Владелец Борковского Замка

Макар Донской.
ВЛАДЕЛЕЦ БОРКОВСКОГО ЗАМКА.
Повесть.


Русская классическая литература.


ДК 821.161.1
ББК 84(2Рос=Рус)
Д67
Владелец Борковского замка. / Макар Донской. – М. : Издательство Триумф, 2023. – 38 с. ISBN 978-5-94472-137-2
Российская империя, конец 19 века. Основные события мистической драмы разворачиваются на территории усадьбы Борки, где в прилегающем лесу поселяется молчальник Игнатий Ямщиков. Страшная повесть в жанре «Хоррор».
Для широкого круга читателей.
© Соболев М.В., текст, обложка и иллюстрация, 2023


Толпы, толпы в долине суда!
Иоиль. V век до н.э.


ГЛАВА ПЕРВАЯ


В 1897 году усадьбу Борки, расположенную в Елецком уезде, принадлежавшую дворянам Форосимовым, выкупил странный человек, называющий себя петербургским дворянином и архитектором. Звали его Александр Прокопьевич Палермо. Немедленно г-н Палермо приступил к перестройкам в дворянской части усадьбы. Неожиданно для округи, новый владелец в короткие сроки возвел на Орловщине готический замок, включавший в себя усадебный дом, людскую, службы, пейзажный парк с каскадом прудов...

Поначалу въездные ворота Борковского замка не успевали открываться для приезжающих карет местных помещиков, но уже очень скоро местность сия обезлюдела: барин распустил слуг и конюхов, отчего стали говорить, что Александр Палермо, весьма загадочная личность, и возможно даже вампир, охотящийся на молодых девушек. Некто уверял, что на башне замка, под открытым небом, сам видел длинный мраморный стол, с гранитными стульями ...

Молчальник Игнатий Ямщиков, не ведая ничего о странностях г-на Палермо, попросил его разрешения поселиться в Борковском лесу, прилегающем к усадьбе Борки. Г-н Палермо, очень любезно отнесся к просьбе монаха и отдал тому заброшенный охотничий домик, изредка используемый его прислугой. Игнатий знал о домике и рассчитывал на то, что хозяин Борок, не любивший охотиться, позволит занять ему благоволенное пустыннику место, дабы наполнить душу молитвой, а вместе с тем, мрачные лес и усадьбу Божьей Благодатью.

Итак, не встретив препятствия своим планам со стороны Борковского владельца, монах стал заниматься молитвой. Прошло два года его отшельнических трудов. Все это время хозяин Борок не отдавал распоряжений по уходу за усадьбой, напрочь перестав выходить, и достойный восхищения замок стоял точно заброшенный.

Мрак леса отнюдь не исчезал, несмотря на все старания Ямщикова, а напротив, видимым образом сгущался.

Во тьме сумерек часто кричал сыч, изображая своим жалобным криком Игнатию плачущего незаконно-рожденного ребенка, безжалостно оставленного богатой княгиней в плетеной корзинке у пруда замерзать на осеннем холоде. Крик птицы звал Игнатия Ямщикова выйти из своего домика, облюбованного им под келью, и непременно бежать к пруду, чтобы отыскать и спасти человеческое дитя...
               

ГЛАВА ВТОРАЯ

   
Ямщиков, собирая в лесу хворост для камина, встретил как-то г-на Палермо, вроде как гуляющего на природе.

Увидев монаха, барин Александр Прокопьевич, подойдя к нему вплотную, произнес:

– Я купил черную магию, и из нее узнал, что Бог есть! Я завидую тебе молчальник. Ведь я приобрел это поместье, чтобы проводить жизнь в уединенной молитве, совершенно отдаляясь от Петербургских увеселений во время поста. Многие говорят о моем доме, будто я воздвиг замок... Но я пустынькой зову свое убежище, – сказав сие, Александр Прокопьевич, свистом подозвал к себе двух борзых. За спиной у помещика висело ружье. – Приходите ко мне завтра, монах. Я вам кое-что скажу важное... – Палермо взял псов за ошейники и пристегнул к их шеям искусно сделанный в виде металлической цепи поводок. – Непременно приходите, – добавил он. – Завтра вечером. В воротах башни есть дверь. Поднимайтесь на самый верх.

В этот момент на ветку дерева, под кронами которого приютился домик Игнатия, опустился орел. Александр Прокопьевич немедленно снял ружье и выстрелил, убив птицу. Связав орлу ноги, помещик спрятал его в сумку и отправился к пруду...

Молчальник Игнатий придя к себе, встал на вечернюю молитву перед иконой, как вдруг увидел приоткрытую дверь, за которой зияла тьма. Дверь манила монаха, и звала, чтобы он коснулся ее обшарпанной поверхности, и еще более приоткрыл, а затем сошел вниз по ржавым и влажным ступеням, скрывающимся за ней.

– «Я черная магия!» – заявила о себе неведомость. Молчальник же не поддавался, понимая, что сие видение связано с его недавней встречей с помещиком, признавшемся монаху в своих занятиях черной магией. Тогда черт стоящий за дверью начал внушать Ямщикову, что не Богу вовсе молится тот, а черной магии; от Бога, дескать, уже отрекся... Молчальник трепетал на коленях, и ему вдруг примерещилось, что и вправду он поклонился злу.

Игнатий расстроился и вышел на улицу. Ночное небо давило на плечи, казалось нарочито, и так, чтобы Ямщиков смирился, сгорбился, склоняясь ниже к земле, объятый виною...

– «Вина есть! – подумал Игнатий. – Но не Бог, давит же мне на плечи?! В самом деле!»

Небо, вмиг обретя разумность, строжайше взирало полной луною на скорбящего Игнатия, как на совершившего великое злодеяние. Монаху сделалось обидно. Немного отойдя от домика, он заметил на крыше своей лесной кельи мортиру, направленную пушечным отверстием ввысь, а рядом с орудием две бомбы, с дымящимся запалом...

