2. Если родился, да не пригодился

Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН

БЕЗ  РОДИНЫ  И  ФЛАГА
Роман-дилогия

КНИГА ПЕРВАЯ
ИЛЛЮЗИИ

ЧАСТЬ  ЧЕТВЕРТАЯ
ОСЕНИНЫ

2.

Во времена оны, задолго еще до Петра Великого, зародился в Архангельском конный торг, а при нем в скором времени и конезавод. И как не возникнуть им здесь, на Сибирском тракте, «дороге прямоезжей» через всю матушку-Россию из самого Петербурга на Урал и далее, в края кандальные. А когда по указу Петра на Поморье, сначала  в низовьях Двины, в Вавчуге, а потом и в устье дельты, в Соломбале встали верфи с их стапелями, а первый российский морской порт стал принимать корабли торговые со всей приатлантической Европы, по полой майской воде на Белой потянулись туда караваны барж с местным добром на продажу. И обернулся конный торг ярмаркой, которая, став сельскохозяйственной, по обороту в деньгах скоро поднялась в первостатейные.

С появлением в начале века двадцатого железных дорог, после революции, ярмарка быстро утухла до уровня некоей местечковой и по времени «переместилась» с конца марта на середину сентября, на вторые выходные месяца. И от конезавода, бывшего в силе и славе два века, осталась лишь память. А поскольку власти считали, что под их неусыпным руководством материально-техническая база коммунизма уже построена и все нужное  человеку для жизни начинает литься на него «полным потоком», ярмарку причислили к пережиткам прошлого и хотели «молча» прикрыть.

Когда же четыре года назад управлять культурой района поставили некую молодую и бойкую из местных, «оправдать доверие» она решила… межрайонным фестивалем «Белоречье» для «украшения» ярмарок в Архангельском, благо зрителей собирать не надо. Эти осенние фестивали быстро набирали популярность, петь да плясать сюда съезжались из многих районов Орловщины, и выходило уже, что не фестиваль при ярмарке, а ярмарка при фестивале -  этакой местной замарашкой-золушкой.

Константин Алексеевич, так уж получилось, те две ярмарки пропустил, а нынче, из Семенова вернувшись восвояси, приехал. Для газеты чего пописать да со своими повидаться. Вчера, в пятницу, ближе к вечеру появился да с Юркой, которого  пришлось еще на сегодня, на субботу, в школе отпрашивать; к бабе с дедом заскочили, переоделись, на ужин чего взяли да - к лодкам. Накануне с Иваном Игнатьевичем и братом Володей созвонились да договорились ночку на реке провести, у костра, «пообщаться да подышать» - так, по-родственному и не «по поводу». У Володи лодка-плоскодонка - на пески напротив села своих девочек «катать» - так повыше по реке на веслах поднялись, под крутояр, на любимое место, где в береге широким полукругом лагуна, а над ней старая береза склонилась -  много лет все никак не может упасть. Уютно тут, тихо, в сторонке, хорошо.
Как добрались, на лужке под березой круглую «Зиму» поставили, дровец пособрали, костерок запалили, кормушку с овсянкой да донки кинули, три поплавочные в кочку воткнули - для антуража, будто рыбалка. Юрик, поскольку темнает рано, так, кадров несколько - палатку да костер - запечатлел, а больше с удочками управлялся. А на закате, когда самый клев, смотри-ка, не только ерши у него, а и окуньки вон вполне приличные, две густерки со сковородку, голавли толстомордые да… щуренок с какого-то дуру на червя польстился. Рыбку он - на кукан капроновый под жабры и в воду, под кочку.

А взрослые его за каждый «хвост» хвалят, у костра клеенку раскинули, закусь, что из дома захватили, разложили - «Святым архангелом» расслабляются. А уж на Руси, если трое собрались да - «по стопочке», - уж обязательно - о судьбах России, никак не ниже. Впрочем, когда трое: два брата и дядя и друг о друге - «с пеленок», разговоры у них больше о том-сем-прочем, с десятого на пятое - про всякие свои семейные мелочи да мысли друг у друга друг другу известные. Когда лучше даже вместе помолчать, сентябрьской свежестью подышать, да рекой да селом родным отсюда с другого берега, с воды, полюбоваться. Завтра все трое собрались на ярмарку, а потому спать устроились пораньше.

