Привидение замка Эдвален

«Теперь он уже никогда не напишет о том, что раньше всегда приберегалось до тех пор, пока  он не будет  знать достаточно, чтобы  написать об этом как следует. Что ж,  по крайней мере, он не потерпит неудачи. Может быть, у него все  равно ничего  бы не  вышло, поэтому  он  и  откладывал свои намерения в долгий ящик и никак не мог взяться за  перо. Впрочем, теперь  правды никогда не узнаешь». Эрнест Хемингуэй, рассказ «Снега Килиманджаро».
   
Однажды заговорили мы с Лембитычем, другом моим по храму Дианы, я же его, как главный друид в ее поклонники и помазал кровью сойки, которую он грохнул, приняв за рябчика. С новичками – чечако, как писал Джек Лондон, это случается. Заговорили о празднике Янов день. На открытии осенней охоте по перу дело было. На Леднёвской косе. Это море наше Ладожское. Добыли мы тогда по пять уток. Пуделяли, конечно, безбожно! Аж стволы нагрелись. По одной крякве, налетевшей на штык метрах в трех над головой, я врезал дуплетом сразу из двух стволов одновременно. Бывает и на старуху афронт с обосрамсом. Чуть не рухнул в воду. А зловредная птица меня обгадила. А может со страху это сделала. На мою фасонистую шляпу попала. Лембитыч тогда ржал как стоялый жеребец! Стало быть, мы выпили – как дедами – прадедами завещано -  на крови. А пренебрежешь, и будет тебе не добыча, а гулькин хрен. В смысле – нос.

Я конечно после первой запел старинную – выпьем други на крови, на крови, на крови… А пили любимую водку Лембитыча Saaremaa Vodka. 80 градусов. Эстонское шило. Забирает в момент. Меня - забирает. А Лембитычу – как вода. В нем 120.  Он берсерк отчаянный. Даже без мухоморов. Чечены напали на него и его стареньких родителей на даче, на берегу Селигера. Лембитыч одного топором секанул так, что напарник порубанного с трудом из дачи уволок, а друг мой гнался за ними с топором и ревел как медведь.

Так что пришлось одному бандиту закапывать в нощи другого татя в сырой русской земельке. А как говаривал мой тесть, Царствие ему Небесное, Николай Иваныч Поляков – а мы их сюда не звали! Это он – про немцев говорил. Но и тут слова его верны.

И вот полеживаем мы с Лембитычем у костерка, в котелке шурпа из утятины млеет,  звезды уже высыпали на небе, а одна и упала. Старики говорили – то чья - то душенька закатилась. Вереск вокруг цветет, малютки медовары под землей мед из его цвета варят, выпь дурным быком Борькой, что семь человек закатал в деревне Кургино, пока его Палыч круглой пулей не угомонил, орет в тросте. И скачет, скачет безжалостный шотландский король… На вересковом поле, на поле боевом. Лежал живой на мертвом. И мертвый - на живом…


А тут, Лембитыч, помнишь – ты попросил рассказать историю, да такую, чтобы мурашки по коже, но и нежные красавицы кудри добрых молодцев ласкали…  И я вспомнил, что есть, есть у меня такая история. И стал рассказывать.


Стоял жаркий июнь 1989 - го. Уже три года как Чернобыльский реактор в руках советских рукожопов рванул, засыпав радиоактивным пеплом чуть не треть земного шара. Уже умирали в страшных муках от рака ликвидаторы и те, кто ни за что ни про что попал под радионуклиды. Уже произошла катастрофа с АПЛ К – 278 «Комсомолец». Позорнейшая. Типично советская. И в Тбилиси наши «героические солдаты» СА зарубили саперными лопатками, отравили газами десятки грузин. Уже задышал воздух свободой. И у руля страны встал молодой Горбачев. Потому что в Кремле начался падеж престарелых вождей... Которых и в лицо то никто не помнил. Ты помнишь, дружище гимн Вити Цоя - перемен требуют наши сердца…перемен…мы ждем перемен.


Вот это ожидание перемен витало над страной. И давало силы жить, выпрастываясь из дерьма застоя. Дело было в Латвии, Кулдиский край. Эдвален. Средневековый замок. Зеленая международная тусовка. Первая в моей журналистской карьере. Работал я в питерской молодежке "Смена". Обозревателем по проблемам экологии. Ушел в «Смену» из партийного серпентария «Ленинградская правда»  – небывалое дело в истории мрачного бетонного гроба на набережной Фонтанки, именуемого Домом Прессы. В нем прослушка конторы глубокого бурения чуть ли не из каждого унитаза смотрела пронзительными глазами майора Пронина.


А надо тебе напомнить, Лембитыч, ощущения 38 – летнего совка, который родился еще при рябой гниде, который в первый раз в жизни попал в окружение матерых зарубежных журналистов. Журналисток. Западных зеленых. Тут и восторг был. И ужас. Ведь наверняка среди них - этих иностранцев, потоком хлынувших в загадочный СССР, который чуть-чуть, но открылся, были и матерущие агенты ЦРУ, МИ – 6. И даже – страшно сказать - Моссада! Нас же всех тогда совковая пропаганда дрочила с 6.00 до 24.00. Гимном начинала голову долбить. Гимном и заканчивала. И яд этот с детства нас пропитывал. С красных флажочков на утренниках в детском саду. Огромных портретов картавого ублюдка и Карлы Марлы с другом его Фридером. И дальше в рифму.


