Владелец Борковского Замка

Макар Максимович Донской.
РУССКАЯ ГОТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.
Эра мистического реализма и сентиментализма.
ВЛАДЕЛЕЦ БОРКОВСКОГО ЗАМКА.
Повесть.

Главная тема: "Встреча с неведомым".


ОТ АВТОРА.

От некого знакомого мне стал известен необычайный случай. Утверждалось им, вроде на Валааме, брата-схимонаха нашли повешенным на дереве, на конце сука, недоступного для самоубийства или убийства, по своему расположению. Все, включая наместника монастыря, пребывали в уверенности, должно быть схимника повесили бесы. Однако, несмотря на это, архимандрит решил погибшего не отпевать, а закопать его там же, как самоубийцу. Объяснение главы обители прозвучало так: "Он дал над собою власть бесам, а значит, совершил нечто такое, что позволяет его приравнивать к самовольне живот скончавшим".

Трагедия эта, загадка, долгое время не дававшая мне удовлетворения, заставила меня написать повесть "Владелец Борковского Замка", где я вывел даже причину катастрофы, произошедшей с повешенным, а также предоставил на всеобщее обозрение его палачей.

Кроме этого, мною использовались легенды о Борковском имении, произведшие на меня впечатление от рассказов местных жителей. А также христианская мистика борьбы сил зла с монахами. В одном из древних агиографических памятников встречается свидетельство о том, будто бесы наказывали врагов победившего их святого, в сем, я полагаю, читатель найдет достойное объяснение произошедшему...


ОБ АВТОРЕ.

Макар Донской (Маддо) — мистический писатель, создатель готических произведений в жанре "Хоррор". Отмечен наградами за весомый вклад в сохранение традиций и развитие современной русской литературы. Исследователь в области этимологии, этнографии; русского, казачьего, тюремного фольклора, а именно устных традиций, относящихся к легендам и суевериям. Священник-экзорцист. Монах-целитель. Родился в 1972 году. Жил на Сахалине. После смерти отца переехали с матерью в Москву и поселились в микрорайоне Орехово-Борисово. С 11 лет принялся за чтение. В квартире находилась богатая библиотека, унаследованная от бабушки. Книги стояли в книжных шкафах за стеклами, собраниями сочинений известных мировых классиков. Тринадцатилетним парнем примкнул к банде подростков, среди которых был самым по возрасту младшим. В группе получил все необходимые для ведения профессиональной преступной деятельности навыки. После окончания школы и службы в вооруженных силах СА, стал членом Ореховской ОПГ. В 1996 году по благословению старца Илия (Ноздрина) в Оптиной Пустыни начал свой монашеский путь. Постриг в малую схиму принял в 2002-м, на Соловках. В священный сан рукоположен в 2008 году, в Задонске. Проходил служение в Русской Духовной миссии в Иерусалиме в 2008-2009 гг. Рекомендован для служения в отдел внешних церковных связей Московской Патриархии. Временно выполнял обязанности штатного иеромонаха в Иоанновском монастыре г. Москвы. До принятия сана неофициально поработал в разных местах (без трудовой книжки), общался с людьми многих профессий. Пробовал себя как резчик по дереву, музыкант, художник, фотограф. Провел несколько лет в совершенном уединении, живя в лесной глуши. Затворник. Старец. Принял в своей келье свыше 15 000 посетителей. Удостоился дара чудес, среди которых особое место занимает таинство Неопалимой Купины, возжигания во всякий момент огня, не обжигающего любых человеческих рук, при прикосновении их к открытому пламени. Вернулся в Задонск в 2010 году и направлен вторым священником в храм Святой Троицы в село Тербуны. С 2010 года — по благословению правящего архиерея — начал проводить регулярные отчитки в храме и посвятил этому, — в общей сложности, — 10 лет, проведя более 500 массовых изгнаний нечистых духов. Принимал людей, страждущих ото всяких болезней, на протяжении 14 лет — у себя на дому. Оказывал молитвенную помощь и в других вопросах. Совершил 400 индивидуальных сеансов экзорцизма. Удостоился от Бога дара прозорливости и чудотворений. В 2021 году издал первую свою книгу “У церкви стояла карета”. Удостоен ряда медалей за литературную деятельность от Российского союза писателей. В 2024 году автору исполнилось 52 года.


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Игнатий Ямщиков — отшельник.
Матвей Демьянович Кузьмин — волостной старшина.
Яков Щербак — атаман разбойников.
Степан Фролович Кошельский — сельский староста.
Лидия Федосовна Кошельская — жена его.
Андрей Романов — великий князь.
Урядник — нижний чин уездной полиции.
Писарь — регистратор канцелярских бумаг.
Разбойники — члены шайки Щербака.
Крестьяне — жители села Борки.
Писарь — член волостного съезда.
Староста — член волостного съезда.

Возница-карлик — сатана.
Призрак Кошельской — вурдалак.
Александр Прокопьевич Палермо — дьявол.
Купцы — черти.




События происходят в Елецком уезде, в период с 1897 по 1910 гг.




Толпы, толпы в долине суда!
/Книга Иоиля/


ГЛАВА ПЕРВАЯ.

В 1897 году, усадьбу Борки, расположенную в Елецком уезде, принадлежавшую дворянам Форосимовым, выкупил странный человек, называющий себя петербургским дворянином и архитектором. Звали его Александр Прокопьевич Палермо. Немедленно г-н Палермо приступил к перестройкам в дворянской части усадьбы. Неожиданно для округи, новый владелец в короткие сроки возвел на Орловщине готический замок, включавший в себя усадебный дом, людскую, службы, пейзажный парк с каскадом прудов...

Поначалу въездные ворота Борковского замка не успевали открываться для приезжающих карет местных помещиков, но уже очень скоро местность сия обезлюдела: барин распустил слуг и конюхов, отчего стали говорить, якобы Александр Палермо, весьма загадочная личность, и возможно даже вампир, охотящийся на молодых девушек. Некто уверял, верно на каменной башне, под открытым небом, сам видел длинный мраморный стол и гранитные стулья...

Молчальник Игнатий Ямщиков, не ведая ничего о странностях г-на Палермо, попросил его разрешения поселиться в сосновой пуще, прилегающей к усадьбе Борки. Игнатий знал о заброшенном охотничьем домике и рассчитывал на то, что хозяин Борок, не любивший охотиться, позволит занять благоволенное пустыннику место, дабы наполняя душу молитвой, вместе с тем, озарить смурые лес и усадьбу божьей благодатью. Г-н Палермо, очень любезно отнесся к просьбе монаха и отдал тому избушку, редко используемую его прислугою.

