Как работала наша артиллерия 80 лет назад

Получая каждый день в телевизионных новостях репортажи о героической работе наших артиллеристов в зоне СВО, я захотел поделиться с читателями об одном эпизоде времен Великой отечественной, по воспоминаниям отца. Интересно сравнить. А вывод один – русский воин во все времена герой!
 (Полностью военные мемуары отца найдете на моей странице в « Репортаже из военной молодости».)

             Марк Гринспон.
              ДЕНЬ В СНЕГУ

         Лейтенант Литвин сидит в темном блиндаже наблюдательного пункта и смотрит на такую же темную амбразуру. Ночь темна и пасмурна и когда глаз освоился с мраком, амбразура вырисовывается чуть заметным отблеском снега где-то под ней. Но и снег почти не прибавляет света этому добротному, концентрированному мраку. Только когда с немецкой стороны поднимается в небо осветительная ракета, прямоугольник амбразуры вспыхивает ярким колеблющим экраном, перечеркнутым рогаткой настороженной стереотрубы.
Об этой-то стереотрубе Литвин думает, сидя в морозной темноте и не позволяя себе малейшего движения. Собственно, он и забрался сюда на всю ночь, чтобы караулить эту стереотрубу, ее неприкосновенность. Время от времени он проводит сеанс самогипноза: думай о трубе, помни о ней, не зацепи ее в темноте! Вчера утром, затемно Литвин проник в это убежище — наблюдательный пункт, НП — по правилам введения оперативных карт, которое он со своими артразведчиками оборудовал в две предыдущие ночи. Это была воронка от бомбы на вершине едва заметного бугорка на нейтральной полосе. Место было настолько неудобно для создания объектов обороны, что его не использовали ни наши, ни вражеские солдаты. Днем пробраться туда нечего было и думать, а кто забирался в это гнездо, был обречен сидеть там до новой темноты. Создали все же над ямой кой- какое перекрытие, выкопали коридорчик о двух дверях, натаскали на пол соломы. Оборудовали амбразуру со стереотрубой. Сложили камелек, который можно было топить во время тумана и снегопада. Заложили на подходах со стороны противника шесть мин. Где — это Литвин запомнил. Телефонисту сказано: вперед НП не соваться!

           Скоро он появится, телефонист. И артразведчик тоже. Ну, Зава- лихина сразу отправим маячить в точке встречи бронепоезда. А телефонист займется связью. Литвин всегда берет с собой его, Илью Ивановича. Он самый старый на бронепоезде, ему уже пятьдесят: ополченец. Но сообразительный и исполнительный на зависть молодым. И спокойный. Не поддается эмоциям. Бывает, старшина команды только еще повторяет полученное по телефону распоряжение: — есть, выслать телефониста для восстановления связи с НП! — а ребята уже прячут глаза, начинают заниматься своими письмами, оружием, починкой обмундирования. Только Иванов — это Илья Иванович — смотрит в упор на старшину: — Ну, что ж! Коль надо, так надо.., — и начинает собираться. Спокойно, методично, будто в булочную за хлебом... А между прочим, путь связиста на фронте не усыпан розами. И не всегда он приводит назад... Внешность у Ильи Ивановича будто с плаката двадцатых—тридцатых годов, на котором питерский пролетарий изображался с не очень пышными усами и молотом на плече. Воюют и его двое сыновей. Старший — связист, как и отец. И служит в войсках связи. А младший здесь, недалеко, под Невской Дубровкой.