Поэтому я подготовился. Ко всему. Вез с собой литровую бутылку «Сибирской». И два килограмма воблы. Ведь в Латвии варили настоящее пиво, а не ту ослиную мочу, которую с грехом пополам можно было выпить в городе трех революций. А еще вёз десять гандонов. Потому что эти изделия гребанного рукожопства имели обыкновение рваться в самый напряженный момент. Да и сделаны были чуть ли не из армейских сидоров. А расчет на большой свальный грех у меня был потому, что зеленый хурал должен был начаться накануне Янова дня. Ивана Купалы. А на нем голышом через костры девки и парни сигают, и цвет папоротника в лесу ищут. А многие и обрящут.


И буйное мое воображение уже рисовало, как увлеку в волшебный латышский лес стройную деву с большой грудью и льняными волосами. Большая грудь была моим пунктиком, потому как по сталинским законам женщины после родов должны были рано выходить на работу. И не насосался я власть материнского молока. И всегда мама, оставляя меня утром в яслях, чуть не бегом бежала по тротуару, подгоняемая моим оранием. Голосина был у меня с детства оглушительный.

Мою любимую Ригу – о, вкус крепчайшего кофе, оглушительная соль «Рижского бальзама», рев органа в Домском соборе… мы увидели лишь из окна автобуса.



Соседом моим по автобусу был американский журналист Майкл. Из «Канзас – сити Стар». А ведь в ней молодой Хемингуэй начинал свою карьеру писателя простым репортером. Его роман «Прощай, оружие» лежал у меня под подушкой. И я тоже как молодой Хэм начинал свою карьеру – только не в штате, а внештатным корреспондентом в «Ленинградской правде». Дал себе клятву, что не пойду служить красной сволочи. Поэтому со второго курса журфака ушел в пожарную охрану. Служил восемь лет. Я был файер репортер. Огненный репортер. Не только писал о пожарах и подвигах пожарных. Но и тушил их. И пробовал писать рассказы. Да и в армии полтора месяца был на жутких лесных и болотных пожарах во Владимирской области в августе страшного, засушливого 1972 года. Где три раза погибал.


Да еще в армии на учениях на Яворовском полигоне дорогу показывал к позициям «синих». Полковой колонне танков. А они с ходу развернулись, зажгли фары, и пошли в атаку на высотки, где засели «синие», и поливали огнем  наших «красных» мотострелков, уткнувшихся носом в землю. И бежал я, как заяц, под собою не чуя земли, в белых лучах фар командирского танка, и чем быстрее бежал, тем больше жал на газок чумазый, раскосый водила. Так что я, подходя к сороковнику, был мужик тертый. Что мне вскорости и пригодилось.


Майкл - маленький, изящный, весь в черном напоминал Арамиса, пах каким – то тончайшим парфюмом. Он пах не просто дорогим одеколоном, а еще и вожделенной заграницей. Его черные туфли были надраены так, что пускали солнечных зайчиков. У него была пенковая трубка в синем сафьяновом футляре и кожаный кисет, из которого заявлял о себе какой – то сладостный табак. Потряс он меня еще и тем, что сказал - извини, не спал в самолете, можно я подремлю?


Подкатил «Икарус» к замку, у меня дыхание перехватило. Будто в рыцарский фильм попал. Восьмиугольная башня с бойницами. А внутри, внутри на стенах висело средневековое оружие:  мечи, алебарды, копья, а я сам не свой до холодного оружия. И рога всевозможных лосей и благородных оленей тоже украшали стены. Видно немало их водилось в стародавние времена в дремучих лесах вокруг замка. Мореный  дуб был на стенах. Здесь просто обязаны были жить гномы. Чеканить золотые дублоны в подвалах. Либо на худой конец выступать на стене замка кровавые пятна. На стене той то ли брат брата в капусту нашинковал двумя мечами. То ли муж ревнивец жену острейшим кинжалом «Мизерикордия» долго и с наслаждением резал. Конечно – за дело. Эта курва изменила ему с мальчиком – пажом. Да еще при этом и орала на весь замок.

Лембитыч, друг, да знаю я, знаю, что такое «Мизерикордия». И в руках держал, когда писал репортаж об оружейниках «Ленфильма». Им поверженного с коня рыцаря закалывали сквозь сочленения в доспехах. Оказывали милосердие! Так и удар этот назывался – «ку – де – грас». Удар милосердия. А напоминал он штык от нашей мосинки.


Муж этот - лютый душегуб, носил на поясе и охотничий кинжал. Но им – только чик по горлу - и курва умерла. Не успев доставить удовольствие душегубу такой легкой смертью! Вспомни тот охотничий нож, что я тебе подарил на охоте, сам сделал для него рукоять из березового капа, им же кабана дикого можно заколоть. Нет, резал рыцарь ее долго. На ремешки...


Я же обещал, что будет страшная история? Легенда про Синюю бороду ведь родилась во многих странах. И не на пустом месте. Потому что всегда были и будут лютые мужья, а при них жены – курвы. Лютость в бою была неизбежна у рыцарей. А сладострастие курв – также неизбежно. Сам подумай – муж ушел в крестовый поход, надев перед этим железный «пояс верности»  на молодую жену – а у нее из причинного места домна жаром пышет! Только прожечь добротный металл не может...


Естественно, жена находила себе зазнобу, того же пажа, или дюжего егермайстера, а уж он находил кузнеца, чтоб изготовил ключик от стальных трусов. Возвращался муж в замок через лет пяток, навоевавшись с сарацинами, получив стрелу в глаз, эдаким Моше Даяном, а по двору замка уже трое киндеров бегают, мал - мала меньше. И все мастью в рыжего пажа. Тут кто хочешь за кинжал схватится. Завращав единственным глазом.


