Прощай, жизнь!

                Легкой жизни я просил у Бога
                Легкой смерти надо бы просить

                И. Тхоржевский



Часть I.  Иван Григорьевич

Иван Григорьевич жил в большом селе, районном центре, раскинувшемся в долине среди каменистых сопок и песчаных отрогов, поросших мелким сосновым лесом. Покидал он свое село дважды: в молодости, еще до женитьбы, когда ездил в соседний городишко поучиться на образовательных курсах, да чуть позже отлучался на Войну.

Жили они с женой тихо, растили четверых детей, работали там, где удавалось, занимая мелкие административные должности.

Время шло, дети выросли и разъехались, жена, устав от невыносимого деревенского быта, где каждый ее день весь, без остатка, уходил на поддержание простейшего существования, уехала в Город к дочери. Иван же  Григорьевич не пожелал никуда ехать и остался один в стареньком доме. Жизнь незаметно, день за днем, утекала, как вода в песок.

Летом скучать было некогда. Всегда находилась какая-то работа вокруг дома и в огороде, а вечером Иван Григорьевич шел на улицу, где на скамейке собирались соседи и вели разговор обо всем на свете.
 
Зимой тоже дел хватало: размести дорожки, принести воды, наколоть дров, и многое другое по мелочи. Вечером, натопив печку и поужинав, Иван Григорьевич усаживался перед телевизором, чтобы скоротать время до сна. В их деревне телевизоры работали плохо, картинка на экране мелькала и дергалась, и Иван Григорьевич, не в силах уследить за происходящим, часто задремывал, а через минуту тревожно вскидывал голову, пытаясь понять, что пропустил.

Конечно, иногда ему становилось грустно и одиноко, да и все дела по дому теперь приходилось делать самому, но в материальном плане он, наконец, почувствовал облегчение. Денег на одежду почти не тратил, телогрейка, валенки и даже пальто для официальных выходов в магазин или больницу у него были. Пенсию, как фронтовик, он получал неплохую, и ее половины ему вполне хватало на житье. Все остальное он отсылал внукам, пополняя их нищенские стипендии. 

Был у него в деревне друг, Степа, еще сравнительно молодой мужик, весельчак и задира. Чуть выше среднего роста, худой, костистый, с густой, как птичье гнездо, рыжей шевелюрой и затаенным разбойничьим блеском в глазах, Степа умудрялся сочетать в себе мужицкую хитрость с бесшабашностью, заботливое отношение к семье с буйным и грубоватым нравом. К жене, которая души в нем не чаяла, он мог обратиться так: «Любочка, ... твою мать, принеси-ка из амбара хомут».

Ивана Григорьевича Степа любил и, когда бывал трезвым, заходил к нему поговорить, поболтать или чем-нибудь помочь. Если подвыпивши, то мог, например, заявиться верхом на норовистом коне, погарцевать для куражу по двору, а потом, утихомирившись, мягким и вкрадчивым голосом, с шуточками, подробно рассказывать о последних деревенских происшествиях, центром и исполнителем которых он часто сам и оказывался. Речь его состояла, в основном, из кратких и емких выражений, не принятых в художественной литературе.

Однажды, лихо разъезжая по улице на колесном тракторе, он сбил мотоциклиста.
   - А он возьми, да и помри - сокрушался Степа, но только немного иначе. - И откуда он взялся?

И увезли Степу из Сибири в Сибирь, в места, не столь отдаленные, откуда он через пару лет вернулся, ничуть не изменившись.

Был у Ивана Григорьевича еще один друг, Колька. Когда-то Иван Григорьевич дружил с Колькиными стариками, ходил к ним по вечерам в гости. Но стариков не стало, и Иван Григорьевич по привычке ходил теперь к Кольке. Колька работал на бензовозе, и каждый день ездил в Город за бензином для местной заправки. Иногда, по просьбе Ивана Григорьевича, прихватывал ему городской батон белого хлеба или палку колбасы. Но вот началась перестройка, и Колька вдруг сообразил, что в деревне найдется много желающих купить у него городской товар, самый разнообразный, и он может неплохо подзаработать. Так и сделал.