           Вспомнив про Невскую Дубровку, Литвин по ассоциации переносится мыслями к соседней станции Саперная, где железная дорога упирается в линию фронта. Насыпь не дает танкам и полевой артиллерии выходить на прямую наводку. П ротивник этим пользуется, подтягивает поближе свою передовую, создает предпосылки для внезапного рывка через насыпь... Нахально строят блиндажи на ровном, чистом месте. Пушки настильным огнем достать их не могут — мертвая зона, а минометы со своей навесной траекторией способны угодить в цель, да только мина по блиндажу, крытом бревнами, то же, что яйцами по кирпичу.
Литвин несколько раз напрягает мышцы, шевелит пальцами рук и ног, борется с морозом, проникающим под полушубок и даже в валенки. Он сидит здесь со вчерашнего дня. Утром, до рассвета прошел на НП. Весь день наблюдал движение фашистов из блиндажа и в блиндаж. Человек двадцать, пожалуй. Да еще одна землянка, размером поменьше, дверь в дверь. Офицерская, должно быть. Нашел и точку прицеливания, основной пункт для отсчета корректур, это горизонтальная черточка между накатом и угловым бревном сруба. Едва заметный снежный карнизик. На него-то и наведено перекрестье нитей оптического поля стереотрубы. Наведено и зафиксировано стопорным винтом. Теперь задача — не сбить наводку до момента открытия огня. Противник ни о чем не догадывается: топят печку непрерывно. Целый день над блиндажом курится дымок.
 ...Комдив Загуменный был против.
— Выводить бронепоезд под удар? Было уже у Ленспиртстроя, выставились! Что, забыли?
по
 Литвин козырял одобрительными резолюциями Бруссера и самого Свиридова, командующего армией. Потом Загуменный уперся в отношении претензий Литвина на управление огнем.
— Чего ради командир бронеплощадки, в сущности, командир огневого взвода, будет управлять огнем бронепоезда?
Тут уже твердость проявил Глушков:
— Товарищ майор! Может быть вы будете управлять огнем? Я не возьмусь! Метод чей? Кто предложил? Литвин. Мы одобрили? Одобрили. Значит, доверие выразили? А кто, кроме автора, лучше всех сможет продемонстрировать идею в действии? Вопрос, по-моему стоит ребром, или мы докажем, что можем кое-что сделать, за что другие не возьмутся. Или давайте представлять документы на ликвидацию бронепоездов, в связи с тем, что танки все могут сами! А потом, скажем правду: Литвин провел очень солидную подготовку стрельбы и по баллистике, и по организации. Я не вижу, товарищ комдив, кому еще можно поручить осуществление этой стрельбы на практике!

             ...Литвин уже не сознает, во власти ли воспоминаний или во власти сна переживает снова все разочарования и хлопоты борьбы за свой метод стрельбы по неподвижному объекту, за утверждение существования бронепоездов, как рода сил... Он стонет в мгновенном сне, встряхивается, вскакивает на сведенные холодом ноги, застывшие к тому же в неудобном положении и... теряет равновесие! Совершает немыслимый рывок, подобный броску вратаря на неожиданный удар. Выворачивая мышцы поясницы, обдирая костяшки пальцев о доски подволока, застывает на месте в десяти сантиметрах от стереотрубы. Вытирает пот на холодном лбу и осторожно извлекает ногу, застрявшую между вьюшкой с остатками провода и сиденьем, снятым Зава- лихиным со старой разбитой зенитки. У Литвина дрожат губы, спирает дыхание... Да, хорош бы он был, сбив установку стереотрубы, сорвав стрельбу по новому, никем не испытанному методу! И это было бы по его вине, по вине УО! Да, хорош бы был УО — управляющий огнем, докладывая, что стрельба, с которой он носился, как дурень с писаной торбой, за которую перепилил себе и другим нервы, им же самим угроблена... Ибо вторично комдив на этот эксперимент бы не пошел. И был бы прав... Слабак, — задним числом шепчет Литвин по своему адресу, уже ощущая и осознавая счастье, что этого не случилось, — эх, не мог не поспать несколько часов! Как Маша на коммутаторе, — вспоминает он, как Глушков распекал уснувшую на дежурстве девушку.

