а общий хор с упоением подхватывал взмывающую мелодию: «Бедна сакля твоя-а-а...» Даже Юлька, державшая бон-тон «высокого гостя» («я жена профессора Уманского!»), улыбаясь, исправно шевелила губами, а куркуль Франц, разгорячённый до потной красноты крупного лица, уже сидел в обнимку с Гусевым. Смычка города с деревней в действии...
Да, квартира оживает после гибельного блокадного запустения и разорения, думала Анна Адамовна, обводя взглядом поющие лица.  Как и весь город, и вся страна. По-довоенному сверкает  белым праздничным кафелем отмытая от блокадной гари красавица-печка, освещая своим победным сиянием всю комнату. Уцелевшие мужчины возвращаются, скоро за этим столом будет сидеть и Антон… с Гусевым станет читать и обсуждать на кухне газетные новости, и мастер мастера поймёт... А вот Серафимин Сергей не задержался: через месяц после демобилизации перекочевал к новой молодой жене, как ни стыдила, как ни билась за него с воплями и протестами оскорблённая Серафима… Да оно и к лучшему — гнилой человек этот её Иванов: всю войну где-то на складах отирался, а в тридцать седьмом уж как спешил соседскую комнату измерить портновским сантиметром… подловатая душонка. Исчез с горизонта — так и не жаль, скатертью дорога. Серафима, хоть и бездетная, одна не останется, у неё в Сибири семь братьев и сестёр, теперь племянников шлют в Ленинград  к тёте Симе учиться — Раечка в химический собралась, а тощенький недокормленный, но всегда весёлый ясноглазый Сева в  механическом, дельный парнишка. И свои девчонки скоро определяться будут — Валечка Гусева, Нина, Дора подрастает… Жизнь продолжается, всё идёт своим чередом! Не сгубили нас фашисты, нет, не вышло у них! Главное — держаться всем вместе. Вместе можно что угодно одолеть… Только бы вместе! Где ты, мой Антусь? Иди же скорее, иди сюда, к нам! Поспеши… пусть всё сложится, как мы с тобой оба горячо мечтаем. Тётка Альбина, твоя мать, может ведь и не дождаться.
Анна Адамовна уж было просила Юльку поехать посмотреть бедную тётку Альбину, но той оказалось очень непросто так срочно сорваться в поездку, да она и не спец, а рентгенолог, и Юлька вместо этого подключила мужа Яшу. Дельная мысль: Уманский, свято чтущий не только собственное, но и женино семейное родство,  поднял все свои обширные еврейские связи по медицинской части; нашлись нужные люди там, на месте, не столь далеко — в Друе.
Письмом предупредить уже не получалось, Анна успела лишь отправить Яне телеграмму, и внезапное прибытие на хутор Шапелей к лежачей Альбине медицинского «десанта» аж из трёх человек в автомобиле и состоявшийся консилиум произвёл неизгладимое впечатление и на враждебную Леокаду, и на всю округу, вызвав благоговейное поклонение и заставив уверовать в могущество ленинградской родни. Щедро отблагодарить лекарей вовсю постаралась Янина, и гонорар продовольственной «натурой» был настолько впечатляющим, что задействованные в этой акции врачи изъявляли потом Уманскому горячую благодарность.
Это удивительное явление медиков к тётке Альбине стало легендарным событием на годы, но, увы, вердикт консилиума был мрачным: прогноз неблагоприятен, болезнь прогрессирует, шансов на выздоровление Альбины Шапель решительно никаких не имеется, любая транспортировка может лишь навредить, и остаётся ждать естественного конца, никаких назначений, только уход… Уход за старушкой в соседних владениях Леокады частично взвалила на себя героическая Янина, страстно желающая устроить судьбу младшей сестры «Анельки з Ленинграду».
Позиции всех трёх сестёр, урождённых Величко, — старшей Янины, средней Анели-Анны и младшей Юльки — в отношении тётки Альбины были, получалось, различны. Юлия Адамовна, хотя из приличия и не выказывала своих чувств, но на деле осталась таким оборотом дела вполне удовлетворена: сестра Анна была отвращена от глупых, по мнению Юлии, планов съехаться с лежачей тёткой, способных существенно осложнить жизнь и ей самой, и дочерям Анны.
Анна же Адамовна испытывала чувства двойственные — очень хорошо помнились юношеские годы каторжных и бесправных трудов на хуторе властной тётки Альбины, обиды своего униженного положения. Именно Анеля тогда надрывалась за всю семью: мать была уже немолода и слаба; Янина вскоре вышла замуж и сама попала хоть и в младшие, при живой свекрови, но хозяйки; Юлька была ещё маленькой. В глазах тётки Альбины Анеля на хуторе Шапелей занимала место даже ниже працовницы Баси: дальнее родство с Величками Альбина не считала нужным признавать и числила Анелю в досадных нахлебницах, с которой надо сурово взять трудами за любой кусок хлеба, без всякого родственного снисхождения.
