Велигер

Макар Донской.
ВЕЛИГЕР.
Повесть.


Русская классическая литература.


ДК 821.161.1
ББК 84(2Рос=Рус)
Д67
ВЕЛИГЕР. / Макар Донской. – М. : Издательство Триумф, 2023. – 49 с.
ISBN 978-5-90263-310-5
Трое дворян, связанных меж собою дружбой и бунтарством, отправляются на выходную прогулку, которая превратится для них в опасное приключение.
Мистическая повесть о 1882 годе.
Для широкого круга читателей. 16+
© Соболев М.В., текст, обложка и иллюстрация, 2023

   
Здесь тайник Его силы!
Аввакум. VII в. до н.э.


ГЛАВА ПЕРВАЯ.
 
   
    В 1882 году был создан военно-политический блок Германии, Австро-Венгрии и Италии. В том же году, в Российской империи, 28 престижных гусарских и уланских полков были преобразованы в драгунские. Весть о сем унизительном преобразовании, стремительно облетела высший свет общества. Узнав об этом, трое посетителей Московского ресторана "Яр", между прочим, буянов-аристократов, топили бриллианты в аквариуме, и стреляли по хрустальным люстрам из револьверов... Русские офицеры широко отпраздновали падение военной элиты Российской армии, и договорились скрепить свою дружбу, впредь называя себя не иначе как: "Тройственный союз..."

               
ГЛАВА ВТОРАЯ.


    Мы входили и выходили, всюду стояли дома: пустые проемы и открытые настежь двери; вещи, лежащие так, точно тут недавно были хозяева. Эти странности наталкивали меня на мысль, что все-таки здесь не все чисто.
    Герман Семирадский, человек не впечатлительный, а более хладнокровный. Рот у него, отороченный робкими усиками, никогда до конца не закрывался. Два широких верхних зуба, как на полочке, расположились на нижней губе. От неожиданности глаза Семирадского сделались испуганные, и он ничего не говорил, а все молча глядел беззлобными своими лупешками. Видок жалкий и жадный до козырей. Растопыренными ушами Семирадский надеялся захватить, хотя мало-мальски звуков умолкшей деревни, насытиться узнаванием чего-то ему одному необходимого. Поэтому глядел он зачарованно, долго и заинтересованно, походя на рыбку, выглядывающую из реки перед удильщиком. К нему не испытывалось доверия. Брови Герман поднимал точно специально, и создавал тем впечатление наивного притворщика, ловкача-пройдохи, ожидающего, что ему поверят… Бледное, измученное лицо, снабженное вытянутой переносицей, походящей на кусок пластилина, сжатый и брошенный скульптором, сужалось книзу. Подбородок у Германа совершенно отсутствовал, сблизившись настолько с нижней губой, что могло показаться, как бы его вовсе нет. Чернявая и чуть взлохмаченная шевелюра Семирадского напоминала зимнюю каракулевую шапку, в коих хаживали часто барышни.
    Что поделать, а ведь наш товарищ явно струхнул! Семирадский сходил мне сейчас на виденного в 1869 году Джека Паркинсона, члена комитета по улучшению ружей. Как и Джек, Герман отметился своим непрерывным дрожанием.
    – Господин Кортнев, – трясся он. – Где же все люди?!!
    – У меня сложилось впечатление, что жители исчезли со своих мест так, будто они призраки... – ответил ему я.
    – Да, об этой деревне стоит почитать что-нибудь, – устало заметил граф Николай Потоцкий, – возможно, однако, что в округе много таких селений. Уж не война ли с турками послужила причиною их внезапного бегства?
    – Похоже, жители сильно были чем-то напуганы и убежали... Как вам кажется, Степан Евсеевич? – не прекращая дрожать позвал меня Герман Семирадский.
    – Думаю, все может оказаться загадочнее, чем кажется на первый взгляд, – сдержанно отозвался я. – Что если мы набрели на раскольничье село? Мы ведь вышли на него случайно? Не так ли, поручик?! Ведь привели сюда нас вы?
    – Да-да! – согласился он. – Шли через лес, и открыли это чудное место...
    – Обратите внимание, широкая проезжая дорога к домам, заросла молодыми деревьями! – добавил граф Потоцкий. – Староверы, опасаясь преследования, забираются глубоко в леса… Я слышал, что некоторые из них кончают собой, только бы их не лишили старой веры и готовы даже умереть в огне, вместе со своими детьми...
    – Да, только здесь все цело... – подметил Семирадский. – Непохоже на то, что жители сбежали…
    – Нет ли здесь еще каких-либо домов, в которые мы не заглянули? – поинтересовался Потоцкий.
    – Остался один единственный дом... – сдержанно оглянулся я.
    – Постойте, мне кажется, там кто-то есть! – радостно вскрикнул граф.
    В этот момент на пороге дома, стоявшего у самой кромки леса, показалась древняя старушка.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

   
    Отчего бывает так, что смелые и обученные военному искусству люди, сразу сдаются в плен в большом количестве, нескольким вражеским солдатам?
    Увидев старуху, Семирадский побежал от нее в лес. Мы с графом Потоцким бросились его догонять, понимая, что ему нужна помощь, ведь бедняга оказался так напуган! Мы бежали очень долго... В конце концов, мы Семирадского потеряли.
    – Герман! – кричал я.
    Обеспокоенный судьбою друга, граф Потоцкий не отставал от меня в призывах:
    – Герман Семирадский! Отзовитесь!
    Несмотря на крики, ответа не последовало. Лишь только суеверный ветер вздорно трепал наши потные и спутанные волосы. Я вспомнил о лошадях, ведь мы их бросили в селе! Возвращаться в жуткое место не хотелось...
    Тем временем смеркалось. Сумерки, скоротечно наступая, окутывали все сизым туманом.  Лес, будто забавляясь, дышал на нас. Мы уселись возле дерева, пытаясь унять дрожь.
    – Надо развести костер, господин Кортнев! – шепнул мне граф Потоцкий.
    – В противном случае, станем добычею волков, – вынужденно согласился я. – Говорят, что их тут немало.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

 
    Решив развести огонь, мы справились с задачей необыкновенно быстро. На счастье рядом с нами оказалось множество сухих веток. Огниво, трут и немного сухого мха я всегда держал при себе в непромокаемом мешочке, пропитанном воском. Еще несколько мгновений и наш костер озарял темное небо.
    – Небо стало черным, – задумчиво произнес Потоцкий.
    – Будто уже ночь, – стуча зубами, подтвердил я. – Однако, где наш бедняга Семирадский?
Почему он убежал?
    – Никак не отзывался, когда мы ему кричали?! – вторил мне миловидный граф.
    Неожиданно внимание его привлек большой валун, находящийся неподалеку.
    – Скала лесного владыки походит на сказочный дом волшебного гнома! – в трепете промолвил граф.
    – Камень просто огромен, – заметил я.
    – Вот загадка! Отчего мы его сразу не заметили? – удивился Потоцкий, почесывая свою, абсолютно лысую голову. – Я пойду и посмотрю, кажется, там есть ступени наверх.

               
ГЛАВА ПЯТАЯ.