Идея оказалась плодотворной, и Колька в скором времени преобразился: стал упитанным, гладким и как бы даже выше ростом. Теперь, когда они сидели вечерком с Иваном Григорьевичем и Колька увлеченно рассказывал о своих успехах, Иван Григорьевич морщился, но выслушивал. Но когда Колька стал корить Ивана Григорьевича за бездействие и учить его заниматься бизнесом, Иван Григорьевич не стерпел. Ему, преданному коммунисту со стажем, всю жизнь честно зарабатывавшему кусок хлеба, заниматься бизнесом, т.е. мошенничеством и спекуляцией? Обманывать односельчан? Нет! Никогда! И они с Колькой разругались, да так, что их общение прекратилось.

Изредка Ивана Григорьевича навещали дети и внуки. Летом, чуть не каждый год, приезжал издалека Ленька, младший сын. Ленька выучился на инженера и работал в небольшой фирме. Чем он там занимался, Иван Григорьевич не понимал, но относился к его работе с уважением. Ленька зарплату получал маленькую и никаких побочных доходов не имел, чем был близок Ивану Григорьевичу. За это Иван Григорьевич Леньку жалел и старался помочь, то деньгами, то продуктами. 

Иван Григорьевич тяжело переживал развал страны. Каждый вечер с нетерпением ждал репортажа по телевизору с заседания Верховного Совета, внимательно выслушивал, кто что скажет, а потом спешил на улицу, на скамейку, где уже сидели соседи, и горячо комментировал на свой лад происходящее. Соседи со всем соглашались. Но Ивану Григорьевичу было мало их согласия. Он чувствовал, что глубже и яснее понимает подоплеку последних событий, чем они. Поэтому, когда летом приезжал Ленька, Иван Григорьевич набрасывался на него, пытаясь получить поддержку своим обидам и накопившимся претензиям к действиям московских политиков. Но Ленька неожиданно равнодушно отнесся к жалобам Ивана Григорьевича. Иван Григорьевич не мог этого понять, и наседал на Леньку, требуя одобрения своих политических взглядов. Ленька долго отмалчивался, но, в конце концов, не выдержал:
   - Чего ты хочешь? Вернуть бывшие республики? Как? Воевать с ними? Ну, пошлют моих сыновей на войну, и их, лопухов, в первый же день убьют. Тебя это устроит?

Иван Григорьевич не нашелся, что ответить, и больше не поднимал эту тему.

Однажды Ленька приехал, как обычно, летом, в отпуск. Иван Григорьевич обратил внимание, что Ленька, несмотря на усталость с дороги, на этот раз выглядит довольным собой, да и одет как-то поприличнее, чем всегда, но расспрашивать не стал.

На следующий день Ленька сам рассказал Ивану Григорьевичу причину своей перемены. Оказалось, что его посылали в Германию, и он поработал там пару месяцев. Полученных за работу немецких марок ему хватило на поддержание семьи. Но даже не это было для него главным. Больше всего Ленька радовался тому, какой он молодец, оказавшись в числе тех, кому удалась заграничная командировка, а ведь желающих было не счесть сколько. И он восторженно расписывал Ивану Григорьевичу, как в Германии все здорово и обустроено.

Ивану Григорьевичу порадоваться бы Ленькиным успехам, а он неожиданно поник головой. Он хорошо помнил то время, когда немцы ожесточенно пытались убить его, а он их. Немцы украли у Ивана Григорьевича несколько лет молодой и здоровой жизни, заставили терпеть окопы, холод, грязь, смерть. Он не понимал, почему теперь эти самые немцы, которых, по справедливости, нужно было тогда уничтожить за их деяния, процветают, а русские до сих пор живут в нужде. И вот уже его сын расхваливает недавних врагов и счастлив, что получил от них подачку! Получается, что Ленькино хвастовство как бы сродни предательству! Но Леньке Иван Григорьевич ничего не сказал. Ленька, в свою очередь, ощутив странную реакцию Ивана Григорьевича, тоже был слегка озадачен, но не понял ее причины и не придал значения. И только через несколько лет, когда ситуация в мире опять стала круто меняться, он, наконец, сообразил, в чем дело, но к тому времени Ивана Григорьевича уже не было в живых.