Не успел монах отвергнуть предложение восстания на Бога, как вдруг некто невидимый ткнул ему пальцем в открытый глаз. Ямщиков заморгал. Бес же, обойдя монаха со стороны спины, опустил ему пальцем веко на другом глазу.

– «Глаза твои должны быть всегда опущены», – прошептал Игнатию в самое ухо ночной лес, навеявший ему в затылок морозный февраль.

Молчальник направился к домику...

– «Иди, дурачок! – бросил ему в спину скрывающийся в овраге страх. – Там дожидает тебя в гробу мертвая старуха Кошельская!»

От сего слова монах бросился бежать. Пока он убегал от своего лесного убежища, ему пришло на ум, что именно в Борковском замке ему будут рады и окажут помощь.

Спасаясь от нечистой силы, запыхавшийся Игнатий вбежал через ворота на территорию замка. Здания усадьбы оказались погруженными во тьму. В проеме зубчатой башни стояла мрачная тень...

– «Немедленно уходи отсюда!» – заколыхало ветром деревья за его спиной.

– «Непременно нужно воспользоваться предложением барина Александра Прокопьевича», – похолодел Игнатий Ямщиков, решив вернуться в свою келью.

Неожиданно ему почувствовалось спокойно и легко.
            
               
ГЛАВА ТРЕТЬЯ


На следующий вечер Игнатий Ямщиков пришел к Борковскому замку. Он увидел множество карет, обитых черным сукном. Запряженные в кареты лошади, с головы до земли одетые в черное, люди в широкополых шляпах с длинными воротниками, зловещий свет поднимаемых вверх факелов, желтые фонари, раскачивающиеся на каретах и бледные лица, выглядывающие из окон, произвели на монаха страшное впечатление. Казалось, что барин над чем-то неустанно работал и вот, наконец, решил всех созвать на представление...

– Рихард Степанович Блудов! – представлял лакей входящих в залу.

– Филипп Мартынович Содомов!

– Лука Никитич Сердцеедов!

– Прокопий Захарович Воттераз!..

– Филат Ксенофонтович Споров!

– Евстигней Харламович Перекусихин!

– Петр Григорьевич Увражин!

– Ефим Евлантьевич Хамин!

– Спиридон Леонтьевич Злыгостев!

– Ермил Прохорович Репьев!

– Феоктист Никифорович Извергин!

– Иуда Романович Нетряпкин!

– Заходите, гости дорогие! – одевая белые перчатки на руки, обратился к собравшимся мужам хозяин Борковского имения Александр Прокопьевич Палермо. –Добро пожаловать в пустыньку!

– Итак, степенные кумы мои, я созвал всех, чтобы показать того, кто гонит вас из Борковского леса. Все вы: вурдалаки, упыри, лешие, водяные и луговые бесы много претерпевали зла, и каждую ночь нестерпимо мучились от молитв этого Игнатия! Взгляните на него!

Игнатий Ямщиков оказался на площадке, которая находилась на вершине зубчатой и высокой башни Борковского замка. Бесы сидели за длинным каменным столом на двенадцати каменных стульях. Палермо восседал во главе стола. Игнатий находился в конце диавольской трапезы, спиной к Борковскому лесу, лицом к своим врагам.

Стояла тихая ночь. Леденяще скрипели развесистые сосны. Молчальнику Игнатию представилось несомненным то обстоятельство, что в образе г-на Палермо и других господ в аристократических сюртуках, явилась ему, чертова дюжина.

Диавол, вытерев лицо салфеткой вышитой лилиями, продолжал:

– Я возвел крепость загодя, – зная, что сюда приедет бесогон. Вселился в архитектора, и вас, кумы мои, поселил в купцов, не привлекающих внимания. Мы дюжина! Теперь мы сдюжим и убьем сего монаха непревзойденными человеческими средствами!

Игнатий сказал:

– Так в чем же дело?

Диавол зло сверкнул глазами:

– Для начала мы тебя сбросим вниз... Затем заездим тело каретами... Разорвем в клочки собаками...

– Отчего же медлишь? – смело прервал его Игнатий.

– То, что останется, сожжем и развеем прах над прудом, – торжествовал Палермо. – Но у тебя есть шанс остаться в живых! Поклонись мне! Я дам тебе великую власть над ближними! Научу обращать каждый шанс в удачу, сделаю тебя неуязвимым для пуль и штыков! Болезней не будешь знать ты! – Палермо поднял руку и все сидящие за столом бесы посмотрели на Игнатия. – Так поклонись мне!

– Богу одному поклоняйся, и ему одному служи! – нахмурился Игнатий. – Но к чему эти угрозы? Для чего сделка? Бесы, вероятно, так сильно боятся меня, что не смеют голов своих повернуть в мою сторону, а только по взмаху руки диавола... Вероятно, вы бессильны... Решили меня напугать?! Признаться, я смутился в лесу своим мнимым отступлением от Бога! Немного поколебался и ослабел... А теперь бесы, я силен как никогда! И сам готов вас отсюда посбрасывать, проехать по вам каретой, разорвать собаками... И то, что от всех вас останется – сжечь!

С этими словами монах перекрестился и пошел навстречу сидящей за столом чертовой дюжине…

В сей же момент он проснулся в своей келье. Потерев глаза, Игнатий Ямщиков вспомнил, что живет возле заброшенного замка, в котором давно не было хозяев, кажется, замок принадлежал Форосимовым, или Абросимовым... Впрочем, разве там замок за деревьями? Вчера еще там был дом господ. Обычный барский дом...

