Убийца еврейских детей

Прошло без малого 22 года после субботнего теракта-самоубийства в иерусалимской дискотеке Дольфи. Большинство погибших были юными выходцами из СССР, привезенными родителями, и потому вопрос о том, что они искали в еврейской стране, адресован не им. Это были мальчики и девочки, собравшиеся выпить, покурить травки и потанцевать в промежутках между сексом. Рассматривая глупые молодые лица, на некоторых из которых еще оставались еврейские черты, я вспоминал самого себя. Такого же подростка, в 16 лет искавшего в жизни простых плотских удовольствий. Никакая мораль, кроме пацанской, не была мне ведома, хотя к тому времени я уже прочел немало книг, и даже, вняв призыву Солженицына не участвовать во лжи, отказался вступать в комсомол.
В год теракта в Дольфи я уже семь лет жил и работал в Петербурге, в еврейском педагогическом журнале. Первоначально на гранты американских еврейских организаций, затем добровольцем. Поэтому о теракте в Дольфи я прочел в газетах, и яркие цветные снимки разглядывал не на экране. Я размышлял о том, кем были эти дети со славянскими именами и лицами, какой извращенный зигзаг судьбы занес их в смертельно опасное место, к которому ни по воспитанию, ни по культуре, ни по религии они не имели ни малейшего отношения. Нет, я не отрицаю, что они были евреями. Но что это меняло? В Израиле, этажом ниже меня, жила семья выходцев из СССР. Мать-еврейка не пожелала покидать родину, и русский отец увез двух сыновей-подростков в Израиль, исполнить свою мечту о роскошной тачке. Лишь вернувшись в Питер я наконец понял, почему мои соседи снизу носили грубые кожаные куртки, тяжелые бутсы, брили головы и скрывали какие-то татуировки, как я позже догадался - нацистские. Оба были скинхедами. Но я ни о чем не догадывался. В СССР скинхедов не было, а в Россию я вернулся лишь в 1995 году и прожил там десять лет, бывая в Израиле не более трех месяцев в году.
Так вот, среди жертв Дольфи скинхедов, очевидно, не было. На вид бедняги были невинны как молочные поросята. И в голове у меня крепко засел вопрос: ведь рядом была синагога, там шел урок Торы или вечерняя молитва. Если террорист хотел убить побольше евреев - почему он не пошел туда? Для чего погиб бессмысленной, с его собственной точки зрения, смертью? Террориста разорвало в клочки, и у меня не было желания мысленно собирать его останки. Я изучал фотографии юных жертв, пытаясь получить у Бога ответ: для чего родители привезли их в далекий и чуждый край? Какой отцы и матери видели их дальнейшую судьбу, их израильское будущее? Ведь не штурмовиками, не псами антисемитской своры бесноватого бессарабского ефрейтора их еврейские - а хоть бы и русские - родители желали видеть своих чад? Конечно, будь возможно бежать от Перестройки в Германию, жировать там на еврейской крови, они бы так и сделали. Но путь в рай первой категории- в Германию и США - был надежно перекрыт израильским правительством. Мой тогдашний друг видел в этом чудесное божественное вмешательство. Ну, теперь мы видим это чудо воочию: создание в Израиле крупнейшей в мире антисемитской партии, забирающей половину русского электората. В одном я уверен: в Германии и США ненависть к иудаизму не сжигала бы этих людей изнутри, они не повторяли бы древние кровавые наветы с исступлением и страстью, будто только что их придумали.
Фотографии лежали передо мной. Внезапно мое внимание привлекла одна из них. Лицо на ней...
Тут я должен остановиться. Об этом лице я никому доселе не рассказывал, кроме родной матери, и она заклинала меня никогда не рассказывать о нем никому другому. "Тебя убьют", - заклинала она меня. Кто убьет? Матери погибших жертв теракта.
Мама была права. Говорить вслух о том, что я увидел на фото, было нельзя. Я пообещал маме молчать и держал слово двадцать два года.
Но больше не могу.
