Господи помилуй...

«... ибо не от множества войска
бывает победа на войне, но с неба
приходит сила» 1Макк. 3:19


     Новое утро и новый, чуть взявшийся рассвет, чуть припорошенный кисельной дымкой ночи. Она быстро рассеется, эта дымка. Вот только думы в голове не всегда быстро рассеиваются. Прошедший день так взбудоражил его, что почти не спалось. Он вышел на балкон, закурил и с натягом выпустил струйку дыма в распахнутое окно. Жена и сыновья уехали на выходные к тёще, приболела она там. А он пока один, в своём блаженном покое, когда за счастье побыть наедине с собой и никто не нарушает тишину и зазвучавшую вдруг сегодня внутри музыку. Да, не спорьте, именно музыку... «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-и-луй...» И поёт она, пожалуй, об одиночестве, когда делишь его с ночью, создающей фантастический эффект твоего присутствия в этом космосе.
     Странно, но возраст не убивает этот максимализм. И если по секрету, то чем дальше, тем больше задумываешься на эту тему: когда живёшь много лет и видишь как хрупка и коротка на самом деле жизнь человека. Люди стремятся узнать своё будущее в надежде, что оно будет, как страшно хочется, спокойным. Кто-то летает во сне и наяву, а кто-то живёт без особых заморочек. Спокойно и счастливо, между прочим. Как по известному барону Мюнхгаузену: «Улыбайтесь, господа, улыбайтесь! Все глупости на этой планете делались с серьёзным выражением лица!» Правда же?..
     Всё правильно... В его жизни было разное. И ничего не забывается, ничего не хочется выбрасывать. Своё же. На ошибках учишься - достижениям радуешься. Всё!.. Этот груз не мешает идти по жизни. В любом положении надо ценить себя. И как же тяжело всё-таки сбрасывать с себя этот груз! Ох, как тяжело... Когда жил и дышал вместе с этим грузом. Когда уходил вместе с ним и возвращался с ещё большим. Когда жизнь не спрашивает - зачем? Когда она просто дубасит, а ты набираешься опыта и держишь удар. Когда остаёшься один на один со своими муками и другого выхода нет. Когда надо самому карабкаться и доказывать, что ты сильный, и ты справишься. И этот страшный опыт никому не нужен, но он существует. А душа... А она не душа тогда, а какой-то чулан, заросший паутиной. И память так же... Она относится к тебе, как к мусорному баку. Кидает и кидает. И только от тебя зависит, как ты переживёшь весь этот хлам. Ты же не мятая бумажка, что трепещется на ветру, запутавшись в ветках.
     Впрочем... Время не стоит на месте. Оно льётся - как вода сквозь пальцы, когда угорев от жары и жажды, ты черпаешь её ладонями из ручья и пьёшь взахлёб с чувством, что выпил уже полведра и ещё хочется. Пьёшь, как загнанный в хлам конь. Всё это пройдёт... Только настанет момент и окажется, что всё гораздо проще. В вечности, где проснётся совесть и будет жечь, нет надежды и нет ожидания. А значит, нет и разочарования. Потому как - неизвестно! И никакого хлама туда с собой…

     С утра и на все выходные он был свободен. Ещё с прошлой ночи ему вдруг страшно захотелось к отцу. Встав пораньше и прихватив с собой пакетик с конфетами и печеньем, он уехал на кладбище. Припарковавшись на краю узкой асфальтовой дороги, он постоял, вслушиваясь в редкие крики птиц в утренней тишине, и шагнул к могиле отца. Всё, как обычно: улыбаясь, отец смотрел ему прямо в глаза. Очистив плиту от опавших листьев, он унёс выгоревшие за лето букетики в мусорный контейнер и закрепил возле памятника новые.
- Не смотри так, бать... Смотришь, словно сказать что-то хочешь, - присев на скамейку, скривил он губы. - Может, про эти цветы. Может, что в зиму не надо новые, под снег уйдут, - он нервно вытащил сигарету и закурил. - Да... так... Мелю, что в голову придёт.
     Отец умер, когда ему было 27 лет. После тяжёлого ранения и контузии в Афганистане он долго болел, списывая свою бессонницу, изматывающую головную и пульсирующую боль в ушах к последствиям той контузии. И однажды под утро, он встал с кровати и тут же упал. Врачи сказали, что лопнула какая-то аневризма. Позже, уже в заключении о смерти, написали, что сонной артерии.
- Как-то интересно жизнь у нас в поколении складывается, - он смотрел отцу в глаза. - Прадед воевал. Дед воевал. Ты тоже воевал. И я своё отвоевал, со своими отметинами на шкуре. И сыновья вон мои выросли, внуки твои. А мир горит, и конца этому не видно. Что им, тоже автомат на плечо? - он помолчал. - Вот такая тревога во мне, бать. Она есть в каждом, просто мы её тщательно скрываем.