 
    Не успел Николай Потоцкий подняться и сделать несколько шагов в сторону могучего валуна, как вдруг из-за гиганта, распуская мглу, стремительно появился, одетый в светлую домотканую рубаху, мужичок. На ногах у него лапти. Он не препоясан. В руках ничего не держит. Смотрящие на нас, внимательные глаза его, казались зоркими. Таким взглядом обладают обычно весьма смелые люди. Действительно, имея даже привычный для крестьянина вид, мужик показался мне необыкновенным. Он не гнулся, ни шибко и ни толику заискивая, и не мял сконфуженно, снятый с головы картуз, как в обыкновении это делать у простолюдинов, увидавших знатных господ. Мужик рачительно преодолел почтительную дистанцию, и, оказавшись рядом с нами, наблюдал за происходящим весьма заинтересованно, чем показывал, что вовсе не он нас, а скорее мы его должны бояться. Оказалось, что представший перед нами обитатель ночного леса не обращает ни малейшего внимания на то, как мы побелели от страха. Речь его производила впечатление наигранности. Бывшая не иным чем, как приказами, она породила у меня во множестве плохие предчувствия...
    – Я ходил на торфянку, собирал ягоды для настоев... Пойдемте со мной! – с ходу заявил обай. – Ты! – обратился он к графу Потоцкому, тоном, не допускающим возражений. – Пойдем со мной. Я вижу, у тебя есть фонарь. Зажги его! Ты мне посветишь. Я оставил на болоте мешок с вином. Мне нужно в село вернуться к утру.
    – Вы живете в селе? – выказав недоверие, я невольно посмотрел на ноги мужика. К несчастью мои предчувствия оказались верными! Мужик вышел с сухими ногами из торфяника. Значит, обай не ходил по болотам? Куда же он тогда так настойчиво тянет Потоцкого?
    Я взглянул на графа. На лице Потоцкого не осталось и следа чести от боязни. Шеф Нижегородских удалых драгун, смело скакавший под семнадцатью Георгиевскими трубами впереди своего полка, отличившегося при битве на Башкадыкларских высотах; побывавший во многих сражениях, и никогда никого не боявшийся: сейчас сидел и трясся, не умея скрыть своей дрожи. Поникший, потерянный, замер он, согнувшись, уставясь широко открытыми пустыми глазами за огонь; скомканный вид его вряд ли заботил графа, брошенного карнавалом смерти, на потеху бродящим поблизости полуночным зверям, пронырливо ищущим жертву в столь злополучный час. Смотря на него, и мне, бывалому офицеру, – мне тоже стало страшно. Однако я не пожелал показывать своего страха появившемуся из-за камня представителю древесных чащ. И набравшись храбрости, взглянул мужику-обаю прямо в лицо.
    В его чертах не находилось ничего от бессмысленного, столь обычного для пьяниц, поведения… Должен признать, что я окончательно растерялся. Ведь простолюдин точно изображал пьяного! Откуда он шел?! Ведь там, куда обай настойчиво звал нашего графа Потоцкого, не обреталось никаких сел и деревень. Или мы пропустили важное, слишком уж положившись на Семирадского?!! А если Герман нарочно завел нас в глухомань?! Сбежал от нас, своих друзей, оставив плутать; падать, цепляясь ногами за корни, раздирая щеки в кровь об коварные, появляющиеся из темноты, сучья! Что остается нам? Одичало горевать, ища убежища, не имея возможности провести время с удовольствием, восчувствовать которое настойчиво звал Герман?!
    Да, ведь Семирадский проповедовал нам! Отказаться, хоть на время от роскоши, забыть о безделье и неге, лени и праздном времяпровождении. Приехать и войти в глубокие Тверские леса,  надышаться свежим воздухом, насыщенным лекарственными ароматами природы, что лечится всякая хворь!
    И вот, теперь я здесь. Тело мое заставляет трястись ужасная догадка. Не погубить ли, послан нас, сей пришелец из ночной мглы? Я не ощутил от мужика запаха пота, по естеству свойственному человеку, ищущему выход из чащи леса, торопящегося быть в селе к утру. Пьяного тяжелого духа я тоже не ощутил. А вот дыхание леса, исходящее от обая, я прекрасно ощутил. И ежели я понял?! Что если постиг всею душой?!! Передо мной стоит в человеческом обличьи, и уверенно теребит Потоцкого... Кто, как не злой лесной дух?! Прозванный в народе: «Лешим»! Вот он! Возник, собственной персоной. Сказать ему:  – «Отцепись!» Да, замерли губы безвольно.
    Пока я размышлял, обай пристал к сиятельному графу. Потоцкий все более от ужаса склонялся к земле, и непроизвольно закрывал голову руками, так будто он серьезно опасается уже и за свою жизнь…
    Отчаяние охватило меня. Грудь моя вздымалась, обнаруживая сдавленное дыхание, не находящее прохода, чтобы проникнуть в кровь и дать отдохновение находящейся в напряжении плоти.
    Стыдно признаться, все же мне пришлось отвернуться. В желании сохранить доблесть, я решительно отгородился плечами и спиной от мужика, надеясь скрыть, не поддающийся самообладанию, выдающий меня страх...
    Обай вычурно простецки кропотливо внушал нечто зловещее Николаю Потоцкому. Я же напряженно вслушивался в речь лесного жителя, и мне чудился только свирепый дикий вой вдали, сопровождаемый бодрым лаем собак.
    Оставив Потоцкого зрительно наедине с лешим, я скорехонько обрел в себе уверенность в том, что отвернуться от обая – правильно и не напрасно. Не будучи трусом, я предпочел подставить спину смерти, дабы набраться сил и проявить смелость. Да-да! Не что иное, как табунная смелость, приводя в напряженное движение мой внутренний затхлый мирок, избавляя меня от рокового простоя, очевидно, много раз спасала мне жизнь в прежние времена! Чего, однако, стоило мне быть смелым сейчас!? Тело застыло. Затылок сдавило. Пребывая в состоянии близком к обмороку, я понимал, что совершаю подвиг, вступаясь за ближнего,  наступая на обидчика Потоцкого.
    – Послушай, – вернувшись к огню, восстал я, в гневе обратившись к незнакомцу. – Ступай! Немедленно пошел отсюда!!!
    Теперь я заметил его глаза... Нечеловеческие, холодные, разумные, – напоминающие кошачьи, – жестокие глаза.
    – Хорошо! – легко согласился обай. – Я пойду. У меня тут есть еще дела...
    И мужик спокойно ушел.


ГЛАВА ШЕСТАЯ.


    Что с нами стало! Таких страхований я еще никогда не испытывал! С Потоцким мы сели у дерева, мигом став родными братьями, по-настоящему надежными друзьями. Прижавшись друг к другу, предварительно набросав в костер, как можно больше сухих веток, слепо надеялись мы, что костер защитит нас. Спешно мне вспомнился бедняга Семирадский. Что с ним? Он пропал? Неужели мы его больше не увидим живым? Страшные картины, виденные мною прежде, и образы, издалека и внезапно приносящиеся, являли в моих глазах обезглавленные трупы собак, ржание лошадей, крики и звон сабельных атак. Вероятнее всего, произведенный лешим испуг доставил мне сие психическое неудобство, что серьезно смутило и взволновало меня... Я понял, что не сумею, не смогу защититься от коварного незнакомца. Впечатление о мужичке у меня составилось до необычайности странное, вроде бы я его знаю, тогда как на деле видел впервые. Хотелось молиться. Однако отчего обай так скоро уступил мне? Не кинулся на шею, не растерзал зубами, не выпил кровь?!! Волновали воображение картины, принимая очертания и плоть, восставая из прочитанных в юности романов.
    Стало свободнее. Удивительно все же, как во взгляде призрачного мужичка я заметил одобрение тому, какой выбор мною сделан. Точно обай порадовался, что я верно поступил. Да человек ли он?! Не могу представить даже, чтобы притвориться, будто считаю его людского рода.

