Пушкин, Майн кампф и Т-34

                ПУШКИН, «МАЙН  КАМПФ» И Т-34.

         
         Бронзовые буквы «А.С.ПУШКИН» из постамента выдрали с корнем. Пушкина грубо уронили лицом, так что старая покрышка продавилась под его абиссинским носом; в свете фонаря мелькнули пушкинские зеленоватые кудри, «эвакуатор» вырулил с бульвара, постоял на «красный», свернул на Ивана Кочерги и уехал. Двое зевак разошлись...
         Сергей Васильевич Муляр поднял брови, сделал губы «уточкой», глубоко  вздохнул носом и выключил телефон.
         Хотя он и жил в Житомире, но сюжет о снятии памятника Пушкину на Старом бульваре он получил от Гриши Мазе из Израиля.
              Гриша был типичный дуб. Не осилив за тридцать лет иврита, без которого в Израиле никуда, он больше интересовался ситуацией в мире, чем своими делами, при том что работал паршивым охранником в супермаркете, хотя дочь, красивая как шемаханская царица, была журналисткой в Нью-Йорке, а жена шила свадебные платья и зарабатывала как десять Гриш. В довершение всего Мазе был бардом-гитаристом и буквально изводил всех своею самодеятельностью. Конечно, с гитарой у  костра ему было бы самое место, но ситуация в мире давно изменилась.
          Сейчас Мазе горячо разорялся насчет житомирского фашизма, что кто же теперь будет стоять вместо Пушкина, не Бандера ли,  и на каких примерах будет учиться будущее поколение.
         «Какое еще будущее поколение?» - написал в ответ Сергей Васильевич и Гриша задумчиво умолк.
         В свое время в восьмой школе они не были ни друзьями, ни приятелями, а просто одноклассниками. Серега был в авторитете, ходил на бокс в «Динамо», а Гриша Мазе был губатым «аидом», хотя чмарили его меньше, чем Гешу Якубовича или Изю Хузмана, потому что он здорово мотался в баскетбол и стоял на воротах.
         А теперь, когда прошли две пятых века, и детство осталось в прошлом, они любили поболтать по вайберу, тем более что в Украине было так интересно, в Израиле с арабами тоже, а  Грине и Серому было по-стариковски скучно.
         Но все это было такое, а сейчас Сергей Васильевич отключил телефон и задумался о снятии Пушкина, потом о том, что когда Пушкин упал на дуэли, то успел выстрелить лежа и тоже ранил Дантеса, короче, был мужик. А Дантес, этот мутый тип, вернулся во Францию и дожил чуть ли не до ста лет. А  дочка Дантеса по роковому стечению обстоятельств стала фанаткой Пушкина и под конец сошла с ума от мысли, что это ее папа Жорж виноват в смерти ее кумира, в чем проявилась рука Провидения. Мысли Сергея Васильевича забрались еще дальше, но опять вернулись на Старый бульвар к опустевшему пьедесталу  и ему стало еще больше неприятно и даже в чем-то больно. Но потом он подумал, что сейчас такие времена, что и людей никто не жалеет, а тут - памятник.
         Да и в принципе тут ничего особенного не было. Памятники в Житомире давно уже сносились, улицы переименовывались и только до переулков руки пока не дошли.
         Первым, естественно, пострадал памятник Ленину на Соборном Майдане, бывшей площади Ленина.
         Огромную статую красного гранита, имевшую советскую художественную ценность, валила бригада из Львова, мотавшаяся после Майдана по центральным и восточным областям как Троцкий по фронтам.
         Потом настало время всяких  Маршалов Победы, руководителей подполья, дважды Героев соцтруда и, наконец, наступило время заката «солнца русской поэзии». Вначале к автору «Я помню чудное мгновенье» особых претензий не было, но так как в последнее время слово «русский» приобрело инфернально-замогильный оттенок, вроде: «Каин», «Иуда», или даже: «желтоухая собака, пожравшая труп своего отца», как говорили монголы во времена Чингисхана, то Пушкина  подвело именно то, что он был солнцем  русской, а не какой-то другой, поэзии.
         В-общем и целом, опупевшим за последние восемь лет гражданам было наплевать как на солнце, так и на поэзию, но именно этот бюст со Старого бульвара  было немного жаль.
         Поставили его сто двадцать три года назад в честь столетия со дня рождения поэта - с разрешения городской думы, на средства спонсоров и доброхотные жертвования мещан и обывателей. Кроме того,   памятнику был преподнесен серебряный венок с надписью «Нашему дорогому поэту от евреев купеческого звания города Житомира.» По случайному стечению обстоятельств, бюст Пушкина на Старом бульваре стал и первым памятником в Житомире вообще.
         Когда-то, когда Сергей Васильевич был молод, он лирически думал во время прогулок по бульвару, когда идешь, загребая ногами осенние листья, или гуляешь с девушкой, невольно нюхая  запах распустившихся каштанов - эх и старый же наш Старый бульвар! Ходили по нему когда-то гимназисточки в пелеринках, студиозы с люэсом, офицеры лейб-гвардии Тарутинского полка, купчики еврейского звания, барышни-желтобилетчицы - и назначали свидания, и договаривались о встрече на ступенях «у Пушкина»,  или рядом, возле больших гранитных шаров.
         Таких юбилейных бюстов, а также полноростных памятников, много было поставлено в 1899-м по всей необъятной Российской империи, так что даже Ильф и Петров успели пройтись по одному из них: «В первую же ночь на спине Пушкина рукой неизвестного мелом было написано короткое матерное слово, затем аккуратно возобновлявшееся в течение двадцати семи лет.»