     Возле стоявшей неподалёку сосны, с прибитой к стволу кормушкой, суетилась пара бурундуков с полосатыми спинками. Скорее всего, кто-то насыпал им корм или закусывают печеньем, оставленным кем-то возле родных. Смешные такие, с блестящими бусинами глаз. Хоть бы не подрались, а то вон как хвосты взъерошены. Хорошая осень нынче, тёплая и с богатыми солнечными днями. С годами и сам становишься похожим на эту осень. Осыпается с души всё ненужное, утихают страсти, и ты становишься терпимым к себе и людям. Твоё внутреннее существо наполняется тишиной и памятью. И о хорошем, и о плохом. Как без этого?
- Ладно, бать... Поеду. Передавай там дедам привет, ну и низкий поклон. Ордена и медали храню.

     Проехав чуть вперёд и обогнув квартал с зарослями молодого сосняка, он выехал на другую дорогу, ведущую к тем же воротам, в которые въезжал. Тихое утро, и вокруг ни души. Проехав немного, он резко затормозил, выхватив глазами одну из могил с флагами России и ВДВ.
- Да-а, - с трудом выдавил он из себя это «да-а», подходя поближе. - Не выкрутился?.. Не получилось?
Большой тёмный памятник, на нём в рост улыбающийся парень в камуфляже, под ногами на лежавшей плите вылитый из какого-то сплава голубой берет. На памятнике две даты и надпись - «Я ушёл сегодня, чтобы вы жили завтра».
- Ваш? - вдруг послышался голос, и он оглянулся: рядом стояла женщина в годах с выбившейся сединой из-под шапочки.
- Нет... Увидел вот, и остановился.
- Вот и я остановилась, - женщина вздохнула. - И когда только это закончится?
- Закончится. Когда-нибудь, - не отрывая глаз, он смотрел на надпись на памятнике.
- Молодой такой, - дрогнувшим голосом сказала женщина. - Ладно... Пойду я.
- Молодой, - словно эхом отозвался он.
     Посидев в машине, он поехал дальше к воротам. Непобедимые старые наказы бабок - если зашёл в одни ворота на кладбище, то надо из них же и выйти. Они действуют как закон на подсознании, и ты, незаметно для себя, свято их соблюдаешь. И да... Он выехал из тех же ворот, в которые заезжал. Свернув налево, он притормозил возле недавно построенной церкви: строилась она долго, работы то останавливались на неопределённое время, то вновь начинались. Вот и до сих пор вдоль ограды лежали остатки досок и блоков в надежде, что и они пригодятся для каких-то нужных построек.
     Перекрестившись на входе, он открыл двери. В церкви шла утренняя служба, пахло ладаном, зажжённые свечи у икон роняли отблески на лица святых. Постояв немного у двери, он шагнул к церковной лавке в углу.
- Свечку... За помин отца, - почему-то сказал он взглянувшей на него женщине.
Купив свечу, он прошёл внутрь и поставил её в одну из ячеек на поминальный столик. Свечей горело много, и ему казалось, что за каждым мерцанием такого огонька плещется чья-то тоска и память. Отступив чуть в сторону, чтобы не мешать другим, он опёрся плечом на стену.
     Как-то расслабленно всё стало, ушло напряжение в теле и даже в голове. Вглядываясь в огонёк свечи, он мысленно повторял слова, звучавшие из глубины церкви: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-илуй... Слава Отцу и Сыну ныне присно и вовеки веков...» Нет... Странно, но слова эти спокойно вливались внутрь, и он вдруг заметил, что беззвучно повторяет их с закрытыми губами. А огонёк свечи всё горел и горел, всё манил его глаза к себе.
- Прости, бать, если что не так, - прошептал он этому огоньку и вдруг встрепенулся. - Да... Надо.
Он отошёл в угол к церковной лавке, и купил ещё одну свечу. Ставя её рядом со свечой для отца, он ещё раз перекрестился.
- Вот... Как там тебя на памятнике?.. Роман? - он помолчал. - Вот и помилуй, Господи...
Уходя к двери, он ещё раз повернулся и перекрестился, кинув взгляд на горевшие свечи. И до него вновь донеслось: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-илуй...». Эти слова словно провожали его. Задержавшись немного, он вышел из церкви.

     Постояв на крыльце, он дошёл почти до ворот и ему, почему-то, не захотелось вот так сразу уходить. Он оглянулся по сторонам и заметил небольшую скамейку в уголке возле выхода. Скамейка была пустая, только возле неё, упёршись спиной, на земле сидел мужичок бомжеватого вида с закрытыми стареньким пледом ногами. Сбоку в сторонке лежали потёртые временем костыли.