               
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.


    Я достал револьверы из сумки. Положил рядом. Руки тряслись. Неожиданно, безо всякого предварительного намерения, наставил я себе ствол в сердце, и хотел уже нажать курок, как вдруг Потоцкий с силою ударил меня по шее. От крутого тычка его я мгновенно потерял сознание.
    Очнулся от холода и собственного громкого храпа. Потоцкий лил воду из фляги мне в открытый рот, на лоб и на грудь. Грубые меры, предпринятые графом, помогли мне скоро прийти в себя.
    - Зачем вы стрелялись, Степан Евсеевич!? - с негодованием сверкнул на меня Николай Потоцкий черными от паники глазами.
    - Не понимаю, что со мной... Я представил, как нападает наш простолюдин. Он резво бежал ко мне. Приготовившись в него выстрелить, приставил я револьвер себе к сердцу.
    - Зачем?!! – воскликнул Потоцкий.
    - Наваждение! – схвативши его за руку, с силой произнес я, невольно наблюдая за тем, как пар срывается с наших уст. - От всей души благодарю вас, граф! Не знаю как, а я ведь чуть не бахнул себе в грудь!
    - Тут что-то нечисто... – сдержанно заметил Потоцкий.
    - Думаю также, - предано кивнул я.
    - Кажется мне, сейчас нам потребнее не револьверы, а крест! – многозначительно подчеркнул встревоженный граф.
    Зловещая поляна озарялась бликами от костра, создававшими причудливые, играющие тени, разбросанные по кронам деревьев.
    Приблизив свое лицо к графу, и исполнившись  трепета, умело изображая обуревающие меня стыд и раскаяние, я произнес:
    - Едва в себя не жахнул! И словно бы затем, дабы на сем страшном месте скорбя восчувствовать, как много еще во мне самолюбия!!! Лишь теплится копотною лучиною ничтожная малость живой веры!
    - Знаете, Степан Евсеевич, - доверчиво прошептал граф, - я прежде слышал от своего денщика, очень занимательный рассказ о злых духах леса, обращающихся в человеческий образ. Денщик рассказывал преуморительно.
    - Поведайте-с, - с интересом оживился я, тщетно надеясь хохотнуть.

               
ГЛАВА ВОСЬМАЯ.


    - Уральские горы, - начал Потоцкий, - где располагается станица моего денщика, покрыты, как и здешние места, густым лесом. В тех местах пас своих коней некий казак из рода Борзовых. Однажды самый лучший конь казака к утру оказался весь взмыленный. Борзов очень удивился. На второй день все повторилось, и так продолжалось несколько дней. Казак решил выяснить причину и обмазал спину коня дегтем. Когда утром он пришел к табуну, то увидел издали на спине любимого коня голую рыжеволосую молодуху. Лишь только Борзов приблизился к ней, та стала хватать его руками, и молодец испугался, да и побежал по склону горы вниз. Девчина вдогон ему кричит: "Гуляй со мной, казак! Я Евфимия Вавилонова дочь". И обвенчали их ночью в церкви. Свадьба широкая была, а на ней пьяные крестьяне просили помещика, чтобы того священника, который жениха венчал, убрать, а на место его исхлопотать в попы дьякона. Барин им отказал. Крестьяне ему говорят: "Священник сей, нравом тяжел, во всех отношениях он негоден для службы". Барин им отвечает: "Вы же сами мне сказали, что он де хорошего поведения, а дьякон — конокрад и срамотник?" Крестьяне говорят помещику: «Почему вы не спросите преосвященнейшего? Вы боитесь, али не можете?» Барин им отвечает: "Да не хочу я этого". Казак уморился слушать, взял невесту и повез ее со свадьбы к реке. Там Борзов снял молодуху с коня, схватил ее за рыжие волосы и начал больно хлестать плетью, дабы сделать Вавилонову дочь себе покорной женой. Голая плакала, и умоляла ее не бить, убеждала, что готовая стать казаку хорошею жинкой, родить Борзову сына и дочку: у сынишки де будут крылышки стрекозьи, а глаза совиные; а у доченьки сердце человеческое да рыбий хвост. От этого ее слова молодец вздрогнул и перекосился, а как вышел из небытия, то увидел, что стоит на том же самом месте с табуном своим, а к спине любимого коня его, прилипла коряжка. Думал, что все ему померещилось, казак. Протер глаза. Глядит: а к коряге пристал рыжий пук.

               
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.


    Прослушав сей прекрасный рассказ, я улыбнулся, и серьезно спросил, у трясущегося от смеха Потоцкого:
    - Что вы веселитесь, сиятельный граф?!
    - А вы не раскусили, штабс-ротмистр?!
    Отвечаю:
    - Что собственно, я должен понять? С вашего позволения?!
    Граф разгорячился:
    - Рыжая ведьма на свадьбе, она ведь голая сидела!
    Я умилился:
    - Что же? Помещик с крестьянами не видали сего?
    - Выходит, не приметили… Если только они людьми являлись. По мне: так, - бесы они. Рыжеволосая… Барин… Да и крестьяне! Слишком разговор чудён меж ними, на свадьбе состоялся.
    - Помилуйте, ваше сиятельство, то же чертовщина! – изумился я. - А казак-то, гусь!!! Отчего на доброго молодца охоту нечистые смутьяны затеяли? Может грех, какой заимелся?!
    Я сделался серьезным; ханжества мне не занимать:
    - Надо напоминать служилым. Чтобы покаяние не забывали в церкви приносить. Темный народ…
    - Да-да! – довольно согласился Потоцкий, потирая шею. У него стреляло в левом ухе, и он, желая погреть ушную раковину, часто преклонял голову к плечу.
    - Что вы думаете, граф? Это был человек?! – спросил я Потоцкого о нашем приключении; смело смотря на него, и остерегаясь уточнять.
    В ответ Николай Потоцкий присвистнул, дико вытаращившись на меня. Я заметил, что щеки и  губы его, стали совершенно синими.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.