– Вот привиделось! – недоумевал монах. – Или взаправду было? А говорили мне Степан Фролович да Лидия Федосовна Кошельские, чтобы я повесил обереги от лесных духов: полынь, хрень да чеснок! Пугали, что духи явятся мне в человеческом обличье, увлекут в хоровод, защекотят и затанцуют до смерти! Нашлют ливни, бури иль засуху, да накажут несчастьями! И что же?! Крестное знамение сильнее оказалось!!! Велика сила крестная!

Монах вышел из двери кельи. Солнце ярко слепило…


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ


Вечером пришел волостной старшина.

– Заходи, Матвей Демьянович, – произнес смиренно Игнатий Ямщиков, – хотя ты и не пожелаешь мира моей келье, а все же я тебе рад. Тепла тут мало. Холод пронизывает. А сырость вызывает дрожь, и мучает меня чрезвычайно. Ночи кажутся годами. Нужны дрова. Собранным хворостом прогреть келью не получается. Ты бы Кузьмин, сжалился, да нанял батрака мне дров навозить и порубить их, – на что тебе голова, соображаешь наверно?! Ну-ну! Не гневайся. Вижу, что сердишься. Пришел-то чего? Я молчать не могу чего-то... Привык всегда молчать, а тебя увидел, и говорить начал...

– Выздоровел?! – узенько сощурился Матвей Кузьмин.

– Так и не болел, вроде я! – поежился Игнатий. – Немотою не страдал. А молчание – данный мною обет. Очень я люблю с людьми поговорить... Поймешь ли?

– Отчего же не понять? Все пойму! Ты же клад тут ищешь! Кудеяра!? Молчать-то с чего начал? Боялся онеметь?! А теперь? Клад нашел, поди?! – Матвей Демьянович пригнулся к самому уху Ямщикова: – Давай, выкладывай! Все как на духу! Я к тебе и пришел для того... Столичные жандармы всюду розыск устроили по разбойным людям. К тебе прислали расспросить, что ты за человек... А то, знаешь как? Монахами представляются, а потом, окажется, – дезертировал с армии; али еще пуще: вор или убивец распознается?

– Негоциант ты, что ли? Чего торговлю ведешь?!

– Споришь, негодник?

– Что же под ночь-то пришел?

– Сказал тебе, послали меня до тебя, выяснить кто ты? Что в тебе есть? зерно, какое?!

– Зерно-то мое гнев! Природный. В сем наказание и грех мой, – вздохнул Игнатий Ямщиков. – Да ты проходи, сударь мой, коли замерзнуть тебе не боязно.

Кузьмин и Ямщиков вошли в домик.

– Угостить меня можешь чем? – осведомился волостной старшина.

– Чем же? Сосновыми иголками? Чаю нет у меня. И пары кружек нет. На, бери мою! Черпай из жбана кипяток, а то уж зубами стучать стал...

Быстро стемнело.

Демьянович говорит Игнатию:

– Боязно мне идти по лесу в ночь, дай у тебя заночую!

– Что же? Ложись на мою кровать.

– А сам? Где ляжешь?

– На полу расположусь.

– Холодно! Замерзнешь!?

– Ничего, согреюсь под тулупчиком. А холод я всегда ощущаю, с тех пор как ангел меня коснулся.

– Ты недра по ночам роешь, вот и озяб. Ангела, зачем присовокупил, а?!

– Открой лбишко-то!? Сам догадайся!

Знакомцы улеглись. Матвей Кузьмин – на кровать Ямщикова; а Игнатий – на пол, прикрытый медвежьей шкурою.

Лето. Время накануне Петра и Павла. Днем в домике душно. А снаружи докучать станут не в меру агрессивные оводы. Поэтому Игнатий всегда находится внутри. Растерзанием плоти его не напугаешь, потому как, зубы хищников, каждый час клацают возле него. На стене домика висят охотничьи трофеи. Головы животных, точно живые, замерли, заглядывая снаружи через стену в комнату. Ушастый кабан и рогатый лось, а еще: зубастый волк. Сидит на мнимой ветке глухарь, и взбираются по стенам белки. На дощатом полу простирается шкура большого медведя. С пустыми глазницами, огромная башка зверя до сих пор выражает добродушное удовольствие от внимания человека к одному из обитателей дикой природы.

В камине медленно горят сучья, собранные накануне Ямщиковым в зловещем Борковском лесу. Наступает время ночных кошмаров.

Вероятно, чтобы отвлечься от панического состояния, Матвей Демьянович решил задать вопрос Игнатию:

– А что это за история? Ты глаголешь, ангел тебя коcнулся? Я весь в нетерпении. Рассказывай, монах.

– Погоди, волостной старшина, дай мне немного согреться. Дрожь достигла меня и все равно не даст теперь уснуть.

– Отчего же нет у тебя керосина здесь для освещения?

– Оттого, Матвей Демьяныч, что не дано. Из опасения случайного пролития и поджога.

Очень скоро Ямщиков, едва почувствовав в теле приятные перемены, улегся на спину и, согнувши ноги в коленях, перехватил себя на груди руками. Ему явствовало, что он человек способный на выволочки и протараньки, ловкий на словцо; вспыльчивый до драки, и так чтобы непременно вдарить во всякую морду, с ним не согласную. Лежал Игнатий, точно один среди маков на широкой равнине. По его лицу скользили блики горящих в огне березовых сучьев. И казался он, деду Кузьмину, беспомощным агнцем.

Матвей Демьянович участливо заметил Игнатию:

– Чего лицом вниз не ляжешь? Ничком-то приятнее…

– Не! Я на спину!

Кузьмин Матвей – человек, запахнутый в черный архалук, покроем своим походящий на русский монашеский подрясник, только покороче, – с обозреванием голеней, а не только ступней, – держал спину ровно. Его положение обязывало к тому. Борода Кузьмина могла показаться и длинной, однако, из середины этой достопримечательности вырван некогда злой бабой существенный клок, отчего седая лопата походила у него на комод, ежели смотреть на ножки давней мебели в профиль.