Никого на реке. Сентябрь. Тишина. Лишь перед тем как в палатку забраться, сначала услышали издали слева, со стороны села, как «Москва» уркнула, моторка от берега выпятилась, медленно полукруг описала и на полном глухом шелесте вверх полетела вдоль того берега. «Москва» в селе только у Ваньки-»курка», участкового милиции Ивана Неустроева. А в дружках по реке у него Мишка-»чешуя» - Мишка Пантелеев из Омеличей, сосед тещи Васютки кудреватого. По носу лодки у них удилища - далеко торчат, над водой летят, будто они - ага, кто не знает! - на «поплавок» собрались, на ершей. А сами-то, известно, на Прорву мчат, на свое «законное» место, где у них «сеточка-корейка» метров сто.

Тут у здешних, кто рыбкой балуется, на пять километров вверх и вниз берега «закваканы», хоть таблички ставь. А у них самое рыбное - на протоке в Сидячее озеро. Так понятно - по Ванькиному чину. На селе власть, в смысле советская, - Толька Лаптев, в колхозе - Ванька Шилов; Это - на суше. А уж на реке-то - он, Иван Александрович, на все уполномоченный районного отдела внутренних дел и - пока, конечно, - старший лейтенант. «Москвой» он одной левой рулит, а правую, как пролетали мимо, в приветствии вскинул, Иван Игнатьевич ответил ему взмахом. Сегодня «курок» - не в обыкновение, не в фуражке форменной - в шапке цигейковой: голову не застудить - не лето. Умчались за поворот в звонком шелесте мотора и пенных усах. И опять - тишина.

Ночь-то ничего выдалась, свеженькая - не июль уж, конечно, и даже не август, - да в спальниках да на ковриках туристских «перезимовали» - в тепле и комфортно. Константин Алексеевич, поскольку вчера да в компании со «Святым архангелом» хоть и припозднились маленько, утром, однако, первым проснулся, но после «доярок»: шестой уж шел, только светало. Из палатки выбрался, сапоги отцовы натянул, в фуфайку, в штормовку вдетую, закутался, пошел костерок раздувать. Вчерашняя сушина сосновая за ночь перегорела; комли заостренные обугленные свел, пепел с угольками еще не потухшими снизу подгреб; ветку сухую, под руки попавшуюся, поломал коротенько, шалашиком на уголья устроил, стал дуть до легкого в голове кружения. А как язычки заплясали с треском да дымок ленточкой поплыл, колыхаясь и собираясь облачком в грязном золоте кроны березы, вылез из палатки Юрка. В сапожках тоже и в курточке болоньевой по двум свитерам - бабушка Люба закутала вчера. Зевает, глаза кулачками протирает.

-Куда рано? - обернувшись в его сторону, спросил негромко Костя, хотя знал уж, куда.

-Туманы хочу. Вон - туман, - говорит тоже негромко Юрка, взглядом на реку указав.

В палатку слазил, вернулся с аппаратом.

-Вымокнешь.
-Да ладно. Я - к озеру.

Ушел. Проводил его, по кочкам склона прыгающего, теплой отцовской улыбкой. Фотокор! Готовый. Только подрасти. А бредит самолетами. Значит, забудь, папа, про семейную династию…

Палочек вчерашних в костерок подложил - пламя-то все оно повеселее; под  куст на сушину ивовую сел; курил бы, так вот и закурить бы, да уж бросил так, кабы опять не…

Хорошо на реке. Большие августовские туманы прошли, земля поостыла, и над водой, сколь глаз ни охватит, везде лишь легкий прозрачный пар клоками невесомыми плывет над водой, невидимым течением едва влекомый. Пахнет водной прелью, даже - гнилью; из болотца сзади, куда Юрка ушел, - река так не пахнет. Слева, далеко, на том берегу - село: крыши под суриком, тополя, липы, - все в осеннем сентябрьском раскрасе, у воды - лодки темной полоской. Лодок здесь летом всегда много: село на реке. Свои да и городских дачников. А над всем этим, над кронами дерев, над селом, ярким мазком вертикальным по голубеющему небу - храм Михаила архангела, как… стелла в память о самом себе. Потому как много лет уже в нем… мастерская для тракторов - колхозный механический двор, плод «воинствования» атеистов середины тридцатых. Здесь, под березой, еще тень, а утреннее солнце, только показавшееся справа за берегом над дальним лесом, уж ласкает далекий «опальный» храм нежной розово-желтой пастелью, и от него в половину реки сквозь туманец тающий и оттого становящаяся резче и ярче недвижная в безветрии полоска ярким бликом…

В палатке завозились. Иван Игнатьевич откашлялся - слышно, по-утреннему, будто полнясь решимостью на что-то, - слышно: сапоги надел, выбрался на волю, белый чуб свой пятернями поприбрал,  Костю с добрым утром поздравил, произнес с одобрительной иронией:

-Родиной любуешься?
-Красиво тут у нас.