    Еще немного и усталость напряженного дня дала о себе знать нам обоим, и мы, перекинувшись несколькими фразами, подбросивши дровишек в ночной костер, мгновенно уснули...
    Утром нашли мы друг друга невредимыми на уютной сказочной поляне, оказавшись в неожиданно хорошем расположении духа. Погода стояла прекрасная. Солнце приветливо светило, пробиваясь прямыми лучами сквозь зелень высоких сосен. Опасения наши за свою жизнь испарились так же, как бесследно исчезли в огне брошенные в него ветки. Несмотря на то, что уголья давно уже прогорели, мы с графом Потоцким нисколько не простудились. Трава выросла на поляне высокая, что вероятнее всего и защитило нас с Потоцким от ужасного действия вездесущего сквозняка.
    - Как вы себя чувствуете, граф? - спросил я Потоцкого, потирающего поясницу.
    - Однако, вполне сносно! - ответил он. - А вы, штабс-ротмистр?! Как вам спалось? Более обай не мерещился?!
    - Не в этот раз. Знаете, граф, - заважничал я, - удивительным кажется мне то, что мы с вами спали прямо на сырой земле и ничуть не застудили почки и спины.
    - На мне толстые брюки из прочной материи, чтобы не застудиться, - доверился мне Потоцкий, поправив розовый жилет в красную клетку с воротничком и вырезом на паху.
    На голове у Потоцкого одет светлый цилиндр. Он считает, что белая одежда ему необходима для того, чтобы не подстрелили охотники.
    - Как мне думается, - заметил я, - в белом пальто, надетом на вас, вы граф, скорее сошли бы за несчастную лань или подвернувшегося зайца.
    - Свои могут пальнуть наугад и подстрелят, - смущенно отвернулся он.
    Я понял, что это у него нечто фобическое.
    Потоцкий имел лицо человека, поднимающегося чуть свет вместе с жаворонками. Лысая голова его создавала впечатление мяча для американского футбола, и сам он очень напоминал регбиста. Губы небольшие, горизонтально сложенные, указывали на твердость его характера. В центре лба проходила у него одна единственная извилина, создававшая впечатление отметины от сабельного удара, оставленного гордым турком. Маленькие борцовские уши, с лица надежно прикрываемые щеками от недоуменных взглядов, плотно прижались к голове, верхними кончиками аккуратно выглядывая из-за блестящих висков, что указывало на любознательность их обладателя. Всякая растительность, даже малейшая, на голове, бровях, щеках, над верхней губою и подбородке - у него совершенно отсутствовала. Глаза напоминали темные пещеры изнутри которых невидимо велось наблюдение, что подчеркивалось замершим, исполненным напряженной тревоги взглядом. Впрочем, иногда взор Потоцкого можно вполне принять за дружелюбный: если бы не постоянное ощущение зла, исходившее от нашего аристократа. Несмотря на высокое сословное положение, Потоцкий не дотягивал до патриота. По складу ума своего он составился зилотом, кинжальщиком, тайным борцом с государственной властью. Вид у него всегда показывался хмурый; лобная извилина сложилась вследствие, не учитываемой им привычки хмуриться. Каждый казался Потоцкому врагом; ко всякому он отнесся бы скептически; любого загрыз точно хищный зверь. Не пеняя на полноту свою, он вполне соответствовал по характеру черной пуме, прячущейся за лианами, и неподвижно часами сидящей на ветвях южно-американской сейбы.
    - Где же горемычник Семирадский? - оживился я.
    - Лупоглазенький! - осердился граф. - Губки у него надутые, как у маленького мальчика, который нечто увидев, не может никак понять, что сие такое. У Германа в припасной сумке, между прочим, лежит жареная курица, завернутая в бумагу. Положитесь на мой старый опытный глаз. Сидит Семирадский возле большого дерева… Взял с собой винца, курочку перекусить, спокойненько так побыть наедине со своими пищеварительными процессами. Разве вы, Кортнев, не рассмотрели в нем человека, который отправился на природу спокойно поесть, чтобы его никто не трогал?!!
    Злорадно побухтев, однако, Потоцкий быстро вытрезвился. Мы стали снова и снова звать пропавшего товарища. Я дважды выстрелил из Энфилда, держа револьвер вороненым дулом кверху, в вертикально в поднятой руке...


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.


    Тем временем Герман Семирадский находился в глубокой яме, за которую он принял овраг.
    Скатившись по пологому склону на самое дно и поняв, что ему ничто уже не угрожает, бедняга мирно спал. Солнечные утренние лучи, вместе с нашими криками и громким выстрелом, разбудили его.
    Открыв глаза, Герман увидел отвесную стену, заднюю часть великана-камня. Возрадовался и ободрился, обоняя дымок, струившийся от нашего кострища.
    Еще немного и Семирадский показался на заколдованной поляне. Он едва переставлял ноги. Мы держали себя безукоризненно, всем своим видом давая понять заблудшему Герману, что чрезвычайно рады увидеть его не пострадавшим. Герман Семирадский любезно рассказал нам, от какой силы он бросился наутек.
    - Когда я увидел старуху, меня охватила паника. Ноги сами понесли меня. Чувствую себя виноватым перед вами, друзья! Не удирал от неприятеля, а тут со мной случилось безумие, временное, надеюсь, если вы готовы немедленно же меня простить.
    Потоцкий и я, без промедления, пожали руки Герману. Семирадский, очень похудевший, с застрявшею листвою в волосах, по достоинству оценив нашу заботу и участие, взволнованно продолжал:
    - Я побежал, и мне постоянно в затылок дышало нечто... Где бы я ни пробегал, всегда чувствовал за своей спиной присутствие смерти. Смерть! Думаю, она шла за мною по пятам. Я спасался от нее, вы понимаете?! Бросил сумку и несся без остановки, доколе не упал в яму...
    - Почему же ты не отзывался, друг? - кинулся ему на шею благородный Потоцкий. - Мы так долго кричали, звали тебя...
    - Я уснул. Забылся тотчас, как только рухнул со склона. Принял овражек за провал, из которого нет выхода. Почувствовал себя, благодаря падению, надежно опрятанным, и сразу задремал. Свое бегство не смею описать. Страх! Я различал вас, кричащих рядом, и меня успокоили ваши поиски. Словно бы я слышал свою умершую мать, из детства зовущую меня на вечерний пирог с друзьями...
    Герман немного помедлил, пытаясь осознать, открыть  ли нам главное. И видя наше подлинное участие и любовь к нему, продолжил рассказ.
    - Просыпаюсь, и выхожу на небольшую поляну в лесу. В утренних сумерках появляется ловец бабочек. Он нацелен на два прекрасных экземпляра с синими крылышками, и собирается напасть на порхающих насекомых. На крыльях бабочек заметны круги, похожие на открытые неведомые глазки. Рядом с его сачком поднимаются, стремительно вырастая колючками, и распускаясь бутонами, дикие розы терновника. На ногах у ловца красные сапоги. На нем приметный белый балахон или это плащ. Круглая фляга с небольшим горлом, расположилась на бедре, ниже пояса. В руке у него трость с загнутым концом. За спиной у ловца бабочек находятся продолговатые коробочки, в которые он будет складывать пойманных им насекомых, не желая их повредить. Несколько коробок. Мне видно только три штуки. Выглядит загадочный ловец, как настоящий охотник. Из очей у него струится свет, тем не менее, очки совершенно не пропускают его, и создается впечатление, верно на поляну вышел слепой. Шерстяные бакенбарды доходят у него до самых плеч. Лицо, широкое в скулах, сужается к подбородку. Всем своим видом он выражает удивление. Перед ним два редких экземпляра бабочек. От удивления он округляет рот. Никаких звуков ловец не издаст. Он боится что-нибудь сказать, даже шелохнуться. Вероятно, чтобы не спугнуть. Брови изогнутые, повторяют над душками контуры его пенсне. Нос его напоминает клюв. И сам он походит на птичку в этот момент. Зачарованно, я рассматриваю кепи у него на голове. Вдруг замечаю, что я на кладбище. Как объяснить? Могил не видно. Но ощущение! Из мрака показывается мне мощеная камнем дорога, да еще ограда, утопающая в тумане… Высокие кованые ворота, с исполненным спокойствия скрипом, медленно отворяются. Слышу я мерное частое цоканье. Прикатила карета, запряженная четверкой лошадей. Ловец бабочек обернулся на меня и говорит: “Готовимся принимать гостей!” А между тем никто не выходит из кареты. Я поднялся. Неожиданно треснул выстрел, и видение исчезло в то же мгновение. Ваши поиски привели меня в сознание.