- Чего на земле сидишь? - спросил он, присаживаясь на скамейку. - Так жалобнее, что ли? Скамейка же есть.
- У скамейки спинки нет. Опереться не на что, - прокряхтел мужичок. - Спина больная.
- Так осень. Холодно уже на земле сидеть.
- А я на подушечке.
- Побираешься?
- А приходится.
- Поди по тюрьмам скитался и пенсию не заработал, - усмехнулся он, оглядывая мужичка.
- Зачем ты так, про незнакомого тебе человека?
- Может, и зря. Прости, если обидел.
- За что мне обижаться? - утёр лицо мужичок. - Сам виноват, что сижу тут.
- Да-а... Прав. Мы сами с усами, и сами во всём виноваты, - он глубоко вздохнул, наслаждаясь прохладным осенним воздухом. - Человеки! Хотя... Иногда чувствуешь себя пылинкой космической.
- Да, мы пылинка, - согласился мужичок. - Только не в глазах Бога! Для него мы всё равно самые дорогие дети, пусть и не совсем послушные.
- Да ладно-о, - протянул он. - Мы же самоуничтожаемся. Пылинки, крупинки... Ничтожность во Вселенной.
- А ты возьми вот каплю воды, посмотри в микроскоп, и увидишь там более мелкие организмы. А ещё молекулы и атомы, которые делятся до бесконечности. Это невидимый нам мир, - мужичок даже кивнул, соглашаясь со своими мыслями. - А мы вон какие, и живём тут. И принимаем себя такими, да ещё и гордимся, что вот такие. Сапиенсы... А вокруг нас, сколько летают, не нашли пока больше никого. Может, и найдется что-то большее, но и меньшего найдётся немало. Так что... Можно сказать, что мы пока лучшее из того, о чём нам вообще неизвестно.
- Заморочил голову. И мне, и себе, - усмехнулся он. - Да-да... Нет равного человеку в способности создавать ад на своей земле. Всё подойдёт. Даже личная хата в её убранстве. Зарылся и живи. Хоть с кем-то, хоть в один.
- Не скажи... Кто-то одиноким чувствует себя среди людей, а кто-то беседует с морем и лесом, с небом и полем. С Богом вон, - мужичок кивнул в сторону церкви. - По сути-то, мы ведь про себя ничего не знаем. Что с тобой завтра будет, знаешь? Вот и я не знаю.
- Сложно понять, но здравый смысл в этом всё-таки есть.
- Да так всегда! - мужичок прищурился на выглянувшее из облаков солнце, - Когда тебе холодно и голодно, тогда ты вообще никому не нужен. А как только водка, тепло, лепёшка - так сразу толпа набежит.
- По себе судишь?
- И по себе, в том числе, - тихо отозвался мужичок.
- Хорошо рассуждаешь. Чувствуется жизненная философия.
- Так я же учителем работал, - он вскинул на мужичка удивлённые глаза. - Да-да... Не смотри так. Учителем истории и обществознания. Если бы не случай, то и на пенсии бы жил, и чай вместе с супругой из чашечки прихлёбывал, - он попытался что-то сказать, но мужичок перебил: - Не-не... Не торопишься, так расскажу, а ты не перебивай.
- Не тороплюсь.
- Вот и хорошо. Давно с хорошим человеком по душам не разговаривал, - кивком головы и перекрестившись, мужичок поблагодарил женщину, кинувшую ему в шапку мятую полусотню. - Вот так и наберу на хлеб с молочком. Да и хватит мне. А так... Не пью давно, лет поди восемь будет. А запил... Так, то по случаю. Расскажу? - он кивнул мужичку. - Ну и ладно... Работали мы с супругой в школе, она тоже учителем немецкого языка была. Дочка у нас родилась. Годика два ей уже было, мы собирались в сад её отдавать, а супруга опять бы в школу. Веду я урок в классе, забегает директриса - сама не в себе. Виктор Палыч, говорит, пойдёмте в мой кабинет. Пошли. И она мне там... - мужичок запнулся, сдерживая проступившую на глаза влагу. - Короче... Дома газ взорвался, и моих сожгло до костей при пожаре, - мужичок затих, сдерживая дрожь в голосе. - И вот... Пока сил хватало, то рассуждал про себя молча, вреде как боролся с собой. Ты вот говоришь про одиночество в личной хате, - мужичок глянул на него. - А у меня и этого не осталось. Приютила соседка на улице, дай Бог ей... А одиночество, так не оно страшно. Страшны пороки этого одиночества. Тогда я сам себе не нужен был. Начал пить. Слабенько так поначалу, приходя из школы, весь вечер же мой. Потом всё глубже, потом на работу со страшного похмелья, а потом и с собой в школу стал носить. Плохо было ходить по школе, глядя на кабинет, где она когда-то работала. Ну и... Даром всё это не прошло. Директриса, жалеючи, попросила уволиться, потому как родители стали жаловаться. А там и соседка попросила съехать. На кой ей горький пьяница... Вот так и ушёл я на улицу, упал на самое дно, до теплотрассы, - мужичок вновь рукой остановил его, попытавшегося что-то сказать. - Ты вот про пенсию говоришь... А мне тогда ни до чего дела не было. Документы сгорели, трудовую потерял, на земельный участок бумаги не переоформил. Это же надо было мотаться по кабинетам, восстанавливать. А я был в яме, в полном дерьме. Свалился как-то на улице пьяный и отморозил пальцы на ногах. И только в больничке очухался, после того как пальцы отхватили. Приполз после больницы всё к той же старенькой соседке: дай угол, хоть на тряпье спать буду. Пожалела, приняла. С тех пор и не пью. А теперь что... На кой мне та земля со сгоревшим домом. На ней после всего жить страшно. Всё... Ни паспорта, ни личности. Доживу теперь, как есть.
