Живи, брат!

Этот фотоснимок для меня — не просто кусочек прошлого. Это свинцовая печать, скрепившая договор между смертью и жизнью. Напоминание о дне, когда я, едва встав на шаткие ноги после полного паралича, рванул на юг. Не ехал — именно рванул, сломя голову, как от пожара, спасая в себе то последнее, что могло чувствовать: жажду солнца, скорости, другого воздуха.

Со мной были двое. Две женщины, два моих ангела-проводника в тот побег из царства неподвижности. Одна — мать, её любовь была тихой и безусловной, как земное притяжение. Вторая — боевая подруга, её сила была шумной и настойчивой, как ветер в паруса. Они flanked меня, эти две разные святые, ведя сквозь немощь к этой самой дороге, к этому кадру, где я уже почти живой.

Теперь обе — на Небесах. А я остался карабкаться по этой «бущующей жизни», как любил говаривать мой друг, вор в законе Миша Ракета. Его словечко — «бущующая» — врезалось в память намертво. Оно не про покой и умиротворение. Оно про ярость цветения, про брожение сока, про шторм. Про ту самую жизнь, которую он уважал.

И Мишаня тоже «ушёл за Радугу». Но иногда, глядя на этот снимок, мне кажется, я чувствую его тяжёлый, оценивающий взгляд где-то сбоку. Он не говорит «держись» или «скорби». Он, хрипло усмехаясь, бросает своё, как когда-то: «Ну что, брат, буянишь?» И в этом — весь завет. Не от ангелов светлых, а от ангела земного, грешного, понятного. Живи. Греби. Живи. Пока дышишь.

Фотография — не ностальгия. Это приказ к продолжению. Потому что каждый, кто смотрит на меня с того снимка и из-за той черты, отдал за мои следующие шаги часть своей вечности. И остановиться — значит предать их дар. Значит, надо идти. Пусть и карабкаясь. Но — буйствуя.

---