               
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.


    - Скорее! Мне кажется, на камне есть дом! - позвал Потоцкий.
    - Да! Вот и лестница!
    - Ступени каменные! Боже, сколько же лет им?
    - Нет, это часовня! Да-да!
    - Быстрее внутрь!
    Мы поднялись по ступеням. Действительно, на стесанной горизонтальной площадке, расположенной вверху камня, прикорнула старая часовня. Мы убедились, что внутри постройки никто не жил.
    - Удивительные места здесь!
    - Давайте поторапливаться! Я думаю, что смогу привезти вас к лошадям, минуя страшную деревню!
    - Постойте, если есть молельня, стало быть, недалеко храм или даже скит?!
    - Я бы не отказался оказаться в уютном монастыре, - сейчас, когда так сильно голоден!
    - Монастырская трапеза! Вот наша цель!
    - Да, мы скажем, что голодны, и получим еду и ночлег!
    - И Герману нужен доктор…
    - А я не откажусь от больничной койки, и немедленно! – заметил Герман.
    - Непременно, вам следует побыть под присмотром монастырского доктора... – развеселился Потоцкий.
    - Так вперед же! - воскликнул я.
    - К бою! – заревел граф.
    - Отшельники помогут нам! - поддержал нас страдалец Герман.

             
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.


    Вопреки моей слепой уверенности, сопряженной с надеждой вывести друзей из становившегося дюже жутким леса, к оставленным в глубине чащи лошадям: мы вышли совершенно в другом месте.
    Голубою гладью пробивался сквозь стволы сосен золотистый берег озера Велигер. Так оно называлось. Воды его питали город Пташково и усадьбу Мостовых Дубки. Где-то притаилась, совсем неподалеку, пустынная обитель «Зилотовы столбы»...
    Выйдя на простор и вдохнув свежего воздуха, насмотревшись красот, в метрах пятнадцати от себя, мы увидели лодку под парусом. В карбасе в молчании склонились несколько фигур, заговорщического вида.
    - Эй! - стали звать мы их. - До монастыря далеко?!
    Седоки в лодке спокойно курили, не обращая на нас никакого внимания... Мне показалось это необычным.
    - Э-ге-гей! - закричали друзья.
    - Почему они не отзываются?! - насторожился Потоцкий. Улыбка на его лице стала сменяться выражением вчерашнего ужаса.
    - Давайте перекрестим их! - предложил Семирадский, предпочев, однако, при этом вообще уйти в сторону.
    - Во имя отца и сына и святаго духа! - с шумом рассекая воздух перед собой, обращенным вперед крестным знамением, патетически воззвал я.
    Вдали послышались раскаты грома…
    - Что? Не исчезают?! - раздался за моей спиной, ставший уже узнаваемым голос обая.
    Ночной гость замер между деревьев… Очертания мужичка дрожали и плыли в зеленой ряби. В какой-то момент мне почудилось, не принял ли я за лешего сухую ветку, подманившую меня образом из страшных детских фантазий. Вглядываясь в заросли, напрасно желал я убедиться в присутствии кошмарного существа, причудливо заламывающего руки в локтях и глупо таращащего пустые, исполненные зияющей черноты, глаза. Ведь оно подало глас! А все же не спешило оборачиваться человеком.
    Внезапно, от лодки повеяло на нас туманом с морозцем. Мы тотчас закашляли, и, попадав гурьбою на мокрый песок, уснули...


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.


    Проснулись мы в том самом карбасе, виденном нами с берега. Лодка находилась посередине озера, а очертания леса размывались суровящимся небом вдали. Чувство голода, едва возникнув, начало неумолимо терзать нас.
    Семирадский поставил парус. Я же нашел под лавкою берестяной короб с удою. К уде оказались приделаны серебряные снасти с крюками. Подул ветер, и лодка легко полетела по волнам.
Я забросил уду несколько раз, но ничего не поймал...
    - Нужен статир, чтобы расплатиться в монастыре, древняя подать на храм! - заважничал Герман.
    - Не возражаю! - согласился я.
    - Наверняка, я сейчас бы уверовал во Христа, накормившего одной рыбкой сто голодных! - проголосил Потоцкий, сознательно юродствуя, так как в его полумифической среде находилось в обычаях невинно обнаруживать свое незнание Евангелия.
    - Чтобы увидеть Христа, нужно попасть в бурю! – возразил я. - Идти к нему по воде… Кто из нас способен на такое?!
    - Должно быть, это вы, Степан Евсеевич?! - улыбнулся Семирадский.
    Все молчали. Я снова и снова доставал уду, пока на нее не попался небольшой окунь.
    - Что с ним делать?! Брось его в воду, прояви милосердие, может и Господь смилуется... - промолвил добрый Герман. - Генисаретская лодка!..
    Ветер стих. Мы улеглись, и разомлевши от баюкающей качки, быстро заснули.
   
    Очнулся я стоящим на берегу. Опускаю голову, гляжу, под ногами моими вода. Рядом боевые товарищи, стоят, как столбы. Значится, и с места не сходили… А про лодку, выходит померещилось? Приснилось?! Я подошел к Потоцкому. Глаза у него закрытые. Мурлычет что-то. Потрогал за рукав Германа, и он спит. Растолкал обоих.
    Очень удивлялись мы, что с нами стряслось. Объяснившись, выяснили друг у друга, - верно: плыли на карбасе, ловили удой рыбу.
    Не успели мы толком опомниться, как услышали свирепый свист, смешанный с ржанием коней и поступью их копыт. Поднявши головы, смотрим втроем на лес, откуда шум доносился. Возле березы показывается обай. Присмотрелись... Да точно! Это тот мужичок, что ночью испугал нас своим появлением. Такой навязчивый, что аж прогнать его пришлось. Надо пугнуть! Пока я намеревался накричать лешему скандальностей, обай еще на 15 метров к елям переместился, и посматривает на нас.
    Еще мы приходили в себя от его стремительного перемещения, как мужик пропал.
    Герман говорит:
    - Надо у него дорогу спросить хоть…
    - Как он так смог? - удивился граф. - Перемещение его произошло за доли секунды... Моргнулось мне, а мужичка уж нет. Только ведь ходил рядом… А я думал, что они бродят… Помните, как у Пушкина: “Там леший бродит, русалка на ветвях сидит…”
    - Можно забавиться, да только нам не смешно, граф! - серьезно произнес я. - Помилуйте!


ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ.