Жесткие и строптивые волосы Матвея, уложенные над центром лба в прямой пробор, не особо длинные, а имевшие по краям своим завитушки, и казавшиеся вследствие этого кукуйским париком Петровской поры, являли собою тщательно прилизанное зрелище. Снимая с головы фетровый пыльный котелок, Кузьмин часто размачивал свои, без всякой причины вздымающие шляпу волосины; заставляя их повиноваться, он отчужденно от всех, всерьез боролся с непокорностью простой прически, вынуждаясь обильно плевать себе на грубые руки; отчего вид у него показывался перенапряженный, а глаза претаращенные. И как не волноваться?! Ведь Кузьмин лицо официальное!

В подтверждение величины Матвея, и к его глубочайшему утешению, сверкал на солнце знак волостного старшины, свисавший к первому на селе мужику тонкими звеньями стальной цепи на грудь. От должностного знака, имевшего вензель государя императора, исходила необычная для крестьянина сила цензора. Вследствие чего, едва взглянув на Матвея Демьяновича, каждому, без прекословия, становилось ясно, что данная уездная единица представляет собою власть – на той земле, по которой чаще всего ходит ногами. И власть сильную! Власть, могущую, в случае необходимости, и запереть под замок на двое суток.

Волостной старшина Матвей Кузьмин объявлял законы и распоряжения, наблюдал за исполнением паспортных правил, а также принимал меры для поимки преступников, разыскания бродяг и дезертиров, обнаруживая и задерживая виновных в серьезных проступках. Кузьмин отвечал за сохранение общего порядка в волости, прилагая все возможные и необходимые усилия к спокойствию крестьян. По всему выходило и везде способствовало Матвею Демьяновичу доносить полицейскому начальству о чрезвычайных происшествиях, а наипаче предотвращать несчастья.

Ранее, до известного памятного года, помещики Форосимовы следили за Борковским лесом, мостами и дорогами, а ныне заботится о сем Кузьмин Матвей, старшина, крестьянским миром, четырьмя тысячами человек, всем людом волости избранный. Не только бляху свою чистить да от мух ее защищать приходится Кузьмину. А и работами ведать, и чтобы миру мир. И так бы все хорошо и довольненько текло, да только томило Матвея несчастье, с его собственным сынком случившееся от самого рождения. Измотался Матвейка Кузьмин, всегда видя безумие парня своего, ныне холостого пятидесятилетнего мужика.


ГЛАВА ПЯТАЯ


Дед Кузьмин осматривал Игнатия, будто связанного. Казалось, волостной главный дедушка радовался, что нагрянул к лесному молчальнику в вечерний час, пытаясь разговорить его. И тому были причины.

Разбойники, появлялись в последний раз в одном из селений Елецкого уезда. Где пробегая между пологих склонов, прячась за высокое луговое разнотравье течет не глубокая и не широкая малая река Кобылья Снова. Вода ее чистая и прозрачная. Застоялась речка в пойме и заилилась. За ивняковыми зарослями, в тростниках торфяного болота, скрывается от человеческого глаза островок. Ни один смертный на его песчаную поверхность не ступал. Так говорят. Отчего же разбойники нашли его? Этого никто истолковать не может. Наверное, почуяли укромное место. Жги себе утром костер! Местные примут издалека дым от него за туман, а запах гари ветер разнесет по окружающим полям. Потому сколь усердно не разыскивали унтер-офицеры да нижние чины шайку Щербака, а найти не сумели.

Словно исчезли лихие люди. Никаких следов не сыскать, и вестей об них нет. Кто они и откуда? Как вышли на большую дорогу? От какой жизни? Что в их душах? Бунт ли? А может, восстание?! Как ни гадай, все сие, а также теперешнее их местопребывание, густыми сумерками и темными ночами надежно скрыто от вчерашних обывателей и покрыто непроницаемою завесою тайны.

Где смутьян теперь покажется? Подумаешь о сем, и вмиг слипаются глаза. Однако полицейским не до сна. Когда знатные и простые граждане имперские отдыхают, полицейские мужи строго и внимательно надзирают за их покоем. И даже с некоторою ревностью берегут они их спокойный и размеренный быт, словно боятся чего-то.

А не дай Бог, что-нибудь учудят разбойники?! Не миновать тогда урядникам бесчестья. Комиссии с Москвы и Петербурга понаедут! Сколько трепета и переживаний!? Неужели стоит так волноваться? Ведь не уволят же! Нет, не уволят. Просто так не выгонят.

Матвей Кузьмин писал регулярные донесения об обстановке в Каменской волости и отсылал их с почтой в Елец. Ждали бандитов в Борках. Из уезда волостной старшина получил сегодня распоряжение полицейского начальства наведаться к молчальнику. Получив задание, Кузьмин весьма порадовался, и, запыхавшись, точно беглая, недавно пойманная лошадь, явился к Игнатию в Борковский лес.

Почтмейстер, доставивший депешу, также поспешал сообщить в Борках весть о явившихся разбойниках. Шайка расправлялась с зажиточными христианами, принуждая тех расставаться с последними сбережениями. От страха убийства, не спасали мирных жителей слухи, якобы громилы обитали тепереча на заветном островке посреди болота у Кобыльей Сновы.

– Вероятно, что разбойники те вешняками прошли, окольными путями. Робь не берет тебя? Гляжу ты робеешь… Ежели придут в сей лес? Чего им на болоте-то сидеть?! Тут раздолье. Лиственничные и сосновые леса. Рядом огороды сельчан, на коих картофель и морковь, и лук. А еще и порося украдут. В Ельце, сюда их ожидают. Пожаловать могут.

