Записки переписчика

                — Здравствуйте, это перепись населения!

                — Что? Переселение?! Не открою!!

                Диалог с одной очень опасливой 
                московской пенсионеркой
 
На Осколковское шоссе М-ского района города Москвы завернул довольно некрасивый, бело-зелёно-грязный автобус Мосгортранса. Он ехал по крайне доисторически-редкому маршруту, каким пользуются только пенсионеры, студенты и прочие казённые души, влачащие льготное существование по социальным карточкам в столице «этой страны». На заднем, особенно взбрыкивающем сиденье у окна справа сидел один господин. Не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, и, честно сказать, ещё достаточно молод. Въезд его не произвел в данном районе совершенно никакого шума и не был сопровождён ничем особенным, и не было даже классических замечаний двух мужиков о состоянии рессор многоколёсной многоместной брички, ибо район утром в понедельник казался опустошённым, похмельно-безлюдным, каким-то очищенным от людей: те, кто был в силах пойти на работу, уже ушли, те же, кто был не в силах, ещё не разбрелись по окрестным магазинам. Стихийные автомобильные стоянки возле домов пустовали, собранные в чёрные пакеты-снеговики листья грустно лежали на вечнозелёных газонах в ожидании прихода дворника, либо члена управы и неизбежного штрафа.

В сонной спальной Москве утром сильнее чувствуется её тотальная разграфлённость, близнецовая схожесть двориков, лавочек, оградок, бордюров, окон, стен. Даже небо в этом городе, сошедшем с официальной таблички, страдает комплексом зажатости, тем же самым, что и серо-голубая гуашь на листе школьника, – просто полоска, занимающая всё оставшееся бесцветное пространство… Начало дня этой сонной Москвы банально, серо, среднестатистически-семейно, решительно не ново, и заметить какого-то постороннего человека, например, нашего молодого господина, разорвать круг рутины, преодолеть устои примитивного быта у Большого Брата сейчас заведомо нет сил.

Путь молодого господина лежал в ЖЭК, располагавшийся в двухэтажном здании той прозорливой, универсальной муниципальной планировки, что позволяет ему быть, соответственно, ЖЭКом, детским садиком, военкоматом, парикмахерской/прачечной/очень частной сауной, поликлиникой, паспортным столом, супермаркетом или полицейским околотком, или тем и другим одновременно. Определив по дешёвым юнитам в оранжевых жилетах, вооружённым мётлами и лопатами, где именно находится дверь в ЖЭК, а по их очень деловитому и трудолюбивому виду в пределах одной площадки – где окна начальника ЖЭКа, молодой господин переступил порог этого заведения, пробыв в котором не более получаса, благодаря справедливому игнорированию очередей, он вышел обратно на улицу,

…и перестал быть молодым господином, перевоплотившись в молодого человека, сняв «господское» кашне и галстук, и подумав, что «совсем новые, лакированные полусапожки» тоже стоит сменить на более удобную обувь. Символически-синего государственного отлива шерстяной шарф украшал, точнее, утеплял его шею, под ним болтался свежезаламинированный бейдж с именем, фамилией, печатью и нумером, выведенными старательно-неразборчиво (не дай Бог кому-нибудь ринуться проверять!), но пуще всего обличала его участие в грядущем пересчёте живых и мёртвых душ населения сумка-сундук с «зайцем-уткой-яйцом-иголкой» – золотисто-осенней кучей анкетных листов, вложенных друг в друга и утянувших на дно только-такую-чёрную-гелевую-ручку с уже потерянным колпачком. Колпачком, как весёлым, расшалившимся малышом, вырвавшим у мамы руку.

Странный вид молодого человека стал привлекать к себе внимание. Пока он шёл к своему переписному дому, на него с социальным интересом посматривали старушки, с профессиональным интересом посматривали гопники, со страхом перед всем государственно-эрэфным и одновременно с хитрым восточным подобострастием – дворники. Некоторые прохожие всё же старались не смотреть на него, а лишь равнодушно скользить по нему взглядом, придавая своему лицу крайне понедельничное, занятое выражение. Это были, как правило, люди средней руки на кредитных иномарках и с расположенным в самом эпицентре переписи съёмным жильём, сакральную неприкосновенность которого они собирались отстаивать с упорством римских жрецов храма Юпитера. Молодой человек-переписчик имел в их представлении странный, не лишённый антиномичности, но тем не менее низкий статус: промоутера, всучивающего каждому встречному бумажный спам, и маленького чёрта-разведчика налоговой службы. Он и сам бы, вероятно, при должной доли рефлексии, не отрёкся от этих двух ипостасей, только вот первый подъезд приближался, как неведомая, но теоретически обитаемая планета – и столь же восторженно-космическими были свежие чувства молодого переписчика. 
 
