Кольцо 38-39

Начало: http://proza.ru/2023/10/11/139

КОЛЬЦО. 38-39

38. ВСТРЕЧНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

 На Кронверкскую улицу из ворот фабрики выходили, беседуя, группками усталые женщины — смена кончилась.
- Да, очень вкусные, — отвечала Анна Адамовна маленькой сухонькой Фаине Васильевне. — Угостили всех, прямо как в ресторане. У нас в Белоруссии грибы только солят, да сушат в суп на зиму. Я и не умею мариновать. Всегда думалось, что это как-то неправильно, что ли… мол, как же без укропа, чесночка, хрена да смородиновых листьев? И по вкусу маринованные всегда казались или очень резкие или наоборот... А ваши грибочки — настоящее лакомство, Фаина Васильевна. Просто открытие для меня.
- Рецепт тебе дам, — пообещала Фаина Васильевна, довольно блестя круглыми карими глазками. — Непременно. Маринованные-то куда проще солёных делать. И стоЯт отлично, долго. Приезжай, Анечка, к нам на дачу собирать, у нас на Карельском перешейке в грибную пору всё в грибах, все только и возятся с грибами — жарят, сушат, солят, маринуют. Прямо вокруг грибной дух витает, не переводится. Какая-то грибная сторона. Даже равнодушных к грибам — затягивает, в заготовительный азарт входят. Словно все одними грибами питаются. Видишь, до весны запасов не съесть.
Анна Адамовна рассеянно улыбалась и вдруг замедлила шаг.
- Спасибо… Мне сегодня нужно... вон туда, — она неопределённо махнула рукой. — До завтра, Фаина Васильевна.
Она пересекла проспект и вошла в пятнистую лёгкую тень молодой, весенней, нежно-зелёной листвы деревьев парка. В сумочке лежало письмо, которое привело её в полное смятение и которое нужно было внимательно перечитать в одиночестве, без помех. Где? Конечно же, там, на Скамейке, у кленового кольца.
Скамейка ожидаемо была свободна. Сильно пооблупившаяся за эти годы и заимевшая глубокие трещины балок — парк сильно пострадал ещё в сорок первом, и бог знает, когда его смогут привести в порядок, не до парков сейчас! — заветная Скамейка верно ждала её, притаившись в укромном уголке и потому никому из гуляющих в парке не известная, но ей воистину родная, воспринимаемая уже как собственность, как уголок своей комнаты, в которой она живёт почти полжизни. Хотя с этой скамейкой она сроднилась ещё раньше… Именно здесь она услышала от Антуся потрясшее её «уезжаю в Южную Америку». Здесь она годами горько и мучительно грезила о возвращении Антуся, о соединении с ним, или о собственном путешествии в эту неизвестную Южную Америку. Пыталась её вообразить. Здесь её странным, мистическим образом — в таком дальнем углу! — нашёл Павел, и она пребывала во внутреннем суеверном убеждении, что он был посланцем Антуся, который не мог вырваться назад из удушающих объятий своей Южной Америки, окольцованный этой пресловутой Южной Америкой...
А теперь… Пусть Скамейка снова станет местом принятия судьбоносных решений. Она села, сняла перчатки, достала из сумки письмо, помедлила, разглядывая каждую чёрточку и штришок на конверте, прежде чем вынуть само письмо и развернуть. Оно было таким невинно-обыкновенным, таким за последние полгода уже привычным — лиловые буковки на простой линованной бумаге, — а таило в себе странный, неожиданный и пока невозможный, не осмысленный для неё порыв.
Так… читаем заново, выпутывая из написанных слов его чувства и мысли. Сначала его скорбь на известие о смерти матери, Альбины. Примечательно, что он узнал об этом только от неё, Анны, а она от Янины… Значит, Леокада, живущая ныне в доме, где, как он писал, «есть и моя доля», сама ему ничего не сообщала… Даже о смерти родной матери не написать сыну! До чего же, оказывается, бесстыжая особа эта Леокада. И всегда была малоприятной, но не настолько же, до забвения всяких человеческих обязанностей и приличий...  Так велик страх лишиться части наследства? Эта спорная часть могла бы, вероятно,  быть внушительной, что ли?
