Кольцо 48-49-50-51

Начало: http://proza.ru/2023/10/11/139


КОЛЬЦО. 48-49-50-51

48. АРГЕНТИНА, 1973г.

Антон снял очки в тяжёлой тёмной оправе, пригляделся внимательнее: да нет, размеры правильные. Царга должна войти точно на место. Просто уже не хватает силы в руках. Надо подождать Стася, пусть подсобит, как в былые времена. То, что раньше делалось играючи, не задумываясь, теперь требует изловчиться в обходных манёврах и сообразить приёмчики. Два пенсионера пыхтят над тем, что прежде… а, нельзя думать так. Лучше уже не будет никогда. Суставы не помолодеют; хромота в скверно, как сказал доктор, сросшейся ноге, переломанной на чакре Далецких пропасть лет назад, не исчезнет; спина, незаметно с годами подсогнувшаяся, не распрямится; новые волосы на лбу, ставшем вдвое обширнее, не вырастут; седина оставшихся привычна. Человек не из кебрачо сделан, изнашивается. Да и зачем быть нетленным истуканом, жить триста лет? Скучно. Незачем…
Он вышёл из мастерской во влажный сырой двор, заглянул, приоткрыв визгливо возмутившуюся дверь, в гулкую темень гаража — пусто. Где его носит?
Антон, прихрамывая, ступил в дом. С половины Синиц бодро болтал телевизор. Антон добрался по ванной, умылся, медленно снял на ходу рабочую куртку. В прихожей взял пачку газет, мельком увидев на первой странице всё ту же знакомую физиономию, и прошёл в гостиную. Там у телевизора в глубоком кресле  согнулась, возясь с каким-то рукоделием, Реня — очки повисли на самом кончике носа, давая ей возможность и смотреть вниз на вязание, и бросать взгляд поверху, на ядовито мерцающий мельтешащий  экран.
- Реня, а куда Стась подевался? — тяжело опускаясь на диван, спросил Антон.
- Он звонил, что в пригород поехал, — шепелявя без своих вставных зубов и разыскивая крючком ускользающую нить, проговорила Реня, — в этот, как его, клуб… ну как его? Где танцуют… название забыла.
Реня накинула пару петель и с воодушевлением продолжила:
- Готовят фольклорный фестиваль. У них там ансамбль, маламбо пляшут... Ох, и лихо они эту свою чечётку бьют, с выворотом… заглядение! Как ноги-то целы остаются, удивительно… Но мне всех больше дзеучатка там нравится, за мужчину танцует, в бомбачос. Парни все со зверскими лицами, как положено, а она — улыбается! Плечики расправит, руки отведёт гордо — орлица. Я вот такая же была, прямо себя вижу… — беззубо заулыбалась Реня мягким ртом и невольно попыталась расправить ссутуленную спину. — Народ её весь обожает. Даже я пару раз не удержалась, завопила, как дикая какая… — Антон хмыкнул. — Надо будет съездить на фестиваль. Поедешь с нами?
- Да нет, видел, — вяло сказал Антон.
- Ну может, ещё надумаешь, — огорчилась Реня. — Это летом, в декабре будет.
Из телевизора во весь экран глянула та же физиономия, что и в газете с предвыборной афишей. 
- Вишь, вернулся, — заметила Реня, — постарел, конечно, но ещё ничего… да?
- Голос совсем стариковский стал, — вглядываясь, согласился Антон, — но говорит складно… ещё и жартует. Сколько ж ему лет? Он вроде бы ещё с того века.
- С девяносто пятого года, — доложила следившая за новостями Реня. — Семьдесят восемь, получается.
- Хм… хорошо выглядит, для такого возраста, — мрачно заключил Антон. — Получше нас. Я моложе на… сколько? На двенадцать лет, а чисто развалина… Вон столик закончить не могу, Стасева помощь нужна, — Антон помолчал, придирчиво разглядывая экран. — Ну, волосы-то он, наверно, красит.
- Ну а как же, — выскочил у Рени смешок. — Опять молодожён. Новую Эвиту привёз… Вроде как воскресла, как народ молился. И всё моложе и моложе подбирает. С той была разница лет в двадцать пять, что ли, а эта Исабелита… Как думаешь, сколько ей? — Реня ткнула крючком в экран.
- Не знаю, — неодобрительно покачал головой Антон. — Лет тридцать, похоже. Словно дед с внучкой. Совсем спятил.