- Да уж... Конечно, наверху не останешься, закопают, - он глянул в небритое лицо мужичка.
- Тебя-то ничего, красиво сложат. А меня что... Заколотят гвоздями, да в общий приют для бездомных. А сверху земелькой и пока. Вот так-то.
- Смерти боишься? Так вон же, говорят, что нет её, что душа сама по себе потом гуляет.
- А кто знает, что там есть? - мужичок поправил замызганный плед, закрывающий ноги. - Кабы кто вернулся, да рассказал. Только нет такого вот чуда. Захлопнется свет над глазами, кровушка перестанет бегать по жилам, и всё. Темнота, чернота, да сырая земля.
- Стоит ли тогда кланяться, когда никто ничего не знает, когда никто не может остановить бардак на земле, - как-то со злостью сказал он. - Когда стоишь у памятника с фотографией в рост, где молодой пацан в камуфляже под флагами, а внизу надпись - я ушёл сегодня, чтобы вы жили завтра. Понимаешь? - он глянул на мужичка. - И вторую дату на плите никто ему уже не исправит. А ты стоишь и смотришь, и мандаринами хочется его угостить.
- Почему мандаринами?
- Не знаю. Так захотелось, - он поднял со скамейки упавший лист клёна. - Молодой же... Очень даже молодой. И лежит под плитой. По-любому мандарины любил.
- Ну-у... - мужичок пожал плечами. - Так выпей за помин. Полегчает.
- Нет компании. А в одиночку не пойдёт, - он улыбнулся и глянул на мужичка. - И ты вон давно в завязке, не поддержишь, - они оба помолчали, давая себе время на это молчание. - Выпить бы? Да нет, не зальёшь. И ты знаешь... Иногда жалею, что у меня лёгкие, а не жабры. А так занырнул бы в океан и уплыл поглубже. Навсегда.
- А там тоже своя жизнь и свои разборки.

     Наблюдая за своим нечаянным собеседником, он отметил, что несмотря на побитое долгими пьянками лицо, чуть одутловатое и припорошенное нездоровой серостью, черты его, казалось, были когда-то вполне приятными и даже привлекательными. Педагог в прошлом, обременённый исковерканной судьбой, и в то же время не потерявший интерес к жизни и современной истории. Рассудительный и с грамотной речью, он жил, похоже, в постоянном противоречии с собой, и только упорная выдержка помогала держать в узде ту возбуждённую похоть к выпивке. Он чувствовал, что этот мужичок в нищенской одежде с чужого плеча, имевший на завтрак скорее всего кружку чая и кусок хлеба, ищет хотя бы маленького душевного сближения. Смирившись со своей теперешней жизнью, он не собирается ничего менять. Есть кусок хлеба, и хорошо. Держит его старенькая соседка в углу, и ладно. Да и похоже, что большинство прихожан знают его, улыбаясь и здороваясь при входе в ворота церкви. А кто-то даже назвал его по имени-отчеству - Виктор Палыч. Он живёт так. Он просто живёт...
     А сколько молодых ребят полегло за то время, когда он валялся в своём алкогольном бреду?.. Возможно, и его учеников. Крепких хороших парней, что могли бы стать опорой жене и детям, родителям. Кто-то пил беспробудно, теряя свою сущность и человеческий образ. А кто-то - мордой в землю и... Господи помилуй! С ладаном вокруг... Эх!.. В нём вдруг поднялась жуткая волна неприятия, и в то же время он резко осадил себя за такие мысли: ведь не всем же тогда автомат на плечо и вперёд, страна жила своей жизнью. И всё же... Зазудело.