    К вечеру наша тропа достигла-таки «Зилотовых столбов». Монастырь располагался на полуострове. Селений рядом не находилось.
    Семирадский стал оговаривать монахов, что они де секта, а под водой, из монастыря проложен подземный ход в город Пташково. Я остановил Германа. Оказалось зря. У него имелось нечто личное против монастырских устриц: так он прозвал чернецов, за их парадные одеяния. В нем жила ненависть к их размеренному укладу и стройному богослужению. Герман Семирадский мог невзлюбить каждого, кто помешал бы ему ненавидеть святой чин. Жаль, что я вмешался. Разве я богомол?! В церкви, помнится, выстаивал раз на построении в связи с открытием памятника царю-батюшке.
    Семирадский в ответ на мою доблесть и реплику в защиту иноческого быта, мгновенно нахмурился. Судя по его неодобрительному виду, я навсегда потерял надежного товарища, верного друга, на которого мог положиться.
    Едва увидев отшельников, Герман Семирадский стал проситься у них подняться на колокольню, чтобы посмотреть окрестности... Мы же, не обращая внимания на мучавший нас голод и желание получить в скромной обители кров, постель и еду, робко смолчали.
    Никто не проявил к нам особенного расположения. Глумливые мольбы Семирадского, сразу же надоели монахам.
    К Герману подошел странник Антошка, приземистого вида, юродивый калека-дурачок.
    - Тебя кусают? – осведомился он. И не дождавшись ответа, добавил: - А меня кусают.
    Юрод Антошка обхватил Германа за талию, и так вместе прошли они несколько от нас вперед, о чем-то серьезно разговаривая. Оказалось, когда мы стали расспрашивать Семирадского о предмете их разговора, то Герман в смущении признался, что о чем толковал ему дед, он так и не понял.
    По монастырю не спеша проехался велосипедист. Старик весь седой. Он показался внезапно из-за юродивого Антошки. Покуда Герман недоумевал, стоя рядом с Антошкой, к ним подошел чумазый юноша в одежде Петрушки, с гармонью на груди. Шапочка Петрушки имела цилиндро-коническую форму, этакий колпачок, снятый с балета Стравинского.
    Юродивый улыбался и активно жестикулировал, и Семирадскому показалось, что у Антошки на ладони явилась вдруг коричневая рисованная мышь; а другая кисть руки юрода превратилась в дым…
    От сего Герману сделалось жутко, и он подошел к нам очень разволновавшийся; щеки его густо покраснели…
    Велосипедист, одетый в желтого цвета пиджак, и кепи, принятые теперь у праздношатающихся, шокировал нас своей беззаботностью. Казалось, иль взаправду было, а только, старик катался по монастырскому двору, точно также, как это вычурно делают модники в парке. Проехав метров с десять, он повернул возле брички настоятели, и скрывшись от наших взоров за спиной юрода Антошки, исчезнул. Появилось ощущение премьеры шутливого розыгрыша, а не то и обмана… Слишком уж непостижимо растворился дед. Юркнул за спину блаженного калеки, также как из-за нее выехал… Ведь он вылетел на скорости! Да еще повернул голову в нашу сторону: дерзко сделав полукруг, и подняв пыль…
    Все они: юродивый Антошка, старик-велосипедист и потешный Петрушка, выглядели заговорщиками, объединенными одной зловещей и коварною целью. Меня замутило от подозрений. Дедок, конечно, с ними заодно… Я стал готовый поверить уже Герману, насказавшему нам про монахов много нехорошего. В некоторое не сразу поверишь! Например, в то, что согласно утверждениям Семирадского якобы ходили слухи, вроде в этих самых Зилотовых столбах, монахи мертвые…
    О, эти точно походили на пришельцев с другого мира, своей инаковостью. Все привыкли, если один кто-нибудь глупничает, а вот - целых три… Можно представить, верно все трое - клоуны, обычные театральные дураки, если бы не четкое впечатление, видно они замышляют нечто нехорошее… Мне подумалось вначале, что Петрушка прибыл прямиком с пожара… В самом деле, где он так вымазал физию? И чего такой компании делать в монастыре? Они пришли за подаянием? Решили разжалобить монахов?!! Весьма оригинальный способ! Другого объяснения у меня не находилось. Комедианты на монастырском дворе вызывали беспокойство.
    Герман наплел Антошке, будто драгунский полковой священник по месту дислокации в Старой Руссе отлучил его от причастия. А потому он ходит к обедне, приезжая для этой цели в Петергоф. При этом актерский талант Семирадского так разыгрался, что он не смог удержаться от слез обиды.
    Вдруг явился монах, который отвел нас к колокольне.
    - Меня зовут Касьян, - произнес он, не разглядывая то, как мы реагируем.
    - Почему там, на шпилях такие странные шары с лучами? - удивленно спросил монаха Семирадский, с любопытством указывая на купола обители.
    Это было ошибкой.
    Касьян усмехнулся, и брезгливо отпрянув, исполнился скорбного молчания. Не произнеся ни слова, проводник отвел нас в мрачный подклет колокольни.
    - Чернец, совершился уже как нищий духом, на постных блинах! – пристрастился к суду над отшельниками Семирадский.
    Касьян не подал виду, что слышал нелепицу Германа. Наверное, его не коснулась мука горечи оскорбления.
    Монах, указав жестом на узкую лестницу, ведущую наверх, терпеливо поклонился, и поспешно удалился.
    Семирадский, воззрев Касьяну вослед, произнес укоризненно:
    - Импульсная имитация доброго самарянина!
    По мелькнувшей за дверью тени, я догадался, что чернец расслышал обиды Германа. Ну, что за едкий язык у задиры Семирадского?!
    Герман заговорил:
    - Обсудим этого монаха, ценою в 63 копейки? Обратили ли вы внимание, друзья, как нос его морщился, веки сжимались в щелочки, а приоткрытый рот обнажал нижние клыки?!! Чернец сей имеет привычку при хождении часто и презрительно корчиться.
    Я подумал, что переделываться Герману не приходило на ум.


ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ.