- Я тоже сначала примерно так думала. Тем более газеты врали одна другой хлеще. Но нет… Как говорят, маленькая собачка до старости щенок. Щуплая просто, а мордашка хи-и-итренькая такая. Щёчки-яблочки. Во, видишь? Перон Эвиту поминает, а она глазки опустила, туда-сюда — зырк, зырк. Неуютно, когда при тебе прежнюю жену принародно нахваливают… Но держится прилично. И одета достойно. Хотя пишут, танцовщицей была. Только зачем ей такую башню на голове сляпали? Наверно, росту прибавить, а то едва ему до плеча достаёт, — с упоением сплетничала Реня. — Так вот… — ей сорок два.
- Сорок два? — удивился Антон. На два года старше Ниночки, хотел он сказать, но промолчал. — Что-то я перестал понимать возраст. Но это ж всё равно разница у них… сколько? — Антон пошевелил губами, мысленно подсчитывая. — Тридцать шесть лет… Неужто там любовь в самом деле?
Реня насмешливо фыркнула:
- Да какая любовь? Не верю. Это политика одна. Хотя... кто их знает.
Антон прищурился на экран и вдруг сказал сердито и решительно:
- Зря.
- Что зря? — подняла Реня поседелые кустистые брови и поглядела на Антона поверх оправы.
- Зря он это затеял. Как-то мне чуется, плохо это кончится, — раздумчиво пояснил Антон.
- Для кого?
- Для всех… Человека не заменить другим. Нельзя в одну реку дважды. Ничего нельзя повторить. Или переиграть. Черновиков у жизни нет…
Реня бросила взгляд на часы:
- Сейчас сериал мой начинается. Про любовь. Переключу. Посмотрим?
- Ну уж нет, — поднялся Антон. — Я к себе.
- Ты бы себе-то завёл телевизор тоже, Антусь, — виновато предложила Реня. — Как можно без телевизора?
- Да упаси боже, — пробурчал Антон. — Смотреть, как все эти монтонерос беснуются? Скачут, как дикари, с кричалками, распаляют друг друга. Стреляют, взрывают кого-то за что-то… Лучше не знать, не видеть, одно расстройство. Я бы и на улицу не выходил — противно смотреть, что за одежда, лица... Парни патлы отрастили, девицы в штанах, а то в таких юбках шастают — всё равно что голые… тьфу. Всё перемешалось. Конец света. Да и толку этот телевизор смотреть — ни подумать без спешки, ни разглядеть...
Он добрался, продолжая на ходу ворчать, до своей комнаты на первом этаже, откуда другая дверь вела через двор в мастерскую, и с облегчением вздохнул. Здесь был его заповедник, из которого он выходил лишь в случае крайней нужды. Здесь всё оставалось так же, как и двадцать лет назад: с образа в углу взирает крутолобый свенты Пётр с золотым ключом от рая; саморучной работы письменный стол; шкаф, повторяющий фамильную шафу Шапелей в Детковцах; широкая кровать с элитными изголовьем и изножьем из палисандра, изготовленным Антоном как супружеское ложе для них с Анночкой; её с дочерьми портрет сорок седьмого года; отполированная массивная коробка радиолы... Какой тут телевизор, зачем он? Время — это то, чем ты себя окружаешь, чем заполнишь пространство вокруг себя. Здесь время стоит недвижимо. Тут поселилось ожидание, и ему хорошо в нём, он с ним сжился. Пусть он не знает, что произошло с Анночкой, жива ли она… Шесть его писем в пятьдесят третьем году, всё более панических, остались без ответа. Последним письмом в пятьдесят четвёртом он только дал знать: он всё равно будет ждать, всегда, как и прежде. Остаётся надежда, что случится чудо, и однажды она войдёт сюда. Ну, или… или они встретятся уже в иных мирах.
Антон сел ближе к радио, включил и стал ловить в эфире подходящее, раздражённо пропуская захлёбывающийся лай новостей и вой-грохот новомодной музыки. Вдруг на какой-то волне несколько нот показались ему странно знакомыми, он вслушался, и как только узнал мелодию, его стремительно обступил со всех сторон тот давний день театральной премьеры в Ленинграде, парк в нежном вечернем сумраке, клён со стволом-кольцом на берегу канала и Анночка на скамейке с пучком разноцветных листьев в руках. «Над всеми странами сияет солнце тоже, но небо родины нам ближе и дороже». — ликовал, играя  переливами звуков, сочный баритон вернувшегося на родину героя…
Реня досмотрела свой сериал и почуяв, что проголодалась, убавила звук в телевизоре, вышла в кухню, обозрела полки и шкафчики. Пожалуй, хватит булочек с авокадо и кавы. Или чая? Она крикнула в сторону Антоновой половины:
- Антусь, перекусить не хочешь?
Не слышит. Глухой стал, как тетерев. Она прошла ближе к его двери, из-за которой доносилась музыка; стукнув, приоткрыла, увидела его седую макушку над спинкой кресла и привычно уточнила:
- Антусь, кава, чай или, может, матэ?
