Я не лгал никогда никому

 Стоим, крепко обнявшись, и, кажется, что не старинный, словно сошедший со страниц книги великого Ганса Христиана Андерсена, сказочный город раскинулся перед нами, а весь мир лежит у наших ног, и стоит только захотеть, как пахнущие средневековьем готические костёлы, дома с черепичными крышами, самого «Старого Томаса» запросто сможем положить в карман.
– Что будем делать? – исключительно для создания видимости демократии спрашиваю я, не сомневаясь, что ответом будет покорное, согласное молчание. Покорства долго добивался, с молчанием – смирился, а к согласию просто привык, но вдруг…
– Есть предложение… – говорит, скользнув в мою сторону взглядом с едва заметной улыбкой.
Что-то новенькое на меня обрушилось. Послушаю. Впрочем, мало ли что женщина скажет или, тем более, предложит…
– Ты знаешь, что здесь, в Таллинне, похоронен Игорь Северянин?.. – крепче прижимаясь ко мне, не отрывая взгляда от панорамы города, продолжает она.
Не нахожу ничего лучшего, как уклончиво ответить:
– Естественно…

Эпилог

Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоён:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!..

От появления в русской литературе Игоря Северянина буржуазно-аристократический Петербург испытал лёгкий шок. В 1911 году поэт «Прологом эгофутуризма» открыл новое литературное течение. Изданная в 1913 году книга Северянина «Громокипящий кубок» производит совершеннейший фурор: восторженное предисловие Фёдора Сологуба, положительный отзыв Валерия Брюсова и… поэт устремляется вверх, да не по спирали, а вертикально, с максимальной скоростью, без остановок.

Таллинн – город цветов! Только не подумайте, что здесь, в весьма прохладной Прибалтике, зимой и летом пестрят клумбы. Просто жители любят живые цветы.
Прекрасен город, в котором в марте можно купить розы!
Выбирает четыре алые розы. Пряча от мороза, бережно кутает их в шубу. Догадываюсь, почему четыре, совершенно не знаю, почему алые, а может быть, кто-нибудь спросит: «Почему именно розы?!».

Игорь Васильевич Северянин (Лотарёв) умер в Таллинне 20 декабря 1940 года, умер в нищете. На могильной плите выбиты строки из его поэзы «Классические розы»:

Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!

– Извините, я не понимаю по-русски, – произносится практически без акцента, не сбавляя шага.
– Я очень плохо говорю по-русски. Кладбище городской больницы?.. Нет, не знаю, но думаю, где-нибудь в центре…
Сморщенная старушка, платок пуховый, некогда, возможно, пушистый.
– Я вам сейчас объясню. Это совсем недалеко. Только, если не секрет, зачем молодым людям это кладбище?
– Мы ищем могилу поэта Игоря Северянина.
– Никогда не слышала про такого поэта, видимо, не очень известный…

Перед его выходом на сцену не требовалось объявлять: «выступает и з в е с т н ы й поэт…». Популярность, модность, успех и… слава. Броские афиши, толпы восторженных поклонников и стонущих поклонниц. Цветы, цветы, цветы. Стихи, стихи, стихи… поющие, музыкальные, красивые, загадочные, удивляющие слушателей обилием новых ритмов, размеров, экзотикой великосветской жизни с ресторанами, будуарами, морем, мимолётными переживаниями лёгкого бездумного флирта, с атрибутами роскоши, такими соблазнительными.
Залезть с ногами на диван и, укрывшись мохнатым пледом, при мягком свете торшера, читать о неведомом крае, где «вино сверкает, как стих поэм» и где не серые сумерки лижут обшарпанные дома умирающего города, а «подходят ночи в сомбреро синих» и можно
Пройтиться по Морской с шатенками,
Свивать венки из кризантэм,
По-прежнему пить сливки с пенками
И кушать за десертом крэм.

Хочется вскочить и «в ландо моторном, в ландо шикарном» мчаться в страну Миррелию – «светлое царство, край ландышей и лебедей» или лететь «из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс!», потому что жизнь короткая-короткая и можно упустить рестораны, будуары, бокалы и авто, само собой разумеется, «Ролс-Ройс».