«Я был батальонный разведчик, а он писаришка штабной. Я был за Россию ответчик. А он спал с моею женой» А наше все писал: «Старый муж, грозный муж, Режь меня, жги меня: Я тверда; не боюсь. Ни ножа, ни огня. Ненавижу тебя, Презираю тебя; Я другого люблю, Умираю любя»

По замку Эдвален нас водил Эдуард. Старшой у латышей. Лет пятидесяти, спортивный, седые виски. В кино мог бы играть резидента английской разведки. По – русски говорил лучше всех. Но с трудом. В первый день хурала полет был роскошным. Интереснейшие семинары. Где я практиковал пиджин свой инглиш, потому что гордо отказался от переводчика. Да и надо уже было привыкать к иностранным языкам – окно – то в мир Горби распахнул. Невдомек мне было тогда, что найдется, найдется тот человечек из доблестных наших органов, что окошечко то – и захлопнет! И снова из каждого очка будут смотреть в душу голубые буравчики майора Пронина. И над страной вновь будет стоять сплошной стук. Песню «Веселые дятлы" исполняет хор освобождающихся. «Стук да стук глухой. Стук вокруг стоит. В той тюрьме глухой помирал мужик». Потому что на смену серым обязательно приходят черные…

Перед ужином я возлежал на аккуратно подстриженной травке с тремя латышами, говорили о лесных братьях. О том, какие беды принесли в Латвию красные бандиты. А так как радушные хозяева угощали деревенским пивом, а я в ответ угощал их, магазинчик в замке работал исправно, то я принес воблу. И рассказал им, как видел в Карпатах бандеровцев. В этот момент из окна зала, где поселились гуртом немецкие зеленые, выглянул Ганс из Гамбурга, энтомолог. И крикнул:

- Виктор, а что это вы там делаете?

И я, гордясь тем, что могу говорить на английском – вот она – свобода! объяснил, что пьем вкусное пиво, говорим о лесных братьях, а пиво пьем, как то и положено - под воблу. Ганс отродясь не слышал такого варварского слова, и воблы не едал. Недолго думаю, я схватил самую крупную икрянку и швырнул ее в окно на втором этаже - угощайся. Ганс ловко поймал рыбу, понюхал ее и тут же выпустил из рук с брезгливой миной. Дело было в том, что воблу я купил за два дня до командировки и упаковал ее не в тряпичный мешок или рогожный, а в полиэтиленовый. Иначе в плацкарте, автобусе царствовал бы дух, как на беломорской тоне. Но в полиэтилене вобла моя задохнулась. И запахла – ну, здравствуйте, девочки, сказали три одесских слепца, проходя мимо рыбного магазина. И сняли котелки.

Я подобрал свою воблу с душком, но не успели мы ее освободить от шкурки, как передо мной предстала делегация немецких зеленых. Вперед выступил Ганс. И сказал:

- Виктор, вся наша делегация приносит глубочайшие извинения. Мы не хотели обижать твоих русских святынь!

Ужин радушные латыши накрыли в рыцарском зале. Мы сидели за длиннющим столом из толстенной дубовой столешницы. Пылал камин, в нем мы жарили сосиски на длинных стальных шампурах с деревянными ручками. Мне еще подумалось – да таким инструментом гвардейца кардинала можно насквозь проткнуть. Пили пиво из глиняных литровых кружек. А в них было такое пиво – пена шапкой неопадающей стояла. А уж когда хор запел «Аве, Мария!» у меня слезы выступили на глазах. Виват, свобода! Виват, Горби!

После третьей кружки черного я почувствовал себя путешественником во времени. Только что на стенах секли друг друга длинными мечами рыцари, и на зорьке в лесу стонал, храпел олень во время гона. А тут – уже  Горби, свобода и рядом сидит на кресле прелестная Лига, волнуется грудью.

Разошлись далеко за полночь. Лига не дала увлечь себя в парк смотреть на звезды. Сказала – завтра.

Наша группа журналистов спала в спальниках на полу большого зала, в узкие окна бойниц были видны холодные латышские звезды. Все камрады быстро уснули, дорога у них ведь была дальней. А мне не спалось. Всегдашняя бессонница. Замок, стены, Лига, пиво, рыцарское оружие. И я пошел бродить по темным коридорам. Свет не зажигал, да и не знал, где его включают. Хотел убедиться, что в замке водятся приведения. Ну не может быть, чтобы за столько веков, что стоит замок, не завелось в нем хоть пяток теней в саванах. Шел и шептал строки из поэмы Мицкевича «Дзяды»:


- Стиснуты зубы, опущены веки, Сердце не бьется — оледенело; Здесь он еще и не здесь уж навеки! Кто он? Он — мертвое тело.

Неужто не было тут замученных на дыбе в подземелье гонцов, доставивших дурные вести, девственниц не пытали за отказ господину в первую брачную ночь, во дворе ведьм не сжигали на березовых жарких дровах, красоток  шнурком от корсета не душили? И не явится мне рыжий паж с окровавленной головой в руках? И не каркнет ворон – невермор?