Опять молчание. Удивлённая, она зашла внутрь.
Антону уже был не нужен ни кофе, ни чай, ни матэ. Никаких признаков присутствия в этой жизни он не показывал, во всяком случае, Рене. Она поспешила к телефону; мебель, стены и углы бросились помочь ей, но только путались под неверными ногами и вмиг ослабевшими руками.
...Когда тело увезли, закончилась вся скорбная, надрывная, утомительная суета, и Синицы остались одни, Стась, пошарив в кармане, сказал оцепеневший сестре:
- Вот, возьми. Они мне велели самому снять с него… ну, всё ценное, что на нём было. Я снял часы и цепочку с шеи, с крестиком... Хотел снять его кольцо, а кольца-то и нет. Странно. Куда оно могло деться?
- Он никогда его не снимает… не снимал, — тихо-бесцветно проговорила Реня, сидя на диване рядом с братом. Подумав, подняла голову и повернулась к Стасю: — Телевизор смотрели, я помню — кольцо было… Показывал рукой на Перона, что волосы красит… Надо будет поискать в его комнате.
Но Антонова кольца Синицы не нашли нигде.


49. ЛЕНИНГРАД. 1973 год

- Да! — спохватилась Нина, со стуком роняя на стол вилку, — мама, я же тебе две фотографии привезла!
Она сходила за сумкой в прихожую, вернулась в кухню и села обратно к своей полуразорённой тарелке с драными блинами — мать всегда готовила к её посещению это любимое лакомство Нины.
- Вот, — протянула она матери снимок, блистающий глянцевой поверхностью. — Это у нас в лаборатории приходили снимать на доску почёта, ну и вообще, нашу работу…
На фотографии Нина в белом халате с очень серьёзным, озабоченным  лицом в полупрофиль священнодействовала возле химического шкафа, держа в руках колбу. Анна Адамовна, сменив очки, подробно исследовала все детали и одобрила:
- Солидно выглядишь... А в бутылке этой — что там у тебя?
- Вода, мам, — усмехнулась Нина, — всего-то! Мы же лаборатория воды. А вот Паша, — подсунула она матери и вторую карточку. — В седьмом классе фотографы весной в школу приходили, а тут — нате вам! — уже в начале учебного года почему-то… Не предупредили, Пашка нестриженый, кое-как чёлку пригладил — небось, руками… кто там проследит? Досадно.
- Да ничего, — не согласилась Анна Адамовна. — Живенько получилось. Всё равно видно, что красавчик, — весь в мамочку. Глаза наши, голубые, ясные... Вот брови, у-у-у… как у Брежнева, — это скорее от папы, Глебовы бровищи. Смотри, мамаша, как бы он тебе годика через три-четыре невестку не привёл.
- Ой, мама, и не говори, — расстроилась Нина, — уже сейчас вьются всякие... я заранее невестку не люблю…
- Вот ещё, — сердито возразила Анна Адамовна, — что это за настрой? С невестками дружить надо. Народная мудрость. — Она ещё раз любовно всмотрелась во внука. — Отличный портрет. Уже не ребёнок. Это надо на буфет, заменить, там он у меня ещё третьеклассник. Вот прямо сейчас поставить.
Мать с дочерью прошли в комнату Анны Адамовны, где на почётном месте громоздился всё тот же её верный, перенёсший блокаду и вмещавший в себя большую часть вещественных спутников её жизни, довоенный буфет тёмного дерева с толстыми фацетными стёклами верхних дверец. На обширной столешнице, в полутьме глубокой срединной ниши, располагались настольные портреты, в соседстве с горшком хохлатки, объединительно осеняющей их длинными полосатыми листьями.
Когда-то здесь обитали портреты родителей, Адама и Евы. Потом на буфетном посту встали Павел и совсем недолго — Антон, а родоначальники удалились в альбом верхнего ящика. В пятидесятых их сменили свадебные фотографии дочерей — Доры с Севой, племянником Серафимы, Нины с красавцем Глебом; обе невесты в скромных платьицах материнской работы. Дора всё горевала, хмыкала Анна Адамовна, что туфли пришлось надеть чёрные — других приличных не нашлось. Ну а теперь их потеснили дети-школьники, внуки Анны Адамовны: посередине гордо вздёрнувший нос отчаянный Паша, на флангах — две испуганные Дорины дочки. Старшая Таня  огорчалась бабушкиным выбором: «Я здесь малявка толстощёкая, а Ирка вытаращилась, и улыбка фальшивая — просто губы растянула, как велели!» Анна Адамовна не соглашалась: «У себя держи какие хочешь, а мне эти нравятся». Получалось, что, хотя при Анне Адамовне была только Таня, а остальные в отдалении, все родные лица обитали всегда рядом.