Подъезд оказался заперт, впрочем, находчивое нажатие на самые разработанные клавиши кода устранило эту смешную и несущественную преграду. Первое, что почувствовал — специфический запах дома. Трудно сказать, из каких именно ингредиентов он состоял, но были в нём и пряные ароматы большой восточной кухни, и приусадебно-дачные запахи сырой земли, спелых овощей, яблок, и амбре канализации, и новый ремонт (штукатурка, раствор, краска), пахло и псиной, и конечно, двадцатью сортами самогона, и кошачьей едой, сигаретным дымом и психическим гражданином, лежащим на лестнице, о существовании которого узнал чуть позже, переписав половину квартир подъезда.

Лицо первого заанкетированного человека он постарался запомнить как можно более отчётливо. Понятно, что в дальнейшем их будет много, бессчётно много… Этих лиц: молодых и пожилых, грустных и насмешливых, похмельных и трезвых, интеллигентных и лишённых всякой мысли/эмоции… Они будут плыть потоком, цедить односложные ответы или пускаться в длиннейшие исповеди о своей жизни, изъеденные одиночеством, измученные российской действительностью и существованием в странном панельном доме на краю Москвы, женщины, мужчины, старики... Скучкованные нервными пучками сушёной зелени по шесть-восемь в «двушках», или изнывающие от безделья единоличники в раковинах своих четырёхкомнатных. Воланд бы сказал, что ничего не изменилось, квартирный вопрос остаётся квартирным вопросом, но тут всё сложнее и глобальнее. Даже термин «жилище» в анкете звучит как онтологический разрыв в понятии «дом». Как вызов человеку «неместному», напоминание ему о некоторой случайности права пребывания в столице, РФ и вообще земле. Путаются с «прописан»/«проживает», особенно бабушек приходится по двести раз переспрашивать, сколько же человек постоянно находится и ведёт хозяйство в их квартирах. Действительно, не лишняя ли это, совершенно бесполезная, равнодушная к конкретной личности полицейская мера – прописка? Ещё более дикий термин «домохозяйство», в каких-то неведомых демографических целях подменивший понятие «семья». Как внушить людям, что они одно домохозяйство??? Не осложнять же себе намеренно заполнение бланков! Как объяснить им, что они «семья» и все живут совместно, если половина так называемой семьи пьёт, вторая половина работает на неё, а вместе эти люди не делали ничего в течение минувших двадцати пяти лет?! Не знаю. Ставить крестики. Учиться ставить крестики…
 
Первым человеком, которого он переписал, оказался неформал-«чеченец», ветеран боевых действий, не пожелавший открыть дверь, но пообещавший, что он «убьёт всех, кто ещё в неё вломится». Стоит ли уточнять, что стандартный диалог прошёл весьма нервно: и из-за неопытности переписчика, путавшегося в анкетах, и из-за нерасположенности гражданина. Записав ему в бланк детей, проживающих в Америке, молодой человек ушёл поскорее от «нехорошей квартиры» к ещё более нехорошей. Откуда доносился стук чего-то тяжёлого о мебель, сатанинские вскрики, громкая восточная музыка… Но все апокалиптичные опасения оказались напрасными: это всего лишь два азербайджанца брились. 10.00 утра.

— Вы будете участвовать во Всероссийской переписи населения?

— Чито эта такое?

Тихо вскипает:

— Людей считают. Вас считать?

— Нэт, нэт… Мы здесь нэ по прописке…

— Не важно. Вы же живёте здесь…

Следует настойчивое приглашение в квартиру, которое в таких условиях вовсе не выглядит безопасным. Лучше не заходить в квартиры, в которых вместо двери тонкая фанера…

— Хорошо, я учту, что вы отказались и что вы не граждане РФ!

Новый звонок, уже знакомая трель единой для всего дома, несчастной канарейки, которая вынуждена бесполезно заливаться весь день, пока ходит по «жилищам» народа переписчик. Не открывают. Не хотят. Людей нет. Пообедать бы… Может, счётчики тогда пересчитать?

— Население! Сейчас буду счётчики пересчитывать!