Итак, не встретив препятствия своим планам со стороны богатого владельца, монах стал заниматься молитвой. Прошло два года его отшельнических трудов. Все это время хозяин Борок не отдавал распоряжений по уходу за усадьбой, напрочь перестав выходить, и достойный восхищения замок стоял словно заброшенный.

Мрак леса отнюдь не исчезал, несмотря на все старания Ямщикова, а напротив, видимым образом сгущался.

Во тьме сумерек часто кричал сыч, изображая своим жалобным криком Игнатию плачущего незаконно-рожденного ребенка, безжалостно оставленного богатой княгиней в плетеной корзинке у пруда замерзать на осеннем холоде. Крик птицы звал Игнатия Ямщикова выйти из своего домика, облюбованного под келью, и непременно бежать к пруду, в надежде отыскать и спасти человеческое дитя...
               

ГЛАВА ВТОРАЯ.
   
Ямщиков, собирая в лесу хворост для камина, встретил как-то г-на Палермо, вроде как гуляющего на природе.

Увидев монаха, барин Александр Прокопьевич, подойдя к нему вплотную, произнес:

– Я купил черную магию, и из нее узнал, что Бог есть! Я завидую тебе молчальник. Ведь я приобрел это поместье, чтобы проводить жизнь в уединенной молитве, совершенно отдаляясь от Петербургских увеселений во время поста. Многие говорят о моем доме, будто я воздвиг замок... Но я пустынькой зову свое убежище, – сказав сие, Александр Прокопьевич, свистом подозвал к себе двух борзых. За спиной у помещика висело ружье. – Приходите ко мне завтра, монах. Я вам кое-что скажу важное... – Палермо взял псов за ошейники и пристегнул к их шеям искусно сделанный в виде металлической цепи поводок. – Непременно приходите, – добавил он. – Завтра вечером. В воротах башни есть дверь. Поднимайтесь на самый верх.

В этот момент на ветку дерева, под кронами которого приютился домик Игнатия, опустился орел. Александр Прокопьевич немедленно снял ружье и выстрелил, убив птицу. Связав орлу ноги, помещик спрятал его в сумку и отправился к пруду...

Молчальник Игнатий придя к себе, встал на вечернюю молитву перед иконой, как вдруг увидел приоткрытую дверь, за которой зияла тьма. Дверь манила монаха, беззвучно приглашая любопытно коснуться ее обшарпанной поверхности, и еще более приоткрыть, а затем сойти вниз по ржавым и влажным ступеням, скрывающимся за ней.

– «Я черная магия!» – заявила о себе неведомость. Молчальник же не поддавался, догадываясь, должно видение связано с его недавней встречей с помещиком, признавшемся монаху в своих занятиях чернокнижием. Тогда черт, стоящий за дверью, начал внушать Ямщикову, дескать не Богу вовсе молится тот, а черной магии; от Бога, мол, уже отрекся... Молчальник трепетал на коленях, и ему вдруг примерещилось, будто и вправду он поклонился злу.

Игнатий расстроился и вышел на улицу. Ночное небо давило на плечи, казалось нарочито, и так, чтобы Ямщиков смирился, сгорбился, склоняясь ниже к земле, объятый виною...

– «Вина есть! – подумал Игнатий. – Но не Бог, давит же мне на плечи?! В самом деле!»

Небо, вмиг обретя разумность, строжайше взирало полной луною на скорбящего Игнатия, как на совершившего великое злодеяние. Монаху сделалось обидно. Немного отойдя от домика, он заметил на крыше своей лесной кельи мортиру, направленную пушечным отверстием ввысь, а рядом с орудием две бомбы, с дымящимся запалом...

Не успел монах отвергнуть предложение восстания на Бога, как вдруг некто невидимый ткнул ему пальцем в открытый глаз. Ямщиков заморгал. Бес же, обойдя монаха со стороны спины, опустил ему пальцем веко на другом оке.

– «Веки твои должны быть всегда опущены», – прошептал Игнатию в самое ухо ночной лес, навеявший ему в затылок морозный февраль.

Молчальник было направился к домику, но испуганно обернувшись, замер, боясь пошевелиться...

Возле раскидистого дуба заметил монах, утопавшего по грудь в листьях голубого папоротника, оржавого старичка в серой шинельке и островерхом казачьем башлыке.

– Иди, дурачок! – озорно крикнул карлик Игнатию, кинув ему в спину комком глины,  и выпустив в темень скрывающийся в овраге страх. – Там дожидает тебя в гробу мертвая старуха Кошельская!

От сего слова монах бросился к окошку своего домика. Жадно прильнул он руками и лбом к засыпанному сосновыми иголками стеклу, и, видит, при тусклом свете керосиновой лампы, торжественно лежит покойница, с венчиком на лбу, в красном русском сарафане и малиновых сапожках.

Игнатий немедленно узнал в усопшей знакомицу свою, Лидию Федосовну, супругу сельского главы. Пока Ямщиков недоумевает от наваждения, полагая, не иначе ему чудится кошмар, умершая вдруг зевает и садится, свесив ноги, да устремив на гостя лачуги пристальный, нестерпимо страшный, замогильный взгляд.

Отпрянув, монах помчался наутек. Пока он убегал от своего лесного убежища, ему пришло на ум, что именно в Борковском замке ему будут рады и окажут помощь.

Спасаясь от нечистой силы, запыхавшийся Игнатий вбежал через ворота на территорию помещика. Здания усадьбы оказались погруженными во тьму. В проеме зубчатой башни мелькнула смутная тень...

– «Немедленно уходи отсюда!» – заколыхало ветром деревья за его спиной.

– «Непременно нужно воспользоваться предложением барина Александра Прокопьевича», – похолодел Игнатий Ямщиков, решив вернуться в свою келью.

Неожиданно ему почувствовалось спокойно и легко.
            
               
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

В утренних сумерках, набравшийся смелости Игнатий Ямщиков подошел к мрачному замку. Он увидел множество карет, обитых черным сукном. Запряженные в кареты лошади, с головы до земли одетые в черное, люди в широкополых шляпах с длинными воротниками, зловещий свет поднимаемых вверх факелов, желтые фонари, раскачивающиеся на каретах и бледные лица, выглядывающие из окон, произвели на монаха страшное впечатление. Казалось, что барин над чем-то неустанно работал и вот, наконец, решил всех созвать на представление...

– Рихард Степанович Блудов! – представлял лакей входящих в залу.

– Филипп Мартынович Содомов!

– Лука Никитич Сердцеедов!

– Прокопий Захарович Воттераз!..

– Филат Ксенофонтович Споров!

– Евстигней Харламович Перекусихин!

– Петр Григорьевич Увражин!

– Ефим Евлантьевич Хамин!

– Спиридон Леонтьевич Злыгостев!