Анна Адамовна с Ниной в четыре руки разобрали рамку, сменив Пашину фотографию, и полюбовались обновлением семейной галереи.
Этот мамин буфет, подумала Нина, как семейный инкубатор: новые поколения вылупляются, а уступившие им место ныряют в альбом или в большую коробку в правом ящике буфета. Поглядев на всё это семейное собрание, она с удовлетворением уверилась, что именно она достойно «держит марку» в семье: у неё, Нины, всё как положено, всё по порядку, как колбочки и пробирки в её лаборатории, — сначала учёба в техникуме, институте, потом уж замужество с красавчиком Глебом, найденным на танцах и завоёванным у Люськи Окуневой; рождение Паши, названным в честь деда. Она не взбалмошная Дорка: на втором курсе вдруг — бац! — «мы с Севой хотим пожениться, мы любим друг друга!» А у самих ни кола, ни двора. И что? Дальше Таня, распределение Севки домой, на Урал, там родилась Ирочка, Таня осталась здесь… что это у Дорки за семья? Она о матери подумала?
- Да, мам, подкинула тебе Дорка такую обузу на шею, — скептически протянула Нина, указывая на фотографию старшей племянницы. — Ну что, они так и не забирают Таню к себе?
Анна Адамовна удивлённо глянула на дочь и помолчала.
- Таня не обуза… ты не понимаешь. И какое теперь «забрать»? Тане в институт поступать через два года. Кроме того, хм… не время сейчас, Сева опять уезжает в командировку.
- Куда? — напряглась Нина.
- В Англию, — осторожно бросив взгляд на дочь, отвечала Анна Адамовна, — опять станки какие-то закупают. Севу ценят...
Вот как! Нина почувствовала себя задетой. Кто бы мог подумать, что тощий подросток Севка в такие ценные специалисты выбьется? То в Швецию его пошлют, то в Японию дважды, теперь Англия! А мой Глеб никуда не может поехать, раз институт оборонный. Ну, зато в изобретениях он в первом ряду… это деньги! И в очередь на машину уговорила его встать.
- А Глебу повышение предлагают, — объявила Нина, обнаруживая ход своих мыслей. — Даже в двух вариантах. Либо по партийности части, либо в завлабы.
- Да что ты? — улыбнулась Анна Адамовна. — Вот какие у меня зятья, орлы! — Она внимательно вгляделась в лицо Нины. — Ниночка, не соревнуйся ты с Дорой, да ещё мужьями. Разве ты за неё не рада?
- Рада, мам, конечно, рада, — Нина размякла и устыдилась. — Я за тебя переживаю, как ты тут с Танькой хлопочешь… одна!
- Да какое одна? — возразила Анна Адамовна. — Дора как приезжает — только и носится что-то тут устроить, ты же знаешь: то ванну, то паркет, то печку они с Севой разбирали, сто сорок вёдер кирпичей выносили...
- Да знаю, знаю, — отмахнулась Нина, — они же с Севкой инженеры-строители, вот и пусть… Но каждый-то день всё хозяйство на тебе. Танька хоть тебе помогает, дылда такая?
- Помогает, — отрезала Анна Адамовна. — Хотя я сама всё лучше сделаю. Тут хозяйство моё, а Таня пусть учится. Так что Глеб-то? Какое повышение выбрал? — переключила Нину Анна Адамовна.
- Склоняется на лабораторию… В партийные дела не хочет соваться, он же практик. Вон вчера партийных срочно собрали: в Чили какой-то фашистский переворот, ужас полный, а наши рыболовецкие суда там застряли, Глеб ходит мрачный…
- В Чили? Это где?
- В Латинской Америке...
Нина осеклась и посмотрела на мать.
- Это не там?.. — затухающим голосом спросила Анна Адамовна.
- Рядом... — отвечала поражённая Нина. Неужели мать всё ещё?..
Анна Адамовна поднялась:
- Пойдём. Ты блины приканчивай, сметану доешь всю, слышишь? Таня не любит. А я тебе пока грибов солёных банку наберу, возьмёшь Глебу с Пашей, пусть полакомятся.
Наклонившись вытащить из подоконной кладовки на кухне пузатый керамический бочонок с грибами, Анна Адамовна внезапно ощутила внутри замирание, болезненный укол и ватную слабость во всём теле, в глазах потемнело. Она распрямилась и покачнулась. В темноте кладовки что-то тихо звякнуло.
- Мама, зачем ты… Я сама... — бросилась к ней Нина, усадила, нащупала пульс. — Что? Что с тобой? Как ты себя чувствуешь?
- Ничего… лучше… сейчас пройдёт, — медленно выпускала слова из бледных губ Анна Адамовна.