             Короче, в конце-концов, с многими оговорками, Литвин приходит к примирению с самим собой. После этого он исследует окружающую обстановку, выглядывает наружу. Редкий снег перестал, наконец, идти вовсе. В самый раз! Скоро понадбится наблюдать в оба! Ведь в чем загвоздка, зачем все это бдение у настроенной трубы? Дело обстоит так: чтобы вскрыть, взломать избранный целью блиндаж, необходимо сразу, после первого же падения снаряда, ввести точную корректуру в следующий залп. А фугасный снаряд трехдюймовки, попав в глубокий снег, не бог весть какой приметный фонтан поднимет своим взрывом. К тому же, увидеть белый султан на белом снегу, темной ночью... Задача, больше похожая на фокус! А надо увидеть сразу! Бронепоезд подойдет на малом ходу, чтобы не выдал шумный выдох “Серой”, на самом стыке ночи и зари. Он должен выполнить налет за две с половиной минуты! Чтобы не успели засечь... Поэтому Литвин обязан рассмотреть падение первого залпа, хоть кровь с носу! Тут есть с чего не спать и трое суток, а ты, слабак, уже раскис! — продолжает Литвин самокритику, хотя уже без озлобления. Погода его устраивает, только бы не возобновился в ближайшие полчаса снегопад... Он включает освещение шкалы, подносит к окуляру часы: Ого, уже скоро! Пищит фонический тонким комариным зуденьсм, тоже боится, чтобы не услышали! Литвин уже не кидается к телефону, как угорелый. Он берет трубку вкрадчивым движением укротителя:
— Железка, я Дача! Шура, ты?
— Я, Павлик! У нас все готово. По графику остается тридцать минут...
— Значит все как уговорились. Пристрелка твоя. Вторая только принимает корректуру... В поражении участвуют все. Как уговорено! Скажи, пусть откликаются. Телефон уже на месте. Ну, успеха!
— Тебе тоже...
Включается Глушков: — Ты там не беспокойся. Делай свое дело. Помни, мы в твоем распоряжении!
Щелчок. Разъединение.
— Илья Иванович!
— Слушаю, Павел Михайлович!
— Дайте Завалихина. Коля! Ты нас не жди. Собери провод, и к переезду! Аппарат можешь оставить им. Довезут!
— Есть, понял, — репетует Завалихин своим звучным баском, — Может помочь чего?
172
— Ступай, ступай, — справимся! Илья Иванович, выходите! Конец связи.
— Иду. Иду уже!
Взгляд в дверь: еще не рассветает. Самый сон...
Литвину становится тепло. Он даже расстегивает верхнюю пуговицу. Включает освещение нитей, снимает крышки окуляров... Шаги:
— Илья Иванович?
— Я. Идут, слышите? Паровоз чахкает...
— Слышу. Давайте мне трубку, а вы берите бинокль, будете смотреть... Знаете где? Если я не увижу падений...
— Знаю. Не беспокойтесь!
Уже стук колес.. Близко... Сейчас станет. Французов не проскочит... Литвин с отвращением осознает, что ему страшно. Он сдерживает свои руки, шею от каких-то ненужных, нелепых движений. Он командует себе: хладнокровие! Спокойствие! Ты профессионал! Ты не имеешь права вести себя как новичек на американских горах! Он чувствует, что ему мешает, отвлекает от дела какая-то суеверная боязнь: что-то должно случиться, не может все идти гладко, как задумано... В этой внутренней суете, в войне с нервами проходит несколько минут... Дыханье паровоза, стук колес исчезли...
— Павел Михайлович, остановились.., — доложил Иванов шепотом.
Так... Литвин физически ощущает, как Завалихин сейчас передает телефон на тендер, вот подключают, вот...
— Дача! Я Железка! Как слышишь?
— Нормально! Готовы? — Литвин ощущает сладкое чувство полного спокойствия и гордой уверенности в себе:
— По блиндажу! Пристрелка! Двумя! Фугасным! Залп!
И слышит: —.. рвое залп!...орое залп!
Пошли. Теперь ждать шесть с половиной секунд... Два... Только не моргнуть! — Брови упираются в окуляры. Полегче... Четыре! Он затаивает дыхание... Шесть... О-ох, напрасное беспокойство! Две четких, резко очерченных елочки, вырезанные из клубков пара, выскакивают из земли вверх ногами... Под ними проблеск разрыва... Почти в центре трубы, в каких-то семи тысячных дистанции от центра, чуть ниже...
— Есть, — кричит Илья Иванович, — попали! Прямо в середину... Литвин перед командой спокойно, нараспев докладывает: — Недолет пятьдесят! — и сразу команду: — Больше пол-шага! Поражение батареей! Четыре! Ого-онь! — и сразу слышит Шуркин голос отзванивает в железной коробке отсека, репетует, голоса командиров башен хлопотливо дают свои реплики: — Третья товсь... рая товсь... овсь... Залп!.. Вертая залп... рвая залп...алп. — Это второй залп. Знакомая рабочая суета. Седьмая секунда. Падают четыре. Сейчас будет еще четверка... Хвостом... Есть! — Одновременно вскрикивают УО и телефонист. — Что? Что там? - не выдерживает огневая. А перед Литвиным творится огненная феерия. С падением второго залпа струи поражения, в земле отворяется огненный люк... Дверь преисподней! — находит походя Литвин литературнре сравнение. И снова мрак. Впрочем, при падениях еще двух четырехорудийных залпов — а это все за полминуты — в стеклах оптики взлетают не только аморфные снежные фонтаны. В краткий миг вспышки разрыва (хорошо, хоть крохотный разнобой есть в залпе, успевает подумать Литвин) — в этот миг ощутимо заметно, как радиально разлетаются упругие, кинетически устремленные предметы, или скорее, их части. Заметить это может только изощренный постоянным наблюдением глаз артнаблюдателя.
— Шура, отбой... Доложи четвертому, поправляется он, — можно дать отбой.
— Добро, Литвин, — слышится голос “Четвертого” — командира бронепоезда Глушкова, — а что там... предварительно?
— Тот блиндаж... Объект... Уничтожен... Раскрылся, горел. При последующих залпах наблюдался разлет частей, имеющих фрагментарный характер и конструктивное происхождение... Отходите, прошу! Сейчас дадут! С запасной дайте по два осколочными!