– Ермил Прохорович Репьев!

– Феоктист Никифорович Извергин!

– Иуда Романович Нетряпкин!

– Заходите, гости дорогие! – одевая белые перчатки на руки, обратился к собравшимся мужам хозяин рыцарского имения Александр Прокопьевич Палермо. – Добро пожаловать в пустыньку!

– Итак, степенные кумы мои, я созвал всех, дабы показать того, кто гонит вас из борковского леса. Все вы: вурдалаки, упыри, лешие, водяные и луговые бесы много претерпевали зла, и каждую ночь нестерпимо мучились от молитв этого Игнатия! Взгляните на него!

Игнатий Ямщиков оказался на площадке, находившейся на вершине зубчатой башни. Бесы расселись по двум сторонам за длинным столом на двенадцати стульях. Палермо восседал на почетном месте. Игнатий встал в нескольких шагах от дьявольской трапезы, спиною к густой чащобе, лицом к своим врагам.

Стояла тихая ночь. Леденяще скрипели развесистые сосны. Молчальнику Игнатию представилось несомненным то обстоятельство, что в образе г-на Палермо и других господ в аристократических сюртуках, явилась ему, чертова дюжина.

Дьявол, вытерев лицо салфеткой, вышитою лилиями, продолжал:

– Я возвел крепость загодя, – зная, впрямь сюда приедет бесогон. Вселился в архитектора, и вас, кумы мои, поселил в купцов, не привлекающих внимания. Мы дюжина! Теперь мы сдюжим и убьем дрянного монаха непревзойденными человеческими средствами!

Игнатий сходу возразил:

– Так в чем же дело?

Дьявол зло сверкнул глазами:

– Для начала мы тебя сбросим вниз... Затем заездим тело каретами... Разорвем в клочки собаками...

– Отчего же медлишь? – смело прервал его Игнатий.

– То, что останется, сожжем и развеем прах над прудом, – ликовал Палермо. – У тебя есть шанс остаться в живых! Поклонись мне! Я дам тебе великую власть над ближними! Научу обращать каждый шанс в удачу, сделаю тебя неуязвимым для пуль и штыков! Болезней не будешь знать ты! – Палермо поднял руку и все сидящие за столом бесы посмотрели на Игнатия. – Так поклонись мне!

– Богу одному поклоняйся, и ему одному служи! – нахмурился Игнатий. – К чему эти угрозы?! Для чего сделка?!! Бесы, вероятно, так сильно боятся меня, видно не смеют голов своих повернуть в мою сторону, а только по взмаху руки дьявола... Вероятно, вы бессильны... Решили меня напугать?! Признаться, я смутился в лесу своим мнимым отступлением от Бога! Немного поколебался и ослабел... А теперь бесы, я силен как никогда!!! И сам готов вас отсюда посбрасывать, проехать по вам каретой, разорвать собаками... И то, что от всех вас останется – сжечь!

С этими словами монах перекрестился и пошел навстречу, внимательно смотрящей на него из-за стола, чертовой дюжине…

В сей же момент он проснулся в своей келье. Потерев слипшиеся очи, Игнатий Ямщиков вспомнил, ведь живет возле заброшенной усадьбы, в которой давно не было хозяев... Кажется, замок принадлежал Форосимовым, или Абросимовым... Впрочем, разве там башня за деревьями? Вчера еще там находилось господское гнездо. Обычный барский особняк...

– Вот привиделось! – недоумевал отшельник. – Или взаправду было? А говорили мне Степан Фролович да Лидия Федосовна Кошельские, чтобы я повесил обереги от лесных духов: полынь, хрень да чеснок! Стращали, говоря: "Смотри, духи явятся тебе в человеческом обличье, увлекут в хоровод, защекотят и затанцуют до смерти! Нашлют ливень или бурю, немощь да напасть; накажут несчастьями!" И что же?! Крестное знамение сильнее оказалось?!! Велика сила крестная!!!

Монах вышел из двери кельи. Солнце ярко слепило…


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Вечером пришел волостной старшина.

– Заходи, Матвей Демьянович, – произнес смиренно Игнатий Ямщиков, – хотя ты и не пожелаешь мира моей келье, а все же я тебе рад. Тепла тут мало. Холод пронизывает. А сырость вызывает дрожь, и мучает меня чрезвычайно. Ночи кажутся годами. Нужны дрова. Собранным хворостом прогреть келью не получается. Ты бы Кузьмин, сжалился, да нанял батрака мне дров навозить и порубить их, – на что тебе голова, соображаешь наверно?! Ну-ну! Не гневайся. Вижу, вот сердишься. Пришел-то чего? Я молчать не могу чего-то... Привык всегда молчать, а тебя увидел, и говорить начал...

– Выздоровел?! – узенько сощурился Матвей Кузьмин.

– Так и не болел, вроде я! – поежился Игнатий. – Немотою не страдал. А молчание – данный мною обет. Очень я люблю с людьми поговорить... Поймешь ли?

– Отчего же не понять? Все пойму! Ты же клад тут ищешь! Кудеяра!? Молчать-то с чего начал? Боялся онеметь?! А теперь? Клад нашел, поди?! – Матвей Демьянович пригнулся к самому уху Ямщикова: – Давай, выкладывай! Все как на духу! Я к тебе и пришел для того... Столичные жандармы всюду розыск устроили по разбойным людям. К тебе прислали расспросить, какой человек... А то, знаешь как? Монахами представляются, а потом, окажется, – дезертировал с армии; али еще пуще: вор или убивец распознается?

– Негоциант ты, что ли? Чего торговлю ведешь?!

– Споришь, негодник?

– Чего под ночь-то пришел?

– Ну, сказал, послали меня, выяснить кто ты?! Что в тебе есть? Зерно, какое?!

– Зерно-то мое гнев! Природный. В сем наказание и грех мой, – вздохнул Игнатий Ямщиков. – Да ты проходи, сударь мой, коли замерзнуть не стремаешься.

Кузьмин и Ямщиков вошли в домик.

– Угостить меня можешь чем? – осведомился волостной старшина.

– Чем же? Сосновыми иголками? Чаю нет у меня. И пары кружек нет. На, бери мою! Черпай из жбана кипяток, а то уж зубами стучать стал...

Быстро стемнело.

Демьянович говорит Игнатию:

– Боязно мне идти по лесу в ночь, дай у тебя заночую!

– Что же?! Ложись на мою кровать.

– А сам? Где ляжешь?

– На полу расположусь.

– Холодно! Замерзнешь!?

– Ничего, согреюсь под тулупчиком. А холод я всегда ощущаю, с тех пор как ангел меня коснулся.

– Ты недра по ночам роешь, вот и озяб. Ангела, зачем присовокупил, а?!

