Как я становился коммунистом

До шести лет я ни слова не знал по-русски, поскольку, в первый же день убежал из детского сада и категорически отказался посещать его в дальнейшем, за что отец в первый и, пожалуй, в последний раз пару стукнул меня свернутой газетой по щекам.
 В дальнейшем он предпочитал проводить со мной профилактические беседы хотя, к моей чести надо сказать, что особых хлопот родителям я не причинял.
Так вот, учиться русскому языку было негде, поскольку моим воспитанием занималась бабушка, которая кроме трех слов на языке ничего не знала. И эти слова, как я потом понял, были не совсем применимы в светской беседе, их ее научил мой младший дядя, объяснив, что это вежливое обращение, вроде нашего «да буду твоей жертвой. На самом деле это было «…б твою мать», и прохожие сочувственно смотрели на меня, когда она так звала с балкона, держа в руках тогдашнее лакомство – хлеб, помазанный маслом и посыпанный сахарным песком.

Потом к нам во двор переехала семья военного моряка и у них был сын Боря, мой ровесник и я за год общения с ним быстро освоил русский язык, первое время прибегая и бабушке и прося перевести то или иное слово. Но, опять же, бабушка ничего дельного не могла ответить, потому, что кроме тех трех слов, она знала еще «матышкя», абсолютно уверенная, что азербайджанское слово.
Так, что русским я овладел самостоятельно, видимо, как папуас, которого языку учили, тыкая пальцами на предметы…
Пришло время идти в школу, и я категорически настаивал на русском секторе. Судя по всему, мой характер Козерога начал проявляться уже тогда.
Мать отвела меня в школу 134, поскольку в шестой уже учился мой старший брат, и он себя там так проявил, что никакой надежды устроить туда второго сына не было.
Естественно в школе принимать мои документы отказались, посоветовав войти с другого входа, где была школа 132 с азербайджанским языком обучения. Я был маленький, неказистый и наверно, создавал впечатление не совсем ментально здорового ребенка.
 Но мать была настойчива и пошла на прием к директору, та стала расспрашивать меня, я как мог отвечал, видимо это не совсем соответствовало стандартам директора, и она предложила мне спеть.
И я спел, тогда я не знал, что такое понятие, как слух, для меня не существует и я вдохновенно проорал: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…».
Директор замахала руками, остановила меня на взлете и сказала: «Принимаю».
Сейчас я думаю, что это было чисто эмоционально, директор, видимо осознала, не прими меня, я буду петь весь день за ее дверью, а то еще и заявляюсь к ней домой с новым репертуаром.
Мою классную учительницу звали Клавдия Ивановна, она была очень опрятная пожилая женщина, влюбленная в свою профессию.
На первом же уроке меня потянуло в туалет, я поднял руку и попросил разрешения, и она понимающе, с улыбкой отпустила меня. Дойдя до двери, я вернулся, подошел к ней и спросил, нет ли у нее лишней бумажки.
Это ее так развеселило, что на глазах появились слезы, она обняла меня, и спросила нужна ли ее помощь. Я, как мужчина, ответил, что сам справлюсь…
И с первой недели я стал удивлять и родителей, и родственников, потому что все схватывал налету и, к удивлению домочадцев, стал круглым отличником. Не думаю, что роль сыграла та самая бумажка, сейчас сдается мне, что был я действительно смышлёным парнем.
К концу учебного года папе дали квартиру в военном городке. мы переехали и мне пришлось поменять школу. Мама рассказывала, что Клавдия Ивановна расплакалась и сказала, что не хочет расставаться со мной. Но судьба распорядилась нам расстаться и ее больше не видел, хотя остались очень теплые воспоминания, и она как живая, у меня перед глазами.
В новой школе меня удивил состав класса, нас было сорок три человека, из них, два азербайджанца, два еврея и трое русских, остальные были армяне. В прошлом классе как-то национальный состав соответствовал статистическим данным по республике.
Учительницу звали Валентина Николаевна, худенькая симпатичная женщина, с собранными на затылке русыми волосами, очень спокойная и рассудительная. Она мне сразу понравилась, и я даже решил выдать ее замуж за моего холостого дядю Камиля, но она через полгода ушла в декретный отпуск и ничего из этой затеи не получилось…
Тут нас, как класс расформировали   и я из первого «Г» попал в первый «А», и это была большая разница. Здесь учились несколько учеников – детей преподавателей школы, класс был образцово-показательный, и дети были активные, пели, декламировали, танцевали, я же ни под одну категорию не попадал.
