Дождь

Я помню дождь и поезд. Очнулся в саду, где пролежал на траве черт знает сколько времени. Спал я или не спал, не могу точно определить. Стволы яблонь, облепленные жирными пустышками мха, красная малина, тошнотворно пялящаяся из зеленой пасти кустов, матово шелестящие гробы теплиц. Отшибло память. Сумка! Ее не было. Мобильник, материал для статьи, дорожный байбл – все исчезло. Я что-то видел. Бесчувственные ученые крысы в белых халатах торопливо выбирались из дверей затопленных отсеков военно-сифилитической лаборатории, где осталась бледная мученическая тяжесть никелированных саркофагов. Чужая смерть во имя научных грез. Безымянная смерть во имя бредовых снов разнузданной клики матерых лжехристианских садистов, антисемитов и политических педерастов с размягченными шанкрообразными мозгами, вознесенных козлом власти на вершину смрадной оккультной горы. Они могли производить лишь совершенных болванов. Лапа этой безумной воли покоилась на загривке омерзительно доверчивой вьючной скотины. Недуг слабеющего государственного тела проявился в виде черной опухоли последней диктатуры и кататонического псевдоправославного целлолюиллоза. И еще постоянно лил дождь. Он лил месяцами, с небольшими промежутками. Плач Первых. Дом разделился в самом себе, появились метастазы. Церковь Химеры Первородной против Церкви Испражняющих Грехи, Партия Псов-Ангелов против Сестер-Трансвеститов Христовых. Но все они служили одной цели. Оставалась еще горстка атеистов, скрывающихся по подвалам и подворотням. Их вылавливали и побивали камнями. Атеистами считались инакомыслящие, отверженные, свободные, читающие, ждущие, жаждущие, пацифисты, буддисты, мусульмане, нонконформисты, искренние православные, иудаисты, кришнаиты, джайны, зороастрийцы, езиды, хипстеры, сатанисты, сексменьшинства и те, кто просто исповедовал общечеловеческие ценности. С меня глаз не спускали в поезде, но я выпрыгнул на станции. Потом несся по кукурузным полям, и шарниры моих коленных суставов были как ртуть. Олений ужас… 
Хлестал косой ливень, и небо над садом было серым из-за кочевых туч, но неожиданный лучик солнца сквозь сосудистую прореху, такой странный – пробился изнутри ценой невероятных усилий, раздробив мои кирпичи. Результат - импульсивная дрожь тела и соленые капли на небритом лице, лице чужака, жившего в далекой адовой колыбели мира. Дождь перестал. Где я теперь? Я нездоров…
Меня нашли, одна из них беловолосая, другая, без рукавов, смуглая. Она смотрела на меня сверху вниз гневными низинами глаз, как Махакали. Затем - несколько ложек вкусной обжигающей жидкости, похожей на суп, вернули меня к состоянию некоторой осознанности. Приятное ощущение самообретения, хотя все вокруг было необычно, стол пустой и длинный и люди, сидящие за ним, молчаливы и напоминали коричневые дюссельдорфские гравюры. Кто эти персонажи? Подпольные атеисты, анархисты? Играющие в героев добрые горестные тигры? Маленькие тряпичные рыльца призраков из детской спальни? Среди них был ребенок, выпуклоглазая девочка лет 12-ти, с наследственными признаками вырождения. Напротив горбился на табуретке похоронного вида тип, мявший в руках вязаную шапочку. Рядом с ним – две разнополые тени, похожие друг на друга. Они внимательно пялились на меня. В конце стола восседал некто с меднофаларидовой чашей лба. Наливные багровости кистей его рук мирно покоились на столе. Окно было открыто, по комнате носился серый кусок ветра. На подоконнике грузно покачивались мясистые прабутоны тысячелепестковых термоорхидей. Может, тут что-то и прятали от заблудшего мира, но поруганное стремление к свободе казалось особенно смешным по соседству с этими изломанными личностями. Оценить происходящее вполне объективно, мешало досадное ощущение тривиальной ловушки их рутинных забот, возможно, ненастоящих. Эти радикальные сомнения не давали трезво оценить ситуацию. Во время своего недавнего, краткого и весьма неудачного выступления на ТВ о причинах хрупкости сознания в туманном феномене времени как подставе на пути к бессмертию, я услышал богемскую рапсодию, исторгаемую слизистыми глотками обреченных. Что-то вроде magnifico-o-o-о – хор их птичьих мордочек, поочередно являвшихся из грязной тьмы зажмуренных век. Я, как человек длинной воли и свободной творческой профессии, выступал в качестве «идеологического оппонента».