С угрозой приближается к электрощитку. Не открывают. Ноздри щекочет запах блинов и борща. «Сытная» площадка получилась, ничего не скажешь!
 
Тема угощения. Между прочим, кормили на убой. Вечный студент и вечный безденежник, он ездил даже обедать на перепись. Всегда: кофе, чай. Отличная свежая еда из супермаркета. Довольно часто её добывал местный дворник, возвращавшийся из заМКАДья мокрый, грязный, с полными зелёными пакетами. И (память-то генетическая/пассионарная? с четырнадцатого века сильна!) делился «едой-данью» с работницами ЖЭКа. А те уже с переписчиками, считая за «своих». Что касается угощения в домах. В первый раз предложила что-то женщина-еврейка, кавказцы не отказывали в угощении, предлагали чай и тому подобное постоянно, русские делали это редко и вообще с неохотой допускали до кухни, хотя там переписывать гораздо сподручнее, честно сказать, чем на неровных и не очень-то чистых поверхностях коридорных стен! Он берёг скромные леденцы и шоколадки для Неё, из-за чего некоторым приходилось довольно долго валяться в карманах куртки, сминаясь и раздавливаясь карманной темнотой. И точно так же его сминала и раздавливала бесконечная подъездная темнота, когда без…
 
Чтобы развеять потёмки российской действительности, а также заставить разных паранормальных личностей выходить из сумрака, каждого переписчика снабдили фонариком. Правда, не всегда работающим. А также грозным… свистком. Пластмассовым. Китайским. Разных цветов. Как оказалось, свет Её души куда лучше неработающего фонарика мог разогнать мрак!

— Какая у тебя фамилия?

Он улыбнулся.

— Красивая.

— Как и владелец.

Молодой человек, конечно, удивлённый, посмотрел на обедающую с ним вместе напарницу. А ведь она не шутила!

Исчерпав запас Л-бланков на азербайджанцах, то есть откровенно испортив, он вернулся на переписной пункт, где получил не только бланки, но плотный обед в одноразовой посуде и мобильную переписчицу в нагрузку! С рук на руки. Молодой человек находился в крайнем смятении: озорной взгляд девушки говорил об абсолютной независимости и в то же время сигнализировал об абсолютном желании близости с ним! Сбитому с толку, ему ничего не оставалось, как после на участке открывать перед ней дверь, вызывать лифты, демонстрировать джентльменство, а позже, слегка очухавшись, пробавляться «метеорологическими» комплиментами и демографическими шуточками. Спутница не оставалась в долгу, и ему хотелось ещё больше одновременно прочитать ей лекцию, назвать Дерезой, обнять за талию и поцеловать! Видя как ловко она управляется с бланками, старушками и детьми, а успехи его самого не продвинулись дальше находчивого вскрытия подъездов, он предложил ей и дальше работать в паре, как бы желая в действительности, конечно, утвердить её возле себя… Лёгкий румянец на щеках прелестной спутницы напрямую свидетельствовал о том, что предложение попало точно в цель.

Она любила поболтать, впрочем, без глупых перегибов в женские темы, скорее любила обсуждать именно то, что занимает сейчас душу и составляет единственное и заветное её содержание. Каким-то непостижимым образом в ходе разговора она предугадывала ход его мыслей, делая это деликатно, не спеша, не то, что он со своими вечными дверьми…

— Не надо звонить во все квартиры сразу, хорошо?

— Хорошо, только в две! Сможем сразу переписать. Только не заходи без меня…

Вдвоём они заставляли петь весенние песни сразу двух «пташек»-звонков. Услышав в ответ очередной лай собак: «А кто из вас громче?» «Гавававав!» «А теперь кто сильнее?» «Ав, Ааав!!», – он ставил напротив запертой квартиры электронную собачку, чтобы позже сбросить в ящик извещение с адресом переписного участка и телефоном.

Они сошлись даже во вкусах: печень, брокколи – одинаково ненавистные… Они полюбили пустые лифты в новостройках, часы после полудня ближе к вечеру, когда все дома озаряются тёплым электрическим светом, и совершенно нехоженые пожарные лестницы, по которым можно было перебираться с этажа на этаж, с балкона на балкон. Любоваться с высоты – «Лепота!» – на подогнанный нанотехнологиями под Google Карты район, на здание детского садика, похожее сверху на забытую в гигантской песочнице-Москве машинку, на силуэт Alma Mater на горизонте, на быстро проявлявшуюся в октябрьских сумерках полароидную, паранормальную Луну. В перерывах и после «работы» ещё можно было петь. Точнее, слушать как поёт детские песенки она. Или, уставшая, кладёт ему голову на плечо в бело-зелёно-грязном автобусе Мосгортранса. В пробке, слава Богу, бесконечной!
 