– Открой лбишко-то!? Сам догадайся!

Знакомцы улеглись. Матвей Кузьмин занял кровать Ямщикова, а Игнатий расположился на полу, на подстилке с медвежьим мехом, согреваясь тулупом.

Лето. Время накануне Петра и Павла. Днем в домике душно. А снаружи докучать станут не в меру агрессивные оводы. Поэтому Игнатий всегда находится внутри. Растерзанием плоти его не напугаешь, потому как, зубы хищников, каждый час клацают возле него. На стене домика висят охотничьи трофеи. Головы животных, подобно живые, замерли, заглядывая снаружи через стену в комнату. Ушастый кабан и рогатый лось, а еще: зубастый волк. Сидит на мнимой ветке глухарь, и взбираются по стенам белки. На дощатом полу простирается шкура большого медведя. С пустыми глазницами, огромная башка зверя до сих пор выражает добродушное удовольствие от внимания человека к одному из обитателей дикой природы.

В камине медленно горят сучья, собранные накануне Ямщиковым в зловещем борковском лесу. Наступает время ночных кошмаров.

Вероятно, желая отвлечься от панического состояния, Матвей Демьянович решил задать вопрос Игнатию:

– А что это за история? Ты глаголешь, ангел тебя коcнулся? Я весь в нетерпении. Рассказывай, монах.

– Погоди, волостной старшина, дай мне немного согреться. Дрожь достигла меня и все равно не даст теперь уснуть.

– Отчего же нет у тебя керосина здесь для освещения?

– Оттого, Матвей Демьяныч, как не дано. Из опасения случайного пролития и поджога.

Очень скоро Ямщиков, едва почувствовав в теле приятные перемены, улегся на спину и, согнувши ноги в коленях, перехватил себя на груди руками. Ему явствовало, впрямь он человек способный на выволочки и протараньки, ловкий на словцо, вспыльчивый до драки, и так чтобы непременно вдарить во всякую морду, с ним не согласную. Лежал Игнатий, прямо один среди маков на широкой равнине. По его лицу скользили блики горящих в огне березовых сучьев. И казался он, деду Кузьмину, беспомощным агнцем.

Матвей Демьянович участливо заметил Игнатию:

– Чего лицом вниз не ляжешь? Ничком-то приятнее…

– Не! Я на спину!

Кузьмин Матвей – человек, запахнутый в черный архалук, покроем своим походящий на русский монашеский подрясник, только покороче, – с обозреванием голеней, а не только ступней, – держал спину ровно. Его положение обязывало к тому. Борода Кузьмина могла показаться и длинной, однако, из середины этой достопримечательности вырван некогда злой бабой существенный клок, отчего седая лопата походила у него на комод, ежели смотреть на ножки давней мебели в профиль.

Жесткие и строптивые волосы Матвея, уложенные над центром лба в прямой пробор, не особо длинные, а имевшие по краям своим завитушки, и казавшиеся вследствие этого кукуйским париком Петровской поры, являли собою тщательно прилизанное зрелище. Снимая с головы фетровый пыльный котелок, Кузьмин часто размачивал свои, без всякой причины вздымающие шляпу волосины; заставляя их повиноваться, он отчужденно от всех, всерьез боролся с непокорностью простой прически, вынуждаясь обильно плевать себе на грубые руки; отчего вид у него показывался перенапряженный, а глаза претаращенные. И как не волноваться?! Ведь Кузьмин лицо официальное!

В подтверждение величины Матвея, и к его глубочайшему утешению, сверкал на солнце знак волостного старшины, свисавший к первому на селе мужику тонкими звеньями стальной цепи на грудь. От должностного знака, имевшего вензель государя императора, исходила необычная для крестьянина сила цензора. Вследствие чего, едва взглянув на Матвея Демьяновича, каждому, без прекословия, становилось ясно, что данная уездная единица представляет собою власть – на той земле, по которой чаще всего ходит ногами. И власть сильную! Власть, могущую, в случае необходимости, и запереть под засов на двое суток.

Волостной старшина Матвей Кузьмин объявлял законы и распоряжения, наблюдал за исполнением паспортных правил, а также принимал меры для поимки преступников, разыскания бродяг и дезертиров, обнаруживая и задерживая виновных в серьезных проступках. Кузьмин отвечал за сохранение общего порядка в волости, прилагая все возможные и необходимые усилия к спокойствию крестьян. По всему выходило и везде способствовало Матвею Демьяновичу доносить полицейскому начальству о чрезвычайных происшествиях, а наипаче предотвращать несчастья.

Ранее, до известного памятного года, помещики Форосимовы следили за борковским лесом, мостами и дорогами, а ныне заботится о сем Кузьмин Матвей, старшина, крестьянским миром, четырьмя тысячами человек, всем людом волости избранный. Не только бляху свою чистить да от мух ее защищать приходится Кузьмину. А и работами ведать, и чтобы миру мир. И так бы все хорошо и довольненько текло, да только томило Матвея несчастье, с его собственным сынком случившееся от самого рождения. Измотался Матвейка Кузьмин, всегда видя безумие парня своего, ныне холостого пятидесятилетнего мужика.


ГЛАВА ПЯТАЯ.

Дед Кузьмин осматривал Игнатия, будто связанного. Казалось, волостной главный дедушка радовался, как нагрянул к лесному молчальнику в вечерний час, пытаясь разговорить его. И тому были причины.

Разбойники, появлялись в последний раз в одном из селений Елецкого уезда. Где пробегая между пологих склонов, прячась за высокое луговое разнотравье течет не глубокая и не широкая малая река Кобылья Снова. Вода ее чистая и прозрачная. Застоялась речка в пойме и заилилась. За ивняковыми зарослями, в тростниках торфяного болота, скрывается от человеческого взгляда островок. Ни один смертный на его песчаную поверхность не ступал. Так говорят. Отчего же разбойники нашли его? Этого никто истолковать не может. Наверное, почуяли укромное место. Жги себе утром костер! Местные примут издалека дым от него за туман, а запах гари ветер разнесет по окружающим полям. Потому сколь усердно не разыскивали унтер-офицеры да нижние чины шайку Щербака, а найти не сумели.

Словно исчезли лихие люди. Никаких следов не сыскать, и вестей об них нет. Кто они и откуда? Как вышли на большую дорогу? От какой жизни? Что в их душах? Бунт ли? А может, восстание?! Как ни гадай, все сие, а также теперешнее их местопребывание, густыми сумерками и темными ночами надежно скрыто от вчерашних обывателей и покрыто непроницаемою завесою тайны.