– Чего-то ты их не особо боишься? – удивился монах Игнатий.

– А что трусить то? Нас народу в Борках 700 человек крестьян мужеского пола... Неужто не сдюжим?

– Сдюжите? А хоть разбойников-то видели когда? Я вот слышал, бросились как-то всем селом хватать одного, а как нашли, то возле него руки у всех пообвисли, лица серые стали, и слова сказать не могут, да глянуть боятся ни в одну и ни в другую сторону. Вот такой страх-то от разбойных людей идет. На войне такого нет.

– Ну ты, положим, заливаешь. Знал я одного вора, так его мы скрутивши быстро отвезли в полицейский участок в Елец. А там вора того судили да на каторгу препроводили.

– Так ты не о том думаешь. Воры – это те, которые в силу своего ремесла не показывают людям нутро свое, какое оно страшное. А являют собою дружелюбие и радушие. Разбойники же никакого расположения к тебе не покажут. Вот отсюда и бояться их полезнее бывает, нежели бесстрашие проявлять. Точно знаю.

– Ничего доброго в нем мы не заметили. В похитителе том. Как есть шельма он и плут, и проходимец. Вор хитер, что нож остер.

– Это ты схватил того вора, что крадут грузы с ручных тележек и торговых повозок, пока кучер заглянет в трактир.

– Откуда же знаешь? – снова по своей привычке сощурился Матвей Демьянович.

– Сам из них потому что...

– Да ну? – не поверил Кузьмин.

– Может сейчас лицом и душою очистился... А прежде самым первым извергом был, – сказал Игнатий и перекрестился.

– Неужто атаманом? – подивился волостной старшина.

– Не атаманом. А и не последним. Вторым, после атамана. Ничего без моего слова в шайке не решалось; а вот моего слова не всегда слушали – случалось такое. На дело я шел первый, впереди всех. Потому меня из шайки свободно выпустили – прибаивались шипко, как бы я их не положил всех.

Матвей Демьянович осердился:

– Чего эт ты разоткровенничался? Под суд не боишься попасть? На Сахалинской каторге, слыхал я, за отказ работать, тачку к рукам приковывают и так с нею везде мают, даже и спать. И такое творят полтора года, каждый день. Во как смиряют вас. Или ты меня задумал придушить после своего рассказа? Так смотри, суд у Бога скорый.

Игнатий перевел разговор:

– А как они выглядят, не сказывали тебе?

– Человек с десять их в шайке. Большинство походят на купцов, с бородами все. Глядишь, будто знатные они и городские. А старший их – лицом чист.
               

ГЛАВА ШЕСТАЯ


Игнатию Ямщикову стало не по себе. Вспомнился ему сон про Замок Борковский и чертову дюжину. Дрожь невольно побежала по телу. Он поднялся.

– Ты куда? – подскочил старик.

– Дров подложу, – заботливо нагнулся к сучьям молчальник.

– И чего ты сучьями топишь? У тебя пила есть и топор, заготовить себе не можешь?!

– Не привыкший я к работе. Всегда за меня работали.

– Как же это? Барин ты? – засомневался старик.

– Шею не гнул ни перед кем, – строго посмотрел на него Игнатий.

– Заморозишь старика совсем! – воскликнул Кузьмин. – Подбрось-ка поболе дров! Видишь ты, что идет ночь холодная. Не гнешься! А сам вон на пол улегся, а меня на свой топчан положил. Ха! Ну, смешной ты, атаман разбойников!

– Сие прежде было. А привычка осталась не работать. Вот так. Ну, давай спать.

– Как жить, и в труде не быть?! Али тебе опыта недостает? Может, ты недоучка?

Устроились спать. Через некоторое время, Кузьмин Матвей заметил, что Игнатий Ямщиков моргает, и прошептал:

– Как тут спать, после такого!

За окном прокричал сыч.

Кузьмин поежился:

– Слышь, Игнат? Ты бы еще чего рассказал?! А?

– Что хочешь услышать?

– На что ты жил? Заработки большие были? Наверно в ресторанах сиживал? Да с девками гулял? Или не обслуживали? Пугались? Скажи еще мне: ты не с донских степей будешь?

– С оных!

– Вот же враль! Ну, как можно на себя наговаривать такое! Спи уже молчальник! Дурак ты, что ли? Я же все слова твои передам полицейскому уряднику! Не сомневайся даже! Скажи, что шутишь?!

– Шучу.

– Вот! – довольно заулыбался Кузьмин, дуя в разные стороны, точно от пчел на пасеке. – Скажи лучше, ты монах – по роду? Батька твой кем был? Настоятелем храма, поди?

– Настоятелем.

– Во как?! А мать? Кем была мать? Попадьей?!

– Попадьей.

Кузьмин замешкался и опять подозрительно прищурился. Затем нравоучительно заметил:

– Не греши больше. А то знаешь, потом бывает что... Человек не скотина, чтобы ему брехать. Животные, и те чуткие: ложь распознают да обидятся. Стыдись, молчальник!

– Стыжусь.

– Чего это ты врать стал?

– Ты спросил: я ответил.

Матвей Кузьмин не выдержал:

– Снова за свое! Вот я сейчас тебя хворостиной-то! Не посмотрю, что ты монах!

– Ладно, Демьянович, спи. Сейчас тьма будет сгущаться, а лес стонать. Тут такое бывает, что лучше грешить, нежели терпеть.

– Не боязно тебе так говорить? Разочаровать меня хочешь?

– Тсс! Шаги слышишь?

За дверью послышался хруст. В полуверсте заржала лошадь. Через дверь избы отчетливо доносились звуки переминающихся ног.

– Кто? – испуганно спросил Кузьмин.

– Чертовы путнички! – засмеялся Игнатий и порвал ворот рубахи. Ему не хватало воздуха.