Поиски кончилось тем, что в темноте я оступился на ступеньке, стал падать и врубился головой во что – то ошеломудительное. Зазвенело – бум! Очнулся от холода на каменном полу. На лбу стремительно напухала шишка. Нашел в разгрузочном жилете охотничьи спички, упакованные в гандон. Я берег эту заначку. Это был дефицит. Это был НЗ. Зажег одну. Она исправно разгорелась. И тут у меня по спине как теркой шаркнуло. Надо мной стоял рыцарь в латах. И череп скалил белоснежные зубы. Даже мертвечиной пахнуло…

Как я в этой темноте, тесных переходах нашел дорогу в спальню, как еще не оступился на лестницах, один Бог ведает. Только Он и спасает таких юродивых искателей приключений как я. Ускорение мне придал волчий вой во дворе замка.

Утром разбудили птицы. Голова гудела. В окна вливался аромат зацветающей липы. Старинный парк у замка был огромным, и в нем пели иволги. Фиу – лиу, фиу -лиу… Флейта сладостная. Такие же иволги пели на моей любимой стоянке на острове Олений посреди озера Вуокси. Я взглянул в старинное зеркало, уже мутноватое от паутины веков. Много лет играл в студенческом театре МХЭТ журфака ЛГУ «Злого профессора». И орал на бедных студентов:

 - Ну и рожа!


Посреди лба сиял такой фуфон, будто мне всю ночь стучал в тыкву страшный Железный Дятел. Вчера Эдуард рассказывал, что в замке Эдвален один из садистов владельцев выдрессировал большого пестрого дятла клевать своих узников в выбритую тонзуру на макушке. Происхождение фуфона – ярко лилового как баклажан цвета мне было понятно. Но чтобы рыцарь дохлый зубы скалил…

- Лембитыч, - прижал я к груди руки в этом месте своего рассказа, - ты меня знаешь! Я как – то, накушавшись, перепутал впотьмах поутру наши куртки, надел твою вместо своей. И когда мы шли по протоке к челнам в Ладоге, я споткнулся и стал изображать из себя елоу сабмарин. А у тебя в куртке были все документы. С тех пор ты их носишь в непромокайке. Но ведь пито было в рыцарском зале всего три литра черного!


- Не отвлекайся, Егорыч, - прервал меня Лембитыч. – Тайну дохлого рыцаря раскрыл?


Мне помог Эдуард. Когда я появился в столовой вся зеленая международная тусовка ахнула. Но многие и засмеялись. Одна из немецких зеленых, Анна, медсестра «Скорой» из Золингена, быстро смоталась за аптечкой, и ловко намазала чем – то липким мой «баклажан» и заклеила его пластырем телесного цвета. Латыши внимательно выслушали мой рассказ. Эдуард воскликнул:

- Я снаю, снаю этого рыцаря. Пойдемте - всем его покажу. Чтобы не поялись спать в замке. Та, тут есть приведения, есть, но они не бьют в лоб. Они ходят по стенам, подвалам и подземным ходам. Только стонут. Есть еще и Лютый Волк. Этот зубами щелкает. И воет. Его услышать - к беде. По преданию рыцарь, хозяин замка, поймал его волчонком, родителей, братьев, сестер убил. Волчонок долго жил в залах замка. Даже на столы запрыгивал, дичь таскал с блюд. Хозяин ему позволял. А потом волчонок вырос, стал скалить зубы на хозяина и рычать. И тогда тот посадил волка на цепь во дворе замка. Однажды рыцарь стал дразнить зверя – неделю его не кормил. А потом надел на меч перепелку, еще свежую, капавшую кровью и сунул голодному волку под нос. Волк прыгнул, порвав цепь. И располосовал мучителю горло. Перепрыгнул стену и сгинул в лесу. С тех пор его и стали звать Briesm;gs vilks.  Лютый волк. В лесах вокруг замка стали пропадать родственники рыцаря. Простолюдинов Лютый никогда не трогал. Но никаких костей никогда не находили. Ни одна облава ничего не могла сделать с Лютым Волком. Все волкодавы его боялись. Ни стрелы, ни пули, ни яды его не брали.   

И вся толпа зеленых повалила смотреть на рыцаря – мертвяка, который набросился ночью на питерского журналиста. Оказалось, что сам же Эдуард заказал мастеру, чтобы он в нескольких латников засунул манекены. А уж фантазия маэстро подтолкнула его к тому, чтобы украсить одного пса – рыцаря алебастровым черепом с фарфоровыми зубами. Бррр… Даже днем этот латник мне не глянулся. На табличке значилось, что доспехи были сделаны в славном городе Золинген. Анна просияла. И только местом производства я могу объяснить, почему на латах железного пса не осталось вмятины от моего толоконного лба.


Толоконный лоб

Во втором классе я передумал становиться археологом. Друг Санька помог железным доводом: будешь всю жизнь в раскопах ковыряться, и черепки да пуговицы с монетками искать. И я решил стать разведчиком! Для начала научился беззвучно чихать, потому что прочёл в какой-то книжке, как немецкий шпион застрелил нашего разведчика, потому что тот, сидя в засаде за креслом, громко чихнул. После того, как я убедился, что чих мой стал почти совершенно беззвучен, и кот Барсик перестал от него подпрыгивать, настала пора учить иностранные языки. Но тут моей карьере разведчика помешала рельса, привязанная к баскетбольному столбу. Мы в школьном дворе играли в догонялки, за мной гнался Аркашка Гудзенко. Я на бегу оглянулся – далеко ли он, и в этот момент врезался в рельсу лбом. Причем – в тот её край, что острый. Меня от удара отбросило назад, я упал, ничего не понимая. Только что бежал и вдруг – страшный удар. Надо мной распахнулось высокое голубое небо, в котором носились с криком стрижи. Сам этот мгновенный переход – от бега - к небу, расчерченному стрижами, был неуловим.

