Исповедь дилетанта. Жёны, часть 1, глава 5

     Тогда в Москве хозяйничал ранний сентябрь. Хотелось декламировать Пушкина и Пастернака. Пришло время итогов и ранней печали, тишины на улицах и тихого света в окне.

     Позвонил отец и предложил сходить в баньку. Парок, чан с ледяной водой, сахарный арбуз, разговор по душам. Я согласился. Театральная работа хороша тем, что в ней всегда найдётся лаз для личного досуга. Круговерть дел путается в самой себе и отпускает человека на вольную волю.

     Отец повёл меня в какие-то старые бани в Таганских переулках. Там был хороший пар, знакомый банщик и никакой толчеи. Мы не спеша парились, ухались в ледяной чан, ели арбуз и болтали.

     - Как там у тебя дела с Мариной? – неожиданно спросил отец. – А то живёте шито-крыто. Зашёл бы в гости или позвонил.

     - Извини. Времени не хватает. Работа, учёба, дочка, жена…

     - Вот я и спрашиваю, как у тебя с женой?

     Мой отец к моей Марине относился скептически. Девочка, провинциалка, малообразованная тютя. Он вообще женщин считал существами гораздо ниже мужчин. Не доверял им и не уважал. Мой ранний брак казался ему глупостью, в которой я однажды раскаюсь.

     - Папа, я люблю Марину и живу с ней очень счастливо.

     - Ну-ну.

     - Что значит ну-ну? Объясни, пожалуйста.

     Отец посмотрел на меня иронично и сказал:

     - Она сама тебе потом всё объяснит. Кто ты есть для неё на самом деле.

     - Ну и кто, по-твоему?

     - Слабачок и бестолочь. Так она считает.

     - С чего это вдруг?

     - Потому что женщина. Надо было сразу поставить её на место. Ты глава рода, и всё. А теперь готовься к тому, что она поставит на место тебя. Ладно, пошли в парилку! А то баню скоро закроют!

     Та встреча заставила меня задуматься над моим пониманием жизни вообще. Главным словом стал глагол выживать. Задолго до сегодняшнего кошмара. С одной стороны мой театр-студия и ВГИК стали тускнеть, а с другой это ещё больше меня раззадорило. В целом мне нравилось новое понимание аверса и реверса. Я был в себе уверен. Пророчество отца попахивало дурацким анекдотом.

     Я чувствовал, что Марина взрослеет. И я взрослел вместе с нею. Мы свыклись друг с другом. Наверное, это было единство.

     Жена искренне сопереживала мне. Я так же честно отдавал себя ей.

     Ну, почти…

     Всё-таки больше меня занимали мои друзья, театральный шурум-бурум, надежды на моё сценарно-писательское будущее. Никуда было не деться от того, что я отодвинул Марину на вторые роли. Понимала ли она это?

     Не знаю. Я сам этого не понимал. Я ещё не вник, насколько творчество эгоистично.

     Дописав новый рассказ, я говорил Марине:

     - Хочешь, прочитаю?

     - Да, - отвечала она.

     Сочинив свежую песенку, я спрашивал:

     - Хочешь, спою?

     - Конечно.

     Если затевался новый спектакль, я тащил её на репетиции и приставал:

     - Понимаешь, что это будет?

     - Стараюсь.

     Мне не приходило в голову, что она слышит песни в исполнении Золотухина, читает в журналах повести Смехова, смотрит фильмы Губенко и спектакли Любимова. Всё высокого качества, для меня недостижимого. И это не реализация её сумасшедшей мечты или её самоотречения от житейских соблазнов, а лишь соблазн.

     Результат непонимания слишком близок к неумению понять.

     Наверное, я ровно так же не понимал, что наша любовь с Мариной перешла в ту стадию, когда мы, прежде по-юношески наивные и доверчивые, начали по-собачьи принюхиваться к соблазнам.

     В нашем театре-студии на меня всегда поглядывали актрисы, девушки и женщины, причём, весьма недвусмысленно. С одной из них, молоденькой и красивой, я переспал во время репетиций островско-сэлинджеровского спектакля «Будни-праздники». Но это было задолго до встречи с Мариной. Позже я вёл себя аккуратно. Научился разделять глупости и азарт работы.

     Режиссёр Ривкин умел увлечь театром и заставить забыть обо всём, кроме него.

     Конечно, меня иногда заносило. Но дальше шёпотков и прикосновений к талии в кулисах дело не шло.