– Может быть, это привидения?! – удивился Матвей Кузьмин, и, выпучив глаза, смотрел перед собой, ничего не видя.

Игнатию, представилась ягода брусника и ее четкий красный цвет. Через стены чуялось ему тепло человеческих тел. Находясь в гнетущем предчувствии, молчальник, желая предупредить волостного старшину, прошептал:

– Хотел бы я, чтобы они оказались только призраками... Кажется, разбойнички пожаловали.

В напряженном ожидании прошла четверть часа. Игнатий понял, что начались искушения, да на сей раз, вроде уже миновали. Матвей Кузьмин, однако, не мог успокоиться.

– Ушли? – взвизгнул он, дико таращась, и запершился.

Внезапно открылся проливной дождь. Кузьмин Матвей, набравшись храбрости, решился обозреть освящаемую всполохами округу. Он приоткрыл немного стонущую дверь и просунул в маленькую щель кончик своего длинного сгорбленного носа.

Игнатий усомнился в правильности его намерения:

– Куда ты? Одним скрипом сыграть две свадьбы?! Не выходи, а то намочит! Сырости принесешь!

– А у тебя шинельки нет, закутаться?

– Откуда? Тулуп мой, бери. Согреешься, мне брось.

– Так ты околеешь! Впрочем, давай! – Матвей забрал тулуп у Игнатия Ямщикова, оставив того коченеть внизу на медвежьей шкуре. Сам он подумал в это мгновение:

– «Дорого твоему здоровью встанет мой визит».

Между тем, через два часа дождь перестал. Как и говорил Игнатий, уличная сырость тут же проползла в келью, заставив дрожать обитателя лесного домика и его гостя.

Игнатий Ямщиков, настроился продолжить беседу:

– Поскольку Христа распяли между двух разбойников, то и самое христианство созидается между двумя этими противоположными полюсами: одни каются, а другие хулят нас. А между тем, кающиеся и хулители, никакого вреда причинить христианам не могут, поскольку пригвождены каждый к своему кресту.

– Ведь и Христос пригвожден? – заметил Кузьмин.

– Христос свободен! А мы, поколение за поколением, проходим испытание жизненным крестом. Крест наш, – из двух перекладин, и складывается из двух воль: вертикально проходит воля Божия, а горизонтом стоит воля человеческая.

– Вот я тебе и жалование положил, и документ справил. За лесом смотреть поставил: дерева и живность сторожить. А кто ты? Каторжник или дезертир? Я тебя спрашивал о сем? Нет. Времени не хватает. А в моем праве сделать это прямо сейчас. Ты не свойский мне, баталка.

– Так, сделай! – спокойно возразил Игнатий на недоумение Матвея Демьяновича.

– Представляется мне, – уклонился от ожидаемого Игнатием допроса волостной старшина, – что разбойники те, прошли вброд несколько рукавов Кобыльей Сновы и, скрываясь за зеленью деревьев и краями оврагов, преодолели путь в несколько десятков верст.

– Что же их не встретил никто? Возможно ли такое?

– Полевыми дорогами, ежели идти, так и возможно.

– И распознать их нельзя? – усмехнулся Игнатий.

– А ты прикинь, милок. Вот идут странники, плетутся друг за другом. С посохами, и берестяными коробами за плечами... Как узнаешь в них разбойников?

– Боюсь я, что поляжем мы. Поэтому скажу тебе. Только на первый взгляд – идут странники! На другой, – покажется, что купцы они! А на следующий, – выйдет: ну, по всему, разбойные люди. Потому как все с бородами. Чтобы их отличать – ведать нужно преступность. А кто ее поймет кроме самих громил и татей? Никому сие невдомек.

– Что ты, Игнат?! Выдают они себя за странников, направляющихся в Киев на богомолье. Думаю, что отличить их можно. Внешностью они – сущие проходимцы. На ногах – вместо лаптей – сапоги носят. Вот и весь сказ, милок.

– Да много ли в лаптях находишь? И в сапогах встречал странников и без обуви. Это не отличие.

– А я, по-твоему, кто? – зарделся Матвей Кузьмин. – Если бы не нагрудный знак, блестящий на солнце, как бы ты меня отличил? Хоть и волостной старшина перед тобою, а по виду тот же странник. Весомость и сила у знака! Сам-то я робкий, а ведь и беглецов выявляю! Служу сельскому обществу, и знаю, что всякий из них моему отсутствию безмерно рад. Понимаешь, милок, чем я виноват перед ними? Не сапогами! И не значением! А ябедой.

Матвей Кузьмин помолчал, внимательно глядя на монаха.

– Как же ты стал молчальником? И чернец ли ты? – вежливо поинтересовался он.

– Внутри живет гнев, часто проявляя себя. От таковой кручины я оставил свой монастырь и бежал. Вот тебе, сухарь, вся правда.

– Какая же причина? – не понял Кузьмин.

– Недуг меня взял духовный, – скромно заметил Игнатий.

– А чего не женился? В чернецы пошел?! Недород ты, часом?!

– Не дурной я.

– Дурной!

– Зови, как хочешь!

– Более ничего мне не скажешь?

– Нет.

– Скажу тогда и я тебе свою слабость, милок. Подлинно трусливее меня никого нет. Господский пес я. А жетон на моей шее, та же цепь до будки у дворового пса. Если есть, какой невольник, то я, превзойдя его, наипаче страдальцем окажусь.

Ямщиков молчал.

Заискивая, залепетал волостной старшина:

– Не сердишься? На слабость мою?!

– Да кто же ей поверит?! У тебя с урядником одна лавка, и не он тобою понукает.

– Заметил, значит?

– А как же!

– Тогда к чему откровенность?

– А чтобы не выгнали... Вот для чего, господин хороший. Ступай-ка себе. Мне молиться нужно.