В школьном медпункте кровь остановить не смогли, и медсестра тётя Маша сильно струхнула. Она навязала мне на голову, наверное, все бинты, что были в запасе. И меня торжественно, как Щорса – «кровь на рукаве», друзья повели в травму. Под левую руку вёл Аркашка. Он очень переживал, всё приговаривал: «Теря, ты как? Ты не помирай…». Под правую – Вадька Петровский, закадычный друг. Валерка Апальков нёс мой портфель. Не хватало только школьного оркестра. На полпути остановились, и Вадька предложил:

- Ты, Теря, закури, на фронте все так делали. Когда мы ещё до больницы тебя дотащим.

А я действительно – ковылял на полусогнутых.


Вадька вставил мне в рот зажжённую аврорину. Я затянулся раз, другой, и тут меня так повело, что в травмопункт они меня дотащили полуживого. Врачиха, толстая, добрая, усатая тётка размотала бинт, обругала медсестру и стала накладывать на рану скобки. И всё расспрашивала:

- Мальчик, а тебя не тошнило? А сознание ты не терял? А как маму зовут? А папу? Помнишь?



Закончив процедуру, сделав уколы от столбняка, подвела итог:

- Мальчик! У тебя не голова, а медный котелок. Нормальный еврейский мальчик таки бы убился!

На лбу после того как сняли скобки, остался очень приметный, ярко-красный шрам. Мой дядька Женя Телегин, внимательно рассмотрев отметину, поставил крест на моей мечте:

- С такой особой приметой в разведчики не берут!

Книга про Отто Скорцени в то время еще не была написана.

Зато когда я позже прочитал в рассказах Василия Макарыча Шукшина: об такой лоб шестимесячных поросят можно бить, понял – это обо мне.


Нужник по имени СССР


Второй день в замке Эвален напомнил мне в каком нужнике под названием СССР я живу. Прибежал на семинар по атомной энергетике Эдуард во время перерыва на кофе, губы прыгают -  Виктор, Виктор – выручай, ты единственный здесь русский, хорошо говоришь, тут приехал рижский ОМОН. Два автобуса. Требуют, чтобы мы покинули замок, иначе возьмут штурмом. В 12.00.


Так вот к какой беде выл Лютый Волк! Интересно девки скачут - как бы птушки не порвать!



А надо тебе признаться, Лембитыч, что я в этот момент разговаривал с той самой Лигой, прекрасной блондинкой, с большой грудью, которая не дала себя увлечь в кущи Эдема. Курил трубку. На семинаре обстановка была вольная, а рыцарский зал огромен. Курил «Золотое руно». У камина, где слева и справа стояли два пса - рыцаря в латах. "...Я список кораблей прочёл до половины...". И тут, такой, .лядь облом!  Выглядываю в окно. Да, два автобуса, человек 50. Выстроились свиньей. Уже в щиты херачат дубинками. В касках, забрала опущены. Марсиане, суки! Будто их не бабы рожали, а железный Феликс. А впереди «свиньи» стоит здоровенный полкан. Метр 90. Я начинаю бешено, как учил меня учитель в журналистике Виктор Шурлыгин, прокачивать ситуацию: у нас на дворе суббота, 23 –е, не может быть, чтобы омоновцы вчера 22 июня не квасили. Тем более, что на дворе была годовщина той страшной, позорной бойни. Быстро начинаю искать выход. Говорю Эдуарду - я -  известный в Питере переводчик - переговорщик, я этих, шмоновцев, знаю как облупленных и всю эту их рать. Только ты, Эдичка, мне сейчас скажи как на духу - есть у тебе эмгэшка 42, я с нею прилягу на башне и ни один цирик сюда не пройдет. Эдичек с лица сбледнул. Нету, нету, блажит у меня пулемета. А время истекает. Через 15 минут полдень. И начнется штурм.

Не боись, брат, говорю. Выдай мне из закромов замка шесть литров водяры, окорок, огурцов соленых и хлеба. Затарь в рюкзак. Пока штурм не начался. И мне стакан бимбера налей. Блондинка смотрит на нас, понимает с пятого на десятый, грудью волнуется. Лига, говорю я, ты главное, не волнуйся так, а то лифчик лопнет. Я ухожу на войну. Я вернусь. Обязательно вернусь. Ты, главное - жди...

А тут и Эдуард бежит с поваренком, мешок тащат волоком. Что они туда нахерачили, знает только Господь. И ОМОН. Килограмм двадцать. Иду я к омоновцам. А утро солнечное, оно сквозь листву смотрит в лицо. Полкан стоит напряженный. Готов к штурму. Как его дрочили. Ах ты, думаю, псина ментовская – нету на тебя Лютого Волка: там Лига с нежностью, мои зеленые братья и сестры со всего мира. А тут ты - гандон штопаный, совок сраный, а за тобою еще пятьдесят псов в брониках. Но я - то уже смерть не раз видел. Иду к нему и рюкзаком потряхиваю. Чтобы - звяк - звяк. Переговорщик, хуле. Шерп, уммм!

Подхожу, а звякает за спиной так, что у меня самого слюна чуть не на бороду течёт. И я - как в жопу глядел. Полкан - то с бодунища. Гляжу - а псинка - то - облизываетси. Рефлекс у неё. По Павлову. Похмелиться, значить организм требует. Я представляюсь, как положено, по Ф.И.О, званию, должности. Ксиву ему в нос. И поближе. Поближе. Чтобы глаза попучил, суко.