Начну рассказ издалека. С молитвы в Пещере Праотцов, в Хевроне. Знакомый франко-швейцарский раввин попросился к нам в гости на Йом Кипур, чтобы помолиться в Махпеле. Ведь мы живем в двух шагах оттуда. Я был рад, еще и потому, что любил рава Авраама. Редко мне доводилось общаться с настоящим ашкеназскм раввином, интеллигентным, безупречно воспитанным, преподававшим, помимо прочего, талмудическое право в одном из французских университетов. Прекрасное, одухотворенное и чистое лицо, лицо настоящего европейца, каких уже мало осталось в самой Европе. Доброта лучащаяся из глаз. Облик человека, которого невозможно предсатвить себе агрессивным, грубым, просто невежливым. К таким тянутся люди и ангелы. Такими были когда-то европейские евреи. Не мы.
Вот так я оказался в Махпеле на Йом Кипур. И стал свидетелем картины, которая врезалась мне в память навсегда. Именно здесь, в этом месте, другой наш знакомый, американский доктор Гольдштейн, ученик Кахане, несколько позже всадил четыре обоймы из двух стволов в молящихся арабов, которые, как и положено воинам ислама, не стали разбегаться от пуль, а лезли на них, пока у доктора не закончились автоматные рожки. Тогда они растерзали его окровавленными от собственной крови руками. Именно после этого случая я на одиннадцать лет уехал из родного города, где все это случилось. А Махпела с того дня закрыта для меня навсегда. Там ковры до сих пор мокры от крови нашего Бога. 
Мы молились, и я посматривал на охранявших нас солдат. Те, чьи лица были попроще, стояли по уставу с покрытой головой, в солдатских бескозырках, и следили за проходящими арабами, бдительно охраняя нашу безопасность. Совсем простые молились, иногда прося поселенцев и гостей подсказать место, где сейчас читает миньян. Интеллигентные лица образованных жителей Тель-Авива излучали презрение и брезгливость. Они засунули свои пилотки под погон.
 Большинство из нас пришли в Махпелу с оружием. Те, что помоложе и победней - с полученным в оружейных "Узи", те, что постарше и позажиточней - с собственными береттами в открытых кобурах. Было довольно много молодых безоружных харейдим, несколько солдат-отпускников - эти прислонили свои М-16 и "Галили" к стене и стояли рядом с ними.
В общем-то, я равнодушен к молитвам, может быть потому, что с пяти лет постоянно разговариваю с Богом, которого поначалу отождествлял с Лениным. Ну, это другая история. В конце концов, переводя Псалмы и Пророков, молишься за работой. Однако сама "намоленная", как говорят в России, атмосфера, да и незримая поступь молитвы, превратившей нас в наших белых талесах с кистями в стаю волшебных птиц, летевших ангельским клином к Богу, брала свое. Участвовать в чем-либо коллективном мне никогда не удавалось, я всегда и всюду другой. Как говорила моя мама, "по другую сторону мира". Но тут со мной что-то случилось. Я услышал, как рядом, за тонкой занавеской, зазвучали голоса молящихся арабов, старых бедуинов и феллахов с землистыми лицами, с  добрыми подслеповатыми глазами, в которых стояло то же выражение умиления, что у молящихся в церкви. Эти забитые арабы выросли при королевском режиме, еще в Иордании, и боялись любого начальства, боялись евреев с оружием и без, и даже кланялись мне пару раз, встретившись на дороге. Разумеется, не стоит забывать, что это было еще в другой жизни. Их дети, внуки и правнуки больше не кланяются. Слушая краем уха гортанные голоса, повторяющие суры Корана - а благозвучней классического арабского языка нет ничего - я сам начал шептать слова молитвы, и мне показалось, что я уже в Ган Эдене, в Царстве Божием, где между потомками Авраама больше нет вражды. В этот момент начались "Восемнадцать благословений" и наш шепот замолк - эту молитву читают молча и сосредоточенно, ее запрещено прерывать. Наш миньян перестал шептать, но тишина не воцарилась. Мы замолчали, арабы же напротив - вошли в раж, начали восклицать и молитвенно вскрикивать, впадая в экстаз. Что ж, и у нас есть молитвы, которые читают громко, иной раз бия себя в грудь, плача и восклицая. Арабы мешали сосредоточиться, их "миньян" был совсем рядом, в том же маленьком зале синагоги-мечети. Я люблю верующих, они мне родные. Будучи шестнадцатилетним учеником слесаря, я подружился с баптистом средних лет, который на все мои вопросы о Боге отвечал "А я тебе объясню" - и нес ахинею. Коля - так его звали - был беспалым газорезчиком с четырьмя классами образования. В общем, я рос верующим дичком, одиноким, по словам поэта, "как последний глаз идущего к слепым человека". От знакомства с любой религией меня берегли школа и дом, хотя дома для христианства могло бы быть сделано исключение. Но я даже иудаизм воспринимаю как зерно истины под грудой суеверий, так что же кроме сказок я мог бы найти в христианстве? О Ветхом Завете я просто ничего не знал, а единственным Евангелием, которое прочел, было "евангелие от Сатаны" Булгакова.
