Сашка Вылков

Сашка Вылков был родом из соседнего со мной региона и по этой причине мы почитали друг друга, как земляки. Тем более я учился в его родном городе и любил этот город, что называется, пылкой, юношеской любовью. Призывались мы с одного военкомата, однако познакомились, будучи в учебке. И там, в учебке, были в одном взводе, и дальше в войсках оказались также в одном подразделении.

Вообще то, нас было шестеро: Вовка Лобанов, Сашка Вылков, Бобик, Гиляз, Суздаль и я. Как начали тянуть солдатскую лямку с одной учебки и одного взвода, так и дослужили до дембеля в одном строю. Отношения между нами были непростые. Назвать всех друзьями – это значит, ничего не сказать. Каждый из нас был со своим характером и своими убеждениями. Поэтому у некоторых наших товарищей были чувства, в определенной степени, близкие к неприязни по отношению друг к другу.

Если мы четверо еще, как-то ладили между собой, то Гиляз с Суздалем были страшно далеки от нас и выглядели они, в некотором роде, отщепенцами. А что делать – это жизнь? Среди всех, Сашка был самым спокойным парнем, эдаким увальнем, который никогда не снизойдет до того, как бежать со всеми, когда действительно нужно было бежать. В молодые годы, когда нас, «струканов», и в хвост, и в гриву шпыняли дембеля, Сашка все время ворчал себе под нос, ругая и костеря тех, на чем свет стоит.

— Вылков, что ты там бормочешь себе под нос? – скажет, бывало, какой-нибудь старослужащий. Сашка в ответ:

— Мол, все нормально, я ничего не говорил.

А сам продолжает себе под нос предавать анафеме всех старослужащих:

— Стану скоро дембелем, я всех вас урою, закопаю в землю, заставлю через жопу дышать! Я вам всем глаза на жопу-то натяну!

Что и говорить, ему частенько перепадало за это. Конечно, всем было видно невооруженным глазом, как он постоянно бурчит, выказывает недовольство своим видом. Старослужащие частенько устраивали ночные экзекуции. Особенно хорошо запомнился один азербайджанец, Аскеров. У этого, так называемого, дедушки был свой излюбленный приемчик поиздеваться над молодыми. Он имел зловредную привычку посреди ночи поднимать по тревоге танкистов, ребят, которые пришли в часть после окончания танковых учебок.

Такие же механики-водители, как мы, но только не профильных машин, а, именно, танков. По иронии судьбы, танкистами были одни узбеки, люди очень далекие от техники.

— Я пекарь, на х… мне нужна ваша танка! – частенько говаривал один из них.

— Я до Армии чайхана работал, никогда техника не знал, на х… она мне сдалась – говорил другой.

— Я мороженный в городе торговал, всегда ходил белая рубашка, никогда не нюхал солярка — … скажет третий.

Естественно, эти ребята не по своей воле стали механиками-водителями. В жизни они никогда таковыми не являлись, не скрывали этого, и на дух не переносили всякое упоминание о технике. Они до самого дембеля так и не научились ею управлять, похоже, не шибко-то и страдали от этого. Вот такие механики-водители, гордо именовали себя танкистами. К ним выказывал особенное неравнодушие тот самый Аскеров:

— Танкисты, подъем! – кричит он среди ночи.

Те соскакивают с кроватей, в нательном белье, с босыми ногами и становятся в строй. Казармы строились на скорую руку из щитовых панелей и тепла зимой не держали совсем – стены продувались насквозь. На эти ледяные полы, Аскеров и выстраивал роту босых, сонных и слегка напуганных танкистов. Выстроив и выровняв строй, он ставил перед ними боевую задачу. А задача этого горе-стратега заключалась, якобы, во внезапно полученной шифрограмме, согласно которой рота танкистов выступает на боевые позиции, и ей командование доверило столь высокое и ответственное поручение.