Шли годы, старость подступала, а жизненная энергия, подтачиваемая непрерывными болезнями то одного, то другого, таяла. Уже не было сил посадить весной в огороде картошку, топить каждую субботу свою баньку. Ленькину просьбу не запускать себя, т.е. содержать в чистоте, минимально готовить обед, понемногу убираться в доме, Иван Григорьевич исполнял, но уже на пределе. Поэтому, когда в очередной раз пошел в больницу и услышал диагноз «рак», расстроился, конечно, но не сильно. К тому же, как оказалось, в его возрасте болезнь развивалась медленно, и Иван Григорьевич еще три года протянул вполне сносно.

Но вот боль в спине стала невыносимой, Ивану Григорьевичу прописали уколы наркотиков, и он решился: пора. И первому позвонил Леньке. Ленька приехал, пробыл с Иваном Григорьевичем две недели, наводил порядок во дворе, сопровождал его в вынужденных походах по больничным делам, спорил с ним понемногу о политических событиях, чтобы хоть как-то отвлечь его от постоянной боли. Иван Григорьевич понимал, что жить ему осталось недолго, считанные дни, но мысль его по привычке простиралась в будущее свободно, не ограничивая себя во времени. Выйдя как-то во двор, он увидел, что Ленька орудует топором на его любимой хозяйственной чурке.
   - Ты чурку-то не расколи, она мне нужна. - строго предупредил Иван Григорьевич.
   - Еще чего, сейчас разнесу ее в щепочки! - заблажил Ленька. Иван Григорьевич постоял, подумал, потом махнул рукой:
   - А, впрочем, делай, что хочешь!

В другой раз он стал обсуждать с Ленькой свои похороны. Процедуру похорон в деревне он знал хорошо, поэтому говорил уверенно:
   - Не беспокойся, возьмем автобус в Райпромхозе, съездим в Город, привезем каких нужно людей, столы поставим в большой комнате, рассадим ....

Тут он неожиданно прервался на полуслове. Возможно, задумался, а куда он сам сядет? Ленька молча слушал и согласно кивал головой, с тихой и грустной улыбкой поглядывая на Ивана Григорьевича.

Через месяц Иван Григорьевич умер. Еще утром, с трудом встав с постели, он почувствовал смутное приготовление во всем теле и сказал Кларе, старшей дочери:
   - Все, сегодня!
Но целый день был в сознании, а вечером, лежа в кровати, стал заговариваться. Клара и медсестра, пришедшая сделать укол, стояли рядом и с тревогой следили за Иваном Григорьевичем. Неожиданно он напрягся всем телом, сел и, размахивая руками, словно отбиваясь от кого-то, с силой произнес:
   - Товарищи! Товарищи! Куда вы меня ведете?
Затем смолк, и дыхание отлетело с его бескровных губ.
Узнав о смерти Ивана Григорьевича, прибежал Степа, бросился к остывшему телу, упал на колени и разрыдался.
   - Вот лягу здесь, рядом с ним, и никуда не уйду! - кричал он, размахивая руками и размазывая слезы. 

На похороны Ивана Григорьевича собралась почти вся деревня. Стояла пронзительная весна, солнце светило неистово, воробьи, облепившие старую черемуху под окном, трещали как сумасшедшие. Но Ивана Григорьевича в этом мире уже не было.