Это было у моря
Поэма-миньонет

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла – в башне замка Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Было все очень просто, было все очень мило:
Королева просила перерезать гранат,
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

На стихи Игоря Северянина пишутся тягучие, изматывающие душу мелодии, и их напевает эстетствующий Петербург, мурлычет себе под нос на Невском и Гороховой, Миллионной и Садовой.
Один за другим выходят сборники «Златолира», «Ананасы в шампанском», «Поэзоантракт». В них поэт применяет поэтические новшества, а некоторые из созданных их словообразований прочно вошли в современный русский язык. Кого из нас хотя бы раз в жизни не награждали презрительным «Бездарь!». Но не ищите этого слова в словаре Даля, его там нет, потому что придумано Северяниным. А помните у Маяковского «огромить»?.. Ай-ай-ай, Владимир Владимирович… Не-хо-ро-шо! Мелочно для претендующего на гениальность. Ведь у Игоря Северянина ещё в 1912 году было «оэкранить»…

Увертюра

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
Ветропросвист экспрессов! Крылолёт буеров!
Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
Ананасы в шампанском – это пульс вечеров!

В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
Я трагедию жизни претворю в грёзофарс...
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Из Москвы – в Нагасаки! Из Нью-Йорка – на Марс!

Пока трагедии нет, есть грёзофарс! Февраль тысяча девятьсот восемнадцатого года. Вечер в Политехническом музее. Игорь Северянин избирается Королём поэтов. Владимир Маяковский – второй. Третий – Василий Каменский.

Рескрипт короля

Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре…

Неописуемая популярность. Концерты, выступления, поэтические вечера, особый стиль: чёрный, долгополый сюртук в талию, хризантема в петлице – атрибуты внешнего эффекта; взгляд в зал, конечно, свысока, встряхивание свисающими на лоб, слегка подвитыми кудряшками, чуть ли не женственные движения, кокетливые, расслабленные позы, мраморной белизны, удлинённые пальцы пианиста – хореография поведения; хватающий за душу голос, звучащий сначала слегка убаюкивающе, нараспев, затем с постоянно нарастающей силой…

Странно

Мы живём, точно в сне неразгаданном,
На одной из удобных планет...
Много есть, чего вовсе не надо нам,
А того, что нам хочется, нет…

Словно загипнотизированная публика всецело во власти поэта, во власти Игоря Северянина, она визжит, она рыдает.

Прощальная поэза

Я так устал от льстивой свиты
И от мучительных похвал...
Мне скучен королевский титул,
Которым Бог меня венчал…

– Если молодые люди не очень спешат, я иду в ту же сторону…
– Мы не спешим, но вам не помешаем?
– В моём возрасте люди особенно сильно страдают от одиночества. Вы можете сходить на танцы, съездить в отпуск, а у меня булочная, телевизор и… кошка. Подождите, куда вы идёте? Разве здесь переход?! Знаете, я совершенно не уверена, что ваш поэт похоронен на этом кладбище. Может быть, вы что-то путаете? Он же не эстонец. Как он мог здесь очутиться?
– Революция…

Летом 1018 года Северянин, живший на даче в Усть-Нарве, в Эстонии, оказался за границей. Фарс закончился, началась трагедия жизни. Король поэтов остался без королевства: поклонниц и почитателей. Да и где вы, тонкие поэтические душу? В Праге, Париже, трущобах Харбина, матросских притонах Константинополя, а может, навечно лежите в ковыльных донских степях? Однако поэт продолжает много работать: пишет, выступает, его переводят почти на все европейские языки. Сергей Рахманинов пишет на его стихи знаменитый романс «Маргаритки», а изысканно-интимный Александр Вертинский, артист эстрады и кино, поэт и композитор, распевает песенки на стихи Северянина в Польше и Румынии, Германии и Франции, США и Китае, но и он уже не в гриме и костюме Пьеро – не то время, не те годы.

Мы идём по узким, мощенными булыжником улочкам, непохожими на широкие проспекты Санкт-Петербурга. Наверное, только белые ночи напоминали поэту о столице Российской империи. Где они – дамы полусвета, катавшиеся на лихачах по Крестовскому?
– Сейчас люди, особенно молодые, увлекаются чем угодно и кем угодно, только не настоящей поэзией… Ну вот и пришли.
– Спасибо большое. Очень приятно было с вами познакомиться.
– Вы извините меня, старуху, но у вас прекрасна жена, молчунья, только всё время смотрит на вас, да ещё как преданно смотрит… Любовь женщины всегда можно прочесть в её глазах. Счастья вам, хорошие мои, и особенно тебе, внучка. До свидания и извините, если что не так…
– Хорошая бабуля, за жену тебя приняла…

Последняя любовь

Ты влилась в мою жизнь, точно струйка Токая
В оскорбляемый водкой хрусталь.
И вздохнул я словами: «Так вот ты какая:
Вся такая, как надо!» В уста ль
Поцелую тебя иль в глаза поцелую,
Точно воздухом южным дышу.
И затем, что тебя повстречал я такую,
Как ты есть, я стихов не пишу.
Пишут лишь ожидая, страдая, мечтая,
Ошибаясь, моля и грозя.
Но писать после слов, вроде: «Вот ты какая:
Вся такая, как надо!» – нельзя.