- … вы предрекли, что смерть разрушит все наши младенческие иллюзии, - саркастически прицеливался лжец-телеведущий, - Что, собственно, вы имеете в виду?
- Я не сказал «смерть», я сказал «гора смерти». Это символ тотального разрушения, в том числе и самой смерти. Это образ. Такой поэтический образ, - отвечал я, бледнея и нервничая, - Иллюзия - это плоть. Суть, собственно в том, что мы слишком привязаны к своим убеждениям. Но это лишь убеждения плоти, поэтому их не существует. Если вы внимательно читали…
- Читал что? Евангелие? – молниеносно перебил ведущий и ухмыльнулся, подмигнув немногочисленной аудитории, типа, я и Евангелие – вещи совершенно несопоставимые, и якобы в Евангелии ни о чем таком вообще не говорится.            – Настоящий Иисус был другим! – психанул я, - Он раскрывал объятия каждому комару, который был готов его укусить! Как вы не поймете! Теперь они подсовывают нам фейкового Христа! Они используют наше невежество, нашу инфантильность, наше себялюбие! Нашу грязь! Они боятся того, что мы начнем думать о себе как о душе и личности! Они боятся, что мы вообще начнем думать…
- Кто же эти «они»? – с деланным равнодушием спросил ведущий. Глаза его сузились. И я ответил, что это, конечно же, правительство, новые церковные учреждения и человеконенавистническая полицейская власть с ее пыточными камерами и застенками. Я честно сказал, что я думаю о массовых отравлениях, диких экспериментах над сознанием, преследованиях невинных людей и прочее. И в заключение добавил, обратившись к аудитории, что всевластная,  системная, срамная Вошь не вечна и подлежит скорейшему и полнейшему уничтожению. В студии воцарилось молчание.
- Простите, - проверещал ведущий, - Мы отошли от темы…
- Да нет же, дело как раз в этом, - возразил я, - Нас всех превратили в скотов. В скотов… - я со стороны услышал свои последние слова, произнесенные скорбным шепотом.
- А вы не боитесь, что вас прилюдно побьют камнями как еретика и возмутителя общественного порядка? – спокойно, с расстановкой спросил телеведущий, - Что вы на это скажете?
Побить камнями! И это было произнесено в прямом эфире! Бесцветные волосы телеведущего лежали как сельди, и неприятным было его жирное схимническое выражение рта, такое, знаете, навязчивое миролюбивое чмо, но и это обман. Под давлением многодневного стресса, тяжелых панических атак и субъективных переживаний, а так же вследствие приема лютой дозы экспериментального препарата, снимающего депрессивные симптомы, я винтообразно перегнулся через подлокотник уютного кресла и заблевал сверкающий пол студии холодной кровавой жижей. Я был для них свиньей, начиненной легионом чертей. Кроме того, я добровольно принял роль козла отпущения, выступив от имени всех верующих в Бога атеистов. Впрочем, эту часть вырезали. В течение следующего дня я энергично готовился к побегу. Я наговорил достаточно для того, чтобы знать, что за мной придут, но не знал, куда бежать. Куда-нибудь. Здесь никому нельзя доверять. Собрав сумку, я отправился к Владлену. Там меня не стали бы искать. Однако его поведение показалось мне подозрительным. Владлен на порог меня не пустил. Просто стоял в дверях и клацал зубами. Страх. Я прямо слышал, как стучат у него в штанах его полуаридные яйца-пуговицы. Седой, спившийся театральный гомосек, живущий в своей прокуренной берлоге, одинокий как старый дощатый сортир. Он боится, и я его не виню. Нельзя винить за простой человеческий страх. Страх – это еще не подлость, страхом можно объяснить многое из того, что не кажется правильным. Тогда я просто сел в поезд и поехал на запад.