В общем, громкая мусульманская молитва мне мешала, но не раздражала. Я даже мысленно обратился к праотцу Аврааму: вот, посмотри, дорогой праотец. Твои дети молятся твоему Богу вместе, бок о бок, в любви и согласии. Разве это не то, о чем ты мечтал?
Авраам, который являлся мне еще в Питере, скептически покачал головой и посмотрел на меня грустно. Он ведь лежал тут совсем рядом в своей гробнице, прямо под нами. И раньше меня понял, к чему идет дело.
Я не стал учить праотца толерантности. Потому что в этот момент услышал тихое змеиное шипение.
Он раздавалось на фоне нашего сосредоточенного молчания. Затем кто-то ударил прикладом об пол, и шипение стало громче. Я оторвал уста от молитвы и поднял глаза.
Шипели евреи. Они шипели все громче, злобно, с присвистами, как самые опасные ядовитые змеи. Не все, главным образом наши поселенцы в бело-голубых кипах. Они шипели и шикали как шикают на несущего ересь оратора, вроде академика Сахарова. Рав Авраам не шипел. У него в глазах стояла та самая мировая скорбь, которую приписывают евреям. Сын, которого он взял с собой, смотрел на отца с недоумением и страхом. Я понял,что происходит, когда евреи начали топать ногами. Явился полицейский, ему жестами указали в сторону громко молящихся арабов. Он понял и привел имама мечети праотцов, она же синагога Махпелы, где мы молились. Говорить еще было нельзя - молитва не закончилась. Но говорить, собственно, было и не нужно. Все было совершенно ясно. Имам встал прямо перед нами, лицом к лицу с миньяном. Его молодое ангельской чистоты лицо было прекрасно в гневе. Глаза сжигали нас чистейшей ненавистью, они горели черным пламенем, от которого я вполне мог бы задымиться. Но я уже начал проталкиваться к выходу. Имам видимо что-то сказал своей пастве, потому что арабы умолкли. Умолкли и евреи, заканчивая молитву. Я сел в уютном дворике мечети с фонтанчиками и кранами для омовения ног. Захотелось пить, хотя в Йом Кипур обычно просто слабеешь, без мучений голода и жажды. До конца молитв оставалось еще несколько часов. Но молиться больше не было ни малейшей охоты. Очевидно, почувствовав мое состояние, рав Авраам вышел во двор и просто сел рядом. Он был раввином во многих поколениях, ученым мудрецом Торы, и увиденное только что не оттолкнуло его от религии. Но он понимал меня, да и в душе у нас была общая горечь. В этот момент я решил уехать из Израиля. И вскоре уехал, но время взяло свое - через одиннадцать лет я вернулся сперва в Иерусалим, а затем и в родной город. Навсегда или нет - все еще не знаю. Но куда денешься, когда у тебя квартира, страховка, семья, к тому же кроме иврита я бегло не говорю ни на одном языке, да и библейский город-убежище - самое подходящее место для человека с такой отягченной совестью, как моя. Как почти все современные люди, я ношу в себе смертный грех - аборт, некогда сделанный моей подругой, которой я не помешал.