Нина быстро, всё время взглядывая на мать, деловито извлекла из своей сумки пакетик, перебрала лекарства, поднесла матери таблетку. Анна Адамовна успокоительно махнула рукой:
- Не суетись. Ничего, отпустило. Грибов-то набери. Вон банка.
Пока Нина возилась с бочонком и банкой, выбирая из слоёв укропа и смородины тёмные скользкие шляпки просоленных грибочков, Анна Адамовна сидела, разглядывая свои руки, и когда Нина принялась заталкивать бочонок обратно, сказала:
- Посмотри там, в кладовке. Поищи…
- Что искать?
- Кольцо… Смотрю, кольца нет, — Анна Адамовна показала дочери руку. — Должно быть, там. Свалилось почему-то, что ли…
Посветив в глубину кладовки своим фонариком — у Нины в сумке всегда было всё возможное на все случаи, — Нина нашарила среди банок и корзин на каменном полу что-то маленькое, круглое, гладкое и вытащила на свет обручальное колечко, разглядела.
- Понятно... — заключила она. — Знаешь, мам, а оно ведь треснуло... Потому и упало с пальца. Вот, посмотри. Странно… первый раз такое вижу, чтобы золотое кольцо вот так взяло и сломалось, ни с того, ни с сего...
Нина ещё что-то толковала о свойствах золота, недоумевала, а Анна Адамовна держала в руках погибшее колечко — тусклую ленточку жёлтого металла с тонкой, едва заметной, поперечной ниткой разлома — и перебирала в памяти его судьбу. Как нелепо всё… и почему такое тяжелое, щемящее чувство?
- Всему приходит конец, — сказала она негромко.
- Да почему конец? — рассудительно возразила Нина. — Ты не слышишь? Я же говорю: снесу в ремонт, у меня есть хороший мастер. Спаяет, и будет как новенькое. Починка несложная, пустяки…
- Нет, — покачала головой Анна Адамовна. — Нет. — Она поднялась и медленно двинулась в комнату. — Положу его пока в буфет. А ты иди, Нина, твои тебя уже заждались.
- Ну конечно! — возмутилась Нина. — Ещё чего! До чего ж ты упрямая. Никуда я не пойду, пока не придёт Таня. Сдам тебя с рук на руки.


50. ИСПОВЕДЬ. 1973г.

Тяжёлые полосатые шторы отгородили от обжитого комнатного тепла и света гаснущий в белой раме окна холодный осенний день. Анна Адамовна сидела на стуле перед выпуклым окошком телевизора в излюбленной позе: пальцы рук сцеплены на затылке в замок, ноги в войлочных тапочках вытянуты, маленькие ступни скрещены. Таня, дожёвывая, вошла и фыркнула:
- Ба, опять так сидишь? Ты ломаешь всё мои стереотипы! — разве старушки вот так сидят у телевизора? Словно на пляже, в шезлонге каком, хе... Неужели так удобно?
- Мне — удобно, — сварливо пробурчала Анна Адамовна.
Таня взяла от круглого стола второй стул, поставила рядом с бабушкиным и села так же. Посидела, поёрзала и с удивлением доложила:
- Ух ты, а ведь правда удобно. Устойчиво, равновесно. Ничего… А мне всегда казалось, что ты сейчас упадёшь со стула! Сама и не пробовала.
Минут пять обе исправно смотрели в экран, где толковали что-то про урожаи зерновых, пока Таня не вскрикнула:
- Поняла! Теперь всё ясно — тебе удобно, потому что у тебя дальнозоркость! Возрастная. А я ни черта так не вижу, с близорукостью. Нет, это не для меня.
Она вернула стул на место, загнав его сиденьем под стол, устроилась поближе к экрану в кресле, повозилась, сложившись чуть не пополам, и засмеялась:
- Вот! Так я, получается, с виду меньше тебя, хотя мы одного роста! Ба, может, ты так сидишь, чтобы казаться длиннее? Ты же у нас такая ма-а-аленькая!
- Ммм... — неопределённо отвечала готовая задремать Анна Адамовна. — Ты поела? Как тебе кабачок?
Таня поводила круглыми карими глазками туда-сюда и смешно поджала пухлый рот:
- Спасибо, ба, поела. Фарш внутри, с рисом, — хорошо… а сам кабачок так себе. В латке какой-то пареный выходит. А ты его любишь? Ба, ты вообще чем питаешься? Только тебя и видишь с чашкой чая-кофе, и бутерброд с сыром-маслом, стоя, у холодильника! Как в забегаловке какой.
- В моём возрасте уже ничего особенно и не хочется, — подумав, сказала Анна Адамовна. — Так, перекусить. Вот голову ломаю, что ж тебе сделать на завтра?
- Из существенного? — уточнила Таня.