              Литвин невольно улыбается академически отточенной законченности своего доклада: “Фрагментарный характер!” ...Ничего!
Он отдает стопор трубы — теперь табу снято!, проводит по месту, где только-что падали снаряды. Там понеуловимымбликам, расплывчатым клубам, лучикам, искоркам, чутьем, опытом он прозревает клубящуюся массу искр, снопов крутящейся сажи, обломков, пятен крови... На востоке желтеет уже полоска неба, им туда идти, по этой полоске...
— Павел Михайлович! — окликает его телефонист, — я собрал провод, идемте, пора! Вон, гляди, светает... Да, да — рассеянно говорит Литвин, — идите, Илья Иванович! Я догоню. Я сейчас!

              И вот, наконец, с немецкой стороны то, чего он ждет: трах-трах- трах-тарах! — пятиорудийная! — Литвин водит трубой. Еще раз: та- рах-трах-тарах! Вот она! Вспышки... Заметим: Литвин записывает данные... Засекли, теперь не уйдет!.. Выключает подсветку... Снимает стереотрубу... В футляр ее! Теперь закрыть доской амбразуру... Пойдет снег, присыпет. Может, еще пригодится! Пошли... А это что? Илья Иванович, а вы почему?..
— Ничего, Павел Михайлович, вместе лучше...
С бугорка слышно удаляющееся чахканье “Серой”... Еще залп пятиорудийной... Бейте, бейте...теперь уже поздно!.. А вот два залпа наших с запасной позиции... Желтая полоска на востоке светлеет, ширится. Идем прямо на нее. А снег скрипит! Мороз входит в силу. Ну, кажется все в... — дз-зиу-у! Пуля прочеркивает борозду, уходит в снег. Так! — долетает щелчок выстрела.
— Ложись! — кричит Литвин на лету. Он великолепным длинным, упругим прыжком, прыжком волейболиста, отбросив стереотрубу, пролетает кусок не меньше, чем два своих роста, вживается в неуспевший взяться коркой, сыпучий снег. Хорошо, что глубокий снег, — отмечает он машинально. Одновременно регистрирует падение связиста с запаздыванием в полсекунды и отставанием в метр. Еще выстрел. Пуля проходит сзади и перелетом. Хорошо! Значит нас не видно. Падение связиста живое, упругое... На всякий случай Литвин окликает: — Целы, Иванов?
— Цел, Павел Михайлович, вы-то как?
— Да я нор.., — Литвина прерывает близкий стук пули о что-то твердое. И выстрел.
— Что там, Иванов?
— Это он по вьюшке. Вьюшка спод снега видна...
Теперь Литвин ориентируется: Иванов метра на полтора позади него. А вьюшка, судя по стуку, еще метра на три дальше.
— Не шевелитесь, Илья Иванович! Он следит...
— Да я не выставляюсь. Я к вам поближе...
Литвин косит глазом, телефонист плашмя продвинулся к нему. Лежит, смотрит поверх локтя...
Опять попадание пули по вьюшке. Еще выстрел — мимо. Снайпер, видно, поднялся повыше, теперь нам нельзя приподняться ни на дюйм. Еще два выстрела, хлопков о вьюшку больше не слышно. Видно, разбил ее на куски.
— Что делать будем, товарищ лейтенант? — спрашивает Иванов с ударением на “что”. У Литвина готов единственный ответ: — Лежать, Илья Иванович, лежать! И не шевелиться. Пока не стемнеет. Следите за собой, чтобы не заснуть. Во сне можно допустить демаскирующее движение. Проверяйте почаще состояние тела, напрягая и расслабляя мышцы. Этим вовремя обнаружите замерзание конечностей или лица. Помните, это не смертельно и не бесконечно. В пять часов темнеет. Сейчас почти двять. Оружие при вас?
— При мне, товарищ лейтенант... Значит будем лежать. Раз нужно, так нужно! — И он тихонько укладывается поудобнее.