Продержав еще некоторое время босых ребят на холодном полу, он давал указание ставить аккумуляторы на боевые машины и подключить их к системе зажигания. После этой команды, те несчастные ребята неслись, якобы, в теплый бокс для хранения и зарядки аккумуляторных батарей, а на деле подбегали к своим кроватям. Возле шеренги двухъярусных кроватей ровными рядами стояли табуретки, а на них  аккуратной стопочкой было сложено нехитрое, солдатское обмундирование. Тут же, возле нее стояли в боевой готовности сапоги, с обернутыми вокруг голенища портянками, которые почти всегда излучали «тонкий аромат» натруженных солдатских ног, по всему расположению роты.

Подбежав к своей табуретке, каждый из них напрочь скидывал форму на пол, отшвыривал в сторону сапоги, хватал табуретку обеими руками и тут же устремлялся назад– встать в строй. Это они, значит, «получили» из бокса аккумуляторы, «подсоединили» их к клеммам проводов стартера и ждут дальнейшей команды.
Проверив все ли справились с поставленной задачей, этот, с позволения сказать, «полководец» дает вводную:

— Рот-а-а-а, заводи машины!!!

После, так называемого, запуска двигателей стены, видавшей виды казармы, сотрясает шум сотни луженых глоток, изображающих гул заведенных машин:

— В-в-в-в, В-в-в-в, В-в-в-в!

Строй боевых машин пока еще стоит на месте, «выпуская» клубы чадящего дыма, а механики-водители то и дело «прогазовывают» двигатели, то прибавляя, то сбавляя обороты:

— В-в-в-в, В-в-в-в, В-в-в-в!

Вдоволь натешившись, нежданно свалившейся властью, наш «аксакал» дает отмашку:

— Киргизбаев, впереди колонны; Гусейнов, замыкающий… Пош-е-о-о-л!

После этого, рота босых солдат с табуретками в руках начинает со страшным воем, «ревущих моторов, лязгом и скрежетом гусениц», нарезать круги по казарме. Один круг; второй; … пятый…

«Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно», — сказал Поэт.
 
Действительно, зрелище было не из веселых. Старослужащие потешались от души, хватались за животы и ржали, как табун необъезженных жеребцов. Находились и среди молодых солдат те, которые в угоду дедам подхихикивали им с вымученной улыбкой на растерянных лицах. Лично мне такие издевательства, доходившие до идиотизма, никогда не казались смешными.

Но зато я едва сдерживался от смеха, глядя на Сашку Вылкова. Не один Аскеров был из тех, про кого говорят шлепнутый из-за угла пустым мешком по голове. Находились дураки и почище него. Вот один из них, простой русский парень, с не менее простой русской фамилией – Смирнов, желая переплюнуть того же Аскерова, вопит посреди ночи:

— Рота, подъ-е-о-о-м!!! Марш-бросок на 10 километров с полной выкладкой!

Люди, приученные к воинской дисциплине, с еще закрытыми глазами начинают быстро, без всякой суеты одеваться, оправляться, а потом уже в строю окончательно приводить себя в порядок. Сашка и тут находил себе отдушину. Вместо того чтобы, не навлекая на себя лишнего внимания, одеться и стать в строй, он, сидя на кровати, с усердием начинал наматывать портянки.

Конечно, ноги это главный инструмент солдата и, чтобы не набить мозолей надо уметь хорошо наматывать портянки, спору нет. Но тут совсем другое дело – надо уложиться в положенное время и вовремя встать в строй. А перемотать портянки можно в первую же, выдавшуюся, свободную минуту. Этот незыблемый закон многие уяснили почти сразу. Но Сашка, очень толковый парень, хороший специалист, весельчак и ротный запевала всегда шел наперекор этой простой истине.

Мало того, что он так некстати бережно пеленал свою ногу, сидя на кровати, опять же в нарушение Устава, так он еще успевал костерить все и вся, на чем свет стоит:

— Козлы вонючие! Вот стану дембелем, всем на х… руки, ноги повыдергиваю! Поставлю к стенке, расстреляю к е… й матери!