-Я в начале июля нынче, - продолжал Иван Игнатьевич, отряхивая песок  со штанов, - сюда на вечерок привозил Минина, начальника сельхозуправления, так после третьей на лирику потянуло, - усмехнулся он, - встал этак, к воде  подошел, руки - за голову, пузо выпятил: хороша, говорит, у нас земля, да дуракам досталась.

-Это он кого имел ввиду будто бы? - сказал Костя с улыбкой снисходительного добродушия.

-Ну, ты же его знаешь. Мужик из местных, от сохи, без пузырей. На жизнь смотрит реально.

-Ну-ф… тут... как сказать. Реальность реальности - рознь. Это ведь… вопрос восприятия, как взглянуть, - возражая тоном этакой мягкой лености, произнес Костя, не глядя на Шилова, поднялся с сушины, пошел к удочкам.

-Кстати, о взглядах. Я вот у тебя по «Скверным сынам» заметил (Шилов имел в виду недавно подаренную ему Костей собственную книгу очерков «России скверные сыны»), может, я не прав, конечно, - но… будто Россия для тебя есть-пошла только с восемьсот шестьдесят первого года, с отмены крепостного права, - говорил Шилов, не глядя на Костю, снимая штормовку и устраивая ее на косую растяжку палатки. - А до этого?

-А до этого... да, шли века, цари… менялись, - говорил Костя, вынимая из гнезда в кочке крайнюю удочку, вытягивая леску с голым крючком, - а… империя-то оставалась, собственно… рабовладельческой… как римская республика. И только с отменой... рабовладения (достал он из-под кочки банку с червями), которое у нас называют... крепостным правом (копался он в банке указательным пальцем) и на село пришла... свобода - Россия-то сельской была почти вся (достал он юркого »полосатика») - народ и начал творить историю. Раб - не... творец, - продолжал он, - аккуратно прокалывая крючком червя в толстой части. - Творец - только человек… свободный (проколол он червя в другом месте). И… пожалуйста (проколол в третьем) - хождение в народ, революционное движение (поплевал он на червя и закинул удочку чуть левее, с учетом течения), политические... партии (устроил он удочку в кочке, в гнезде).

-Всяк, конечно, волен… Я готов уважать, но... тут есть такая толстая тонкость, даже две, - говорил Шилов, будто вслух размышляя, сходя к воде метрами пятью ниже удочек, к ивовому кусту справа. - Во-первых, крепостное право…  имело много разного рода форм, от своей же «крепости»… довольно далеких, - говорил он и, склонившись над водой, плескал в лицо воду и потому прерывался. - А, во-вторых (стряхнул он с рук капли, выпрямляясь),  крепостное право, оно ведь силу-то, собственно, имело в областях земледельческих (достал он осторожно мокрыми пальцами из правого кармана штанов платок), в южной части империи, где крестьян... надо было... прикреплять (вытирал он лицо и говорил в пригоршни) к помещичьей земле. А таких, если в целом по империи, было, между прочим… процентов тридцать, может, едва ли больше. А остальные (распялил он сырой платок за углы, встряхнул и начал складывать), которые... в статусе крестьян, они к земле имели отношение или очень тоже в разной степени косвенности или вообще никак. Вон за Уралом (устраивал он сложенный платок в карман штанов) охотник да рыбак, да промыслы, да люд заводской - миллионы. Им это крепостное - без понятия. Так что… эта отмена, как ты говоришь, рабства, в масштабах государственных акция в истории, я скажу, не рубежная и по значимости очень двадцать пятая, -  уверенно-решительно мотнул он головой и взглянул на Костю с выражением, говорящим будто, ты вот что хошь, то со мной и делай.