«Что села, иди жито жать, не растаешь, а потом сено ворошить у реки пОйдешь!»
«Воды с колодца чтоб наносила, вёдер шесть!»
«Коров пастить чтоб сейчас шла!»
«Масло поживей сбивай, а то як муха дохлая!»
«Что валандаешься, а бураки прополола?».
«Порэчки сбирай, да сама не ешь, увижу — корки хлеба не дам!»
Особенно уязвляло наделение едой, соответственно статусу, при общих трапезах: «Бронеку лытка, Косте лытка, Антусю и Леокаде грудка, Баське горло, а тебе и пуп хорош, а то и ходи вон от стола». Помнился остро и презрительный отказ тётки смотреть на неё как на будущую жену младшего и любимого сына Антуся («ишь, невесту нашёл, дурень, — жабрачку нищую!»), хотя потом городское замужество Анны тётка Альбина исправно числила в предательствах и наотрез знать её не желала.
Однако ведь всё разительно переменилось: теперь беспомощная тётка сама благословила этот союз, жаждет получить её в невестки; теперь она не просто недобрая тётка, а мать любимого человека, заботой о которой можешь выказать все свои чувства к нему, вспыхнувшие с былой силой… Да и не бьют лежачего — здесь этот народный принцип получал точное и полное воплощение, больно сжимая сердце состраданием: зачем, как помнить былые обиды, если душа просит единения, прощения и настроилась на грядущую светлую радость?
Поторопись, Антусь, преград больше нет, но что ж всё так медленно, неужели нельзя так же просто, как уехал, и вернуться, сев на пароход и отправившись наконец назад?


37. ПЛАНЫ ПЕРЕМЕНЧИВЫ. 1949г.

Шурша по осенней опавшей листве парка, подошёл Стась с большим блюдом асадо. Румяное мясо жарко дымилось, доставив к столу часть того аромата, который дразнил ноздри от площадки за павильоном кафе, где доходили до готовности, распахнув рёбра грудных клеток, распятые на решётках-парижьях  громадные куски говяжьих туш.
- Вон наши идут, — мотнул он подбородком в сторону.
Реня и рыженькая Зося Высоцкая разом повернули головы и вгляделись: да, мимо пруда с птицами приближались — принаряженной чёрной кучкой, в светлых кашне, хлопая на осеннем ветру просторными брюками и полами широких пальто, — возвратившиеся из Байреса посланцы, поехавшие прояснить обстановку. Целая внушительная делегация. Пока мужчины обменивались со Стасем рукопожатиями, пристраивали — на спинках скамеек и ветвях могучего платана — шляпы и рассаживались у стола, внимательная Реня догадалась, что несмотря на оживление, с каким прибывшие принялись за асадо, чориссо, мате и горячий кофе, общее настроение не было воодушевляющим. Похоже, вояж оказался не особо успешным. С трудом дождавшись, когда мужчины, насытившись, примутся за перекур, нетерпеливая Зося воскликнула:
- Ну что, как? Что узнали?
Один из братьев Лапырей, одинаково блистающих плешками сквозь начёсанные на лбы пряди волос, выдохнул целое облако папиросного дыма и невесело признался:
- Да не очень дела наши…
- Почему? — напряглась Зося. — Почему так долго решается?
- Сказали, что заявлений им подано, — ответил второй Лапыр, — аж двадцать восемь тысяч…
- Ого, — присвистнул Стась, — сколько наших тут застряло. Ну так и что, дадут гражданство всё-таки? Когда?
- Да вроде дадут, обещают… Но делами этими у них знаешь, сколько там человек занимается?
- Сколько?
- Двое! Всего двое при посольстве.
- Двое? — Зося вопросительно-тревожно поглядела на мужа Яна. — Двое и в десять лет не разберут!
- Да уж какие тут обещания тогда, — поддержала Реня. — За нос водят, что ли? Как двое человек решат двадцать восемь тысяч дел?
- Говорят, просят всё время людей с Москвы, в подмогу, — подал голос молодой медлительный Каминский. — Да только здесь просто бумажки оформляют. Решают-то не они, решают в Москве. А в Москву ещё послать всё это, да ответ получить. Да проверить…
- А что проверять? — возмутился Стась. — Панской Польши больше нет. Почему не дать паспорта всем, кто родился там, раз теперь это Советы? Что ж нам теперь, так и быть беспаспортными?
- Проверять-то надо, — возразил Ян Высоцкий. — А то кто как себя проявил в войну. Не лишнее… Некоторые в подмогу к немцам шли. А теперь сдриснули кто куда. Сюда — тоже.
- А зачем таким обратно туда соваться? — не понял Стась.
Антон с Яном переглянулись и покачали головами. Каминский фыркнул.