- А наших сколько ребят легло? - зло спросил он, остывая от мыслей.
- Каких таких ваших?
- А наших! - громко повторил он. - Мы же ту ещё войну не забыли. А нам - нате новую. Мы же ещё ордена да медали тряпочкой начищаем, вспоминая её. А тут опа - новые на грудь. И хорошо, что живому. А бывает и по другому, с тремя залпами в небо. И за всем этим - живые души с чувствами, со скрежетом в твоём сознании и влитые в него. Как? - он помолчал. - Я не говорю уже про все предыдущие войны, про миллионы погибших.
- Что сказать, - глянул на него мужичок. - Чините сердце как часы. Рвите его на части, и чините. Вы ведь можете. Вот и живите! Живите громко и с боем. Живите, как в последний раз. У времени ведь тоже свои шестерёнки. Они прокрутят.
- Я тоже человек с чувствами, но существуют приёмы, не позволяющие терять контроль над собой. У меня была хорошая практика общения с очень разными людьми.
- Военный?
- Да не уже... В запасе. А посмотрел сегодня на парнишку и так внутри зачесалось, и руки вон ходуном заходили. Они же всё помнят, - он повернулся к мужичку. - Скажи, вот ты русский?
- Русский, - кивнул мужичок.
- Вот и скажи мне, учитель истории, за что нас с тобой, русских, так ненавидят?
- Скажу... За то, что мы их мордой в правду тычем. И вообще... Вот нам, например, перехлеставшимся с немцами во время той войны, надо столетиями теперь в дружбе жить. А видишь, не получается.
- Вот!.. - он выдохнул из себя воздух. - И я не люблю, когда врут. А они врут!.. И сразу не скучно становится.
- Да-а... Мы вон рубимся теперь за свой взгляд на мир, и опять не скучно стало, - мужичок устало протёр лицо. - Волнения, возмущения. А по сути, всё та же бойня.
- Ты вот говоришь, что капля воды, мелкие организмы, беседы с Богом. А говорят вон, что Христос открыл двери в жизнь вечную, - он стиснул зубы и вновь резко заговорил. - И кто этими дверями входит? Они же тоже входят туда, со своей ненавистью!.. И кто ему поверил? Кто принял? Кто смирился-то? Кто?
- Не бунтуй, - повысил голос мужичок. - Иногда даже те, кто ему служит, спотыкаются. Был тут молодой прислужник в помощь батюшке. Годов поди шесть-семь назад. Люди заходят, а он сидит на лавке, улыбается и в лицо всем: что мол толку ходить и свечки ставить, надо мол на службы ходить и не пропускать их, душу грешную очищать. А зачем так говорил? - мужичок откашлялся. - Позвала душа человека в церковь, вот и зашёл. А потом этот прислужник, страшно сказать... В бойцовский клуб стал ходить, а потом пить придумал. Да сильно так, с мордобоями. Сколько раз его видел с расхлёстанным лицом. А один раз бежит пьяный в шлёпанцах резиновых на босу ногу, и кровью из носа снег марает. А потом совсем пропал, и не видно его больше. Вот так... - мужичок вновь перекрестился в благодарность женщине, кинувшей в его шапку мелочь. - Так я вот думаю... Может, тот человек за всю жизнь пять раз всего в церковь зашёл. Позвала его душа, вот и зашёл. И всё.. А так-то, с Богом внутри всю жизнь живёт. А иной решил вон жизнь свою божьему служению отдать, да верой слаб оказался, не вытянул соблазна мирского.
- Не сравнивай. Это он в своей жизни спотыкается. Он не причиняет другим зло, - махнул он рукой. - Да и неважно, кто и как оказался в каком-то дерьме. Я о другом, о масштабном уничтожении людей. А так... Живём, да и всё. На самом деле, вроде и правил нет никаких. Нет выигравших, нет и проигравших.
- Не скажи... Можно жить и чего-то ждать, делать добрые вещи и при этом жить повседневной жизнью. А можно просто жить и прозябать в ожидании, ничего не меняя. Это разные вещи.
- Согласен, - он поднял со скамейки упавший лист клёна. - Вот дворник, например. Вернее дворничиха, женщина. А снег идёт и идёт. Разве пожилая женщина сможет ранним утром всё разгрести и подмести? А сможет!.. Утром же люди должны по-чистому на работу идти. Смотришь с балкона, и хочется выползти и помочь. Так ведь это же её работа, а у меня своя. Ну, помогу раз, помогу два. А дальше?.. Вот и думаешь, какая у неё в жизни романтика. Ночь, женщина в задрипанной куртке, и лопата. А надо бы: ночь, женщина, цветы, пара за столиком с вином.