              Литвин доволен результатом своего “инструктажа”. Он уже достаточно опытен, чтобы знать, что строгий безапеляционный тон лучше всего действует в сложных и опасных ситуациях. Главное для себя и для подчиненных — твердо понять, что принятое решение является для них единственным и не допускать поисков иного выхода.

              Для Литвина, с его деятельной натурой, это решение является даже более тяжелым, чем для пожилого телефониста, с его спокойным, уравновешенным характером. Литвин это понимает и мысленно сжимает кулаки: нс поддаваться на провокации! Даже собственные... Он заставляет себя думать над первоочередными вопросами: как улучшить свое положение? Пока что оба лежат распластавшись, придавив телом собственные руки. Боясь свободно вдохнуть... Что под нами? Слой снега, и немалый, удовлетворенно констатирует Литвин и спрашивает: — Илья Иванович, у вас нож есть?
Телефонист отвечает слабым голосом — все-таки сморила старика суматошная ночь, — Есть нож, а как же! Дать вам?
— Да у меня-то есть! Вы слушайте внимательно: не поднимая ни руки, ни головы над снегом, копайте, ковыряйте снег рядом с собой. Только следите, чтобы земля в него не попадала! Делайте впадину поглубже и передвигайтесь в нее. Сможете подвинуться, перевернуться. Поняли?
— Понял. Сейчас!

          Постепенно создаются две выемки, две снежные лохани. Лежать становится удобнее. Можно менять позу, передвигаться в двухмерном пространстве, как муха по стеклу. Только бы не вздумали прощупать наше убежище из миномета!
Второй день без пищи дает себя знать. Вчерашний сухой паек Литвин как-то незаметно для себя сжевал, сидя за стереотрубой. Вновь и вновь он перебирает подробности скоротечной стрельбы и снова в тот момент, когда он “прокручивает” в памяти, как разверзся в земле огненный прямоугольник вскрывшегося блиндажа, вероятно превратившегося в могилу своих обитателей, в его сердце снова происходит толчок чего-то близко знакомого. Литвин вновь мучительно ищет в памяти, в новых и давних событиях аналога этому чувству: в пожарах, стрельбах, бомбежках. Коксовые печи, мартены... Нето! А “дверь преисподней” продолжает давать свой, такой далекий и сладкий, толчок, каждый раз, как он после паузы вызывает в памяти это зрительное воспоминание.

           Пока же медленно тянется время, одолевает мороз, голод, потребность во сне, дискомфорт. Углубленные “ложементы”, которые дают возможность шевелиться без опасности для жизни, в то же время дьявольски холодны. Они прожигают своими ледяными объятиями толстые полушубки, вызывают непреодолимую дрожь где-то в глубине организма.