Думаю, с тех пор во мне и начал развиваться комплекс неполноценности, который я до сих пор не могу изжить. Учительницу звали Нонна Александровна, одевалась она очень модно, и мне, кажется, была очень общительная. Во всяком случае, отцу она понравилась, по-моему, он ей тоже, потому что она спрашивала у меня о его возрасте и роде деятельности.  Хоть я был маленький, но мне это не понравилось, даже думал рассказать матери, потом вспомнил, что я мужчина и в Чемберекенде это восприняли бы неодобрительно…
Но я стал понемногу обживаться в классе и понял, что он делится на две группы, впрочем, и как все в этом мире – на тех, у кого все есть, и на тех, у кого ничего нет, и по правилам, придуманным владельцами всем, те, у кого ничего нет, формально и есть хозяева жизни, на которых и работают как негры на галерах те, у которых есть все.
Ну, не совсем так сложно, ведь я был маленьким и еще не проходил основы марксизма-ленинизма, однако актеры и декламаторы, конферансье и маленькие паганини и рихтеры были изнежены вниманием, они уже были элитой класса, обреченные жить в центре внимания и при том учиться на отлично и во всем показывать пример.
А наш класс был образцовым и Нонна Александровна постоянно бегала по райкомам и профкомам и мы одетые в школьную форму вышагивали строевым, отдавали честь и пели хором «Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры, дети рабочих..»
И нас возили на разные предприятия, где наши элитные боевые силы давали концерты, а мы, рабочее быдло, изображали массовку, то есть, то, на что только и годились.
И Коля Енгибаров с Тимой Гезаловым выходили на сцену и в роли Штепселя и Тарапуньки (был такой прославленный советский дуэт) декламировали:
«…Заявил Де Голль в Алжире,
будем жить мы с вами в мире, это тактика!
А французские солдаты в ход пускают автоматы, это практика!»
И быдло в нашем лице, изображало группу французских дебилов с деревянными немецкими шмайсерами, расстреливающие другое тоже наше быдло, изображающее пламенных алжирских коммунистов, погибающих в позах бакинских комиссаров.
И это было так трогательно, что рабочие подшефного предприятия хлопали стоя, а некоторые, перепутав коммунистов с французскими эксплуататорами, даже кричали: «Не тратьте патроны ребята, их лопатками, лопатками добивайте»
 Теперь, развращенный разнузданным местным капитализмом, я представляю насколько комично выглядели два третьеклассника, с искаженными в классовой ненависти лицами, пинающие ногами такого гиганта, как Де Голль.
Несмотря на возраст, нас буквально пичкали идеологией, мы жили в политике, обязательным было ношение школьной формы мышиного цвета, где гимнастерка с металлическими пуговицами, подпоясанная ремнем с бляхой, была копией солдатской одежды, а к ней вдобавок обязательными атрибутами были  красный галстук, и стрижка полубокс.
И мы часами стояли в строю в республиканской линейке перед трибуной, откуда выступал какой-нибудь секретарь чего-то и разъяснял, что мы ленинский резерв комсомола, который в свою очередь ленинский резерв партии и мы должны быть верны делу Ленина и кричал в микрофон: «Делу Ленина и Коммунистической Партии Советского Союза Будьте Готовы!!!!!!»
И вся площадь будущих верных ленинцев писклявым голосом громогласно отвечала: «Всегда Готовы!» и снова песня и тысячный хор подхватывал: «…Близится эра светлых годов, клич пионера: Всегда будь готов!!!!»
Мы смутно представляли к чему мы должны быть готовы, то ли как Павка Морозов по первому зову заложить своих родителей, то ли как Мальчиш-Кибальчиш, отстреливаясь до последнего патрона, продержаться до утра, потом геройски погибнуть и мимо нас будут проплывать корабли и отдавать честь из палубных орудий.
Но все было так романтично, особенно когда ты представлял, как бежишь в ближайшее отделение КГБ и рассказываешь, как мать принесла с работы пакетик ваты. А потом ее уводят, и она укоризненно шепчет: «Я же тебя в таких муках рожала, да будет проклято молоко, которым тебя вскормила!»
 Как это по-пионерски, и Никита Сергеевич на всю великую страну объявляет тебя героем и во всех школах страны на стенгазетах твоя фотография, на которой ты отдаешь честь Советскому Знамени!!