-В эту цифирь… я не вдавался, - отвечал на это Костя тоном миролюбивого согласии, морщась и с трудом вынимая изо рта ерша заглоченный крючок второй удочки, - Но смотри: кончилось рабство и… свободный народ… начал творить политическую историю (добыл он, наконец, крючок). Две революции, коллективизация, победа в такой... войне (присев у воды, под кочку, насаживал он ерша на кукан), развенчание культа, Гагарин (вернулся он к кочке, взял банку с червями) и теперь вот - эти два десятка, последние, - говорил он, выбирая червя помясистее. - Ну да, не без проблем, конечно... в чем-то (накалывал он червя на крючок), но это - проблемы роста, это… нормально и… переживаемо (поплевал он на червя и закинул подальше удочку, укрепил комелек в гнезде). И под всем этим и за этим два высшие, я считаю (обошел он кочку), достижения уже политического творчества масс - советы народных депутатов и коммунистическая партия... - опа-а-а! О-опа-опа, о-опа, ребята, чтот-то тут!?..

Он осторожно вытягивал кого-то, этот кто-то оттуда, из глубин напротив того места у куста справа, где сейчас стоял Шилов, сильно натягивал леску, противился, казалось, уже вяло и устало, но, однако, так, что удилище изогнулось и конец его дергался над рекой, едва не клюя воду… Подлещик, небольшой, где-нибудь на полкило, попавшийся на уду, должно быть, еще вечером, не сопротивляясь, дался в руки Косте, присевшему к воде. Почти уснувший, оказавшись на кукане, он два-три раза шлепнул хвостом на мелководье под кочкой, и Шилов с Костей шутливо-назидательно попеняли ему на урок судьбы, ожидающий всякого, кто польстится на связку червей, кучу незаработанных денег или… жар-птицу, минуя синицу.

-Так что… вот ты говоришь - родина, - сказал Костя этаким «итоговым» тоном, не глядя на Шилова, который все еще стоял у воды в позе руки в боки, наблюдая как плывет над рекой просвеченный солнцем туманец. Он достал из банки крупного почти белого червя и насаживал его на большой крючок с широкой «бородкой». - Для меня родина - это история. Точнее - конгломерат событий в отрезке исторического времени, то есть, в аспекте скорее историческом (закинул он донную удочку подальше, воткнул в гнездо в кочке удилище). И я - смотри - в этом конгломерате, во временном куске, на который я пришелся. Без саморекламы, смотри, по факту: университет, заместитель редактора в двух партийных газетах. Партийная жизнь, идеология, народ и власть, экономика, соцсоревнование - все главные темы мои. Секретарь партбюро в двух редакциях. Два с половиной года - первый секретарь райкома комсомола в Семенове. Двои курсы в доме политпроса при обкоме. Курсы в высшей комсомольской школе при ЦК ВЛКСМ в Москве, курсы в высшей партийной школе при ЦК КПСС. Четыре года - член пленума райкома партии. Пять лет - заместитель председателя районного комитета народного контроля. Правда, на общественных началах, но товарищ постоянно болел и треть заседаний готовил и вел я. У нас шутка есть: мол, журналисты - подручные партии. Я ее за шутку совсем не считаю. Я - подручный и этим горжусь. И уж как оно там получается, не мне судить, но - помогаю, я считаю, партии двигать, скажем так, исторический процесс. Нет, я реально понимаю, конечно, что в этом смысле, может, многим смешон, но смеются глупые и непонимающие, ради которых, как раз, ради их светлого будущего, понимающие и партия стараются.

Он сделал несколько шагов по урезу воды влево к донке - палке, косо воткнутой в песок, с конца которой тянулась и уходила в воду толстая леска с колокольчиком, стал ее выбирать, укладывая леску петлями под ноги и продолжал, не оборачиваясь:

