Мы только одноклассники

В детский сад я пошел позже других детей, и никак там не мог адаптироваться. Заведующая сказала маме, что лучше меня в детский сад не отдавать, как и в школу, но мама решила, что мне в детском саду надо подготовиться к школе, а в школе к армии, а в армии к работе и семейной жизни, потому решила, что я должен ходить в детский сад и привыкать к социуму и дисциплине. Есть я там ничего не мог, просто воротило от той еды, да и дома меня в основном кормили мама или бабушка, а иногда и дед, в общем есть самостоятельно я не привык. Воспитатели учить меня есть самостоятельно не хотели, и поручили меня кормить одному мальчику, который мне показался угрожающим, из-за его глаз на выкате и торчащих из-под вздернутой верхней губы крупных передних зубов. Говорил этот Лёша очень быстро, а ел ещё быстрее. Свою порцию он съел моментально, а потом так же торопливо принялся пихать в меня кошмарную еду, это был омлет, с толстой черной коркой, который пах совсем неприятно и был жирным. Когда эта трясущаяся слизь и корка оказались у меня во рту, у меня начались спазмы в пищеводе. Алексей понимающе посмотрел на меня, потом на воспитательницу, которая углубилась в чтение журнала и спросил меня, не буду ли я против, если он съест этот омлет вместо меня. И после этого я понял, что внешность обманчива, он мне больше не казался злым, я был ужасно благодарен ему за то, что он съедал все вместо меня. Он сидел за первой партой, всегда активно на всех занятиях тянул руку вверх, даже если и не знал, что ответить. Всегда он получал от воспитателей какие-то бонусы, в виде конфет или игры с особо ценными игрушками, которые были доступны только отличникам.

Вскоре воспитатели поняли, что Лёша все съедает вместо меня, а я так и не научился есть самостоятельно, и меня пересадили к Тараканову, который меня кормить отказался, но помогал кидать еду за батарею, на шкаф, даже придумал вылить суп в шахматную доску, которую мы нашли в этом шкафу. С Таракановым я быстро нашел общий язык, мы начали шкодить, нас за это жестоко наказывали, запирали то в чулане, то в туалете, то в подвале, шлепали по ляжкам, драли за уши. Лёха смотрел на нас, снисходительно, он знал, как подлизаться к воспитательницам, и они его постоянно поощряли в этом. Как-то он мне сказал, что мы дураки, что смысл жизни в том, чтобы получить больше подарков и удовольствия, а не тумаков. Я пытался ему объяснить, что радость от проказ – это настоящее удовольствие, и никакие конфеты с ним, ни в какое сравнение не идут. Ради этой радости и наказание можно как-то вытерпеть. Он тоже ненавидел воспитателей, но радости от того, чтобы им подгадить не испытывал, потому был послушным ребенком.

Во времена перестройки Горбачева решили провести эксперимент – отправить детей в школу с шести лет. Правда, первый класс был в старшей группе детского сада и потом мы должны были пойти в школу сразу во второй класс, но только те, кто будет хорошо учиться. Я тогда сильно и надолго заболел, сильно от всех отстал в обучении, но все наверстал, кроме письма. Буквы и цифры я упрямо писал по-своему, просто перерисовывал их из учебника, потому писал я очень медленно. Читал я тоже достаточно медленно, не мог читать по слогам, читал сразу целыми словами. Однако в пересказах, рассказывании стихов наизусть мне равных не было. Тараканова перевели обратно в среднюю группу за ужасное поведение, пока я болел. И опять я оказался за первой партой рядом с Лёшей. Тот писал ужасно быстро, мелкими буковками, но из-за своей торопливости вечно допускал ошибки. Как-то он раз двадцать написал вместо слова «папа» слово «попа», хотя его родители были белорусы, он почему-то всегда окал. Читал он тоже очень быстро, но мало что запоминал из прочитанного, и когда читал вслух произносил все очень неразборчиво. Стихи он заучивал, много раз подряд, перечитывая их. Я пытался ему объяснить, что чтобы стих запомнился, надо читать его, наоборот медленно, создавая в воображении вместо каждого слова картинку. Он, когда это услышал, посмотрел на меня, как на сумасшедшего и сказал, что главное – это терпение и труд, которые все перетрут.

В школе мы тоже сидели за первой партой. Там учителя ругали меня из-за того, что я вечно экспериментирую с написанием букв, я искал способ писать их быстрее. Меня хвалили и ставили хорошие оценки за то, что я пересказывал тексты для чтения и тексты по природоведению, добавляя то, что мне читали дома из журналов. Мне очень нравилось писать сочинения и изложения, но моя медлительность не давала мне стать отличником. А потом, я начал очень плохо себя вести, дерзить учителям. К примеру, на уроке труда в третьем классе нас начали учить шить, латать, пришивать пуговицы, вышивать. Я заявил, что этому должны учить только девочек, а мальчикам надо из дерева или железа что-то мастерить. И нашлось несколько пацанов, которые со мной в этом вопросе были согласны. Мы решили демонстративно уйти с этого урока, правда, тех, кто за мной пошел, было только двое. Учительница велела другим мальчикам нас поймать и притащить обратно в класс, да хорошенько наподдать. У входа в школу нас схватили, мы отбивались, но против половины класса сделать ничего не могли, и Лёха мне тогда сильно наподдал, пока меня волоком тащили обратно в класс.