Где смутьян теперь покажется? Подумаешь о сем, и вмиг смежаются глаза. Однако полицейским не до сна. Когда знатные и простые граждане имперские отдыхают, полицейские мужи строго и внимательно надзирают за их покоем. И даже с некоторою ревностью берегут они их спокойный и размеренный быт, именно боятся чего-то.

А не дай Бог, что-нибудь учудят разбойники?! Не миновать тогда урядникам бесчестья. Комиссии с Москвы и Петербурга понаедут! Сколько трепета и переживаний!? Неужели стоит так волноваться? Ведь не уволят же! Нет, не уволят. Просто так не выгонят.

Матвей Кузьмин писал регулярные донесения об обстановке в Каменской волости и отсылал их с почтой в Елец. Ждали бандитов в Борках. Из уезда волостной старшина получил сегодня распоряжение полицейского начальства наведаться к молчальнику. Получив задание, Кузьмин весьма порадовался, и, запыхавшись, точно беглая, недавно пойманная лошадь, явился к Игнатию в борковский лес.

Почтмейстер, доставивший депешу, также поспешал сообщить в Борках весть о явившихся разбойниках. Шайка расправлялась с зажиточными христианами, принуждая тех расставаться с последними сбережениями. От страха убийства, не спасали мирных жителей слухи, якобы громилы обитали тепереча на заветном островке посреди болота у Кобыльей Сновы.

Кузьмин нашелся сказать:

– Вероятно, разбойники те вешняками прошли, окольными путями. Робь, не берет тебя? Гляжу робеешь, ежели придут. Чего на болоте им сидеть?! Тут раздолье! Лиственничные и сосновые леса. Рядом огороды сельчан, на коих картофель и морковь, и лук. А еще и порося украдут! В Ельце, слышь, сюда их ожидают. Ух, пожаловать могут.

– Чего-же ты их не особо боишься? – удивился монах Игнатий.

– Ну, как трусить?! Нас народу в Борках 700 человек крестьян мужеского пола... Неужто не сдюжим?

– Сдюжите? – не доверяя старшине, остудил Ямщиков. – А хоть разбойников-то видели когда? Я вот слышал, бросились как-то всем селом хватать одного, а как нашли, то возле него руки у всех пообвисли, лица серые стали, и слова сказать не могут, да глянуть боятся: ни в одну и ни в другую сторону. Велий страх от разбойных людей идет. На войне такого нет.

– Ну ты, положим, заливаешь. Знал я одного вора, так его мы скрутивши, быстро отвезли в полицейский участок, в Елец. Бродягу судили да на каторгу – в Сибирь – препроводили.

– Не о том думаешь. Воры, в силу опасного ремесла не показывают людям нутро свое, какое оно страшное. А являют собою дружелюбие и радушие. Разбойники же никакого расположения к тебе не покажут. Вот отсюда и бояться их полезнее бывает, нежели бесстрашие проявлять. Точно знаю.

– Ничего доброго в нем мы не заметили. В похитителе том. Как есть шельма он и плут, и проходимец. Вор хитер, как нож остер.

– Ты схватил крадуна, от которых берегут грузы с ручных тележек и торговых повозок, пока кучер заглянет в трактир.

– Откуда знаешь? – сощурился Матвей Демьянович.

– Сам из них, потому...

– Да, ну? – не поверил Кузьмин.

– Может сейчас лицом и душою очистился... А прежде самым первым извергом был, – вздохнул Игнатий, и перекрестился.

– Неужто верховодил? – подивился волостной старшина.

– В главарях не ходил... А и не последним. Вторым, после атамана, был. Ничего без моего слова в шайке не решалось! А вот моего слова не всегда слушали – случалось такое. На дело шел я первым, и впереди всех. Потому меня из шайки свободно выпустили – прибаивались шипко, кабы я не положил всех.

Матвей Демьянович осердился:

– Чего разоткровенничался? Под суд можешь попасть! На Сахалине, слыхал я, за отказ работать, тачку к рукам приковывают и так с нею везде мают, даже и спать... И такое творят полтора года, каждый день! Вот как смиряют вас. Или меня задумал придушить после своего рассказа? Смотри, наказание будет строгим!

Игнатий перевел разговор:

– А как они выглядят, не сказывали тебе?

Кузьмин, хоть нервничал, напрягаясь, а не отводя взор от монаха, ответил спокойно:

– Человек с десять их в шайке. Большинство походят на купцов, с бородами все. Признавали в них знатных и городских. А старший их – лицом чист.
               

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Игнатию Ямщикову стало не по себе. Вспомнился ему сон про каменный замок и чертову дюжину. Дрожь невольно побежала по телу. Он поднялся.

– Ты куда? – подскочил старик.

– Дров подложу, – заботливо нагнулся к сучьям молчальник.

– Сучьями топишь?! У тебя пила есть и топор, заготовить не можешь?!

– Не привыкший я к работе. Всегда за меня работали.

– Как же это? Барин ты?! – засомневался старик.

– Шею не гнул ни перед кем, – строго посмотрел на него Игнатий.

– Заморозишь старика совсем! – воскликнул Кузьмин. – Подбрось-ка поболе дров! Видишь ты, идет ночь холодная. Не гнешься!? На пол улегся, а меня на свой топчан положил. Ха! Ну, смешной ты, атаман разбойников!

– Дело прошлое! А привычка осталась – не работать. Вот так. Ну, давай спать.

– Как жить, и в труде не быть?! Не понимаю! – вытаращился Кузьмин. – Али тебе опыта недостает? Может, ты недоучка?

Устроились спать. Через некоторое время, Матвей заметил, что Игнатий Ямщиков моргает, и прошептал:

– Как тут спать, после такого!

За окном прокричал сыч.

Кузьмин поежился:

– Слышь, Игнат? Ты бы еще чего рассказал?! А?

– Что хочешь услышать?

– Всегда в ресторациях сиживал?! Да с девками гулял? Или не обслуживали? Пугались? На что ты жил? Заработки большие были? Скажи еще мне: ты не с донских степей будешь?

– С оных!

– Вот же враль! Ну, как можно на себя наговаривать такое! Спи уже, молчальник! Дурак ты, что ли? Я же все слова твои передам полицейскому уряднику! Не сомневайся даже! Скажи, верно шутишь?!

– Шучу.

– Вот! – довольно заулыбался Кузьмин, дуя в разные стороны, подобно от пчел на пасеке. – Говори мне, ты монах – по роду? Батька твой был кем? Настоятель храма, небось?

– Настоятель.

– Поди?! А мать, кто? Никак, попадья?!

– Попадья.

Кузьмин замешкался и опять подозрительно прищурился. Затем нравоучительно заметил:

– Не греши больше. А то знаешь, как бывает... Человеку брехать нельзя. Животные, и те чуткие: ложь распознают да обидятся. Стыдись, молчальник!