– Да куда же я пойду, в ночь?

– Впрямь, сидеть нам вместе недолго осталось. Светает.

Монаху уже изрядно надоел дребезжащий дед в его домике.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ


– А я ведь пришел тебя продать! – не унимался Матвей Кузьмин. – Сдать уряднику. Знал ли ты об этом, когда меня на свое ложе укладывал?

– Знал.

– Откуда же?

– Бог открывает.

– Так ты святой?

– Вроде.

– А я думаю, брешешь ты! Не верю я вам, монахам, дармоедам. Все вы притворяетесь! Работать он не привык?! А я вот тебя на мост поставлю: камни укладывать! Пойдешь, говори?! А не то в тюрьму сядешь!

– Пойду, раз так...

– Скользкий ты какой... Не ухватиться мне за тебя, точно ты ужик. Не верю тебе. Ну, какой ты авва? А что поведал о себе, знай: все будет доложено полицейскому протоколу. Пусть тебя схватят и поведут. А я еще и подсоблю им. Узнай, что не боюсь я твоих угроз. Не замечаю их.

Матвей Кузьмин разгорячился. Глаза его сверкали так сильно, словно бы он из них молнии выпустить готовый. И дальнейшая речь дедушки, поразила повидавшего жизнь молчальника.

Матвей Демьянович зацедил, стиснув зубы, не отрывая взгляда от Игнатия Ямщикова:

– Жертва ты. Овца запутавшаяся. Мой сын пусть живет, а ты сдохни! У меня сын, возлюбленный мне, – слабоумный, тот которого давно все ожидают смерти. Бась-бась! Чего глаза уставил?! А я пришел руки на тебя положить, козелок ты, краснонитянный! Возьми! На! Мой грех родительский! Не желал я жизни зачатому в пьяни малышу. Бил его мать, чтобы выкинулось дитя. Возьми!

С этими словами Матвей Кузьмин начал махать руками на Игнатия. И никак не мог или не желал остановиться старик, накидывая на святого человека невидимые никому, и неведомые ни одному уху, грехи свои. Метал он их точно солому: раз за разом. Ямщиков же удивленно смотрел на него, очевидно приходя уже в сильный гнев. Тут разглядел сноровистый дед, что монах перестал быть похожим на агнца. И как только понял роковой день свой Кузьмин Матвей, уже замахнулся на него кривою палкою Игнат.

– Ах, ты ведьма! Колдуняка поганый! Негодяй! Пойди прочь! А то мозги враз вышибу! Ишь, пришел взять на испыток! Я тебя неистовец проучу! Вздрючу! Запомнишь!

– За что ты так меня?! Разве быть тебе в гневе на мои милости? Обесцветил! Гнилушкой обозвал!..

Игнатий свирепея, начал сердито и громко кричать:

– Я тебе конь, чтобы ты меня на поводу держал?! Любодей, ухажеришка!

Матвей Демьянович вывернулся из-под занесенной Игнатием над его головой палки:

– Мне надобно было узнать, согласны ли твои показания с другими данными расследования. А теперь я вижу, что ты подозрительный тип. И вынужден тебя взять под стражу. А затем препроводить в Елец. Каторжность твоя мне не явная. И все же из выражений твоих, особливо же из действий сопряженных с угрозами, мне вполне очевидно, что ты есть преступник, и намерен совершить злодеяние, даже убийство. Мерзавец, готовый посягнуть и на самую власть. В любом случае тебя следует задержать за бродяжничество. Ибо дух у тебя не христианский. А говорить о Боге, нынче все научены. Вона как ляришься, брань ведешь!

– Я не бродяга! – ответил с достоинством Игнатий Ямщиков.

– Значит, беглец ты! – засмеялся Матвей Демьянович. – Как в дезертиры угодил? Полторы копейки в день, да по ста лозганцев в спину?! Выйти мне дал?! Так давай же, души! Приступай каторжник!

Сказав сие, Матвей Кузьмин выскочил наружу. На крыльце висела рында, небольшой морской колокол, принесенный Игнату сельским старостой.

– «Рынду в селе хорошо слышно! – говорил пустыннику Степан Фролович. – Бери! На случай пожара или другой беды тебе оружие даю».

За край этой рынды ухватился зловредный Матвей Кузьмин, выбежав из охотничьего домика. Волосы на голове дедушки просохли и теперь стояли дыбом. Старик ухватился за канат, и только пожелал дать силу да ударить в набат, как помутнелся, и остолбенел от неожиданности.

Возле домика Игнатия Ямщикова стояла богатая коляска, запряженная тройкой лошадей. Вороная, гнедая, и лысатая, с белым пятном на лбу, согласно перебирали землю передними копытами. Ландо с кожаным откидным верхом отдавало не иначе как чем-то генеральским. На козлах восседал служивый, очень маленького роста, уродливый донской казак, одетый в красный остроконечный башлык, длинные концы которого развивались по спине.

Маленький возница, в лаптях, пожилой, с ярко-рыжей бородой, и не легкомысленный с виду, имел внимательные глаза и вызывал своим присутствием немыслимую жуть, и панику такую, когда кто в колодец заглянет, и почудится ему, что непременно утопнет, упав туда, не умея выбраться...

– Садись, отвезу к уряднику, – сказал возница.

Кузьмин подумав, что за ним прислали специально по разбойному делу, немедленно вскочил в ландо.

Пролетка, едва качнувшись, мрачно заскрипела. Матвея Демьяновича быстро взяла истома и волостной старшина, развалившись на мягком сиденье, широко раскинул руки. Раздался свист уродца и поднялся ветер. Тройка быстро понесла. Кузьмину почудился крик петухов. Ему сделалось обворожительно легко от ощущения небессмысленно прожитой ночи. Становилось светло. Опять, разбивая сны и грезы, донеслось из села кукареканье. Едва различимый, Матвею Демьяновичу, сидящий на козлах, возница в красном башлыке, с огненной бородой из колосьев, вздрогнул и скорее припустил коней.