Покосившийся домик-сараюшка.
– Рабочий день закончился, так что не могу вас проводить… Нет, сами не найдёте, всё завалено снегом – зима, так что… К нему зачастили, А был, наверное, как все поэты и писатели, обыкновенным забулдыгой.
Вижу совершенно безучастные глаза сидящей за обшарпанным столом служащей и понимаю, что пришёл зря: у неё малоприятные, но доходные заботы, ей некогда исполнять странные прихоти незнакомых людей. Сюда приходят с горем и деньгами, а не с праздным любопытством.

Пролог

Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного Мессию
Во мне приветствуют порой.

Порой бранят меня площадно,
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомысленным судом!

Я одинок в своей задаче,
И оттого, что одинок,
Я дряблый мир готовлю к сдаче,
Плетя на гроб себе венок!

Едва ли в русской литературе найдётся поэт с таким обострённым чувством собственной гениальности, такой избалованный, претенциозный и капризный. Ещё бы, как не загордиться, если ты взлетаешь на глазах зачарованной публики, используя малейшее дуновение ласкающего твои крылья ветерка, паришь, поднимаясь всё выше и выше, ты уже так высоко, что на тебя можно смотреть, только щурясь от солнца, сдвинув каскетку на затылок, а внизу шумит, ликует восторженная, любующаяся тобой толпа. Голова служится от славы, ты – поэтическая богема, да что там, ты – почти бог. Может быть, у тебя скоро появится нимб?.. Но буря сильна – ломаются твои лёгкие крылья. С ума сойти, какой был взлёт, однако падение ещё быстрей, падение которого никто не заметил, – у самих всё летит в тартарары.
Ох уж эта фортуна!.. Недаром женщина…
Оказывается можно назло многочисленным завистникам высокомерно заявлять:   

«Собратья»

Все – Пушкины, все – Гёте, все – Шекспиры.
Направо, влево, сзади, впереди...
Но большинство из лириков – без лиры,
И песни их звучат не из груди...

Все ремесло, безвкусие и фокус,
Ни острых рифм, ни дерзостных мазков!
И у меня на «фокус» рифма – «флокус»,
А стиль других – стиль штопаных носков. 

Можно ходить по сервированному ресторанному столу и в порыве патриотизма импровизировать:

Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда, ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!

Можно в переполненном зале, где, казалось, зрители сидят даже на люстрах, под восторженный визг отбивших ладоши, аплодирующих снятыми туфельками курсисток с пренебрежительным лицом баловня судьбы читать нараспев жеманную поэзу:

Маленькая элегия

Она на пальчиках привстала
И подарила губы мне.
Я целовал её устало
В сырой осенней тишине.

И слезы капали беззвучно
В сырой осенней тишине.
Гас скучный день – и было скучно,
Как всё, что только не во сне.

И вдруг…

Плутаем среди монументальных обелисков старого полузаброшенного кладбища. Она медленно и тихо идет по узенькой, слабоутоптанной тропинке, а я, не обращая внимания на набившийся в сапоги, начавший таять снег, рыскаю по снежной целине, петляю между покосившимися надгробиями. Замёрзшими руками сметая с лежащих плит снег, читаю незнакомые фамилии и вспоминаю Тарусу, где нашёл могилу Константина Паустовского, просто идя по самой ухоженной и широкой кладбищенской дорожке. Темнеет.
– Не уходи далеко, мне страшно… Пойдём обратно, это не реально…
Да, это действительно страшно, это действительно не реально. Память людская, как ты хрупка!
Поправив съехавшую на глаза мохнатую шапку, бережно и грустно рассыпает розы на свежем, белом-белом снегу.

Эксцессерка

Ты пришла в шоколадной шаплетке,
Подняла золотую вуаль.
И, смотря на паркетные клетки,
Положила боа на рояль…

Уходим, чтобы вернуться солнечным тёплым летом и положить розы на могилу русского поэта Игоря Северянина!

Александр Килипенко

Таллинн, Усть-Нарва,
март 1985 г.