     Марина по-своему тоже озорничала, но это не выходило за рамки приличий.

     Самое главное, что мы с ней вообще об этом не заговаривали. То есть просто доверяли друг другу.

     Одна актриса была влюблена в меня по-настоящему. Я позволял ей за мной ухаживать как всякий театральный эгоист. Однажды Марина попросила меня посидеть у нас на репетиции. Репетировалась «Дама с собачкой». Мы именно с этой актрисой играли этюдным методом отдельные эпизоды. В них ничего интимного не было. Ну, лирические сцены. Ну, чеховские тексты про любовную связь замужней женщины и женатого мужчины. Ну, в присутствии моей жены. Ну и не более того.

     Но Марина была очень чуткой девушкой. Поэтому вечером дома мне сказала:

     - Вы хорошо играли. По-настоящему. Почти как в жизни.

     В её карих глазах я заметил не то что бы зависть, а какую-то злую непристойность. Точно она была третьей в нашей воображаемой постели и тоже хотела быть женщиной.

     Кажется, я что-то сказал. Пошутил, наверное. Марина ушла в ванную, залезла в душ. Потом вышла очень красивая, возбуждённая, у нас была ночная близость и в какую-то секунду в шёпоте жены я услышал слово мата.

     Я никогда не узнал, было ли так на самом деле. Марина – воспитанная девушка. Скорее всего, это была моя догадка о том, что она всё поняла про отношение той артистки ко мне и расслышала голос-предупреждение сверху. 

     Мне-то винить себя было не в чем. Но на всякий случай я Марину на наши репетиции больше никогда не приглашал.

     В 1989 году летом я закончил ВГИК и получил диплом «литературного работника кино и телевидения». Соня пошла в школу. Марина продолжала работать в Театре на Таганке. Страна переживала приступ свободы. Стало можно многое из того, что раньше считалось антисоветчиной. Например, говорить и писать, как хочется.

     Я показывал свои киносценарии на студиях. Лез в журналы с прозой. Показывал свои пьесы мэтрам, таким как Рощин и Радзинский. Мою повесть «Красная кирпичная стена» хотели напечатать в эмигрантском журнале «Посев». В СССР её не печатали. В ней был рассказ о 17-летнем школьнике, который презирает дураков, всем говорит правду и хиппистски курит и выпивает.

     Ривкин остроумно заметил:

     - Станешь знаменитым, тогда и это напечатают.

     Я его не очень понял. И слава богу! Я продолжал бить ластами и верить в будущее.  Зарегистрировался в концертном частном агентстве «Артефакт» и стал выступать со своими песенками под гитару в ДК, Парке им. Горького, в Сокольниках да и везде, куда меня пускали. Мотался даже на самодеятельные гастроли в Удмуртию. С ними мне помог мой бывший сокурсник по ВГИК Сашка Ходыкин родом из Ижевска. Так же через одного знакомого попал в концертную бригаду к оперной певице Тамаре Дадашевой.

     Я стал зарабатывать деньги творчеством. Моя энергетика совпала с энергетикой очнувшейся от спячки страны.

     За два года до этого мы, самые молодые и наглые студийцы, перевели наш театр на хозрасчёт. В Москве было шесть хозрасчётных театров. «Камерная сцена», «На Красной Пресне», «На досках», «У Никитских ворот», «Театр на Юго-западе» и «Мир актёра». Мы стали седьмым хозрасчётным театром «Пять вечеров». Нашим первым спектаклем была «Старшая сестра», и Александр Моисеевич Володин разрешил нам взять название одной из его лучших пьес.   

     Мы хотели самостоятельности среди московских театральных акул. Ривкин был против. Он говорил, что мы потеряем всё то, что наработали за 15 лет в нашем Дворце пионеров. А главное, лишимся оборудованной нами сцены и зрительного зала на 700 мест. Но нас было не остановить. Мы хотели быть профи, а не короткоштанной самодеятельностью.

     Больше половины актёров из нашего хозрасчётного театра отвалили. Им было привычнее днём ходить на госслужбу, получать надёжную госзарплату, а вечерами играть в свой театр на своём поле. Где нет ни галерной работы, ни бедности, ни необходимости зарабатывать столько, сколько ты стоишь, ни риска, ни авантюры, ни конкуренции. Нас осталось восемь человек. За директорство взялся актёр Олег Берёзкин. Юридически помог хозяин «Артефакта» Миша Танеев. Зарабатывали мы, где могли. На концертах, на ярмарках, новогодних представлениях и на гастролях. Съездили в Туапсе, Чернигов, Киев и Екатеринбург (тогда ещё Свердловск). Это было тяжело, но здорово! 