           Героическая борьба со сном заканчивается тем, что Литвин погружается в сновидения наяву. Он видит свой рукав и приклад автомата, и одновременно — скользящий мимо берег. Он уже на лодке плывет по летней реке вблизи от берега. Он лежит на носу лодки и смотрит в воду. Он не поворачивает голову, но знает, что на веслах за его спиной сидит брат Аркадий. А берег — это берег Днепра возле острова Хортицы. Они проплывают мимо круглого камня, торчащего из реки. На камне стоит Соня, девочка из его класса. Он вспоминает, что Соня поехала в Запорожье сдавать в педагогический институт. Она стоит босиком на камне, смотрит на Литвина и улыбается. Литвин даже не здоровается с Соней — он знает, что это сон. Ему приятно смотреть, но грустно, потому что в них стреляют и если он не проснется, их могут убить... Со стоном Литвин открывает глаза и слышит выстрел, прозвучавший только что. Он крутит головой и в это время издали снова раздается выстрел. Но стреляют не в них... Свиста пули не слышно. Опять... И тут Литвин видит... Над насыпью железной дороги, заслоняющей им вид на своих, покачивается какой-то шест или шлагбаум: вверх-вниз, вверх-вниз, совершая свои поклоны-покачивания.
— Что они делают? Что делают? — восклицает Литвин, — полезут на пулю! Надо им.., — а что им сказать, и чем передать? — и слышит слабый голос Иванова:
    — Я вижу... Это наши проверяют, живы мы или нет. А как ответить, товарищ лейтенант?
— Надо шевелиться, не поднимаясь, вдоль снега. Они здесь машут из-за насыпи, а наблюдают где-то с Лснспиртстроя. Трубу, должно быть, туда на крышу втащили. Надо дать им знать, что мы живы и чтобы они не лезли... Погибнут из-за нас!
Литвин с телефонистом начинают шевелить руками и ногами, стараются изображать отрицательные покачивания, Литвин даже пытается отсемафорить “Ждите вечера”.
— Поняли! —восклицают оба одновременно. Над насыпью трижды плавно склоняется шест. Затем его убирают. Вражеский снайпер делает еще два выстрела и умолкает.
— Ну, если наши откуда-то наблюдают, то не допустят, чтобы к нам в светлое время приблизились! Как вы, Илья Иванович, сильно замерзли?
— Я, Павел Михайлович, вздремнул чуточку. Теперь разминаюсь...
— Да я тоже немного подремал, одним глазом, как заяц. Глубоко засыпать нельзя, а то возьмут нас тепленькими...
— Да уж давайте потерпим! После отоспимся!
— А у фашистов дела, я гляжу, не блестящи. Один снайпер нас пасет. Даже минометом согнать нас с места не пробуют... А вы лицо не забывайте растирать. Не заметите, как отморозите!
— Да я слежу...
Литвин пересиливает желание взглянуть на часы. Это расслабляет... Думаешь, прошло не меньше часа... Смотришь на часы
— десять минут! А силы убывают... И энергия... По Иванову особенно видно: даже отвечает уже не сразу, с замедлением. Чем дольше пролежим, тем больше ослабеем... Надо еще подремать немного... Осторожненько... Может быть Соня еще раз явится... Литвин внезапно, без всякого усилия вспоминает ее фамилию: Нестренко. Наверно, учи- тельстует где-то. А может, в оккупации?
Бежать! Внезапно то ли мысль, толи голос. Решение! Пришло, обрушилось на него. Запросилось в мышцы, в действие, в приказ... Тремя... Нет, четырьмя прыжками вправо, а там канавочка должна быть вдоль насыпи. Каждый раз нога проваливалась в нее, идучи. Дальше
— по ней, в снегу, как крот... И сразу другая мысль в противовес: убьют! Старика убьют. Литвин-то опередит того, затаившегося. Для рывка сил еще хватит... Да и не в состоянии тот все время, не отрываясь, глядеть в оптический прицел. А старика убьют. Литвин физически, образно видит все, ощущает. И как он сам лихо прорывается перед свистящими пулями. И как падает телефонист. И как они все стоят над ним, покрытым военно-морским флагом. И отделение салюта. И сыновья — связист и младший, который здесь под Нев-Дубровкой. Стоят и молчат. И думают: никто не виноват. Война...
— Илья Иванович! — кричит Литвин, — вы не спите? Учтите: никаких движений дотемна! И не думайте! Вытерпим...
Снова часы мучительной борьбы со сном и холодом. Болезненное состояние полудремоты нарушается прикосновением руки к плечу.
— Ну, что? — бормочет Литвин в полузабытьи. Непрерывное пожатие плеча в конце-концов заставляет его открыть глаза. Перед своим лицом он видит половину сухого и мерзлого ржаного сухаря.
— Что вы, Илья Иванович! Я не хочу! Спасибо...
— Берите, Павел Михайлович, у меня есть... Вот... Берите, кушайте!
Настойчивость телефониста и спазмы в желудке при виде пищи вынуждают Литвина принять сухарь. Жуя, он с печалью переживает чувство унижения, причем не оттого, что принял ломтик пищи от своего пожилого спутника, а от сознания морального проигрыша: покидая землянку, он, Литвин, не задумываясь, выплеснул в свой рот остаток водки из фляги. Ему и в голову не пришло разделить согревающий глоток с телефонистом. Стыд немного согрел Литвина. Он заметил, что злость—в данном случае — на себя, помогает переносить невзгоды и, вообще, неприятности.
Начал сыпаться редкий снежок. Стало, как будто, чуть теплее. Надо поменьше шевелиться, пусть снег накапливается на одежде в качестве естественной маскировки... Обрывки мыслей лениво проходят мимо. Литвин ощущает, как проникает холод в промежуточек между рукавицами и рукавами полушубка. Стынут “пульсы”. Трудно разобраться, отлежал ли их от пребывания в неудобном положении. Или это мороз постепенно отвоевывает плацдарм у организма.