Что ж, это показательно. Путь на Родину, в конкретную точку на карте, ему заказан навсегда:  родной ему фамильный дом Шапелей захвачен людьми, которые знать его не желают. Точно так же, как и здесь, в Ленинграде, — вернувшиеся из эвакуации могут найти свой дом несуществующим, превратившимся в груду кирпичей; свою квартиру или комнату заселённой чужими. Многим война искорёжила, поломала судьбу, перечеркнула всё довоенное, заставив начинать всё заново, с нуля… Заново начать легко тем, кто ещё молод, а если жизнь на излёте?.. Проклятая война...
Тронуло, что он ещё имеет силы и её, Анну, утешать первым делом: «Ты тоже, милая моя Анночка, перенесла много горя, осталась без отца, матери и наконец, потеряла мужа...»
Странно… Он ставит в один ряд её отца, мать и мужа — как потери, естественные в ходе жизни. Ей видится иначе: папа действительно ушёл сам, ещё в тридцать третьем, а вот маму и Павла забрала жестокая война... Для неё есть разница, особенно если вспомнить мамину мучительную смерть от дистрофии и чудовищные «похороны», а для него — нет… Про Петю и Феликса, про тридцать седьмой год, он и вовсе не знает ничего — она не писала ему подробностей. Как всё-таки тяжело объясниться в мелочах — письмами, через океан… Всё, что въявь, лицом к лицу, можно изъяснить в секунды и даже молча — доходит до адресата через океан через несколько недель и запаковано в неточные, неловкие слова...
«…Что же делать, приходиться смиряться. А то, что случилось с моей мамой (бедный мой, бедный — ему невмоготу написать слово «умерла» или «скончалась»...), этого раньше или позднее нужно было ожидать. Но всё-таки мне очень больно, и сердце зажимает… Только твои слова, твои письма меня утешают, ты самый близкий мне человек на всём свете...» Тут бумага подозрительно покороблена, и кончик строчки размазан — похоже, он не удержал слёз. Ощутил сиротство... Да, в любом возрасте и положении утрата родителей есть сиротство, ничем и никем не восполнимое...
Потом, видно, продолжил после перерыва — с отступом и другим пером. И что же это он пишет? Напоминает свои юношеские бредни, что собирался «вернуться королём» и сделать её «королевой»… Да? Возможно… не помню. Мне было всё равно, кем ты вернёшься, — королём или нищим. И сейчас всё равно… Какая чепуха… Вернись, Антусь, главное — что ты жив, и по-прежнему хочешь быть вместе...
Но он пишет, что «может быть, разумнее» не ему возвращаться, а ей с девочками — приехать к нему! Дорогу он готов оплатить немедленно, двести пятьдесят долларов за каждого водой, триста воздухом… Насовсем… жить там! Пишет, что он прочно стоит на ногах, что обещанное ей «королевское звание» ему проще-легче обеспечить — там… Что готов купить тот дом, который арендует сейчас, и к которому привык, и заранее заботливо расселил их: «Ниночке и Дорочке по комнатке наверху...» Это какой-то буржуйский особняк, где у каждого своя комната? А я уже мысленно определила нам с ним лучший угол в наших тридцати восьми ленинградских метрах — за шкафом, кровать с металлическими шишечками в изголовье и изножье… Да хоть и не в Ленинграде, а где угодно, в любом бараке… Он не готов жить в бараке или в коммуналке?
Анна Адамовна отложила письмо. Он понимает ли, что предлагает? Кладёт на весы наше «быть вместе», то есть себя, и на другой чаше для неё — своя родная земля, где все говорят на твоём языке и все друг друга понимают с полуслова, где прошла бОльшая, и какая! — часть жизни, где могилы родных и живая переживающая за тебя родня — Юлькины Уманские и Янины Буткевичи, где столько страшного пережито и преодолено, где её уважают и награждают медалями, где соседи Серафима и Вера, подруги и сослуживцы, где Фаина Васильевна с её карельскими грибочками… где всё, всё, всё...  Какой тяжёлый выбор: он или всё-всё-всё? Сам же писал, что «всё время собирался вернуться», «всё-таки Родина одолевала, и мысли тянулись к Родине»… А теперь он готов всю Родину заменить одной мною? — какая ответственность... И хочет, чтобы и для меня он заменил собою всё-всё-всё своё родное и кровное? Когда я толковала Юльке «любой барак, любая глухомань», я всё-таки разумела не Южную Америку...