Пункт «Есть ли у вас научная степень» долго оставался незаполненным положительно. Пока они не набрели на квартиру классических интеллигентных московских евреев. С пианино (причём, судя по звукам, интенсивно-эксплуатируемым), с книжными полками по всей длине коридора с пёстрой ордой книжных корешков. Пожилая пара доброжелательно и участливо отвечала на вопросы, что было словно бальзам на душу после нескольких «дубовых» гопниковских квартир, где даже с датами собственного рождения люди испытывали когнитивные проблемы. Статная седовласая дама в китайском халате, состоящая официально в браке и проживающая в одном «домохозяйстве» с мужем, отмеченным под номером N, любезно предложила чай, но слишком стыдно было разуваться и нарушать своим казённым присутствием – какое ещё домохозяйство, забудем! Конечно, же семья! – чистоту квартиры. Прибранность и духовную чистоту. Услышав наш стыдливый отказ, умно улыбаются с мужем, переглядываются:

— Вы студенты? На каком курсе?

— Да, студенты. На разных…

— Вас подневольно сюда загнали?

— Кого как. У кого-то это с производственной практикой совмещено. Мы пошли сами.
 
Они находятся здесь не ради проставления крестиков, не ради чисел. Всё равно что жить тогда ради смены дня в календаре! Нет, это своего рода избранничество. Это обязательно нужно видеть. Видеть Россию без прикрас, без помады и политизированного гламура как раз той самой официальной. Не через экран телевизора или твиттер Президента! Видеть всё, как есть. По силе впечатлений рядом с этим «мгновенным социальным срезом», рядом с этим интервью у жителей отдельно взятого подъезда не стояли никакие телемосты с Путиным и тому подобное. Тоже подрафинированные и напоминающие шоу. Вы скажете, а разве здесь не шоу и балаган? Разве не веселят людей глупые вопросы, как то обязательная «национальная принадлежность», когда её выпытывают у откровенных рязанцев или сибиряков? Да, но в отличие от официальных шоу здесь «смех сквозь слёзы». Невидимый, гоголевский смех…
 
Чай она пьёт тоже без сахара. Похоже, это больше, чем просто вкусовые совпадения…

Он представлял себя статистиком начала двадцатого века, фиксирующим победы молодого российского капитализма. Телеграфистом, выстукивающим азбукой Морзе любовные послания своей сослуживице на соседней станции. Фуражечки только не хватает. А по двери, в дверь – по-сту-чать!

После того, как 25-этажный панельный небоскрёб чуть ли не на 200% процентов был переписан за счёт многосемейных дворников-таджиков с высшим образованием (не шучу!), их отправили в командировку в управу ходить с соцработниками по инвалидам и прочим несчастным жителям, которым лишь переписи не хватает. Он старается быть корректным, быстро, но внятно задавать вопросы. Опускать всякие пошлости про годы постройки дома, наличие мусоропровода и туалета в помещении. (Хотя потом некоторые люди жаловались, что их не опрашивают «как Путина»). Редко смотрит в глаза. Он запоминает только стёртые клеёнки на столах и запах лекарств. Не запоминает глаза среди морщин, наполненные страданием настоящего и воспоминаниями о прошлом. 

— Вы замужем?

— Вдова. Уже давно. Деда в сорок первом немцы убили.

Теребит колпачок. О немцах он, молодой и глупый, читал в учебнике по истории. Только. И фильмы смотрел. И играл в Call of Duty.

И так с этим прорывом к истинному, мифическо-историческому сквозь пласт виртуального постоянно.

— Дата Вашего рождения?

— Тысяча девятьсот шестнадцатый год.

Хм, разве на нём и правда ещё не появилась эта фуражка статистика?!

Были и курьёзы. Например, с неизбежным переписыванием в помещении всех тех лиц, которые на тот момент там находятся, не переписаны где-то ещё и хотят переписаться там. Женщина бойких средних лет. Химия. Рядом мужчина. Явно моложе её. В трусах. В одних.

— Итак, Вы у нас записаны первой, а это Ваш муж?

Смеётся.

— Нет!