Зная эту его зловредную привычку, в эти минуты я всегда старался держаться рядом с ним, чтобы слышать складную и удачно сложенную рифму его матерных слов. И хотя обстановка не располагала к смеху, у меня всегда поднималось настроение, после Сашкиных изысков, и не таким уж постылым, после этого, казалась служба. А потом, будучи на перекуре, я обязательно просил друга, поставить дубль, на что Сашка неизменно откликался с большой охотой.

Чего греха таить, дубль на бис у него получался еще выразительнее и сочнее.
Не зря говорят – на миру и смерть красна; на людях, когда к нему прикованы десятки пытливых глаз, Сашка чувствовал в себе душевный подъем и его гневная тирада состояла исключительно из матов, без единого общепринятого, нормального слова. Кстати, к середине службы, когда он стал заслуженным котлом, пока еще не дедом, он проявлял себя вполне приличным и мирным парнем. Не было в нем той злобы и необъяснимой агрессии к молодому пополнению.

Многие ребята, натерпевшись последствий дедовщины, сами затем становились невыносимыми, и всю свою злость вымещали на молодых. Нет, за Сашкой такого не водилось. Когда к нам, в подразделение, пригнали свежее пополнение, среди них было очень много наших земляков. И он очень по-доброму общался с ними, относился к ним, как старший к младшему. Лишь однажды он не сдержал себя – сорвался. Я тем днем был в карауле, и когда вечером вместе со сменой зашел в казарму, в моем рабочем кабинете стоял невообразимый шум.

Крайне удивленный таким обстоятельством, я, как был с автоматом через плечо, так и забежал с ним наперевес, в канцелярию роты. А там друг мой Сашка Вылков воспитывал кулаками одного своего, но и моего тоже, земляка. От удивления я застыл в дверном проеме, потеряв дар речи. Не таким я раньше знал своего друга Сашку. Чтобы издеваться над молодым бойцом, да еще порядком уступающему ему по комплекции? Не ожидал. В мозгу шевельнулась предательская мысль:

— Оказывается, я совсем его не знал!

Увидев меня, Сашка слегка стушевался, отпустил из мертвой хватки свою жертву, и стал оправдываться (конечно, он стал оправдываться, в первую очередь, перед своей совестью; не дело обижать земляков):

— А…, ты представляешь, как наши земляки обнаглели, ни в х… нас с тобой не ставят. Давеча, попросил Самбуху принести мне чистый подворотничок, а он ушел и потерялся с головой.
— Я, – говорит Сашка, – не заставлял его подшивать мне подворотничок, а просто попросил его принести новый кусок белой тряпки! А он, скотина, ушел и даже не вспомнил про меня.
— Я дембель или нет, в конце -концов?!
— Я имею права попросить своих земляков хоть, что-то сделать для меня?! – А вчера, сказал Доржику сделать …, а позавчера Булата попросил принести…

Сашка долго еще перечислял все то, что у него накопилось на душе в отношениях с земляками. Все это я уже знал. Сам стал догадываться, что земляки перестали исполнять наши, с Сашкой, указания, знали, что им все равно за это ничего не будет. Понимал это, и сам все порывался поговорить с ними по душам. Если мы с Сашкой не распускали руки и не издевались над молодыми, как некоторые, то это не означает, что нами можно пренебрегать и позволять себе не исполнять наших поручений.

Но Сашка меня опередил, объяснил все по-мужски. Мне оставалось лишь надпомнить другу:

— Ты, это… только… не очень-то. Бей не сильно, создай больше шума, пусть наши земляки, если не боятся нас, то пусть хоть уважают, и не забывают, что мы с тобой заслуженные люди.

Но у Сашки пыл уже прошел, пар был выпущен, и он отправил своего визави восвояси. А сам весь потерянный такой, пошел в курилку. Неслышно было в тот вечер его громового голоса, не забавлялся с молодыми, как обычно. Не шутил он в тот вечер и не рассказывал всякие небылицы. Переживал.