- Из существенного.
- Котлетки! — восторженно вскричала Таня. — Ба, ты не представляешь популярность твоих котлеток! Все мои девчонки аж глаза закатывают: о-о-о, котлетки Танькиной бабушки!
Анна Адамовна польщённо хмыкнула.
- А с чем будешь котлеты?
- Варёная картошечка! — истово попросила Таня. — с укропчиком! Как всегда! Только непременно с томатным соусом!
- Краснодарским? — Таня покивала в предвкушении. — Не надоело? — Таня замотала головой так, что взлетели над ушами все льняные прядки стриженых волос. — Может, пюре? Со сливочным маслом? Нет? Или греча?
- Ну, можно гречу... — задумалась Таня. — Но тогда с тёртым сыром её, ладно?
- Или вермишель? — продолжала размышлять Анна Адамовна.
- Можно… Но не промытую, пожалуйста, только не промытую! — Таня умоляюще сдвинула светлые бровки и в знак особой важности подняла вверх указательный палец. — Как у нас в столовке. Но... — вдруг приугасла Таня, — в общем, что тебе будет проще, ба. Вон тётя Нина меня пилит, что я нахалка, привередничаю, а мы, говорит, ели то, что давали, и что ты меня кормишь, как в ресторане.
- Ладно, — иронически хмыкнула Анна Адамовна. — Заказ принят. Как там лекция в Эрмитаже?
- Здорово! — с энтузиазмом воскликнула Таня. — Сегодня была скульптура, про Родена и Бурделя. Одно только, что вечером и та-а-ак до-о-олго! Полтора часа, это как два урока, представляешь!  Балашова не выдержала и задремала, даже храпеть стала, опозорила перед всей публикой, балда!
Таня стала рассказывать, попутно вскакивая для изображения по мере сил то роденовского Мыслителя, то бурделевскую Помону и досадуя, что брошюру с фотографиями они, сложившись, купили только одну, и она у Балашовой…
«Прямо актриса, — с невольным удовлетворением наблюдала за внучкой Анна Адамовна, — однако это профессия тяжёлая... Двадцать лет назад все ломились в инженеры, „дело делать“, а теперь подавай что-то чистенькое, словесное и возвышенное…».
- Да, — вдруг тревожно озаботилась Таня, — бабушка, а юбка-то наша? Готова? Мне ведь завтра надо!
- Готова, — успокоила Анна Адамовна. — Отгладить только. Вон лежит.
На футляре зингеровской швейной машинки у окна распластался небольшой кусок клетчатой ткани. Таня взвизгнула от восторга и бросилась бабушке на шею.
- Ну ладно, ладно, — стоически пережидала Анна Адамовна изъявления внучкиной благодарности. — Вместе делали. Без твоей выкройки я бы так не сшила. У тебя головка-то светлая, соображает! Да и ручки золотые. Ты мне лучше скажи, куда ты в ней собралась? Признавайся, что за секрет.
- Скажу, — загадочно прищурилась Таня. — Света… ну, та, что живёт напротив Белозерских бань… помнишь?
- Ну, — кивнула Анна Адамовна, — хорошая девочка, приветливая такая. И аппетит хороший… угощаться никогда не отказывается — приятно.
- Так вот. Им с мамой и братом, Лёшей, — он у нас же в десятом классе учится — дали квартиру! Трёхкомнатную!
- Хорошо, — сдержанно одобрила Анна Адамовна. — Повезло. И где?
- Да где-то в новостройках! Название, знаешь, красивое такое — Серебристый бульвар. Света говорит, какой-то «дом-корабль». Не знаю, что это. Жаль, если Света туда в школу перейдёт. Знаешь, ба, я бы не хотела жить в другом месте. Хоть серебристый бульвар, хоть золотистый! Пусть бы и во дворце! В новостройках это уже и не Ленинград, словно чужой город… Я просто умерла бы от тоски!
- Выдумщица, — фыркнула Анна Адамовна.
- Нет, — упрямо помотала своими светлыми волосами Таня, — только Петроградская сторона! А они уже и переселились, и вот завтра — новоселье! Света наших девочек позвала, а Лёша своих… хи, мальчиков.
- А, понятно теперь, что за переполох с юбкой. Хорошие мальчики?
- Ну-у... — застеснялась Таня, — я знаю только Лёшу. Он славный, как и  Света. Очень на сестру похож… Отпускаешь?
- А мама знает?
- Знает! Я ей вчера звонила, советовалась, что дарить. Вчера ходили с девчонками, выбирали. Сложились и купили… — Таня сделала интригующую паузу, — …угадай, что?
- Откуда мне знать? Ну, что?