Закончился Борковский лес, и тройка взметнулась на извилистую дорогу, петляющую у самой лесной чащи.

Рассерженному Кузьмину вспомнился Игнат.

– «Допился этот несносный бродяга! Устроил в лесу себе местечко для попоек! Более этого я терпеть не стану! Уничтожу! Я тебя уничтожу!»

Внезапно, в самый разгар своих смелых переживаний, Матвей Кузьмин оказался одиноко стоящим на дороге.

– «А где же ландо? Кони где?»

Удивлению его не было предела... Он посмотрел назад и вперед... Ни пыли, ни следов проезжавшей пролетки не оказалось видно. От напряженного вглядывания, далеко впереди, посреди пшеничного поля, Кузьмину показалась искра. Матвей заметил странность, от которой тут же вспотел. Стоял июльский жаркий полдень. Как? Ведь только что рассветало?! Матвею Демьяновичу стало себя жалко. Ясно, что Кузьмина увезла от Ямщикова злая нежить… Так близко на Матвея еще никогда не смотрело горе.

В голове у Кузьмина оглушительно забил тревогу колокол. Сознание его спуталось, отчего волостной старшина часто заморгал. В мозг его, точно так же, как вода пребывает в пробитый трюм корабля, хлынула под давлением кровь…


ГЛАВА ВОСЬМАЯ


Тем временем, из леса показалась группа странников.

Путники, направляясь к одуревшему Матвею Демьяновичу, шли уверенно и быстро. На ногах у них блестели начищенные сапоги. Все дивные, с бородами. Следом за ними ехал на вороном коне, выделяясь дворянской осанкой, их предводитель Яков Щербак.

Шайка, едва увидев на старике знак волостного старшины, немедленно и нещадно стала бить его, и по-цыгански приставая, хватать за всклоченные волосы. Один из нападавших снял с Матвея Демьяновича блестящий жетон блюстителя власти и, весело смеясь, повесил себе на грудь, довольно поглаживая кольца цепи. Затем с Кузьмина сняли домотканое суконное кафтанье, и архалук, походящий на монашеский подрясник. Матвею Демьяновичу связали руки и ноги, и, надев ему на шею петлю, зацепили к седлу вожака.

Яков Щербак незамедлительно пришпорил коня. Протащив Матвея Кузьмина с версту, разбойники развязали беднягу, снова надели на него архалук и водрузили на прежнее место достопримечательный знак волостного старшины. После чего бандиты повесили бездыханное тело Матвея Демьяновича на березовом суку.

В тот же грозный полдень душегубы забили до смерти обухом топора сельского старосту Стефана, а с ним его жену Лидию Федосовну, и задрали вышитый москаль старухе на голову, тот, который на праздник Петра и Павла она одела, – с лентами сарафан. Да еще пустили огненного петуха Кошельского простому, плетеною изгородью огороженному, но выдающемуся дому.

Урядник, укрывавшийся в засаде, и внимательно дожидавшийся сигнала от волостного старшины, заметив дым, выскочил из амбускады, и проезжавшим по сельской улице Щербаком немедленно застрелен на месте.

Отправившийся с донесением в полицию писарь, бесследно исчез.

Исполнившиеся до пьяна страха, крестьяне, с плачем похоронив убитых разбойниками представителей власти, восстали в негодовании на всякую бродяжью душу и маящегося скитальца.

Игнатий Ямщиков, узнав о страшных событиях, поспешил оставить полюбившиеся ему, но ставшие не в меру опасными лесные барханы. И с той поры пошла о сосновом боре дурная слава. В Елецкое полицейское управление неоднократно сообщали, что в Борковском лесу исчезают всадники, встречаются на дороге белесые девы с распущенными длинными волосами, и по ночам, мучительно для восприятия, жутко визжат кошки. Причем поразительно, а только днем эти черношерстные, распространенные представители сельской фауны еще выходят на дорогу, догадливо бросаясь вперед проезжающих на телегах крестьян.

И так бы и жили все, ужасаясь и заламывая руки от паники и страха, да только случилось, что после указанных трагических событий имение Борки перешло к новому владельцу, великому князю Андрею Романову. Племянник государя императора, побывав в зловещей усадьбе трижды, распорядился перестроить господский дом в традициях последней моды на средневековье, доведя эстетику здания до исполненного мрачности старинного готического замка.

Узнав нашу историю, удивление Андрея Романова вызвал один факт. Волостной старшина Матвей Кузьмин, оказался висящим на недосягаемой для повешения высоте... На самом краю тончайшего сука! Недоумение всех подчеркивалось тем обстоятельством, что данная незначительность, каковою являлся злополучный сук, совершенно не подходила для действий известных нам злоумышленников, равно как и самостоятельного убийства.

Яков Щербак слыл предводителем шайки из двенадцати разбойников. И выдумали в народе о жестоком атамане однообразную песню-нытье. Великий князь Андрей услышал, и передал в столице, чтобы сложили новые слова [1], и положили на музыку ради исполнения Федором Шаляпиным. Да для красоты прибавили, будто покаялся атаман. Романс удался, и скоро приобрел успех, а слава о нем обошла весь русский мир. Говорят, что в первом варианте произведения, атаманом прописан Яков Щербак. Позже текст исправили на Кудеяра, в песне выкравшего девицу из-под Киева.

И получились правдивыми слова романса! Все потому, что разбойнички Щербака в Киев после Борок отошли. А каялся ли Яков? Или Кудеяр? – старинный купцов обиратель?! О том не донесла молва. Верно только, что креста на них нет.


Маддо, 2022-2023 гг.