Во время поездки я познал наготу пустую и пепельную. Это особенная нагота. Голодная нагота половины души. С одной стороны - выхолощенные ветрами кукурузно-картофельные пространства любимой отчизны, помертвевшие и проклятые народами, с другой - нефритовые колеса поезда, утопающие в мякоти лесов, полных меда. Пока я валялся на верхней полке, моя непослушная Ка устроила себе лежбище в далекой теснине, прильнув к ручью под гранатовой тенью. Струнный квартет услаждал наш слух. Но, утолив голод и жажду, она вернулась в образе бирюзовой ютландской сойки, и серебряные перья ее подкрылок рассыпчато и предостерегающе зазвенели в пыльном мраке купе. В этот момент я понял, что меня выследили. Они были здесь, в вагоне. Я сразу вспомнил двоих типов с безликими рожами отставных ментов. До ближайшей станции оставалось ехать не более десяти минут. Собрав сумку, я оказался в тамбуре. Остановка. Не дожидаясь, пока проводник уронит лестницу, я выскочил из вагона и очутился на мокром безлюдном, богом забытом перроне, где-то посередине топкого вакуума между Сибирью и Европой. Дождь заливал все. Я увидел позади парочку этих конченых недоумков. «Минуточку»! – услышал я гнусавый голос и почувствовал, что мне чем-то прыснули в лицо. Я даже не обратил внимания, отмахнулся сумкой и бросился в сторону поля. Мне что-то орали вслед, но я несся вперед, не разбирая дороги. В горле ненормально першило. Кажется, я переместился довольно далеко. Я падал. Мои гортанные соки питали отвратительную толстостебельную тварь, угнездившуюся в легких и ниже. Я чувствовал как она дышит мной и отчужденно примирился. Все это я вспомнил, когда очнулся в чужом саду.

Мои новые друзья оказались членами свободной общины, и люди с больными шунтированными сердцами прибывали сюда по жестоким рельсам, в надежде излечиться от старой веры своего безверия и увидеть некое подобие золотой головы Спасителя на звездно-сером бетоне глухой стены. Я где-то читал, что мы были диковинными рыбами, питались устрицами, шалили с морской капустой, малодушно, по-рыбьи оправдывая свое невежество воздействием темных океанских глубин, в которых росли. Нам казалось, что объективность мысли – это привилегия древних пресвитерианских костей, из которых были построены галеоны, зарывшиеся в донные пески. Упоительные объятия будущего с его наэлектризованной коммуникативной динамикой оказались всего-навсего мелкой теневой сборкой ничтожных запатентованных отходов и отхожих мест. Эти изобретения вызвали языческий хохот пращуров, облаченных в старую позеленевшую медь. Это как однажды во сне я изобрел хиджопу. Такая замысловатая утепленная полунакидка с бретельками и пуговицами, удобно облегающая зад. Сделана из крученого виссона. Et bien, c’est gentil! Но это все. Существование длиной в долю секунды по божественному исчислению в мире, где смерть затратна, а жизнь – полна фатальных сюрпризов. Это изобретенная нами Война, победителями в которой окажутся лишь наши останки. Желаете сыграть партию в ничто и совершить ядерное вселенское прелюбодеяние? O’key! Этот крапленый век послужит гарантом безнаказанности. Правда, вот, игроки обратятся в пыль.
Ночь за ночью я лежал, смотрел в окно и думал. А что если вернуться? Нельзя жить, постоянно скрываясь. В углу рта пошевелилась энергетическая трубка. Ей без малого пять тыщ лет, как священной анаконде, которой поклонялись в Амазонии. Хотя, о том, чем трубка является на самом деле, надо было бы спросить у Магритта. Уж он-то знал. Об этом толковал Будда. Всё не то, чем кажется. А если так, то не все ли равно? Ведь я не участвую в том, что делает мое тело. Да и делает ли оно вообще что-нибудь? Или все простить? Ведь они не ведают, что творят. Однажды в городе меня чуть не разорвала обманутая воинствующая толпа. Кто-то из них указал на меня и крикнул: Вон, смотрите, это он, сука, вегетарианец! От радикально настроенной толпы отделился бритоголовый христианин в черной майке с белым крестом. В руке он держал булыжник. Камень пролетел над моей головой, не задев. Я вовремя нырнул в переулок и спас свою никчемную жизнь.
Я жил в общине, работал в саду, сажал, полол и трансформировался в нечто мирное. Все мы тут занимались каким-нибудь делом. А потом мы садились за стол и вкушали, храня тишину. Здесь не принято было говорить во время трапезы, слова считались ложью. Мы встречали каждое новое утро чистыми ослами истины вдали от разухабистого варева тюрем и лагерей. И только огородная земляная жижа читала правдивую резиновую прозу сапог, безучастно поглощая серые метафоры дождя. Дождь день за днем смирял гордыню. Бесчеловечные потоки небесной воды как очищающий душ – смыли канализационное сало и иссякли. Мы видели, как Гигант солнца, нарушив целибат, соединился с опустошенной далью в зыбком припадке страсти, зачав странный и неведомый нам плод.