             Литвин пытается возвратить неопределенное состояние полудремоты. Память охотно приходит ему на помощь. Он вспоминает жаркую печку в землянке, которую солдаты топят... “макаронами” — трофейным макаронным порохом из артиллерийских зарядов. А вот баночка с бензином, которую используют танкисты... Литвин всей своей кожей вспоминает нестерпимый жар, от которого приходится быстро заслонить лицо, пока не опалило. Потом перед ним возникает широкое жерло деревенской печки. Когда его отворяют, из него вырываются языки пламени... Стоп! Вот оно... Это странное чувство давно испытанного впечатления, которое связывается у него с раскрывшимся огненным жерлом вражеского блиндажа.

            ...Павлик Литвин сидит в неосвещенной комнате и топит печь. Он устроился на низенькой скамеечке против печной дверки. Рядом жмется Нинка, сестренка, пятилетка. Косички и любопытство в глазках. Она сладко ежится от тепла, уюта и созерцания интересных операций, которые совершает с печкой старший брат. Павлик топит комнатную печь. Это не какая-нибудь “голландка” или “буржуйка”. Нет, это самая настоящая украинская домашняя “груба”. Наилучшее топливо для “грубы” — сухой кизячий кирпич или солома. И топить грубу нужно не как попало, а с умением, с расчетом, с осторожностью. Вот собрался ты протопить печку в своей квартире. Внес здоровенный мешок, набитый соломой. Солома сухая, слежавшаяся на холоде. Пахнет пылью и морозом.
Кладешь пласт соломы в печь, открываешь вьюшку. Потом поджигаешь. И дальшетвоеделоаккуратно, порциями добавлять топливо по мере его выгорания. И боже тебя борони, как говорит бабушка, невнимательно заниматься этим делом. Недаром бабушка подходит и вырывает у истопника книгу, если он собрался совместить приятное с полезным — почитать интересную книгу у гудящей печки. Машинально подкладывая солому пучок за пучком, увлеченный чтением кочегар обязательно прозевает момент, когда начнет нарушаться принцип обязательного полного выгорания одной порции горючего перед подачей следующей. Жерло прикрыто и из него не светит и не греет; впечатление, будто огонь угас, задавленный непомерной массой топлива. Так у заговорившейся с соседкой няньки: рот ребенка давно набит до отказа, а она все тычет в него кашу ложку за ложкой. Если в такой момент обратить на печь внимание, то почуешь, что огонь в ней не умер, что где-то в глубине, в недрах очага он ворчит, хлопочет, творит свою, до поры незаметную, работу. Горе простаку, увлекшемуся чтением. Позабывшему, что перед ним печь, заряженная не углем, не дровами, а как обычно в степной Украине — соломой. В самый увлекательный момент повествования, когда герой решил, наконец, объясниться со своей возлюбленной, раздается пушечный выстрел, распахиваются дверцы топки и поддувала, содержимое с силой взрыва вылетает наружу. Зола, солома, едкий дым наполняют комнату, Ниночка трет кулачками глаза, а бабушка негодующе кричит: — опять набил до отказа! Говорила тебе, не читай за топкой! Открывай теперь окна, проветривай, да подмети!