И так прошли три года, под руководством нашей активной Нонны Александровны мы участвовали во всех пионерских слетах, получали разные призы и грамоты, занимали первые места на каких-то смотрах, и вечно она была в обществе районных маленьких и больших начальников, прямо кипела общественной жизнью, и я не могу ее представить иначе, как активистку времен поспевающего, но еще не зрелого социализма. Уверен, что в итоге она оказалась в кресле секретаря или заведующего отделом пропаганды райкома партии, потому что для комсомола она, в отличие от социализма, уже переспела.  Сейчас у меня есть подозрения, что и общения с руководством было обоюдно приятны, но не мужское это дело, обсуждать личную жизнь своего наставника.




Но жизнь продолжалась, и она мало чем была похожа на описанную отцами-основоположниками теорию, которую нам с таким упорством вдалбливали и которую мы с детской непосредственностью принимали. Нам нравилось кричать лозунги, петь песни, особенно мне с моим слухом, поскольку можно было смотреть как открывают рты мои боевые друзья и хлопать, наблюдая за их руками.
Но школа есть школа и нас учили разным предметам и среди нас были особо успевающие и были не особо, а были вообще безнадежные, которые и не пытались напрягаться, понимая всю бесполезность тщетных потуг.
Я был отличником, мне по этой причине было порой очень стыдно перед моими друзьями, поскольку в круг избранных я не входил и, идея, когда-то быть принятыми ими была абсолютна безнадежна, хотя некоторое снисходительное отношение с их стороны я чувствовал.
Это были очень хорошие ребята, но в классе, где большинство учеников были из рабочих трущоб Арменикенда, поведенческая разница явно ощущалась и особого выбора у меня не было, инстинкт подсказал, что мой удел общаться именно с категорией изгоев, поскольку и рос я до этого в такой же среде, только азербайджанцев, здесь были одни армяне.
Впрочем, я некоторое время был сам по себе, но в классе была безумно красивая девочка Марина Борисова, и хоть фамилия ее была русская, мама ее была нашей учительницей и звали ее Ребекка Соломоновна и тут все сомнения отпадали. У Марины были изумительно красивые золотистые волосы, великолепная фигура и классический, греческий нос и вся школа была в нее влюблена.
Теперь я знаю, что был симпатичным мальчиком, но тогда я воспринимал себя гадким утенком и был удивлен, когда она вдруг подошла и слегка ударила меня общей тетрадкой. Возможно это был легкий флирт, на который я ответил ей увесистым ударом по голове книгой, и это была непоправимая ошибка, Марина проплакала целых два урока и все дороги в круг избранных были пожизненно для меня закрыты.
 Отвлекаясь, можно сказать, это был тяжелый урок для меня, с тех пор я стал сомневаться в истинных желаниях женщин, другими словами плохо их понимать, по причине чего во многих случаях вместо пылкого любовника они зачастую воспринимали меня за искреннего друга и делились со мной самыми потаенными секретами, вплоть дней традиционных месячных болезней. Так одним опрометчивым ударом книги я в будущем лишил себя многих интересных приключений, хотя, положа руку на сердце, и оставшихся за этим многим было немало.
Итак, выбора у меня особого не было, и я присоединился к моим одноклассникам-изгоям, которые себя таковыми не считали, и более того, по-своему презирали наших избранных.
Это была интересная компания, мы приходили домой к Виталику Татевосяну, и его бабушка, показывая на меня, что-то ему говорила, и он ей отвечал. Мне было интересно, поскольку она конкретно тыкала на меня пальцем, и я спрашивал, а я уже тогда освоил арменикендский акцент:
«Ара, Виталик, что твоя бабо говорит?»
«Ничего, ара, спрашивает кто этот симпатичный армянин и почему не говорит на армянском?»
«А ты что отвечаешь?»
«Ара, говорю да, он из центра города приехал, язык слабо знает, она тоже говорит, разговаривайте с ним на армянском, пусть учит, стыдно армянину не знать язык!»
Я смеюсь: «А что ты, сука, не учишь?»
Сейчас я понимаю, что древняя старуха пережила видимо, бакинские события и ей не нутру было бы знать, что Виталик водится с турком, поскольку старики-армяне так нас и называли. Виталик понимал это, но мы были друзья, и у него не было желания объяснять мне историю.
И это был Арменикенд и я начинал осваивать язык, но так как мы основное время проводили на улице, то и первым делом получали знания по абсценным выражениям.
«Ты знаешь, что такое кыцымаз» - задает вопрос Виталик, и сам отвечает- кыцымаз-это волос из носа, а поцемаз – это уже женский волос оттуда»
«И на хрен мне это знать?»
«Ара, потому что ни в одном ругательстве, никто, кроме нас не будет трахать этот волос»
«А еще есть бабо пуполос отэ, это значит, что бабушка яйца ест»
«Ара, Виталя, и что в этом странного ты увидел?