Но в четвертом классе поведение Алексея тоже ухудшилось. Он с детского сада любил что-то плести, и где-то нашел цветных проводков, наплел всяких брелков и принялся их продавать около школы. И как же его за это клеймили позором завучи, рассказывавшие нам про своих дедов – настоящих латышских стрелков, сражавшихся за мировую революцию, а тут какой-то малолетний кооператор подрывает устои коммунизма. А Лёха просто хотел новый портфель и какую-то модную одежду. Нам тогда было все равно во что одеваться, а Лёха уже тогда начал стесняться того, что обувь у него не очень, да и пальто с шапкой какие-то совсем древние. Его родители выпивали и копили деньги то ли на квартиру, то ли на машину. Жили они в деревянном многоквартирном доме, в однокомнатной квартире с тремя детьми, туалет был на лестнице и сухой, отопление печное, вечно он помогал родителями пилить и колоть дрова. Потом он пошел вместе со мной и ещё двумя хулиганами на пивзавод в лимонадный цех, где мы похитили не только лимонад, но и сверток с этикетками. У меня как-то с продажами этих этикеток не получалось, не умел я торговаться, отдавал их в рассрочку, или просто даром, а вот Лёха торговался отчаянно, не уступая ни копейки.

Особенно мы с ним сошлись, когда он в том же четвертом классе начал воровать у своих родителей сигареты и папиросы. Я приглашал его к себе домой, угощал его чем-то съестным, а он угощал меня и моих друзей куревом. За кражу сигарет родители его жестоко пороли, так что зад у него становился синего цвета или же ноги его были все в красных полосах от какого-то провода, но он был неустрашим, если речь шла о курении. Когда не удавалось украсть сигареты у родителей, он собирал окурки, потрошил их и вертел самокрутки из газеты. Он первый в нашем классе попробовал пиво и водку, чем заслужил уважение даже у некоторых девочек. Со временем он ещё начал рассказывать вымышленные истории, которые были настолько нелепыми, что все над ними долго смеялись. Где-то он услышал матерные частушки, записал их, и напевал перед публикой, и смеялись ни сколько над примитивной поэзией, сколько над тем, как Лёха пел их, пытаясь имитировать женский голос.

Я часто бывал у него в гостях и удивлялся, тому, насколько у них было не прибранно, тесно, много всякого хлама, и запах был какой-то затхлый. Потом, когда я жил на съемных квартирах с печным отоплением, я понял, что этот запах появляется, когда люди, желая сэкономить на дровах не проветривают помещение, так что окна вечно запотевшие. К тому же топили они почему-то понемногу, чтобы дрова долго тлели в печи, не понимая, что жар идет от углей, а не от пламени. Ну и от сухого туалета на лестнице тоже воняло ужасно. Так же меня удивило то, что у них дома была икона и он на неё иногда молился, в основном просил бога, чтобы он испепелил его старшего брата и отца.

Отец его был очень ранимым, мнительным и обидчивым, хотя и грубым. Он не ругал своих детей, спокойно говорил, что за то, что они натворили, им полагается определенное количество ударов, и безэмоционально их порол. Я был бы не против, если бы моя мама не кричала на меня часами, а вот так вот взяла быстро и тихо высекла меня и на этом бы наказание закончилось. Как-то раз он прогулял с нами школу, пошел с нами на озеро, где упал в воду, и пока мы сушили одежду у костра, слегка её подпалили. Вернулись мы домой за полночь. У нас такое бывало часто, родители у нас к этому привыкли, а его родители вызвали милицию и искали его по всему району. Он знал, что его будут пороть, и потом напихал картона в штаны. И его отец заметил это ухищрение, спустил с него штаны вместе с трусами и хлестал его ремнем пока не устал, без всякого счета, да и мать с братом помогли. У большинства одноклассников отцов не было, или отцы редко появлялись дома, но никто из-за этого не переживал, все говорили, что если нет отца, то это замечательно, потому что некому пороть за проказы так, как лупят Лёху.

А потом развалился СССР и сбережения его родителей превратились в бумажки, то есть сначала в латвийские рубли, а потом тысяча этих рублей стала пятью латами. А минимальная месячная зарплата была тридцать лат. Да, лат равнялся двум долларам, и на него можно было много чего купить, но, когда отец Лёхи посчитал, во что превратились несколько тысяч его сбережений в советских рублях, то в пылу отчаяния он сжег свою сберкнижку в печке.