          Но нет, в этот раз, который то ли снится, то ли вспоминается, Павлик исполнен самого серьезного отношения к делу. Он методично и умеренно подает солому в устье печи, не трамбуя ее и не переполняя печь. В неплотно закрытую дверцу видно, как огоньки спокойно и деловито охватывают всю охапку соломы, взбегают по ней вглубь. И вдруг нормально горящий пук соломы взрывается изнутри; из глубины печного устья с воем вылетает черный дымящийся шар, увлекая за собой пепел и стебли. Павел невольно хватает на руки испуганную сестричку и вскакивает на ноги. Нинка первая определяет природу взрыва: — Пушок! Бедненький! Глупенький! Разве можно спать в печке?
Толстый и ленивый кот Пушок, Нинкин любимец, в поисках теплого местечка, устроился спать в глубине печки и даже не слышал, как ее снаряжали к топке. Сейчас он фыркает и отплевывается. Ниночка высказывает ему свое сочувствие, а сконфуженный своим временным замешательством, Павлик солидно командует:
— Пух! Скотина! Пошел вон, то есть я хотел сказать брысь!
Вот эта то отброшенная дверца и озаренная пламенем пасть печного зева вспомнила Литвину вскрывшимся нутром горящего блиндажа. Конец поискам мучившей его весь день ассоциации!

            Следующий час прошел в борьбе с дремотой и с желанием посмотреть на часы. В снежной яме холодно, как в могиле. Литвин мысленно возвращается к избитой теме: в мирное время помести человека в такие условия, он мигом заболеет, а то и вовсе окачурится. А на войне — как будто так и надо — встряхнется, обсушится и снова — хоть в бой, хоть в огонь, хоть в ледяную воду! Лишь бы старик выдержал. Он прислушивается — от Ильи Ивановича доносятся слабые звуки голоса... Похоже, он плачет. Перепуганный Литвин задирает наушник шапки, приближает голову к Иванову, слышит — тот дрожит во сне и сопровождает свою дрожь тонким скулящим стоном, непрерывным и жутким. Литвин не может терпеть:
— Илья Иванович! Товарищ Иванов! Проснитесь! Не спите же, замерзните! Вы слышите?
Иванов замолкает. Потом говорит стонущим, но вполне сознательным голосом:
— Вы знаете, приснилось, будто льют на меня воду. А она сразу замерзает... И уже до груди лед... И дышать невозможно... Сейчас уже ничего... Спасибо, разбудили!
— Держитесь, Илья Иванович! — Литвин забывает о своем зароке и смотрит на часы, — полчетвертого! Полтора часа осталось! Полтора часа! Всего! Неужели не продержимся?
— Должны продержаться, товарищ лейтенант! Полтора часа — это уже легче на душе! Только бы руки оружие держать смогли!
Литвин пробует пальцы, ужасается: руки одервенели до того, что нс могут ни взвести затвор, ни спустить курок. А что если с темнотой те придут нас брать?
— Илья Иванович! Оставшееся время хоть из последних сил будем разрабатывать руки, ступни. Мы же идти не сможем! Ни нести, ни стрелять! А ну-ка, ребром ладоней по прикладу оружия: раз-два, раз- два, раз-два, — чем дальше, тем сильнее... Раз-два, раз-два, чемдаль- ше, тем бстрсе! Через не могу! Раз-два... Не жалей себя! Раз-два, раз-два, потом отдохнем!
Литвин продолжает этот странный урок гимнастики, а сам думает: а если и в самом деле придут... тс? Хватит ли сил взвести гранату? Теперь двадцатиминутный перерыв и — в путь!

         Снег и густые сумерки. Лучшего желать нельзя! Литвин поднимается на ноги. Кружится голова... Сейчас пройдет. Минуту в согнутом положении, теперь разогнемся: — не так страшно, Илья Иванович! Теперь одеваем автомат. Деревянными руками, но кое-как можно... С усилием перекидываем через плечо ремень стереотрубы. — Илья Иванович!. Бросьте к черту эту разбитую вьюшку! Нашли с чем возится! Винтовку наизготовку, и пошли! Держите в мой след.
У насыпи свист... Три тени! — Павло! Ты чуешь? — начальник разведки весельчак Оська Расин с двумя...
— Ты что свистишь на нейтралке? Свободно могтебя срезать! Тоже мне разведка: пропуск, отзыв... Сапожники...

         Насмешка не получается, потому что голос вдруг исчезает, а колени подгибаются... Расин прикладывает к его губам термос: — попей тепленького. Литвин все-таки “держит базар”: — Сначала Илье Ивановичу!
И теперь из кучи мыслей и забот на некоторое время остается лишь одна: — А все-таки мы это сделали!