– Стыжусь.

– Чего это ты врать стал?

– Ты спросил, я ответил.

Матвей Кузьмин не выдержал:

– Снова за свое! Я тебя поучу хворостиной! Не посмотрю, что монах!

– Ладно, Демьянович, спи. Уже тьма начинает сгущаться, лес будет стонать. Тут такое бывает, даже лучше грешить, нежели терпеть.

– Не боязно тебе так говорить? Разочаровать меня хочешь?

– Тсс! Шаги слышишь?

За дверью послышался хруст. В полуверсте заржала лошадь. Через дверь избы отчетливо доносились звуки переминающихся ног.

– Кто? – испуганно спросил Кузьмин.

– Чертовы путнички! – засмеялся Игнатий и порвал ворот рубахи. Ему не хватало воздуха.

– Духи, быть может? Привидения?! – засветился Матвей Кузьмин, удивленно  смотря перед собой, ничего не различая.

Игнатию, представилась ягода брусника и ее четкий красный цвет. Через стены чуялось ему тепло человеческих тел. Находясь в гнетущем предчувствии, отшельник, желая предупредить волостного старшину, прошептал:

– Хотел бы я, чтобы они оказались только призраками... Кажется, разбойнички пожаловали.

В напряженном ожидании прошла четверть часа. Игнатий понял, что начались искушения, да на сей раз, вроде уже миновали. Матвей Кузьмин, однако, не мог успокоиться.

– Ушли? – взвизгнул он, дико таращась, и запершился.

Внезапно открылся проливной дождь. Кузьмин Матвей, набравшись храбрости, решился обозреть освящаемую всполохами округу. Он приоткрыл немного стонущую дверь и просунул в маленькую щель кончик своего длинного сгорбленного носа.

Игнатий усомнился в правильности его намерения:

– Куда ты? Одним скрипом сыграть две свадьбы?! Не выходи, а то намочит! Сырости принесешь!

– А у тебя шинельки нет, закутаться?

– Откуда? Тулуп мой, бери. Согреешься, мне брось.

– Так ты околеешь! Впрочем, давай! – Матвей забрал тулуп у Игнатия Ямщикова, оставив того коченеть внизу на медвежьей шкуре. Сам он подумал в это мгновение:

– «Дорого твоему здоровью встанет мой визит».

Между тем, через два часа дождь перестал. Как и говорил Игнатий, уличная сырость тут же проползла в келью, заставив дрожать, как обитателя лесной избушки, так и его гостя.

Игнатий Ямщиков, настроился продолжить беседу:

– Поскольку Христа распяли между двух разбойников, то и самое христианство созидается между двумя этими противоположными полюсами: одни каются, а другие хулят нас. А ведь хулители, вреда причинить христианам не могут, поскольку пригвождены каждый к своему кресту.

– Ведь и Христос пригвожден? – заметил Кузьмин.

– Христос свободен! А мы, поколение за поколением, проходим испытание жизненным крестом. Крест наш, – из двух перекладин, и складывается из двух воль: вертикально проходит воля Божия, а горизонтом стоит воля человеческая.

– Вот я тебе и жалование положил, и документ справил. За лесом смотреть поставил: дерева и живность сторожить. А кто ты? Каторжник или дезертир? Я тебя спрашивал о сем? Нет. Времени не хватает. В моем праве сделать допрос прямо сейчас. Ты не свойский мне, баталка.

– Так, сделай! – возразил Игнатий на обиду Матвея Демьяновича.

– Представляется мне, – уклонился волостной старшина, – разбойники те, прошли вброд несколько рукавов Кобыльей Сновы, и, скрываясь за зеленью деревьев, и краями оврагов, преодолели путь в несколько десятков верст.

– Что же их не встретил никто? Возможно ли такое?

– Полевыми дорогами, ежели идти, так и возможно.

– И распознать их нельзя? – усмехнулся Игнатий.

– А ты прикинь, милок. Вот идут странники, плетутся друг за другом. С посохами, и берестяными коробами за плечами... Как узнаешь в них разбойников?

– Боюсь я, что поляжем мы. Поэтому скажу тебе. Только на первый взгляд – идут странники! На другой, – покажется, вот купцы они! А на следующий, – выйдет: ну, по всему, разбойные люди. Потому как все с бородами. Чтобы их отличать – ведать нужно преступность. А кто ее поймет, кроме самих громил и татей? Никому сие невдомек.

– Чего проще, Игнат?! Выдают себя за странников, направляющихся в Киев на богомолье. Думаю, отличить их можно. Внешностью – сущие проходимцы. Вместо лаптей, на ногах сапоги носят. Вот и весь сказ, чернец. По обуви смотреть.

– Ежели, не в лаптях, и не босый, так обязательно конокрад, или бандит? Встречал странников и в сапогах. Это не отличие.

– Богомольцы, странники... Лапти, сапоги... А я, по-твоему, кто?! – зарделся Матвей Кузьмин. – Если бы не нагрудный знак, блестящий на солнце, как бы ты меня отличил? Весомость и сила у знака! Сам-то я робкий, а ведь и беглецов выявляю! Служу сельскому обществу, и знаю, убедился всякий из них моему отсутствию безмерно рад. Понимаешь, милок, чем я виноват перед ними? Не сапогами! И не значением! А ябедой.

Матвей Кузьмин помолчал, внимательно глядя на монаха.

– Объясни, как молчальником ты сделался? – вежливо поинтересовался он.

– Внутри живет гнев, часто проявляя себя. От таковой кручины я оставил свой монастырь и бежал. Вот тебе, сухарь, вся правда.

– Какая же причина? – не понял Кузьмин.

– Недуг меня взял духовный, – скромно заметил Игнатий.

– А чего не женился? В чернецы пошел?! Недород ты, часом?!

– Не дурной я.

– Дурной!

– Зови, как хочешь!

– Более ничего мне не скажешь?

– Нет.

– Объясню и я тебе свою слабость, стервец. Подлинно трусливее меня никого нет. Господский пес я. А жетон на моей шее, та же цепь до будки у дворового пса. Если есть какой невольник, я же, превзойдя его, наипаче страдальцем окажусь.

Ямщиков молчал.

Заискивая, залепетал волостной старшина:

– Не сердишься? На слабость мою?!

– Да кто же ей поверит?! У тебя с урядником одна лавка, и не он тобою понукает.

– Заметил, значит?

– А как же!

– Тогда к чему откровенность?

– А чтобы не выгнали... Вот для чего, господин хороший. Ступай-ка себе. Мне молиться нужно.

– Да куда же я пойду, в ночь?

– Впрямь, сидеть нам вместе недолго осталось. Светает.