- Может, для неё снегопад и есть романтика, - мечтательно улыбнулся мужичок. - Может, это нам со стороны кажется: вечер, снег, пустынная улица, и она. А вдруг в это время у неё на душе легко и ей хочется петь?
- А если у неё нет здоровья? - возразил он. - Кто хоть раз чистил снег после снегопада, тот лишний раз не выйдет, потому что утром встать от усталости не сможет. А у неё работа такая. Плачь, да иди.
- Эх!.. Если бы не ноги, то хоть бы дворником поработать. А так... Грести и мести - тяжёлый труд. А с другой стороны... А если она вкладывает в это душу? Почистит, осмотрится с удовольствием и пойдёт чай пить, с сахарком вприкуску. А? - мужичок даже глазами посветлел. - И так до нового снега: выйдет, разметёт по сторонам метёлкой, и ей хорошо. Такой человек физически не одинок, он всегда на людях. И именно душевное одиночество чаще прячут за таким монотонным трудом, - вздохнув, мужичок вновь поправил плед на озябших, похоже, ногах. - Романтики, конечно, никакой. Да и познание чужой души - потёмки. Иногда и своей-то толком не знаешь.

     Он медленно втянул в себя воздух, словно наслаждался его проникновением внутрь. Такой знакомый запах осени: влажный, наполняющий свежестью каждую клеточку тела. И ещё пьянящий... Ты забираешь его ноздрями, с удовольствием пропускаешь в себя, и ощущаешь его льющуюся прохладу. Почём знать, сколько ещё продержится такая погода. Возможно, завтра начнёт моросить дождь, что принесёт на землю ещё большую сырость. А она тоже нужна. Пусть питает землю и разные ползающие на ней организмы. Видимые и невидимые.
     За его спиной, в зарослях молодых клёнов, громко раскричались воробьи. То ли подрались, то ли радуются тёплому не по осеннему дню. Да-а... Хорошая нынче осень: яркая, сухая и разноцветная. Вон и листья уже больше чем наполовину облетели, да и оставшиеся еле держатся на ветках. А солнце всё греет и греет, словно торопится отдать побольше своего тепла земле. Остывает она, готовится к первому снегу и долгой зиме. Может, поэтому и воробьи так весело чирикают, радуясь щедро подаренным тёплым денькам.
     А мы... Мы встречаемся, общаемся, а потом расходимся каждый в свою избушку на курьих ножках и гоняем в голове назойливых тараканов. Согласно полученной за день информации. Если бы, если бы... Если бы люди глубоко веровали, соблюдали посты, посещали хоть изредка богослужения. Только иногда правильную вроде бы логику побеждают свои же грубые ошибки и злые мысли. И повседневные дела тоже вносят свои запятые и точечки в жизнь. Да и интересной ли она будет без разных ухабов и кочек.
- По молодости веришь, что жизнь тянется, как долгоиграющая пластинка. А потом проходит время, и все мечты лопаются как мыльные пузыри. - он прищурился, по-прежнему перебирая пальцами кленовый листок. - А если попал в мясорубку, то и зрение становится зорче, и слух сильнее.
- Чувства... С ними бережно нужно общаться. Чувства не говорят словами, они говорят изнутри. И никто даже сам себе не хочет признаться в их искренности. Так... Пропускают мимо ушей, - мужичок следил за его руками. - Ты вот сидишь со мной, с опустившемся до дна человеком, и слушаешь. Не презираешь. И поэтому, ты для меня хороший человек.
- А какой должна быть, эта степень хорошести? А?.. - спросил он, вглядываясь в лицо собеседника. - Иногда ведь получаешь и ушат грязи после расставания, в лицо публично или за спиной. Тем более, когда ты этого не заслужил.
- Ну-у... Для меня хороший человек не обязательно прямо святой. В людях важна искренность. Иногда я её нахожу, правда в очень немногих.
- По-моему, искренность не может быть в маске. Её же нельзя снять, а потом надеть как одежду. О, сегодня хороший день, и я буду искренним! - он рассмеялся в сморщенное и измождённое жизнью лицо мужичка. - Так не получится.
- Искренние люди доверчивы. Жалко, но таким людям трудно жить. Такие люди привлекательны, и очень легко становятся жертвами для зла.
- Может быть, и уязвимы. А может, и нет, - возразил он. - Искренность и доверчивость - штука тонкая, их не каждому раздают. Это такая натура у человека. И ещё чутьё: кому и когда доверить, а когда придержать.
- Конечно же, ты прав. И улыбаешься вон, - кивнул мужичок. - Только смеяться учит не горький опыт. Смеяться учит жизнь. А горький опыт, он будет пользой, иногда прозрением, и вскроет чьё-то нутро. Возможно, и своё. С пользой для себя же, - мужичок вновь громко и надрывно откашлялся. - А если у кого-то оскал вместо улыбки, то такие нам тоже знакомы. Вот и стараешься не встать вровень с ними.