         Наверное, памятники и бюсты Александру Сергеевичу устанавливали и в честь столетия его смерти, в тридцать седьмом, и если бы речь шла  о снятии именно этих памятников, то  никто бы ничего не подумал, а тут у Сергея Васильевича слегка защемило сердце, когда он увидел, как на шею Пушкину накинули чалку-петлю, приподняли его, так что он стал похож на одного из пяти декабристов с известного рисунка, бросили лицом на грязную покрышку и увезли в неизвестном направлении. И хотя мэр Балабан и объяснял в сети, что Пушкина обменяют на наших пленных хлопцев, понятно было, что все это чушь и никого на него не обменяют, а  просто сдадут на цветной лом, а деньги освоят.
         По телефону не стоило сильно бухтеть на такие скользкие темы, но все же Сергей Васильевич не смог отказать себе в сомнительном удовольствии описать произошедшее с Пушкиным Коле Оноприенко, бывшему завкафедрой универа, выводившему студентов на областной Майдан и  впоследствии раскаявшемуся в содеянном.
         - Пидар-расы! - прохрипел старый филолог.
         С началом войны памятниками какое-то время не занимались,
не считая танка Т-34 с номером «945» на башне, стоявшего на постаменте на Майдане Перемоги и в свое время одним из первых ворвавшегося в Житомир в январе сорок четвертого. Патриоты давно к нему присматривались, но мешали то пятая колонна, то старые пердуны ветераны.
         Теперь же в перерывах между воздушными тревогами подогнали кран и подвели под танк троса.
         Но первый кран не взял груз. Но потом приехал кран помощнее и наконец оторвал от постамента этот рудимент советской оккупации и поставил на прицеп.
         Говорили, что Т-34 закопают на окраине, чтобы он в случае чего вел огонь по наступающим москалям, но на деле его отвезли на  берег Тетерева к Монументу Славы с давно погасшим Вечным огнем.
         Так этим танком все и ограничилось.
         Но после Харьковской наступательной операции, тем более после освобождения Херсона от русских захватчиков, патриотическая общественность почувствовала прилив утраченных сил и снова взялась за памятники и таблички. Причем особо досталось опять-таки Пушкину, у которого не только забрали памятник, но и решили переименовать улицу его имени, испокон веков  ведшую из городского парка к филармонии, хотя пока и не знали в честь кого, потому что Грушевские, Петлюры и Бульбы-Боровцы тоже не были резиновыми.
         Та же участь ожидала и улицы Лермонтова, Короленко и Льва Толстого, своими названиями позорящие Житомир и мешающие «збуреной громаде», как тесные башмаки жали туземцу в «Королях и капусте».
         Сергей Васильевич почти не сомневался, что следующая волна  репрессий докатится до железной фигуры Лариосика из «Дней Турбиных», стоящей у ночного клуба «Атлантис» с чемоданом  в руках.  А затем и до Паниковского на Прорезной в Киеве, учитывая мэра-боксера. Тем более, что Ильф и Петров были фельетонистами в «Правде», а Булгаков издевался над гетьманом Скоропадским, батькой Петлюрой и даже писал, что никакой украинской мовы нет в природе.
          Но Сергей Васильевич, который считал, что и Лермонтов со Львом Толстым не настолько виноваты, был по-настоящему поражен, когда патриоты пообещали взяться за академика Королева, точнее, за его памятник перед Облрадой, а в перспективе и за Музей Космонавтики с большими ржавыми «Восходом» и «Союзом» во дворе.
         С одной стороны, рациональное зерно в том, что ракеты академика обстреливают наши позиции на фронте и в тылу, были. С другой стороны, такими же ракетами и наши хлопцы бомбили москалей.
         И потом, Главный Конструктор космической техники был визитной карточкой Житомира и житомирянам казалось, что кто бы в мире ни сказал: «Начало космической эры», или: «Пер аспера ад астра!», что в переводе означает: «Долетим мы до самого Солнца и домой возвратимся скорей!» -  вместе с этим поминает и их город, породивший всемирного гения.
         Во-вторых, Королев пострадал от советской власти не меньше Тараса Шевченко, отсидев в лагерях и даже умерев от последствий, когда из-за сломанной на допросе челюсти ему не смогли в решающий момент ввести дыхательную трубку.
         В-третьих, ракеты для обстрела врага были изобретены еще до Сергея Павловича древними китайцами и даже применялись запорожскими козаками при осаде городов. И хотя китайско-козацкие ракеты больше напоминали фейерверки, но факт остается фактом и вина Королева в сожжении и разграблении Кракова никем не доказана.
         Но шла война с полчищами путинских якутов, то есть бурятов и никто не собирался вникать в эти тонкости, тем более что книги на русском языке, будь то даже «Дон Кихот» или «Илиада», были давно уже вывезены из областной библиотеки в неизвестном направлении и сданы  в цех переработки макулатуры по улице Промышленной, 17.
         Сергей Васильевич, ходивший в библиотеку за детективами для тети последние пятнадцать лет, считал это не совсем логичным и смахивающим на кое-что в Германии 30-х.
         Но тут было дело принципа и даже если бы в библиотеке стоял на полках «Майн кампф», как ни крути, посеявший разумное и вечное, его бы выкинули вместе с Пушкиным и Толстым, если и он был на проклятой российской мове, хотя и не стоит применять певучее соловьиное «мова» к  ордынскому бульканью кацапов.
         Нет, в принципе, Сергею Васильевичу Муляру, как и всем, угнетенным «прилетами» и перебоями со светом, было наплевать на эти игры патриотов, но в душе его шевелился червь убеждения, что ничего хорошего из этого в дальнейшем не выйдет, как не вышло из ментов, сожженных заживо на Майдане.