Монаху уже изрядно надоел дребезжащий дед в его домике.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

– А я ведь пришел тебя продать! – не унимался Матвей Кузьмин. – Сдать уряднику. Знал ли ты об этом, когда меня на свое ложе укладывал?

– Знал.

– Откуда же?

– Бог открывает.

– Так ты святой?

– Вроде.

– А я думаю, брешешь ты! Не верю я вам, монахам, дармоедам. Все вы притворяетесь! Работать он не привык?! А я вот тебя на мост поставлю: камни укладывать! Пойдешь, говори?! А не то в тюрьму сядешь!

– Пойду, раз так...

– Скользкий ты какой... Не ухватиться мне за тебя, словно ты ужик. Не верю тебе. Ну, какой ты авва? А что поведал о себе, знай: все будет доложено полицейскому протоколу. Пусть тебя схватят и поведут. А я еще и подсоблю им. Веришь, не боюсь я твоих угроз. Не замечаю их.

Матвей Кузьмин разгорячился. Глаза его сверкали молниями. И дальнейшая речь дедушки, поразила повидавшего жизнь молчальника.

Матвей Демьянович упрямо зацедил, стиснув зубы, губасто бухтя, и колодезной глубиной обдавая Игнатия:

– Жертва ты. Овца запутавшаяся. Мой сын пусть живет, а ты сдохни! У меня сын, возлюбленный мне, – слабоумный, тот которого давно все ожидают смерти. Бась-бась! Чего зенки уставил?! А я пришел руки на тебя положить, козелок ты, краснонитянный! Возьми! На! Мой грех родительский! Не желал я жизни зачатому в пьяни малышу. Бил его мать, чтобы выкинулось дитя. Возьми!

С этими словами Матвей Кузьмин начал махать руками на Игнатия. И никак не мог или не желал остановиться старик, накидывая на праведника невидимые никому, и неведомые ни одному уху, грехи свои. Метал он их точно солому: раз за разом. Ямщиков же удивленно смотрел на него, очевидно приходя уже в сильный гнев. Тут разглядел сноровистый дед, тотчас монах перестал быть похожим на агнца. И как только понял роковой день свой Кузьмин Матвей, уже замахнулся на него кривою палкою Игнат.

– Ах, ты ведьма! Колдуняка поганый! Негодяй! Пойди прочь! А то мозги враз вышибу! Ишь, пришел взять на испыток! Я тебя, неистовец, проучу! Вздрючу! Запомнишь!

Матвей испугался:

– За что ты так меня?! Разве быть тебе в гневе на мои милости? Обесцветил! Гнилушкой обозвал!..

Игнатий свирепея, начал сердито и громко кричать:

– Чтобы ты меня на поводу держал?! Я тебе конь? Размозжу тебе голову, сатана-ухажеришка!

Матвей Демьянович вывернулся из-под занесенной Игнатием палки:

– Мне надобно было узнать, согласны ли твои показания с другими данными расследования. И теперь я вижу: да, ты подозрительный тип. И вынужден тебя взять под стражу. А затем препроводить в Елец. Каторжность твоя мне не явная. И все же из выражений твоих, особливо же из действий сопряженных с угрозами, мне вполне очевидно, что ты есть преступник, и намерен совершить злодеяние, даже убийство. Мерзавец, готовый посягнуть и на самую власть. В любом случае тебя следует задержать за бродяжничество. Ибо дух у тебя не христианский. А говорить о Боге, нынче все научены. Вона как ляришься, брань ведешь!

– Я не бродяга! – ответил с достоинством Игнатий Ямщиков.

– Значит, беглец ты! – засмеялся Матвей Демьянович. – Как в дезертиры угодил? Полторы копейки в день, да по ста лозганцев в спину?! Выйти мне не дал?! Так давай теперь, души! Приступай каторжник!

Ошеломив Игната, Матвей Кузьмин рьяно выскочил наружу. На крыльце висел корабельный, небольшой морской колокол, принесенный Ямщикову сельским старостой.

– «Рынду в селе хорошо слышно! – говорил пустыннику Степан Фролович. – Бери! На случай пожара или другой беды – оружие тебе даю».

За край медной юбки, в точь вахтенный матрос отбивающий склянки, радостно вцепился зловредный Матвей Кузьмин, выбежав из охотничьего домика. Волосы на голове дедушки просохли и теперь стояли дыбом. Старик ухватился за канат, и только пожелал дать силу да ударить в набат, как помутнелся, остолбеневши от неожиданности.

Возле домика Игнатия Ямщикова стояла богатая коляска, запряженная тройкой лошадей. Вороная, гнедая, и лысатая, с белым пятном на лбу, согласно перебирали землю передними копытами. Ландо с алым кожаным откидным верхом отдавало попоной генеральской. На козлах восседал служивый, очень маленького роста, уродливый донской казак, одетый в красный остроконечный башлык, длинные концы которого развивались по спине.

Маленький возница в лаптях, пожилой дикарь, с ярко-рыжей бородой, и не легкомысленный с виду, имел внимательные глазки и вызывал своим присутствием немыслимую жуть, и панику такую, когда кто в пропасть заглянет, да почудится ему, что непременно упадет вниз, не сумев ухватиться за край, и не имея сил выбраться...

– Садись, отвезу к уряднику, – не открывая уст, могильным голосом, странно раздающимся поблизости, предложил застывший кучер.

Кузьмин подумав, наскоро за ним прислали специально по разбойному делу, немедленно вскочил в ландо.

Пролетка, едва качнувшись, истошно скрипнула. Матвея Демьяновича быстро взяла истома и волостной старшина, развалившись на мягком сиденье, широко раскинул руки. Раздался свист уродца и поднялся ветер. Тройка быстро понесла. Кузьмину почудился крик петухов. Ему сделалось обворожительно легко от ощущения небессмысленно прожитой ночи. Становилось светло. Опять, разбивая сны и грезы, донеслось из села кукареканье. Едва различимый, Матвею Демьяновичу, сидящий на козлах, возница в красном башлыке, с огненной бородой из колосьев, вздрогнул и скорее припустил коней.

Закончилось раменье, и тройка взметнулась на извилистую дорогу, петляющую у самой лесной чащи.

Рассерженному Кузьмину вспомнился Игнат.

– «Допился этот несносный бродяга! Устроил в лесу себе местечко для попоек! Более этого я терпеть не стану! Уничтожу! Я тебя уничтожу!»

Внезапно, в самый разгар своих смелых переживаний, Матвей Кузьмин оказался одиноко стоящим на дороге.

– «А где же ландо? Кони где?»