- Вентилятор! — торжественно возвестила Таня. — Настольный. Там, Света сказала, окна на юг, седьмой этаж, всегда солнце. У Наташки оставили до завтра. Как думаешь, ничего подарок?
- Наверное, — хмыкнула Анна Адамовна. — Оригинально… — Она взглянула на часы. — Скоро четвёртая серия будет. Потом поглажу юбку и примерим.
Таня посмотрела в газету с расписание телепередач, свёрнутую возле телевизора.
- Бабушка, а по второй программе будет комедия! Смотри, вот. Твоих времён. Знаешь её?
- Знаю, — отмахнулась Анна Адамовна. — Не хочу.
- Почему... — заканючила Таня. — Посмеялись бы вместе. Я, помню, так хохотала!.. Ба, а почему ты никогда не смеёшься?
- Как не смеюсь?.. смеюсь, — озадачилась Анна Адамовна.
- Нет, — возразила Таня. — Никогда не слышала, чтобы ты смеялась. Только улыбаешься. Когда довольная. Почему? Почему ты у нас такая… неэмоциональная?
- Ну а как тебе надо? — сердито сказала Анна Адамовна. — Рот разинуть и заливаться, ха-ха-ха? Да, так не смеюсь… Не понимаю, зачем так.
- И что тебе этот фильм? По-моему, он запутанный и скучный.
- Актёры хорошие, — помолчав, сказала Анна Адамовна. — Главный герой мне… нравится.
- Тебе нравится этот актёр? — с воодушевлением поинтересовалась Таня. — Ага!.. вот как! Хе… Между прочим, он наш, ленинградский. В театре играет... А может, тебе с ним познакомиться? Может, замуж тебя выдадим... как тебе такая перспектива?..
Мысль эта показалась Тане необычной и страшно забавной, как и сама бабушкина симпатия к пожилому седому артисту.
- Он мне напоминает... — вдруг неожиданно для самой себя вырвалось у Анны Адамовны.
- Кого? — Таня снова залезла в кресло; скинув тапки, подобрала под себя ноги и приготовилась слушать нечто вроде сказки на ночь. Хотя как раз сказок-то бабушка никогда Тане и не рассказывала — не знаю, мол, ни одной, да и зачем, пустое занятие, дело надо делать, каждому своё, какие сказки. А тут не сказки, а быль? Ещё интереснее! Неужели про... любовь? Неужели бабушка не всегда была маленькой сухонькой старушкой с кукольной головкой в ореоле невесомых седых волосиков, неустанно хлопочущей по хозяйству? Невероятно… Нет, Таня видела, конечно, старые фотографии серьёзной светлоглазой девочки с тёмными ленточками в косичках и молодой неулыбчивой женщины в беретике с пронзительным взглядом, но между ними и её привычной ежедневной бабушкой лежала незаполненная, непредставимая пропасть: разве та девочка и женщина могли думать о чём-то ещё, кроме котлеток и швабры? — Это про любовь, да? Но не про дедушку? На дедушку Пашу он, по-моему… по фотографии если… мало похож?
- Нет... — покачала головой Анна Адамовна. — Это не дедушка.
Она почувствовала странное для себя неодолимое желание рассказать Тане всё… Всего не знал никто. Ни Юлька, ни покойная уже Яня, ни Нина с Дорой. Так и уйдёт с ней в любой момент это подводное течение её жизни? Ведь письма и фотографии сожжены, и никто никогда не узнает, как сладко трепетала и как мучительно изводилась её душа… словно ничего и не было. Разве не для того существуют внуки, чтобы передать им заветную частицу себя?
- Он написал мне письмо... — нерешительно начала она, и давно сожжённые строки, затверженные ею наизусть перед истреблением в огне, тридцать шесть лет назад, оказались живы и без малейшей запинки прозвучали снова…
Четвёртая серия фильма давно уже беззвучно шла в телевизоре, и актёр-двойник своим присутствием словно одобрял произносимое и свидетельствовал его истинность.
Таня оказалась отличным слушателем: вскрикивала, переспрашивала, ужасалась, горевала, негодовала и только про себя смутно сожалела, что ей известен оскорбительно бесцветный финал — всё сошло на нет, растворившись в обыкновенном течении будничной жизни.
- Вот как... — проговорила расстроенная Таня, когда сюжет был исчерпан. — А дядя Яша? Его арестовали тогда?
- Нет... — устало отвечала Анна Адамовна. — Возможно, просто не успели, Сталин умер, «дело врачей» закрыли. А может, и не собирались его трогать. Кто теперь узнает. Может, это были только Юлькины страхи. Яша умер своей смертью, лет через десять, дома. Ты была ещё маленькая. Юлька тогда сделалась сама не своя, издёргалась от… хм… Яшиного призрака, что ли... Что-то ей чудилось. Двери баррикадировала. Ну, словом, она боялась ночью одна, спать не могла. Я ездила к ней ночевать, она прямо-таки умоляла.