- От ты ж тангеро наш, — насмешливо сказал Богдан, потягивая мате. — Думаешь, войне конец, так и мир-дружба, братство всеобщее? Не, хлопец, война притухла только. Засланцев вражьих немало будет… Ты б газеты когда почитал.
- Должно, ещё ждут, что кто-то передумает, — вставил старший Лапыр. — Одно дело подать на гражданство, другое — уехать. Сперва-то все скопом навалились, на радостях...
- Если не уезжать, то зачем паспорт? — заметил Антон, пожав плечами.
- Таксама думаю... — раздумчиво вставил младший Лапыр, приглаживая прядь на лысине. — Перонистов там всяких трётся, тучами. Девки ихние флажки на любом углу суют с его физиономией. Расхваливают своего Перона с этой его бабой, Эвитой. Обещают молочные реки, кисельные берега. Перспективы, мол, у страны... Агитируют брать аргентинские паспорта. Советы хают… Пугают: мол, по струнке там все ходят, ничого нельзя, рынка там нет, торговли нет...
- Кому всё равно, где дупу греть, — проворчал Ян вполголоса, — те пусть остаются… Дякуй, конечно, Аргентине за приют в лихую годину, но… Мне на родину надо. Душа горит. Хочу помереть в своём краю. И дети чтоб мои знали свой язык и свою землю. Бульбу, а не маниоку да батат.
Все разом примолкли. Стало слышно, как из дальнего угла парка томно ныла с эстрады музыка очередного танго.
- Посол сказал так, — сломал наконец общее молчание Богдан. — Не спешите, мол, подумайте. Честно сказал: стране война дорого далась. Страна в руинах лежит, много порушено. Погибло народу много. — Богдан сжал челюсти, сумрачно покатал желваки. — И кто возвращается — не факт, что точно туда, где раньше жил. Куда страна пошлёт, где нужней всего. Может, на Дальний Восток. Или в шахты на Донбасс… Местами люди в землянках живут, по гэту пору. Скудно живут и голодно. Так что, говорит, думайте. Решайте, готовы ли к такому.
Молчание сделалось ещё туже и гуще.
- Что ж это нам за судьба выпала, — вдруг всхлипнула жалобно Зося. — Сколько с сельвой проклятущей здесь сил вымотали, в лачуге маялись, только на ноги встали, и снова землянка?
- Пусть землянка, да у себя дома, — сердито возразил жене Ян.
- Определяться надо... — растерянно протянул Каминский. — Кто знает, как дальше в мире станет… может, опять какая война!
Расходились неохотно, думая разно и пряча друг от друга глаза.
- Антусь, — окликнула Реня. — Танцуй… Тебе письмо пришло. Позавчера. Я тебе на стол положила.
- Ленинград? — встрепенулся Антон.
- Ленинград, — подтвердила Реня. — От неё… Ты-то не передумал ехать? Мне сдаётся, не все решатся. Вон Лапыри вряд ли поедут. Поднялись они тут неплохо. Не захотят свою мастерскую бросать.… Вот про Богдана не понимаю. Вроде его уж готовы были вывезти, он в прошлом году собрался вроде?
- С Богданом, Реня, — понизил голос Антон, — особый разговор. Да, собрался, в Байрес поехал. А там переговорили с ним в посольстве, да вдруг и назад вернулся. Нам ничего не говорил, но мне сдаётся, Советы ему что-то здесь поручили… Ну, не наше это дело. Я в эти дела не стану соваться. А вы со Стасем что надумали?
- Стась вряд ли, — вполголоса призналась Реня. — А я не знаю… Ничего я не знаю… — Она хотела ещё что-то сказать, но промолчала, лишь про себя подумав: «От тебя и зависит… Но как не хочется выбирать между тобой и Стасем...»
Дома Антусь, не раздеваясь, сразу набросился на белый конвертик письма, нетерпеливо вскрыл, развернул листок и радостно забегал глазами по строчкам. Однако радость на его лице быстро погасла, руки опустились, он издал короткий стенающий звук.
- Не дождалась... — прошептал. — Да что ж это…
Он положил листок на стол, разгладил сгибы  дрожащими непослушными пальцами и перечитал письмо с обеих сторон ещё раз, и ещё. Посидел, приложив руку к груди, вытащил чистую бумагу, начал писать: «Дорогая мне Анночка, единственная моя Анночка...» На строчки закапало из глаз, раз, другой; буквы расплывались в и глазах, и на бумаге. Нет, не сейчас. Paciencia. Терпение. Надо всё обдумать. Он встал, сменил пальто на куртку, вышел на задний двор и вывел из гаража мотоцикл.
Только покинув последние городские окраины с длинными шеренгами домов, пустых парцелл, ранчо, садов и мастерских вдоль дороги, он завыл в голос, как хотелось, а свирепый ветер с океанского берега сушил слёзы и бил в лицо, словно желая привести в себя ездока.

(Продолжение http://proza.ru/2023/10/12/1212)