Ведь нужно, как мне говорил Степаныч из моего охотничьего коллектива, кабана сразу ошеломудить. Степаныч был роста небольшого, его всегда на облавных охотах на лазы самые верные ставили. Потому что он промаху не знал. Но стрелял исключительно круглой пулей. Хотя она на облавных охотах и была запрещена. Рикошеты давала – мама не горюй! В особенности после дождей, а потом грянувших морозов. Все стволы деревьев как киселем облиты льдом. И бывали случаи – стрелок на номере бахал по лосю - а падал сосед с пулей во лбу.

Снайпером Степаныч был на той лютой войне. Но никогда, когда мы на вальдшнепа приезжали 9 мая, даже в самом лютом хмелю мне не признался. Сколько зарубок на прикладе мосинском вырезал. Однажды только сказал – о таком не спрашивают.

- Товарищ полковник, - говорю я, - а не надоело ли Вам погоны носить?

Он и охерел. Ошеломудил я его. Первым. Досылаю второй - и уже на ты.

- И башка - хорошо держится на плечах?

А у него в горле - наждак. Хотел он ответить, а никак. А я, шерп штопанный, опять рюкзачком - то - трях -трях, а бутыли - звяк - трень. Полковник, - говорю, Горби в европах ****ит, что у нас демократия, гласность, а тут вы нарисовались, штурм собираетесь учинить. Какой подарок Мишке! Век он тебе этого не забудет. И мне век воли не видать… А тебе, мамина норка с погонами - «ку – де – граса».

Но надо тебе сказать, Лембитыч, что все иностранные наймиты мирового капитала уже в окнах замка с фотокамерами и видео машинками торчали. Я уже всем трёкнул, что сделают материал на сто тыщ баксов. Увидят, .лять, оскал совка во всей красе.

- Ты, товарищ полковник, в окна замка смотрел? А ведь  эти гиены только и ждут, когда вы на штурм похерачите. Ты что - второго Тбилиси хочешь? Давно в Генпрокуратуре не был? Гляди – тобой после бойни сам Собчак займется!

Вижу - соображает. Вас сюда кто послал - спрашиваю. А хероваст тот журналист, что задает вопрос, на который не знает ответа. Соседи, - отвечает. Претензии какие, основания правовые, у них,  ****ей хитровыштопанных, какие? - спрашиваю. Полковник бекает - мекает - да у иностранцев визы на Ригу, а тут Эдуале,150 км до столицы, да еще в лесу секретный военный объект.

Тут я достал и предъявил свой последний аргумент. Сбросил надоевший рюкзачище, да так, чтобы у полкана сердце ёкнуло - никак бутылки разбились? Открыл верхний клапан. Окорок, сука, запах. Ещё сильнее. Полковник увидел его цвет, жадно потянул ноздрями ольховый аромат. Лады, говорит, мужик, тем более что "Смена" – газета питерская. Читаем. Но дай мне слово, чтобы из замка - никто ни ногой. ****ите здесь. Исключительно. Есть, говорю. ****еть будем. Только в замке. Поворачиваюсь через левое плечо и иду к замку. А солнце - все такое же. И птицы. Забыл про птиц. Они все время пели. И земля пахла. Оглушительно. Травой и цветами. За спиной завелись моторы. Автобусы уехали.

Мне стали из замка кричать - мол, хура и виктори! Вхожу во двор мощеный булыжником, навстречу вся пишущая рать. Правда, не вся. Некоторые уже чемоданы собрали. Мол, могут покрошить тут. В этом гребаном совке. Объяснил я Эдику диспозицию. А рядом с ним стоит такой же здоровый, как ты, Лембитыч, мужик, правой богатырской рученькой держит бочонок пива литров на десять. Пробка подтекает, хмелем пахнет. И рожа у этого латышского Муромца - самая разбойная. Как у нас с тобой. И басит он - если ты выпьешь литр моего пива - ты настоящий мужик, а если не сможешь, то, и тут что - то сказал на латышском, мол, курат. Сам ты курат, подумал я. А тут народ толпится, девушки, дамочки, мужики все в народных костюмах. А здоровяк мне уже наливает литровую кружку. Он же, дурачина, не знал, что я на спор еще до армии две кружки выпивал. Но это было в пивнушке. А тут - такой цирк. С педальными конями. Полканами и омоновцами.

Ахнул я, не отрываясь, этот литр темного. Полет нормальный. Вкус изумительный. Да ты, дружище, знаешь вкус этого деревенского пива. Ведь когда - с любовью варят...

 Только я его вкус прочувствовал, слышу – автобус сигналит на подъездной аллее. Эдуард встревоженно:


- Виктор, Виктор, опять ОМОН! Выручай!

Иду к автобусу. Да не могли же омоновцы уже выжрать все и скушать закуску. Подавились бы! И где второй «Икарус»? Тут грянула музыка. Из лакированной туши, сработанной венграми, выскочили шесть .лядчонок  в коротеньких платьицах. Тощие все и лица пропитые. И ну плясать. Ногами дрыгают. Смотреть больно. Вокруг них засуетился пузатый мужик с кожаным кофром. Молотит из «Никона». Редкость по тем временам среди фотокоров Питера. Пузан снимает девок на фоне замка, парка. Тут из «Икаруса» вышли, закурили три мужика. Все с плешками, в кожаных жилетах, джинсах забугорных. Я подошел и тоже закурил. В этот момент прибежал фотограф Миша. Отснял сюжетик – докладывает. Оказалось, что трое хитрых московских евреев, сообразили, что можно настричь бабок на зеленых и затеяли мировое турне на «Икарусе». Лозунг придумали – «Зелёной планете – зелёное будущее!» Собираются объехать сто стран. Хороший аппетит, однако, у столичных прохиндеев.