 
    Мы поднялись на колокольню. Обычный сельский двор с кукареканьем петуха и лаем собак предстал моему взору. Простой пейзаж монастырских окрестностей, нашими алчными до зрелищ глазами путников скоротечно осмотрен. Пора спускаться и хлопотать себе еду и ночлег.
    Вдруг налетел смурной ветер, почему-то задувший изумленному Семирадскому прямехонько в рот. Пряча ладонями уши, глаза и уста, наша компания спешно проследовала вниз.
    В подклете, едва освещенном пробивающимися лучами из зарешеченного оконца, расположенного под самым потолком, нашу компанию неудачных туристов и несчастных любителей природы ожидал грубый страх. Дверь наружу для нас оказалась крепко запертой на тяжелый засов!
    Стало очевидно, что монах захотел проучить Германа.
    Осознав наше тягостное положение, и придя  в гнев, мне восхотелось толкнуть Семирадского, обвинив его в оскорблении странноприимцев, столь любезно принимающих скитальцев.
Приблизившись к Герману вплотную, я фукнул поручику в образ, желая еще и ударить мастерски, да так, чтобы попасть кулаком в нижнюю челюсть.
    Признаю, что я человек вспыльчивый, и посему с молодых лет весьма прилежащий к дуэлям. В юности, заметив за собой гневную черту, мне пришлось тщательно и долго упражняться в езде на лошади, фехтовании, а также стрельбе из пистолетов с двух рук.
    Со временем, занятия воспитали во мне мужество, и я совершенно перестал выходить из себя, умея сдерживаться и предпочитая парою слов решать массу конфликтов. Так я жил. И через долгое время совершенно забыл про свою вспыльчивость. И вот, оказывается, заноза никуда не девалась, а скрылась, подобно заговоренной змее в коробке премудрого гипнотизера!
    Не став сбивать с ног Семирадского, я только толкнул его. Ну, и сразу же пожалел об этом. Герман Семирадский слыл хорошим фехтовальщиком, и не собирался никому давать спуску. Я знал это также хорошо, как и то, что мне придется теперь убить этого замечательного малого. Я решил его судьбу, мысленно представив Семирадского поверженным…
    Склонность к драке, внезапно подступив, тем не менее, в один момент, улетучившись, покинула нас. Монастырская святая атмосфера не располагала к браням.
    Вот только все мы, Потоцкий, Герман и я, оказались не на шутку растеряны и обескуражены, со спутанными мыслями и намерениями. Почему закрыта дверь? Неужели, правда, что монахи являлись сектой?
    - Герман, уже не знаю, как вас отблагодарить за этот вояж к ужасному камню и верзилам в черных рясах, - насмешливо молвил я.
    - И за прекрасную милую деревушку, с теплым приемом, данным нам чудесной старушенцией, - съязвил Потоцкий.
    - Позвольте, я лишь предложил вам почувствовать себя ближе к природе! - стал оправдываться Семирадский. - Уехать из Москвы, чтобы забыть брызги шампанского и скаредномятежное времяпровождение! Вы же помните, господа, как мы с вами топили бриллианты в аквариуме, просто так, от нечего делать?
    - Я на спор, снял с одного выстрела люстру, в голубом зале ресторана "Яр", - вспомнил я.
    - А я расплатился за нее! - весело добавил Потоцкий.
    Мы засмеялись и стояли обнявшись. Такими застал нас монах, беззлобно открывавший дверь ключом снаружи, а следом за тем и зловещий скрип двери.  Никем не подталкиваемая, воротина распахнулась настежь, ужасным звуком и холодным воздухом возвратив нас к реальности.
    - Но, позвольте! - закричал на Касьяна Герман Семирадский. - Это же вид обыкновенной греховности! Какую тошную, мерзкую страсть, вы, сударь, скрываете за надменною личиною праведности!? Отвечайте мне! Этакий вы молчун, сплошное недоразумение! Я ведь всегда думал, что вы, чернецы, прячете только внутреннее делание. Учитесь тогда у Антошки-юродивого, который безумством оберегаясь от личного тщеславия, выставляет свою убогость на посмех и плевки!
    С этими словами, переполненными мщения и сухого презрения, Герман повернулся к нам, очевидно надеясь получить от своих друзей поддержку его взбучке гордому Касьяну.
    Неизвестно от какой причины он неожиданно захрипел, и, сев на корточки, начал ужасаться. Кажется, Герман чувствовал удушье. Нет сомнения, что вояка Семирадский задыхался. Правой рукой он вроде как шарил впотьмах, и все время озадаченно пучился, во всю раскрытыми на нас глазами.
    В конце концов, Семирадский упал, завалившись навзничь… При падении костлявое тело его издало настолько кошмарный и предательский звук, что мне от беспокойства и волнения показалось верно Герман Семирадский рухнул возле нас, сорванный ветром, с высоченной колокольни…
    ...Из подклета в окно билась маленькая галка.
    ...С улицы доносился упрямый скрип колес, проезжающей мимо телеги.
    ...Где-то неподалеку стругал доску плотник.
    Я замер, сунув правую руку за жилет. Кружилась голова. Стало муторно и жутко.

               
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.


    Семирадский, несомненно, лежал мертвый. Никто из присутствующих не бросился его поднимать или осматривать. Я молчал, потрясенный произошедшим. Потоцкий, искал платок, чтобы вытереть обильно струившийся у него пот со лба.
    Касьян снял скуфейку и сделал трижды небрежный жест, показав тем самым, что перекрестился.
    Потоцкий, беззащитно протягивая руку к чернецу, горестно произнес:
    - Позовите, монастырского доктора!
    - Зачем? – равнодушно спросил его тот, одевая скуфью и внимательно оглядывая страшную картину. - Вам же очевидна смерть его?! Я пойду, и доложу игумену.

               
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.


    После отпевания Германа Семирадского, на кладбище хоронить его, отправились мы поздно вечером. Вперед нас по прямой двинулся Трифон, высокий послушник, с фонарем в поднятой руке.
    Рядом шел Петр, старейший насельник обители.
    Расстроенные, плелись мы за телегою с гробом Семирадского, ориентируясь на колышущийся маяк в руках инока.
    Иду понуро. Фонарь впереди немного покачивается, все вроде ясно, спокойно так… Одухотворенно! И вдруг враз страх напал на меня.
    - И видите ль какое дело?! - говорю я Потоцкому, хотя в темноте не вижу его рядом с собою. - Огонек хоть и заметен, а все же не приближается никак, точно бы на одном месте идем!
    - По слова Петра, до кладбища пешком минут 5-7 , не больше, - изумленно вторил мне он.
    Петр отстал немного. Мы с графом смогли перемолвиться парою фраз.
    - Достоинство монашеское у Трифона явно размытое; откровенно без всякого участия и добрых глаз, но с двумя большими черными впадинами. Весь он пропах кофе, на мой взгляд не очень дорогим; даже совсем дешевым, - оборачиваясь, шепотом сказал я.
    - Более всего напомнил он мне загробного истязателя, у которого будто чья-то душа в ловушке, - словно поджидая моих выводов, поддержал меня граф.
    - И кажется мне, что и Петр, норовит отвлечь нас…
    - Старается, все только зубы для чего-то заговаривает…
    Мне захотелось переглянуться с Потоцким, но страх сковал меня, и я не нашел в себе силы обернуться на него…
    Речь Потоцкого отчетливо слышится за моей спиной:
    - Сколько еще идти за гробом будем? Ужели час прошел? А крестов могильных так и не видать.
    Вдруг над головами нашими совсем низко пронеслись два огромных ворона. Меня обдало вечностью. Повеяло адом. Я задумался. Сколько же лет этим птицам? Говорят, что и до трехсот доживают они?! Закрыв на мгновенье глаза, я обнаружил, что у меня под веками светлый день, и рябины красная гроздь.
    Вдохновившись, я смело обернулся, желая сказать Потоцкому, нечто ободрящее, и вдруг понял, что его нет на дороге. Нет Петра. Нет графа Николая Потоцкого! Никого нет! Я посмотрел вперед. Блуждающий огонек исчез. Телега с гробом Семирадского, продолжала плестись.
    - Где мы? Смотрите! Дорога из монастыря привела нас к великану-камню!
    Я вздрогнул, снова услышав голос Потоцкого. О, тайны ночи! На этот раз граф шествовал рядом, как ни в чем не бывало. Возле него широкими шагами двигался послушник Петр.
    Телега с гробом остановилась посреди поляны, где мы ночевали.
    - Узнаю наше место… - запереживал я, повернувшись к послушникам, желая крикнуть на них, и вместо этого, сдавленно проронил: - Если это кладбище, то куда подевались кресты?
    Дрожь завладела моим телом, точно также как ужасные подозрения захватили помышления.
    Вспомнились слова Германа о том, что монахи - секта. Я потянулся за рукояткой Энфилда, револьвера лежащего в сумке.
    - Действительно, странная история! - свирепел Потоцкий. - Объясните, любезные иноки, в чем дело?! Ответьте, наконец, куда вы нас привели?
    Под подрясником Петра и Трифона, четко просматривались огромные плечи. Я представил себе, кем они могли жить в миру, когда еще не восчувствовали зова к спасению. И к сожалению своему, ничего не смог угадать…
    - Ага! Жутковатый случай еще не окончен?! - воскликнул я. От безысходности глас мой осекся, враз лишившись мужественности. Стало страшно. Так, как никогда еще прежде со мною не бывало. Отчаяние подступило комком к горлу. Я застонал, поняв, как сильно мне хочется дышать воздухом, путешествовать, строить планы! Но не умирать!
    Всерьез намереваясь попытаться ввести в заблуждение демонов, я закричал:
    - Потоцкий, подайте мне серебряные пули! Не медлите, друг мой! - повысил я тон, тщетно пытаясь придать репликам угрозу: - Сейчас! Мы уже заряжаем свое оружие!!! Сгинь нечистая сила, если хочешь жить!
    Наконец, я выхватил револьвер.
    Где-то вдалеке снова ужасно завыла особь. И опять вой оборотня сопровождался дружным лаем собак.
    Не успев ничего сделать, я получил по шее удар ребром ладони, от весомости которого немедленно отключился и свалился ничком. Пока я лежал на земле, мне пришло видение, вроде нахожусь в алтаре храма, и слышу властный голос: “Приведи себя в порядок!” Я открываю дверцы в пономарке, за которыми висит кадило, в надежде выпустить дым; и вместо клубов ароматной смолы отпускаю белого голубя. “Что он тут делает?” - изумляюсь я.
    - Успокойтесь, штабс-ротмистр! - удерживает меня за предплечья, склонившийся надо мною граф. - Вы разгорячились. Я все выяснил. Наши сопровождающие, это настоящие иноки, и никакие не демоны, поверьте в это.
   