А девочки что скажут? Не представляю…
Анна Адамовна спрятала письмо в сумочку и поднялась уходить, погладила шершавые треснутые балки. Спасибо тебе, Скамейка, за прояснение мыслей. Но  выбрать я так и не решилась…
Надо посоветоваться с Яшей Уманским. Но он такой занятОй человек, руководящий работник, и не знает всех моих подробностей. Сначала с Юлькой. Завтра же пойти к ней на работу.


39. СОВЕТ ЮЛИИ

Юлия Адамовна вышла из огромных дверей старинного здания словно его хозяйка — благосклонно помахивая ручкой в замшевой перчатке на уважительные, с полупоклонами, прощальные благопожелания обслуживающего белохалатного персонала и любезно-снисходительно обмениваясь короткими репликами с коллегами, правда, с разбором: кому адресуя осторожно-вежливый кивок, кому — излучая восторг и всевозможную приветливость, а кого и минуя с демонстративным пренебрежением. Она чутко-тонко различала статус и весомость каждого и строго дозировала знаки внимания свои и чужие, но в любом случае её ухоженное лицо и безупречная осанка перманентно излучали в пространство один нехитрый посыл: «Я жена профессора Уманского!» 
Анна Адамовна наблюдала из-за фонтана в скверике этот окружённый явным почтением выход сестры с двойственными чувствами: с одной стороны с гордостью за Юльку  («выбилась в приличные люди наша младшенькая»), а с другой — морщась от неловкости: что за нелепый гонор, жена профессора — это не профессия… Сама-то что?
Юлия Адамовна в своей замысловато-изящной шляпке и просторном пыльнике шагала по дорожке на высоких каблуках, весьма грациозно помахивая зонтиком-тростью (на случай ленинградских погодных неурядиц и просто ради пущей важности) и продолжала истово исполнять роль жены Уманского, пока не увидела старшую сестру: тут потребовалась некоторая небольшая перемена амплуа, и Юлия Адамовна, лишь слегка сбившись с шага, перестроилась на неофициальный семейный лад, поубавив пафоса.
- Ах, Анночка! — с непременным вскриком Юлия приобняла сестру. — Ты меня поджидаешь? Случилось что-нибудь?
- Да нет, Юлька, не вскидывайся так, — поспешила успокоить Анна Адамовна, — ничего не случилось. Мне только посоветоваться с тобой надо. Разговор есть, с глазу на глаз.
- Хорошо… пойдём, — быстро оглядевшись по сторонам, Юлия Адамовна повела сестру дальше по дорожке сквера. — Ты тоже с работы? Хочешь есть? Может, зайдём куда-нибудь перекусим? Вон в то кафе? Там и поговорим.
- Какое ещё кафе? — удивилась Анна Адамовна. — У меня дома капуста тушёная, зачем мне твои кафе? Ещё скажи — в ресторан. Терпеть не могу, когда тебе ещё и прислуживают. И что там за разговоры могут быть, на людях?
- Ну ладно, ладно, — разразилась Юлия снисходительным смешком. — Знаю твою суровую экономию, ты питаешься только в столовой и дома… Пойдём тогда ближе к набережной, там скамеечки.
Найдя подходящее место, они уселись, Анна Адамовна достала снова письмо Антуся, но видя, как Юлия разбирает написанное, скептически кривя губы, — его слова, ей, ей одной! — выхватила письмо у сестры обратно и спрятала.
- Лучше я тебе словами скажу, — пробормотала она оторопевшей Юлии.
Юлия Адамовна вскинула насмешливо брови, пожала плечами, однако слушала внимательно, нервно покусывая губы, хмурясь поначалу, но постепенно лицо её прояснялось, и наконец она воскликнула:
- Анночка! Это совсем другое дело! Он зовёт тебя туда, у него хорошие заработки, дом, и он готов немедленно оплатить тебе дорогу? Выложить… сколько? Двести пятьдесят за билет? На троих это... семьсот пятьдесят!Долларов... — благоговейно и значительно прошептала Юлия.