                Вербовка

Надо ли говорить, что Эдуард попросил меня быть гидом у москвичей? Но тут я гляжу, мои немецкие друзья, с которыми была дискуссия - кто кого победил, и зачем русскому человеку вобла куда - то собрались. А хенде ли не хох - спрашиваю? А они - купаться на озеро. Вас ист даст - спрашиваю Эдичку на чистом латышском языке. Я же слово дал полкану. Эдуард, как истинный европеец, отвечает - выпей еще Виктор пива. Никто не уснает, кто куда пошел. Ну, думаю, я обещал, я и отвечу. А вдруг, думаю, контора была права? И этим падлам нужна наша секретная воинская часть? А? Говорю - постойте камрады, я за плавками сгоняю. Хотя никаких плавок у меня не было. Зато была литровая бутылка "Сибирской". Если, думаю, кто из камрадов решит нашпионить, напою, сам гад или гадюка - запоёт. Выбегаю и вспоминаю, что закуски нет как нет. Вобла кончилась Ах, етическая мать, пробьемся.

Приходим на озеро, жарища за 30 –тку. Водная гладь манит. И тут мои немцы начинают - делать неглиже. Уже все в неглиже. То есть - совсем без. А я стою, яко жена Лота. А передо мной стоит медсестра Анна. Глаза у нее встревоженные. Но она - в одежде. А у меня - пиджин инглиш. И вот, Лембитыч, она, глядя мне в глаза, спрашивает - ит мэй би эз ин Тбилиси? Я въезжаю. Про саперные лопатки, напоминает. Ну, думаю, курва абверовская! А она продолжает - ит посибил, иф зис таррибал менз... Короче, как говорит молодеж, они могли нас порубить в мясо своими лопатками? Какие на хер лопатки, дура немецкая, если у них калаши были? Да они бы нас дубинками насмерть забили. Кулаками. Берцами. Как же тяжело разговаривать с европейскими сисястыми барышнями...


И все это спрашивая, Анна раздевается. Блузку сняла. Спрашивая про Тбилиси, млять! Лифчик сняла. Груди как шары. Соски как два пулеметных дула на меня уставились. Спрашивая при этом  - реальна ли цифра погибших. Джинсы снимает. Из меня почти дух вон. Я слышал о стриптизе, но чтобы в таких, блять, саперных лопатках?


Но когда она потянула вниз свои черные, ажурные трусики, Лембитыч, я решил, что меня снова хватила минно - взрывная контузия. Херак! Бздынь. Но тогда надо мной склонились два андела. В хитонах, под которыми топорщились погоны. А тут я был один на один с курчавой канарейкой. У нее на лобке были кудряшки. Одиссей, Гомер, золотое руно. Тугие паруса. Хавва обнажилась. А я - соляной совковый столб. И тут Хавва, она звалась тогда Анной, да святится имя её, вдруг, едрена мать, забыла о политике, и спросила - а ты почему не раздеваешься? Млять, - сильно подумал я. Абвер! Точно. Сейчас начнут шпионить. Снимут  нас с ней голыми на видео. И будут вербовать - шантажировать!


С озера раздавался завлекательный визг и шлепки по голому телу. Точняк, вербовка - отвлекают. И я стал снимать рубашку. Хавва ждала. Я стянул штаны. Анна ждала. И я остался перед агентшой абвера в одних трусах! Лембитыч! Гол, как сокол. Трусы были синие. Сильно ношеные. И тут проницательная Хавва - Аня спросила - Виктор, у тебя там что - то фантастик? А у меня только четырнадцать! Ист есть нихт фантастиш! И тогда я, помянув нехорошим словом всю "Сибирскую", 45 градусов её. Потому что, если бы хватил стакан этой водяры, так позорно не мялся.... А, млять, вы хочете посмотреть как умирают балтийские моряки? Нате, вам, выкусите! И я, дружище, сдернул свои поганые трусы. Пойдем - сказала Хавва - Мария, о, дева Хельга... И мы вошли с ней в озеро. И вода омыла нас. Но я ни на минуту на забывал, что, возможно - это - вербовка. В озере. А на песке возлежали наши френды - камарады. Мы с Анной вышли и прилегли. И тут я вспомнил. Водка. Она же на солнце лежала! Это - гносеологический тупик, понял я. Надо охладить. Но едва я вынул водяру из сумки, как Иоганн, он у них был старшой, сказал, о, йа -йа, русские любят водку. Было 30. Песец, с тоской подумал я. 45. Без закуси. Точно - капец.


И тут Иоганн произнес - все мы будем говорит тосты перед тем, как выпить. О, подумал я, точно как мой батя. Первое его наставление было - не пей без тоста. Ибо это безыдейная пьянка. Но ведь мой батя Егор вслед за этим наставлял - вторая заповедь, сын мой - закусывай! А третья – не верь ни одному слову советской власти! Батька мой, где твоя светлая душа?...