- Бедная моя… Анелька... — протянула жалобно Таня и прижалась головой к бабушкиной руке. — А может… Может, он,  — Таня подняла лицо и показала на экран, — и сейчас жив? Может, его можно найти?
Анна Адамовна подошла к буфету, выдвинула ящик, взяла в руку из коробочки что-то маленькое и показала Тане.
- Это твоё кольцо, — сразу узнала Таня. — Оно и есть то самое, от него? Почему ты его сняла?
- Понимаешь… когда в субботу приезжала Нина, оно вдруг треснуло и упало у меня с руки.
- И что?.. Ты думаешь?.. — распахнула Таня свои юные глаза, готовые принять невероятное.
- Мне кажется, — медлила в неловкости Анна Адамовна, — что это было не просто так. Я думаю, его… больше нет.
Глядя в испуганное Танино лицо, Анна Адамовна опомнилась —  безобразие, запугала девочку своими россказнями, мистики только не хватало — и заговорила буднично:
- Ну ладно, Таня. Это всё прошлое. Буду гладить юбку. А ты латку от кабачка помыла, нет? Иди, вымой. На сушилку не клади. Переверни и на полотенце положи, пусть сохнет.


51. ГЛАДИЛЬНОЕ ОДЕЯЛО

Анна Адамовна была недовольна собою и терзалась своим внезапным откровением — кому? Ребёнку! Преступная я бабка, сказала она самой себе. Скорее вернуться к обычному и спокойному.
Она достала из коробки на подоконнике остроносый увалень утюг; распутав упрямый неподатливый шнур в чёрно-белой крапчатой текстильной обмотке, воткнула в розетку золотистые клыки чёрной вилки. Пусть как следует разозлится, попыхтит. С зингера в её знакомые руки с готовностью отдалась новая клетчатая юбочка для Тани; Анна Адамовна встряхнула её, вытащила пару последних забытых обрывков намётки. Мазнув пальцем подошву утюга, проверила нагрев — накалился, можно приступать.
Она достала с нижней полки шкафа свёрнутое розовое байковое одеяло с простынкой внутри, в котором шестнадцать лет назад принесли из роддома крохотную, краснолицую и сморщенную, спящую Таню, и на котором они теперь всегда гладили; положила его на край стола. Освобождая поверхность, на буфет отправились ваза со сливой-венгеркой в сизом инее налёта и стеклянный шар с камушками внутри. Анна Адамовна взялась за углы «гладильного» одеяла и развернула его на полстола вместе с белой простынкой. В глаза блеснул яркий лучик — у сгиба ткани, посередине простынки, что-то лежало…
Задумчивая, под впечатлением рассказанного, Таня на кухне рассеянно справилась с тяжёлой чугунной латкой, вымыла нож и вилку, ложки и чашки, оглядела  прилавок — больше мыть нечего — и вытерла руки. Тихо открыла, взявшись за чёрный штрих ручки, суровый белый пенал, пошарила взглядом в поисках запрещённых вкусностей — разве я не заслужила? В уголке, за ещё не вскрытой пачкой шоколадных пряников, сиротливо притулилась туго завернутая в фантик уполовиненная конфетка «Клубника со сливками» — и почему бабушка никогда не может съесть конфету целиком? Такую маленькую! Неужели это много? Я бы съела и три сразу. Таня ухватила из сухарницы в кармашек блузки конфету «Красная гвоздика» и пошла спросить бабушку, наливать ли чайник и на неё тоже.
Анна Адамовна стояла, застыв, над расстеленными на столе гладильными принадлежностями и вместо ответа на вопрос про чайник повернулась, протягивая Тане руку:
- Смотри. Это было в одеяле. На простыне.
- Что это? — удивилась Таня, принимая в ладонь гладкое круглое кольцо.
- Кольцо. Ты же видишь. Обручальное.
- Это другое, не твоё… Большое какое, крупное... — разглядывала Таня кольцо, просовывая в него по очереди свои тонкие пальчики. — На мужскую руку... Чьё это? Откуда?
Анна Адамовна развела руками:
- Понятия не имею. Никогда его не видела. Главное, не понимаю, как оно здесь оказалось. Чудеса какие-то… Посмотри, там есть буква. Внутри...
Внутренняя поверхность кольца чернела гравировкой твёрдо-строгого пика буковки «А».
Анна Адамовна медленно-осторожно опустила «гладильное кольцо» в коробочку со своим — кольца тихо звякнули, прильнув друг к другу, — и вернула это общее теперь вместилище поглубже в ящик буфета.

(Окончание http://proza.ru/2023/10/12/1255)