- А сколько это — доллар? — спросила озадаченная Анна Адамовна.
- Это… ммм… после реформы… примерно пять рублей, что ли?.. — затруднилась Юлия. — Точно не скажу… надо спросить у Яши. Он говорит, всё так стремительно меняется… много неясностей, в политике и финансах тоже… Но даже я понимаю, что доллар всяко лучше рубля! Анночка, да что там говорить, что думать? — решительно заключила Юлия Адамовна. — Конечно, надо соглашаться. Пока зовёт.
Анна Адамовна в смятении молчала.
- Эти твои планы до сих пор, — продолжала Юлия Адамовна, — вгоняли меня в панику, честно сказать. Надо же такую чушь придумать: звать его в коммуналку, да ещё его лежачую мать тащить сюда! Слава богу, тётка Альбина не клюнула на этот бред и вовремя… эээ… прости-господи, устранилась. А он, оказывается, вовсе не такой уж нищий, устроился-таки. Что тебя смущает, не пойму. Это ведь даже в традициях: не жена мужа обустраивает, а муж жену обеспечивает. Приведя в свой дом.
- Юлька, — нерешительно возразила Анна Адамовна, — но ведь это другая страна!  Языка не знаю… что я там делать буду?
- Матка бозка, — фыркнула Юлия, — да то же, что и здесь. Не всё ли равно, где шить? А язык освоишь на месте быстро. Он же освоил. Вон пишет… из того, что я успела прочитать… Как там? «Этого раньше о позднее надо было ожидать». Ты поняла? — это «о» не описка, он, конечно, имел в виду «или»… испанского я не знаю, в латыни «аут»… Про какую-то элодеру пишет...
- Он что, и думает по-испански? — растерялась Анна Адамовна. — Как же мы вообще станем понимать друг друга…
- Ну что ты как маленькая, Анночка, — рассердилась Юлия, — что ты уткнулась в язык? Вот же он пишет тебе письма, вполне по-русски, всё ясно. Ну, просто путает немного языки, это естественно. Это чепуха. Главное, чтобы ты смогла уехать. Раз ты не жена официально. Кстати, браки с иностранцами  у нас запретили… это ты слышала? Что у него с гражданством?
- Н-не  знаю... — растерялась Анна.
- Выпустят ли тебя — вот вопрос,  — соображала Юлия дальше, — Ты не партийная, уже хорошо… но могут всё равно удерживать...
- Юлька, как это у тебя всё… мгновенно, — нерешительно возразила Анна Адамовна, — ведь это так далеко. Если я уеду, кто знает… что дальше? Может, уже никогда не смогу назад… Он двадцать лет всё собирается вернуться… и мы с тобой не увидимся больше… никогда?
- Анночка... — Юлька обняла сестру, осторожно заплакала, достав из кармана платочек и прикладывая его к враз повлажневшим глазам. — Милая моя Анночка… я тоже… не хотела бы расставаться. Но надо смотреть в перспективу. Не топтаться на месте. Выбирать лучшее, что подкидывает жизнь. А не худшее… как ты вечно склонна, дурочка ты моя.
- Худшее?.. — удивлённо повторила за сестрой Анна.
- Знаешь, я узнавала, — отстранилась Юлия, — как только у вас с ним пошла эта переписка… Аргентина, говорят, очень приличная страна. Самая цивилизованная в Южной Америке. Никаких негров и индейцев. Эмигранты из Испании, Италии, Англии, много евреев, чехов. Немцы там давно, ещё до войны, свои поселения имели. Это почти Европа. Может, и ты мне когда-нибудь сможешь помочь оттуда... И тебе, и девочкам нужно выбирать и стремиться… Да, кстати, — озаботилась Юлия. — Девочки! Вот из-за них могут затормозить. Дора-то ещё маленькая, но Нине скоро шестнадцать. Они знают, готовы ехать?