     Семён Аркадьевич Ривкин продолжал быть нашим главным режиссёром. Он очень любил созданный им театр и не хотел видеть края пропасти, к которому нас подводила хлебнувшая свободы и вдруг опять защёлкавшая хищной челюстью страна.

     Всё медленно переворачивалось, как полная бочка в море. Я чего-то ждал, а Марина ждала, что я наконец сформулирую, как называется это чего-то.

     Но произошло как всегда самое неожиданное. Вдруг я устал от нашего театра. Репетиции, концерты и спектакли встали у меня костью в горле.

     Я ездил на репетиции и спектакли в дальний окраинный район Москвы, где Берёзе удалось арендовать помещение в ДК Нефтеперегонного завода для нашего театра, и тосковал. Меня раздражали нескончаемые этюды для подготовки спектаклей, ор дикой детворы в коридорах ДК, терпение жены и страдание влюблённой в меня актрисы.

     Я не понимал, что со мною. Я бы спился, если бы умел пить. Говоря по-чеховски, меня заела среда.

     Не выдержав, я спросил у Марины:

     - Всё идёт к чёрту! Ты понимаешь? Больше я так не могу. Что мне делать, Машенька?

     Она за меня искренне переживала и скрывать своё нутро от меня не стала.

     - Ты совсем плох, Серёжа, - у неё был чистый женский голос, светящийся нежностью. - Мне ясно, что ты перерос свой театр. Ты приезжаешь ночами из этой Капотни и на тебе лица нет. Я живу теперь не с творческим человеком, а с каким-то нефтяником. Вернись к себе, пожалуйста, родной мой!

     - Как?

     - Иди в другой театр. Настоящий. В Москве их тьма тьмущая!

     Она меня оживила. Действительно, сдаваться было рано.

     И я пошёл к Ривкину с просьбой отпустить меня на все четыре стороны.

     - Давай. Иди, - подумав, сказал Семён Аркадьевич. – Тебя возьмут в любой театр. Но ты нигде не будешь своим. Как у нас. Ищи. Я не против.

     И я стал показываться в те другие шесть хозрасчётных театров, не рискуя идти в театры знаменитые, профессиональные. У меня был диплом ВГИК и запись в трудовой книжке «артист драмы второй категории», то есть самой низшей. Лезть с таким багажом на Таганку или в Вахтангова было глупо. Потому я и искал рыбку в освоенной мною мутной водице.

     В два театра меня приняли. Но один из них за лето развалился, а второй вычеркнул меня из своего штата, так как я не пошёл сразу к ним работать, а проваландался месяц у друга на подмосковной даче.

     Марина терпела. Сонька пропадала на продлёнке в школе. Я без цели бродил по осенней Москве и сам не знал, что будет дальше.

     И вдруг на металлической ограде в районе Красной Пресни увидел объяву со следующим текстом:

     «Театру-студии такого-то названия срочно требуется артист в возрасте до 30 лет. Звоните по телефону такому-то!»

     Судьба? Спасательный круг? Просто везуха?

     Не знаю. Но тогда подумал, что это именно то, что я искал. Хотя кроме названия театра ничего о нём не слышал. Даже не видел ни одного их спектакля. То есть выбрав театр в мешке, вёл себя как щенок, а не опытный, мощный пёс.

     Я позвонил по указанному телефону. Договорился о просмотре. Показался. И меня взяли в труппу. С хорошим окладом, надёжным местом репетиций в центре Москвы, с неплохими артистами и неглупым режиссёром.

     Приехав к Марине на работу, я похвалился:

     - Я в новом театре! Зачислен в штат. Скоро гастроли. Жизнь продолжается!

     - Ты у меня молодец. Не сдался, и всё сделал правильно.

     - Повезло.

     - Везёт тем, кто сам везёт.   

     И наша жизнь с Мариной потекла наилучшим образом. Только никто нас не предупредил, что лучшее не всегда приводит к желаемому. И что те давние слова моего отца в баньке окажутся пророческими. 

     Моё близкое тридцатилетие заранее хмурилось и готовило мне западню.


                *   *   *


Продолжение следует