Удивлению его не было предела... Он посмотрел назад и вперед... Ни пыли, ни следов проезжавшей пролетки не оказалось видно. От напряженного вглядывания, далеко впереди, посреди пшеничного поля, Кузьмину показалась искра. Матвей заметил странность, от которой тут же вспотел. Царил июльский жаркий полдень. Как? Ведь только что рассветало?! Матвею Демьяновичу стало себя жалко. Ясно, как Кузьмина увезла от Ямщикова злая нежить… Так близко на Матвея еще никогда не смотрело горе.

В голове у Кузьмина оглушительно забил тревогу колокол. Сознание его спуталось, отчего волостной старшина часто заморгал. В мозг его, быстро, так же, как вода пребывает в пробитый трюм корабля, хлынула под давлением кровь…


ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Тем временем, из леса показалась группа странников.

Путники, направляясь к одуревшему Матвею Демьяновичу, шли уверенно и резво. На ногах у них блестели начищенные сапоги. Все дивные, с бородами. Следом за ними ехал на вороном коне, выделяясь дворянской осанкой, их предводитель Яков Щербак.

Шайка, едва увидев на старике знак волостного старшины, немедленно и нещадно стала бить его, и по-цыгански приставая, хватать за всклоченные волосы. Один из нападавших снял с Матвея Демьяновича блестящий жетон блюстителя власти и, весело смеясь, повесил себе на грудь, довольно поглаживая кольца цепи. Затем с Кузьмина сняли домотканое суконное кафтанье, и архалук, походящий на монашеский подрясник. Матвею Демьяновичу связали руки и ноги, и, надев ему на шею петлю, зацепили к седлу вожака.

Яков Щербак незамедлительно пришпорил коня. Протащив Матвея Кузьмина с версту, разбойники развязали беднягу, снова вернули на него архалук и водрузили на прежнее место достопримечательный знак волостного старшины. После чего бандиты повесили бездыханное тело Матвея Демьяновича на березовом суку.

В тот же грозный полдень душегубы забили до смерти обухом топора сельского старосту Степана Фроловича, да с ним его жену Лидию Федосовну, и задрали вышитый москаль старухе на голову, тот, что на праздник Петра и Павла она одела, – с лентами сарафан. Еще пустили огненного петуха чете Кошельских простому, плетеною изгородью огороженному, но выдающемуся дому.

Урядник, укрывавшийся в засаде, внимательно дожидавшийся сигнала от волостного старшины, заметив дым, выскочил из амбускады, и проезжавшим по сельской улице Щербаком немедленно был застрелен на месте.

Отправившийся с донесением в полицию писарь, бесследно исчез.

Исполнившиеся до пьяна страха, крестьяне, с плачем похоронив убитых разбойниками представителей власти, восстали в негодовании на всякую бродяжью душу и маящегося скитальца.

Игнатий Ямщиков, проведав о страшных событиях, поспешил оставить полюбившиеся ему, ставшие не в меру опасными лесные барханы.

И с той поры пошла о сосновом боре дурная слава. В Елецкое полицейское управление неоднократно сообщали, что в борковском лесу исчезают всадники, встречаются на дороге белесые девы с распущенными длинными волосами, и по ночам, мучительно для восприятия, жутко визжат кошки. Причем поразительно, а только и днем эти черношерстные фауниты еще выходят на дорогу, догадливо прыгая вперед проезжающих на телегах крестьян.


ЭПИЛОГ.

В октябре 1910 года в Ельце на очередном съезде волостных писарей, старост и старшин, собравшихся в просторной избе, богато украшенной резными причелинами, было не протолкнуться. По традиции вспоминали на вступительном слове покойного императора Александра III, после чего решили немного передохнуть. Двое участников, отойдя к окну, затронули тему Борковского имения, прослезившись воспоминанием докладчиком покушения на императора-благодетеля. Один из них, долговязый писарь, безбородый, с оттопыренными ушами, вкрадчиво заметил:

– Долго еще жить борковчанам в ужасе и трепете, цепенея от паники и страха, да только случилось после указанных трагических событий, имению Борки перейти к новому владельцу, – великому князю Андрею Романову. Племянник государя императора, побывав в зловещей усадьбе трижды, распорядился перестроить господский дом в традициях последней моды на средневековье, исполнив эстетику здания мрачности обжитого готического замка.

Писарь скорбно вздохнул, спохватившись перекрестился, и судорожно сглотнув,  прикрыл рукою заходивший кадык, затем испуганно вытаращив белки, продолжал:

– Узнав историю о нападении на Борки шайки разбойников и гибели волостного старшины, удивление великого князя вызвал один факт. Матвей Кузьмин, оказался висящим на недосягаемой для повешения высоте... На самом краю тончайшего сука! Недоумение подчеркивалось и тем обстоятельством, что данная незначительность, каковою является злополучный сук, совершенно не подходила для действий неизвестных нам злоумышленников, равно как и самоубийства.

Собеседник его, низенький и полный, с брюшком, солидного толка староста, пригладив рукой густые и черные как смоль волосы, подхватил разговор:

– Яков Щербак слыл предводителем шайки из двенадцати разбойников. И выдумали в народе о жестоком атамане однообразную песню-нытье. Великий князь Андрей услышал, и передал в столице просьбу сложить новые слова, и затем положить на музыку, ради исполнения известным басом Федором Шаляпиным. Еще для красоты прибавить, будто покаялся атаман.

– Критики отозвались, именно романс удался, и скоро приобретет успех, а слава о нем обойдет весь русский мир, – заликовал писарь.

– Говорят, что в первом варианте произведения, атаманом прописан Яков Щербак. А позже текст исправили под Кудеяра, в песне выкравшего девицу из-под Киева, и вскоре покаявшегося, – пробурчал толстенький.

– Изумительно правдивым получился романс! – воскликнул долговязый.

– Все потому как разбойнички Щербака на самом деле в Киев после Борок отошли. А про то, чтобы известный атаман Кудеяр в Киеве грабил, о том не известно. Да каялся ли Яков? Или Кудеяр? – рачительный купцов обиратель?! О том не донесла молва. Верно только, что креста на них нет, – закончил староста.

– Вечереет, – потерев стекло, улыбнулся писарь.

Зал охватил одобрительный гомон. Закончился перерыв. Съездовики, отвернувшись от окна, окинув взглядами друг друга, исполнили лица подобострастия, и вытянув шеи,  поспешили примкнуть к притихшей братии, заботливо взирающей на трибуну оратора.

Вечером воскресенья, шум уездного города заглушил колокол. Благовест доносился с красной площади, от кафедрального собора. Многие жители, слышав гул, пришли на службу помолиться, совершенно забывши о том, что колокольня храма до сих пор недостроена. Велика, стало быть, вера православная, коли может колокол звучать внутри душ верующих.




М.Донской, 2024