Когда нашу русско-латышскую школу сделали только латышской мы отправились в другую школу, сильно переполненную только русскую, из которой всех активно за плохую успеваемость и поведение переводили в вечернюю. Я ту школу закончил, а Лёха остался на второй год и продолжил обучение в вечерке. Я потом пошел в училище, и Лёха пошел туда же, но учился он на другом курсе. Потом я с третьего курса ушел из училища из-за конфликта с одногруппниками, и вернулся туда через год, так мы с Лёхой снова оказались за одной партой, правда, я учиться в тот год ходил редко, потому что совмещал учебу с работой. После экзаменов мы вместе пошли работать в вагонное депо крановщиками. Через год я оттуда ушел на более перспективную работу, а Лёха неудачно съездил в Испанию на сбор апельсинов. Оттуда они возвращались кружными путями, а домой поехали, потому что испугались, что их там заставят работать бесплатно. Почему они так решили, я так и не понял. У них ещё были паспорта неграждан с рабочими визами и не очень глубокие познания в географии, но общительность Лёхи довела его и его друга Гену обратно до Риги.

После этого я редко с ним виделся, он работал на какой-то лесопилке, за не очень большие деньги, сильно пил и начал играть в автоматы. А потом неожиданно женился, когда ему было двадцать семь лет. До этого я не слышал, чтобы у него были какие-то близкие отношения с кем-то. Он вообще общался со всеми понемногу, чтобы поиметь какую-то выгоду, никогда я не видел, чтобы он кого-то угощал. Но тогда он вдруг пригласил меня в бар и купил мне чашку кофе, потому что алкоголь я тогда не употреблял, кофе вообще-то тоже, но я был поражен его щедростью, и он с пафосом рассказал мне, как его жена проявила инициативу, в развитии их отношений.

А потом с ним стало трудно общаться даже время от времени, он начал играть в автоматы на деньги, брал кредиты, и проигрывал огромные суммы. Я предлагал ему поработать на высотном кране, но он где-то устроился грузчиком и не хотел мотаться по командировкам. Насколько я заметил, с покорной тихой женой, он обращался очень грубо. Вечно он ей звонил и разговаривал в приказном тоне, угрожал наказанием, постоянно повторяя, что ему можно, а ей нельзя. Его младшая сестра выучила латышский, получила гражданство, уехала в Ирландию, и стала супервайзером на пищевой фабрике. Отец его стал инвалидом, отпилил себе пальцы на правой руке, ему их пришили, но они не действовали, а доказать, что они не действуют он никак не мог, потому получил только третью группу, перестал работать, увлёкся коллекционированием дисков с музыкой, но и работать тоже перестал, жил за счет матери. У них появилась вторая однокомнатная квартира в том ужасном доме. Вскоре у его отца отнялись ноги, и он совершил суицид.

Когда у Лёхи родился сын, ему дали в очень отдаленном районе Риги социальную квартиру с удобствами, но на нем висели невозвращенные кредиты, и он то и дело опять начинал проигрывать деньги. И тогда его жена, у которой гражданство было по праву рождения, потому что её предки жили в Латвии до войны, взяла сына и уехала к сестре Лёхи в Ирландию, работать на пищевой фабрике замороженных готовых блюд. Он потом к ней ездил вместе с братом, но им надо было оформлять туристические визы, потому что у них были паспорта неграждан. Он как-то пришел ко мне и спросил, как ему оформить рабочую визу, чтобы переехать в Ирландию навсегда. Я сказал, что проще будет сдать экзамен на гражданство, как это сделал я, но он почему-то боялся, говорил, что на латышском со времен училища не говорил, и то, что выучил уже забыл напрочь. На курсы ему ходить было лень, да и денег жалко, вот он и пошел оформлять визу, а потом продлевал её каждые полгода, да и перейти на другую работу было с его паспортом проблематично и его начальство этим пользовалось.

Иногда он мне звонил пьяный, почему-то по телефону, платя немалые деньги за разговор, когда можно было бы воспользоваться мессенджером в социальных сетях. Но он ещё в Латвии ходил с дорогим смартфоном, без подключения к интернету, говорил, что интернет в телефоне ему не очень-то и нужен. Зато, когда он напивался, он швырял дорогие телефоны в стену в припадке гнева, если жена его не слушалась. В основном он во время этих разговоров жаловался на то, что надо много платить за аренду жилья, и чем выше зарплата, тем больше налоги. Но больше всего в Ирландии ему не нравилось то, что он не мог там напиться и пойти проиграть деньги, там все это, по его словам, было намного сложнее, потому играть он перестал, но стал больше есть, пить и курить, сильно растолстел. Мне со временем надоели его звонки, потому что говорил он одно и то же, и звонил исключительно пьяный, потому совершенно не воспринимал то, что ему говорил я. И на эти звонки я перестал отвечать, а социальные сети он практически не посещает.

В детстве, после порки, он как-то сказал мне, что своих детей он так пороть не будет, так, пару ударов и строгая нотация. Насколько я понял, своего сына он вообще не порол и не ругал, что бы он ни творил. Хотя сын его в основном только играл в видеоигры на приставке, вместе с отцом, который никак не может отказаться от навязчивой идеи выиграть миллион в автоматы. Во время последней встречи, я рассеянно слушал его рассказы о том, что произошло «на районе» и осознавал то, что мне совершенно нечего ему сказать, настолько мы далеки друг от друга.