    Семирадского похоронили на той самой лесной поляне... Отшельники отказались хоронить его на своем кладбище. Часовня на камне относилась к «Зилотовым столбам». Находилась она примерно в версте от обители.
    - Подумать только! - воскликнул граф. - Блуждали целый день, а могли оказаться перед святыми вратами, уже через четверть часа, знай мы верный путь!
    - Прежде на поляне жил отшельник, - сказал Петр. - Старец построил дом на камне, прорубил в скальном массиве широкие ступени. Прожив в доме на камне года два-три, подвижник исчез. Из кельи его братья сделали часовню. Поляна с часовней, прежде являлась старым монастырским кладбищем. Крестов на здесь не сохранилось, взамен повсюду лежат небольшие черные камни, походящие на голову Адама, покоящуюся на костях при распятии. Каждый камень подписан. На камнях обозначены год смерти и имена монахов.
    Я спросил Петра:
    - Почему нет обычных надгробий?
    - Кресты от времени сгнили, места могил определить сделалось невозможным. Камни подписали и расставили по поляне произвольно, согласно монастырским синодикам.       

               
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.


    О деревне без жителей, из которой мы бросились догонять Семирадского и попали на кладбище, кстати, принятое нами за чудную поляну, удалось выяснить следующее.
    На окраине деревни жила некогда однорукая румяная бабушка, которая лечила травами всех жителей, гугниво и шепеляво отвечала на все вопросы, сверяясь по астрологическим таблицам, и заглядывая в древнюю чародейскую книгу. Однажды бабку жестоко убили, вбивши ей в промежность кол. Жители сильно напугались, опасаясь мести из загробного мира за совершенное над ведьмой злодеяние, и покинув деревню, бежали, от страха не взяв с собою ничего. Дом, в заброшенной деревне, где нам троим, явилась старуха и до смерти напугала Семирадского, находился на самой окраине...
    Граф Потоцкий, желая сделать драгоценный вклад в обитель, и дать отшельникам возможность кормиться от процентных бумаг, обратился к настоятелю, по происхождению своему купеческому сыну, отец которого имел прежде в Москве заводик с шестьюстами рабочими местами. За тем разговором и прояснилось, что чернеца с именем Касьян, нет среди братии. Более того, его никто не знает и никогда не видел.
    Потоцкий предположил: «Следовательно, это обай принял вид монаха?» Тогда по данному вопросу, отец Питирим сделал такое разъяснение, которое думается мне, вполне удовлетворительно.
    Вот его слова:
    - Грешники, находящиеся в Аду, изнемогают, и  просят бесов, чтобы те привели на место воздаяния, поскорее свежую заблудшую душу, дабы всем им насладиться видением очередных мучений. Так и появляются разного рода призраки, мужички да бабы, надеясь немедленно погубить кого-нибудь и утащить душу, минуя частный суд, прямо в Ад. Демоны сии обладают страшной силой, и возможно являются царями в мире тьмы. Они не трогают тех человеков, которые сильны духом, потому что потребны демонам жертвы слабые.

               
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.


    На кладбище произошел неприятный инцидент. Выслушав вещего послушника и, очевидно, насладившись разгадкой, Потоцкий немедленно, словно уморившись, присел на один из камней...
    Увидев меж ног надпись, я немедленно согнал его с могильного камня.
    На первобытном надгробии оказалось написано: "1780. Архимандрит Фаддей Троеглазов".
    Вопреки тому, что мне хотелось упрекнуть графа, я не смог произнести ни слова. Вспомнился сверхъестественный грохот произведенный падением Семирадского в подклете монастырской колокольни.
    Невольно вздрогнув, я медленно осознавал произшедшее.
    Итак, вот мои выводы…
    Герман привез нас в глухую деревеньку не иначе, как желая погадать у старухи-ведьмы. Вероятно, поручик знал еще что-то, о чем умалчивал. Оказалось, что к нашему приезду, однорукую гадалку жестоко казнили неизвестные. Семирадский, не зная этого, входит в заброшенное селение, и направляется к дому старухи, где встречается с призраком ведьмы, и в панике ретируется. Его, не интересует на самом деле природа, свежий воздух и вода, которыми он увлекал нас в эту прогулку. У Германа болела душа, его томили какие-то предчувствия… Пока мы находились в поисках Семирадского, к нам приближался обай. Нас посещали странные видения. По воле случая, Герман погиб, и самым нелепым образом. Раз так, то тогда, кем будет чернец Касьян, о котором ничего не знают в «Зилотовых столбах»?!! Мне стало очевидно, что некто Касьян приходил за Семирадским преднамеренно…
    Далее, Потоцкий, придя в расстройство, садится на могильный камень, являющийся надгробием архимандрита! Совершая тем самым грубое надругательство над прахом почившего монаха!
    Это ужасно!
    Не зная, что предпринять, я отправился на прием к настоятелю.
    Питирим радушно принял меня. Сев в кресло, походящее на костяной трон Иоанна, он усадил меня подле своих ног на крохотный анахоретский стульчик. Мне пришлось исповедоваться.
    - Я шокирован, отче! Никогда не думал соблюдать заповеди. Чем мне оправдаться? Как освободить себя от проклятия зловещей поляны?! Неужели, теперь, я и Потоцкий сделаемся сопричастными участи Семирадского?!
    Питирим тянет четку, перебирая узелки.
    - Продолжайте!
    - Как узнать, привлек ли граф к себе злой рок?!! Я погружен в беспокойство и тревогу, и не переставая, опасаюсь за себя и за друга, Николая Потоцкого. Граф напуган до смерти. Борюсь с его страхом, но не в состоянии и не в силах его унять... В отчаянии я пришел к вам. Скажите, любезный отче, неужели, Потоцкий будет следующим?!!
    - Боритесь, Степан Евсеевич, мой дорогой, со своим страхом. А кто будет следующий, о дне и часе том, не думайте. Родину любите. Бога бойтесь. Царя чтите.


Маддо, 1993-2023гг.