Вокруг был раскаленный песок. Даже щавеля не было. И теплая, как ляжки жирной блондинки водяра неумолимо приближалась ко мне. Меня потрясло, что мои френды и френдессы пили "Сибирскую" не морщась. И тут Немезида настигла меня. Теплая. Липкая. А Иоганн сказал - тут только один русский зеленый журналист, он сегодня ходил на переговоры с самой жуткой русской мафией. И она отступила. Давайте похлопаем Виктору. Все похлопали. И тут Иоганн изрек - а так как Виктор - настоящий сибиряк, он и угощает нас такой водкой. Но мы ее пили только глотком. А он нам покажет. как ее пьют настоящие сибиряки. Тут я прибздел, Лембитыч. Национальная честь, ё моё... Но, братишка, плюс 30. И - 45. Ведь можно окриветь в секунду. Но ведь - русские не сдаются! И своих не бросают. Тем более, что все больше и больше чувствовал, это - вербовка. Все факты кричали об этом. Визы нет. Секретный объект есть. Стриптиз - был. Кудрявая манда - была! Кто кроме агентши абвера готов ради Райха показать свою птушку? А? И тут я понял, что все пропьем, но флот не опозорим. И заклебздонил, засосал, выжрал, высосал чуть не 200 грамм этого сучка. Немцы сказали - хох. Я деликатно понюхал мизинец. И напомнил - русские после первой не закусывают. Сука, я бы его отрезал свой поганый язык! Камарады фильма не смотрели. Явно. Потому что Иоганн сказал - иншульдиген. Виктор, я немножка не учёл национальный карактер сибиряков...


Огнь очищающий


Дальше все завертелось. У озера стояли шатры, в них были накрыты богатые столы. Играл маленький оркестрик. Танцевали, кружились пары. Спиной ко мне стояла молодая, фигуристая женщина в национальном костюме. Я щелкнул каблуками – мадам, я вас приглашаю на танец! Она обернулась, заулыбалась. Ей было за семьдесят. Оркестр пронзительно заиграл «Синий платочек». Женщина в моих объятиях всхлипнула. Я спросил – почему? Разве я ее обидел? Она тихо сказала:

- Под эту песню мы танцевали с моим женихом Яном в последний наш вечер. Он уходил на войну. Больше я его не видела. И замуж не вышла. Мужчин с войны вернулась горстка. Да и те искалеченные.


Тут Эдуард подошел, напомнил мне, что москвичей давно не видно, а я ведь обещал за ними присмотреть. А латыши тем временем вокруг костров хороводы водят, песни поют, Яниса славят. И припев у них -  Лиго, Лиго.. Все в венках на головах. Готовятся утром встретить первые лучи солнца. Я тут же встал в круг. И тоже запел по-латышски. Слезы навернулись на глаза. А свет костров был багров, а искры летели к звёздам. Вспомнились строки из поэмы «Дзяды» Адама Мицкевича:


Глухо вшендзе, темно вшендзе. Цо то бендзе, цо то бендзе…


"В святую ту ночь весь град взмятется и взбесится, бубны и сопели и гудением струнным и всяческими неподобными играми, сатанинским плясанием двинется и в посмех и в поругание дня его. Всескверные песни, и вихляние хребтом, и девам растление..." - писал игумен Елизарова монастыря Панфилий, жалуясь на игрища народные в праздник Иоанна Предтечи. А у славян язычников называли его Купалой. Вспомните великий фильм Андрея Тарковского «Рублев».


Команду москвичей я нашел под одним из шатров. Они сидели у накрытого стола. И глаза у них были пустые, как у воблы.


- Да что же вы тут сидите, - закричал я. – Если хотите узнать душу народа, обычаи народа, танцуйте с ним, пойте. И восплачьте, когда они восплачут.


- Будем мы со всякими аборигенами якшаться, - сказал один из московских прохиндеев…


Меня аж шатнуло от ненависти к этим стригалям бабосов. Да они такие же зеленые, как жопы у мартышек.


Только тут я спохватился, что уже давно не видел прелестной Лиги и бросился ее искать. Она была у костров. Собиралась прыгать. Была в длинной рубашке. Мокрой. Купалась. Я попросил подождать и тоже нырнул в озеро. Подбежал к костру, схватил ее за руку и мы с ней прыгнули через пламя. И вот когда я чрез него перелетал, почувствовал, будто подбросило оно меня теплом снизу. Почувствовал, что душенька моя очищается. И становится легкой как голубь.


Но тут подбежал московский фотограф – пузан Миша. Был он бледен как полотно, губы тряслись, он не помнил, куда и когда он поставил свой кофр, в котором было фототехники на пять кусков зеленых. Я бросился  к Эдуарду. Он нахмурился, сказал, что никто из латышей кофр тронуть не мог. Начались лихорадочные поиски. Кофр нашелся в самом большом шатре на скамейке. Миша забыл его, увлекшись выпивкой.


Но пока я разруливал ситуацию, все барышни разошлись искать цветок папоротника в лесу со своими парнями. Эдуард сказал, что Лига ушла вместе с тем здоровяком, который угощал меня из бочонка пивом. На берегу озера сидел одинокий, длинный как жердь немец. Нос как у Буратино, очки круглые как у Чернышевского. Я взял несколько бутылок пива, подсел к нему. Уже светало. Он стал жаловаться, что ему все время не везет с девушками. Не горюй, камрад, все еще у тебя будет, - сказал я. А что еще я мог сказать?

И тут взошло над лесом солнце…
------------------------------

Я через несколько дней буду петь и плясать, отмечая свои 72 года. Эвое! Давно уже канули в лету и те костры, через которые я прыгал. И немцы – нудисты состарились. И прекрасная оружейница – медсестра Анна давно вышла на пенсию, растеряла свои смоляные кудряшки. Да и медный грошик Харону давно лежит у меня в кармане. Один только шрам по – прежнему украшает мой лоб. Но я всем героям этого рассказа дал бессмертие. Только рассказчик обладает всемогуществом, равным Богу – даровать своим героям бессмертие.
17 октября 2023 года