- На всех кружок святости не повесишь. И никто не зажжёт его без личных хороших дел. Нимб святости над головой после смерти, говорят. И то весьма редкое явление. Это об ушедших в мир иной, - он посмотрел на церковь. - Им же там уже хорошо. А мы плачем, потому что нам без них плохо.
- Да-а... Задел за живое, - мужичок тоже глянул в сторону церкви. - Только после потери начинаешь выть от зудящей боли. Мои вон, стали для меня воздухом. Их вроде и нет, но я дышу ими.
- Вот и дышим. До той поры, пока так заноет, что срываешься из дома и несёшься галопом, чтобы повидать и поставить очередной букетик бумажных цветов, - он криво улыбнулся. - Сижу тут с тобой, а самому хочется вернуться к отцу и опять посмотреть в его глаза.
- Наш прах навсегда становится землей, чтобы через год на этом месте новое выросло, - мужичок протяжно вздохнул. - Вот, например... Прикопал ты кошку, а на этом месте вскоре цветочек или травка какая выросла, кустик поднялся. И от этого же корня весной вновь пойдёт в рост это же растение. Вот и опять она живая, кошка эта. Вот и наше продолжение такое же.
- Ну-у... Я не малой, чтобы мне сказки такие говорить. Это же всё равно не мы.
- Нетушки, как раз во многом мы, - кивнул с досадой мужичок. - Почву-то нам приготовил кто-то предыдущий. Ничто не приходит в жизнь просто так. Оно преобразуется во что-то другое. Это - как мы после сна: вроде те же, но не вчерашние, - мужичок слегка покачался, устраиваясь поудобнее, видно спина затекла. - Так же происходит и с уходом в сон. Только оттуда же вернёшься. Иногда даже кажется, что сон - это как репетиция: еженощно теряя сознание, он заранее готовит душу нашу к вечному покою. А нас всё также страшит предстоящее.
- Хм... - качнул он головой. - Рассказы для хорошо нетрезвых мужиков в поисках истины. Что именно спасёт мир - они вряд ли знают. Но они наверняка знают, что спасет их. И особенно наутро. И это точно не красота. Себя хотя бы скорее спасти. За каждым таких грешков хватает, - помолчав, он добавил: - Красота... Из туалетной бумаги тоже красивые снежинки получаются.
- Возлюби ближнего как самого себя. Научишься любить себя, будешь знать как любить других. И не только внешне, а больше внутренне. А мы... Даже грабли умудряемся найти и оттоптать одни и те же по несколько раз. Увы!
- Знакомо. Получил ими по башке, и оставил там же. До следующего раза.
- Ага, - согласился мужичок. - И хорошо, и лоб постоянно чешется.
- Вот в одном только непонятки, - он заговорил тихо и отрывисто. - Возлюби, подставь щеку вторую, и получится жизнь без проблем. И свет тот будет ярок, и путь будет освещать, и поможет тьмы не бояться. И жить будешь по-особенному, любить будешь и чужих, и близких. Все вмиг растает словно лёд, и будет много тепла. Как ты правильно сказал!.. Только не получится. Не могут все сразу сделать этот мир вдруг добрым. Даже внутри себя.
- Так мы же не работаем над собой, - возразил мужичок. - Мы же знаем истину, что солнце долго не исчезнет. Поэтому и не переживаем на закате, зная, что обязательно будет рассвет. А что потом, до этого вообще нет дела.
- А неизвестно, что нам дальше светит. Солнце может спокойно жить и без наших о нём знаний. Живём и живём под ним. А дальше... - он задумчиво посмотрел вдаль. - Нам ли понять его, дающего тепло для жизни. И тем более для нас, называющих себя людьми: самодостаточными, с гарантией уверенности, и с движением по восходящей. Эволюция же. И говорят, что она продолжается.
- Во-первых: мы спокойны за то, что солнце утром вернётся. Как и к тем, кто на другой стороне Земли. А во-вторых: стоит всё-таки жить всегда. Если, конечно, это ещё не так страшно. Космос - вещь непредсказуемая.
- Вот!.. - утвердительно ответил он. - И я о том же. Живём тут, и помощи из этого Космоса ждать нечего. Ещё неизвестно, нужна ли эта помощь. Вдруг погрозят оттуда и результат будет фатален?
- Скорее всего, прав... - соглашаясь, улыбнулся мужичок. - Люди морочат себе головы разными догадками. Остальные живые организмы живут себе потихоньку и этим счастливы. Не мешало бы умному человечеству пример взять. И жизнь, и окружающая природа были бы чище и спокойнее. А то развели вон опять... Эх!