«Ара, Акиф, она не куриные э яйца кушает, человеческие!»
«Виталик, ты что охренел, кто будет мужские яйца есть?»
«Фраер ты, еще как кушают э, еще чмокают от удовольствия!»
Я же в те годы, зная прекрасно эти ругательства на азербайджанском, воспринимал их просто художественным вымыслом, не имея представления об оральном сексе. Потом, гораздо позже, я приобщился к этим понятиям, воспринимая их как нормальные сексуальные отношения, но это было ой как потом…
Но эти ребята росли на улицах, они свои университеты прошли раньше меня, и тут их знания превосходили мои на много лет вперед.
Виталик, как я сейчас понимаю, готовил себя к блатной жизни и однажды придя к нему, я увидел гитару и естественно, спросил, кто на ней играет.
Он с важным видом взял ее в руки и начал бренчать, напевая:
«Я видел розу, она цвела, шипов колючих была полна…»
И в конце песни кто-то срывает розу, и Виталик, буквально рыдает:
Шипов колючих боялся я, теперь остался я без тебя…»
Виталик отложил гитару, глаза у него повлажнели:
«Видишь, ара, какая песня хорошая, когда первый раз услышал, как дядя Грантик поет, я целую ночь плакал. Ара, а ты, сука, даже не то что заплакал, ара, даже спасибо не сказал!»
Песня мне не понравилась, у меня абсолютно нет слуха, но я почувствовал, что с этим у Виталика дела обстоят гораздо хуже…


И так, учеба проходила своим чередом и не особо утруждала меня, поскольку я оказался на редкость смышлёным парнем, успешно усваивающим науки.
Советская система обучения была интересна обязательным средним образованием, но не все были готовы к ней, и школа предпринимала титанические усилия для выполнения неподъемных установок партии и правительства.
Отчаявшись добиться знаний у некоторых представителей подрастающего поколения будущих строителей коммунизма, она стоически терпела их, годами оставляя их на повторный курс обучения, с тем, чтобы не портить статистику тогда еще не в ногу шагающего Азербайджана.
И вот в нашем классе эпизодически появлялись такие бронеподростки, с тем, чтобы провести с нами очередной учебный год, и благополучно остаться, чтобы повторить его еще раз.
Некоторые из них были уже готовыми нарушителями социалистической законности и в школе их удерживал лишь инстинкт самосохранения, поскольку, отказавшись продолжать учебу она автоматически попадали на учет милиции. Были и откровенные идиоты, выражение лица которых не давало повода для сомнений в этом.
Эти ученики были трагедией для преподавателей, особенно для тех, кто всерьез принимал просьбы дирекции и не терял надежду довести их до восьмого класса, а потом благополучно сплавить в профтехучилище.
Надо было видеть, как они упрашивали такого ученика:
«Аракелов, я с тобой, встань пожалуйста!»
Аракелов медленно поднимался и с недовольным выражением лица;
«Ара, что-е надо?»
«Аракелов, скажи, ты знаешь, ты же слушал про Чацкого, кем он был?»
«Ара, Галина Сергеевна, откуда-е я знаю!»
«Аракелов, ну вспомни, скоро же конец четверти, ведь будем подводить итого!»
«Ара, Галина Сергеевна, ставьте да свою двойку!»
Но были учителя, которые просто не обращали внимание на галерку, будто ее вообще не существует, и это сидящих там, очень обижало.
Учитель географии, старый фронтовик, тщедушный мужчина, в скромном стареньком сером костюме, с орденскими планками на пиджаке, был необычайно добрым и просто не замечал эту шушеру, и они в отместку вытворяли, что вздумается, то переговариваясь через весь класс, а то открыв окно, начинали курить.
«Ара, Вагаршак Айрапетович, анаша – моя душа»
Преподаватель, не оборачиваясь, парировал: «Потому ты и не знаешь ни шиша!», и продолжал урок.
И была учительница азербайджанского языка, Сона ханум, старенькая женщина с покрытой платком головой, которая также не обращала внимания на дисциплину и на ее уроке стоял ужасный гвалт. Она проводила отведенное ей время урока, и не спрашивая, ставила всем отличные оценки. Лишь однажды она мне сказала: «Сынок, учи родной язык, придет время, он тебе понадобится»
И после урока, на лестничной площадке, не обращая внимания на то, что находится в школе, закуривала папиросу «Беломорканал».
Потом я узнал, что она прошла всю войну, а потом жених ее бросил, поскольку к женщинам, воевавшим на фронте было не совсем хорошее отношение.