-Для меня подручный - не для иронии, не в курилках пошутить, а высокая миссия. Я подручный не из необходимости зарабатывать на кусок хлеба и на семью, а по убеждению. И не только в газете, но и как писатель. И ты, Игнатьевич, не мог это не заметить по «Скверным сынам». В этом названии моя твердая позиция и гражданина, и журналиста и, скажем так, слогом высоким,  политика, пусть и местного масштаба. Потому что есть сыны верные, работающие в той же партии, в других структурах, за идею, честно и по тому же убеждению, кто несет тот самый - по Маяковскому - «чернорабочий ежедневный подвиг», который «на плечи себе взвалил Ильич». А есть скверные, которых больше, которые лишь играют в такой театр. Для меня они потому и скверные, что «кривляют» борцов. Уж лучше бы не «ломали». А ведь среди них немало профессионалов в своем деле, знающих жизнь и производство. Они могут быть «верными», но - не хотят. И остаются «подпольно-скверными», отрабатывают свои оклады. Я же, над любым текстом работая, самой мелкой даже информацией для сиюминутной хроники, чувствую, что пропитан этим моим убеждением подручного и невольно пропитываю им любой тест. И чувствую постоянно, как я нахожусь между партией и народом, как бы связующее между ними звено. Вот мое место в жизни со всем тем, что я есть, и для меня очень комфортное.

-Как оно высоко у вас все, у писателей, - оценил Иван Игнатьевич, но с оттенком все же иронии, хоть и дружески-позволительной. - А для меня родина - вот она, вокруг, - вскинул он над рекой руки. - Пригодился, где родился,  и - спасибо судьбе. А все остальное для меня - география. Мне что Москва, что какая-нибудь... Кения с фиолетовыми неграми.

-Какой-то ты, Игнатьевич, непатриотичный, - поморщился Костя в миролюбивом сожалении, помотал головой в шутливом отрицании.

-А откуда другой-то патриотике взяться? Я вот с Мининым согласен. Ты еще в песочек под окошками играл, а я начал бригадирить. И попал под хрущевский разгром села. А ведь на протяжении тысячелетий основой русской цивилизации была деревня. Ведь  здесь - главное хозяйство, продовольственное. Здесь -  воспроизводство населения, духовность, культура.

Потом - ликвидация эмтээс, машинно-тракторных станций, с их техникой, стоянками, ремонтной базой, с распродажей тракторов и комбайнов колхозам по кабальным ценам. И что получилось. Живой пример. Папа твой, Алексей Поликарпович из эмтээс на родину вернулся на комбайне, давно уже не новом. Куда его девать? Поставили вон в церковь к двум своим «фордзонам», благо помещение позволяло. Ну, проходил он два сезона на одном таланте Поликарповича - ремонтировать-то не на что. Стал металлоломом. А мы еще три года за него кредит платили да с процентами. А колхознику на трудодни - галочки да палочки.

Только очухались, а тут - укрупнение. Было одиннадцать колхозов, стал - один, почти неуправляемый. И что в итоге?  Сегодня по району две трети хозяйств, даже больше, убыточные. А кто еще не сдох, как мы, так лучше бы сдох, тогда бы хоть дотации пошли.

Или эта кампания по сселению. Ведь по деревням уполномоченные райисполкома ходили - своими глазами видел - и высматривали, нельзя ли эту деревню ликвидировать? Жизнь народную стереть с лица земли. Ну и наликвидировали. По нынешнему сельсовету у нас было тридцать две деревни, сейчас - шесть. Да и те вроде моей родной Шиловшины - полтора человека свой век доживают. Ага, предполагалось, будто бы сселение. А человека с земли сковырнули, он тут уж не останется. Вон у нас в Архангельском осели единицы. Кто в Белоцерковск махнул, как-то зацепился, а больше - по Союзу по родне да кто куда. А ведь уехала-то самая производительная молодая сила, а остались старики да опойки. Ах, у нас сегодня в магазинах полки голые! Так за что боролись, на то и напоролись. Чудес-то не бывает. И так - по всей стране. Земля-то обезлюдела.

Он в сторону Кости еще обернулся, будто вспомнив что-то важное и желая сказать, да в эту минуту из палатки послышалось глуховато-громкое и недовольное:

-Да вы достали уже своей родиной! Мало вчера вам не хватило!
-Очу-ухался, - будто обрадованно воскликнул Шилов, оборачиваясь.

-Не надо сло-ов! - говорит Володя, выбираясь из палатки. Лицо заспанное, помятое. Свитер на нем в голубых ромбах, коленки черных штанов в глине. - Леонид Ильич сказал вам конкретно:»Будет хлеб, будет и песня!» Работа есть, кусок хлеба есть, штаны-рубаха да девок поднять. Семья - вот главная родина, да чтобы… о! это откуда?! - вскинул он взгляд влево и вверх, и Шилов с Костей тоже обернулись.

(Продолжение следует)