- Думаю вот... - задумчиво произнёс он. - Так уйти туда по-тихому, или жену дождаться? Сыновья погодки вон выросли, скоро один за другим в армию пойдут. А я дома сижу. А возле нас вон что творится.
- Если хочешь нервы себе и ей пощипать, да слов хороших послушать, то да, дождись, - пожал мужичок плечами. - А с другой стороны, не окажешься ли сбежавшим без разговора трусом?
- Извини, учитель, что без приглашения в душу лезу. На... - он подал мужичку пятисотку. - Купишь себе колбасы.
- Не-не-не... - замахал тот рукой. - Не возьму. Ты вот не побрезговал, присел и поговорил со мной. Такое для меня дороже денег. А на еду... Да много ли мне надо. Наберу.
- Как хочешь, - пожал он плечами. - Ладно. Пошёл я, дел сегодня куча.
- Ты это... - мужичок помялся. - Живой вернёшься, так я всегда тут сижу, далеко не хожу. Если что, то приходи, - сделав пару шагов к воротам, он обернулся на голос: - Тебя, как звать-то?
- Алексей, - повернулся он.
- Молиться за тебя буду.

     Теперь он стоял у раскрытого окна, и пережёвывал этот прошедший день. Вот и луна опять на горизонте. Низкая, большая. Как её там называют? А... Суперлунием. Ядрёная такая, в тёмных кровавых пятнах. Неужели и она кровушкой нашей умылась, глядя свысока на землю. Неужели и туда кровушка наша набрызгала. Да и удаляется она от нас, как говорят учёные по космосу. Сбегает потихоньку, одуревшая от людской жестокости. Прячется вон в облаках и выскакивает, словно подмигивает, заставляя наблюдать. И слова в голове маются: «Господи помилуй...» А мужику много надо? «Господи помилуй...», да чтобы огонёк свечки в глаза.
     Космос... Это всё, что было, и что будет вокруг нас. Величайшая тайна!.. И маленькое голубое пятнышко, одинокая пылинка в бесконечной космической тьме - наша Земля, и единственная известная планета, где есть жизнь. И мы живём на этой планете, дышим воздухом, пьём воду, и любим тепло ближайшей к нам звезды по имени Солнце. Мы веками связаны с поколениями предков, и даже больше - со всей Вселенной. Просто потому, что каждая клетка нашего тела была приготовлена для нас в глубинах этих звёзд.
     С одной стороны, всюду призывы - берегите планету, берегите свой дом, своих близких и неблизких, берегите себя. А с другой стороны - полная безнадёга, и никто нас не спасёт. Сколько раз за историю человечества умы великих и не очень людей призывали спасти мир. А человечество на этом протяжении веков занимается саморазрушением. Вот так этот мир устроен. Может, поэтому надо жить и радоваться жизни, принимать и отдавать её с благодарностью. И ещё верить космонавтам, что планета наша красивая. Наша голубая точка во Вселенной, ставшая маленьким домом для разных живых существ, в том числе и невидимых нашему глазу. Да-а... Красиво у нас тут. Горы, реки, тайга. Океаны вон разные, озёра глубокие... И нас не парит ни одно из времён года, мы всё любим. Вот только вторую дату под портретом изменить нельзя. А значит: «Господи помилуй...» И нас, и Землю нашу. И да... Интересно было бы взглянуть на каплю воды в микроскопе.
     Он ещё о чём-то думал, с чем-то или с кем-то спорил, стоя у распахнутого окна, и вдруг незаметно для себя перешёл на внутренний разговор с женой. В споре, убеждая её и себя, он собирал в кучу все правильные доводы: что он - офицер запаса с хорошим боевым опытом; что такие вот мальчишки, улыбающиеся с памятников во весь рост, принимают на себя груз очередной нездоровой войны; что его сыновья, через какое-то время, тоже могут надеть разгрузки и шагнуть вслед за командирами. А он будет сидеть дома, нервно смотреть им вслед и думать, что очередное поколение его рода, улыбаясь и матерясь, идёт под пули и осколки. Ну, уж нет... Это уже похоже на страуса: закопал голову в песок, ничего не вижу, ничего не слышу, само рассосётся. К сожалению, не рассасывается, и пока нет возможности решения, и сколько продолжится неизвестно. И дай Бог с малыми жертвами. Один же вон ушёл сегодня, чтобы мы с тобой жили завтра. И нечего тут сопли разводить. И не трус совсем, а просто имеющий своё мнение мужчина. Вот и всё... И под утро, как только чуть занялся рассвет, он кинул на плечо собранный ночью рюкзак, постоял перед столом на кухне и размашисто написал на листочке: Я позвоню. И прости... Я ушёл за ленточку.