— Значит, брак у вас не зарегистрирован?!

Смеются оба.

— Я состою в браке. Только муж сейчас в Мурманске.

— А… этот мужчина, простите? Вы будете переписываться??

— ???

Нас спасёт «другая степень родства». Нас всех спасёт «другая степень родства»…
 
— Устала?

— Да, немного.

— Подъезд добьём и домой, да?

— Да!

Односложность диалогов свидетельствует о том, что после первой сотни квартир анкетная форма входит в плоть и кровь, становится частью внутреннего монолога, дискурса, повседневной речи – чего хотите!

— Вы состоите в браке?

Улыбаюсь.

— Нет.

— И не состояли?

Шутя, достаю паспорт.

— Нет, показать?
 
Многие люди ждут чего-то большего. Понимают Перепись как приглашение к беседе, диалогу с Государством. Бедное население! Они не ведают, какому монстру мы служим. Они не знают, что последнее личное общение власти с «управленческим податным материалом» было, если верить переписям-летописям, во времена княжеских полюдий. Всё. Поездки в Византию, в цивилизованный, империалистический, «туманный» Царьград всё испортили. Варяжско-славянская, несомненно, первоначально очень демократическая, хотя и грубая власть заразилась греческой отрешённостью. Пути назад не было уже после безумного иррационального Святослава, готовившегося личным демократизмом поднять против «лживых греков» все Балканы, но, к счастью, для греков и принципа отрешённости нашей власти, прихлопнутого по глупости печенегами на порогах днепровских. После Святослава стал набирать постепенно силу принцип отрешённости власти от народа. Сейчас власть вполне успешно отгораживается от нас Интернетом и прочими средствами телекоммуникации. Не бойтесь, блоги никто не запретит. Просто потому, что вашей силе и воле никогда не выйти теперь из удобного формата блога. Блог столь же опасен для нас, как «погосты», введённые рационалкой-Ольгой. И те славяне тоже сначала не поняли… Именно понимание настигает наш народ слишком поздно. Уже что-то стало проявляться во времена Смуты, когда в ответ на неожиданное закрепощение, на превращение народа в податное население — именно такое отрешённое, подчинённое некой равнодушной к отдельной личности силе — пошли первые бунты... Так, в постоянном столкновении отрешённо-рационалистического и иррационально-анархического начал прошли 17, 18, 19 века. Ровно до «народничества», до раскрепощения и первых слабых реесторных поблажек со стороны власти. В дальнейшем, отношение к народу как к цифре лишь укреплялось. Безумно округлялись потери революций, войн, реформ. И никто уже из простого историческо-математического удобства не задумывается, что число погибших, выраженное в округлённых цифрах, будто бы отсекает все остальные неучтённые души от того малонадёжного, относительного, но всё же бессмертия, которое им может дать человеческий род и отдельно нация... Историк грустно снял очки и стал рассказывать о себе. 

Записал дату рождения. Место жительства. Поздравил историка-дагестанца (кандидат наук) с рождением сына (он неподдельно радостно улыбнулся) и переездом в Москву. Утешил, что сын попадёт в перепись, так как родился 12-го октября. Не станет «мёртвой душой» для статистики. Выпил вкусный кофе по-турецки. Помечтал и погрустил, смог до конца доиграть в крестики-нолики на бланках, которые заполнялись судорожно по подъездам. Сто человек в день – вполне норма. 
 
В последний раз перед уходом навестив участок в ЖЭКе, он сдал весь свой ежедневный ужас и безобразие, «переженив» автоматически половину населения анкет (анонимы, не определившиеся со степенью родства, прочие «другие степени»), подогнал количество бланков  к количеству испорченных, и, наконец, почувствовал себя кардинально изменившимся, перестроившимся за эти дни. Внутри него вскипал холодный октябрьский пожар, сердце страдало за сирот, за «своих, родных» алкоголиков с переписного дома, за забытых родственниками, судьбой-Москвой старушках, которым самое большее, что мы можем сделать, уступить место в метро, Мосгортрансе. Просто уступить. Он ещё отчётливо не понимал, депрессия ли это, осенний ли сплин, или…

На аллее из берёзок-первогодков, оживлённой по вечерам, девушка из снов взяла его под локоть. И вместе они пошли по полосе ровного московского асфальта, безупречно-эстетично украшенного червонцами листьев и зеркальцами луж. И быть вместе, надо сказать, было сейчас чрезвычайно уместно и правильно.