- Ничего они не знают, — сердито отмахнулась Анна Адамовна. — Знают, что «какой-то родственник» письма шлёт, и всё. Боюсь им и сказать. Что-то мне не верится, что они согласятся…
- Не согласятся? — возмутилась Юлия Адамовна. — Да кто их будет спрашивать! Что они понимают? Даже и не думай тогда спрашивать, поставь перед фактом: мама выходит замуж и уезжает, вот и всё. Будут против — пусть здесь остаются, уедешь сама. Или одну Дорку возьмёшь. А мы с Яшей позаботимся о Ниночке. Яша может взять её какой-нибудь секретаршей или  лаборанткой.
Анна Адамовна сорвала молодой листок с ближнего куста и машинально повертела в руках.
- Удивила ты меня, Юлька, — сказала она медленно, не глядя на Юлию. — Как у тебя всё просто и ясно... Даже дочь предлагаешь тут бросить… Не ожидала от тебя.
- Ну... у вас же с ним любовь неземная, — иронически напомнила Юлия, — пронесённая через двадцать лет. Или нет? Уже разлюбила? Опять он тебе «не в струю»? По второму разу свою «великую любовь» собралась предать?
- Предать? Не то это слово, Юлька, — оборвала её Анна Адамовна. — Зачем ты так? Что-то ты странное говоришь. Предать… Мне кажется, тут другое предательство будет. Чего-то поважнее.
- Чего? — сощурилась Юлия.
- Страны... — через силу выговорила Анна, уже не надеясь на понимание. — Которой сейчас так нелегко…
- Что-то этой стране всегда нелегко, — парировала Юлия. — И в тридцать седьмом тоже?
Анна Адамовна всем своим лёгким телом повернулась к Юлии, и сёстры скрестились взглядами.
- Анночка, — убеждающе прошептала Юлия, — ты что, думаешь, что это уже не вернётся? Зря… А «трофейное дело»? А на музыку напустились, на театр? «Формализм в музыке» не понравился… На Зощенко с Ахматовой… Михоэлс странно погиб. Еврейский комитет распустили. Ты что, думаешь, это действительно враги, и они все в чём-то виноваты?
- А ты уверена, что нет? — глухо проговорила Анна. — Откуда мне знать? Или тебе? Мы ничего не знаем.
- Ну да, ну да… Так же виноваты, как тогда наши Петя и Феликс. За всю панскую Польшу отвечать заставили. Помню, ты мне говорила, что если бы Антусь не уехал… что этим отъездом он спасся.
Анна Адамовна помолчав, не сразу кивнула.
- Так куда ты его звать вздумала? — дожимала Юлия.
- А там всё хорошо и безоблачно? Никто по тюрьмам не сидит? Свобода? Думай, говори и делай, что хочешь?
- А что ты там хочешь думать и делать? — немедленно ухватилась за слова Юлия. — Агитировать за построение коммунизма?
- А тебе не нравится мысль построить коммунизм? — быстро и резко спросила Анна.
- Что-о-о? — Юлия всплеснула руками и заплакала. — Анночка, что ты говоришь? Чего ты от меня хочешь? Ты просто сошла с ума… — Она заплакала навзрыд, не доставая на сей раз платочка. Кокетливая шляпка откололась от причёски и свалилась в кусты за спинку скамейки.
Анна Адамовна враз обмякла, обняла Юльку, пристроила на своё плечо её голову и, поглаживая растрёпанные Юлькины волосы, тихо проговорила слова того детского стишка, которые вместе с ней учила в польской школе четверть века назад:
- Езу, Езу, я не била, тылько рэнку подносила…
Сестры сидели в обнимку на набережной и сквозь слёзы вполголоса напевали, баюкая друг друга:
- Пойду на взгуречек, гдзе вояци ядон… О моем Ясэньку, о моем коханэм песёнки слагаем... Не плачь ты, дзивчина, не смуть сама себе… Я за рочэк, за два повруце до тебе… Если не повруце, пендзе листы писау… Ты бендзэшь читала, ты бендзешь плакала, я не бендзэ слышал…
______________________
«Пойду на взгуречек...» — польская песня: «Пойду на горку, где войска едут. О моём Ясеньке, о моём любимом, песенки слагаем… Не плачь ты, девушка, не тревожь сама себя. Я за год, за два вернусь к тебе. Если не вернусь, буду писать письма…. Ты будешь читать и плакать, я не буду слышать...»

(Продолжение http://proza.ru/2023/10/12/1223)