Израильтяне ведут здесь ожесточенную борьбу за существование, и грешно судить их за это. Я ведь тоже участвовал в этой борьбе, поселившись в городе Праотцов и охраняя свой дом. Мой учитель в иешиве говорил, что, возможно, нам не следовало возвращаться сюда. Но даже он в точности этого не знал. 
Мы подошли к сути дела. На заинтересовавшем меня фото, среди жертв теракта в Дольфи, я увидел одухотворенное молодое лицо, и в первую секунду удивился - как занесло сюда этого прекрасного смуглого юношу с огромными черными глазами, глубокими, как ночное небо? Как он попал на русскую дискотеку, как выдерживал чудовищный расчеловечивающий грохот, которым одурманивают себя высшие приматы? 
Я довольно чувствителен к музыке, и недавно послушал рэйв, чтобы понять, под какую музыку отрывались, киряли, шмаляли и трахались - прошу прощения за устарелый лексикон моей молодости - юные участники субботней языческой оргии, разгромленной кровавым Хамасом. Под дикий рев рэйва я уже через минуту начал впадать в транс и подергиваться, а затем утратил способность думать и чувствовать выше пояса. Психоделическая музыка, так кажется это называется, до сих пор звучит у меня в ушах, и спинной мозг ритмично подергивается в такт. Неужели смуглый юноша с глазами Иосифа пришел насладиться этим адским скрежетом? Вы уже догадались. Это был не один из убитых. Это был убийца.
Его взгляд заставил меня вспомнить лицо имама мечети Праотцов, бесстрашного ангела гнева, стоявшего напротив толпы вооруженных евреев. Ангел был готов умереть, и если бы мог - умер бы вместе с нами.
Вера глупа. Умереть, чтобы унести с собой в могилу совершенно посторонних в этой стране и в этом конфликте недорослей - да что может быть глупей. Любовь к Богу надо вкладывать в учение и добрые дела, а не в самодельное "правосудие". Но лицо террориста-самоубийцы я запомнил навсегда. Единственное лицо в галерее жертв, которое... Ну, убейте меня. Я все равно скажу: лицо, которое показалось мне по-человечески близким.
Я видел всякие арабские взгляды. Видел робость, панику, страх перед человеком с ружьем. Видел, как изменились лица моих спутников-арабов, когда мы подошли к группе пограничников, чтобы я мог достать деньги из банковского автомата и расплатиться за сделанную работу. Видел неприязненные, нахмуренные лица арабских женщин. Видел удивленно-презрительное, брезгливое выражение на лице палестинского террориста в Ленинградском Университете, у которого я с понтом, надев кипу, попросил прикурить. Видел доброе симпатичное лицо марроканца, который помог мне поменять доллары в банке, и даже намекнул, что жена его дальнего родственника еврейка. Приязненное интеллигентное лицо сирийского ученого-христианина, физика, работавшего у нас на синхрофазотроне и случайно увидевшего, как я пишу справа налево. Мужественные усатые лица рослых красавцев - сирийских военных пилотов, с которыми встретился, расхаживая по Ленинграду в кипе. "Смотрите, еврей!" - сказал товарищам один из них с веселым изумлением. Видел и полные ненависти глаза боевиков, смотревших на нас с той стороны ограды - гедер-маарехет. И лица пацанов из лагеря беженцев, ради развлечения швырявших в нас камни. Но все они смотрели не на меня. Во мне они видели врага, которого ненавидели или боялись, или хозяина, к которому нанялись - но не меня. Единственный, кто смотрел на меня - прямо на меня, - и я отвечал ему таким же прямым долгим взглядом, был убийца детей в дискотеке Дольфи. Он как будто рассказал мне всю свою жизнь, вложив ее в единый взгляд. Поведал даже, почему, вернувшись в Израиль с военной службы в Хашимитском королевстве, где он параллельно обучался в медресе, решил взорвать дискотеку. В такую вот дискотеку в его отсутствие повадилась ходить его сестра. И в глазах старшего брата она уже была близка к фатальному перерождению - к превращению в израильтянку. Хуже участи для праведной мусульманской девушки помыслить нельзя. Но любящий старший брат не стал убивать сестру. Он убил дискотеку.