Часть II.  Ленька

Свою работу Ленька любил и готов был просиживать на ней целыми сутками. Поэтому, когда позвонил Иван Григорьевич, Ленька вздохнул огорченно, но собрался в дорогу немедленно: во-первых, отец, во-вторых – заранее уже обо всем договорились.

Дома, в деревне, все было как прежде, вот только Иван Григорьевич сильно сдал: похудел, посерел, но на ногах еще держался. Ленька, не раздумывая, включился в деревенский быт. Погода стояла хорошая, знакомые с детства деревенские дела его не тяготили, и он целыми днями был занят: готовил, как мог, обед, наводил порядок во дворе, бегал в магазин и аптеку, сопровождал Ивана Григорьевича в его необходимых передвижениях. Но чтобы он ни делал, мысли о брошенной там, далеко, работе не оставляли его.

Теоретически Ленька знал диагноз Ивана Григорьевича, но не представляя его жестокой реальности. И только когда Иван Григорьевич, переодеваясь перед выходом в больницу, снял при нем рубашку, Ленька ужаснулся: кожа на правой половине худющей спины Ивана Григорьевича оказалась черной. Метастазы с тупой беспощадностью расползались по телу, сжирая его и терзая невыносимой болью. Как же он это сносит? Но Иван Григорьевич, глянув на испуганного Леньку, только виновато улыбнулся. 

Каждую ночь Ленька, просыпаясь, слышал хриплое, тягостное дыхание Ивана Григорьевича, доносящееся из ночной темноты. Эти звуки рвали душу, и Ленька как-то подумал: зачем он мучается? Ему бы умереть, вот сейчас, и все бы прекратилось. Но утром Иван Григорьевич вставал, пил маленькими глотками чай, и Леньке становилось стыдно за свои ночные мысли. Видно, думал он, человек запрограммирован отбывать отпущенный ему срок до конца, и стерпит все, чтобы не нарушить естественный ход времени.

Если Ленька делал что-нибудь во дворе, то каждые двадцать-тридцать минут забегал домой посмотреть, как там отец? В одно из таких посещений Ленька увидел Ивана Григорьевича, скрючившегося на пороге в соседнюю комнату. Он усадил его за стол, налил свежего чаю, посидел с ним немножко и опять пошел во двор. Но, вернувшись через полчаса, снова застал его с огорченным лицом и застрявшим в том же дверном проеме. Ленька удивился, не понимая, что происходит. И только потом выяснилось, что звонил телефон, и Иван Григорьевич, пытаясь ответить, спешил к нему, но застревал на пути и не успевал снять трубку.
 
Прошли две недели, и Ленька передал Ивана Григорьевича на попечение сестры. Уезжал он из деревни утром, первым автобусом. Иван Григорьевич вышел за ворота проводить его. Они попрощались, и Ленька быстрым шагом, почти бегом, рванул в сторону автобусной остановки. Отбежав метров десять, Ленька обернулся и взглянул на отца. Иван Григорьевич сиротливо стоял у своих ворот, глядя на него с молчаливым укором и тоской в глазах. Иван Григорьевич знал, что видит Леньку в последний раз, а вот Леньке некогда было об этом думать. Мысленно он был уже там, далеко, в своей семье и на своей работе. Ему бы вернуться, обнять Ивана Григорьевича еще раз, попросить у него прощения за все, что сделал не так, мало пробыл, был недостаточно внимателен к его состоянию. Но Ленькин рассудок не был готов к развязке, а кипевшая в нем энергия затмевала здравый человеческий смысл и сострадание, так необходимое сейчас отцу. И только сгорбленная фигура Ивана Григорьевича в телогрейке, висевшей на нем мешком, старой шапке и темным, влажным взглядом широко открытых глаз запечатлелась в Ленькиной памяти, и долго потом его мучала.

Вернувшись домой, Ленька с головой окунулся в свои обычные дела, но мысль о больном отце кровоточила в голове. Он знал, что за Иваном Григорьевичем присматривают, но сознание того, что он, Ленька, должен был проявить больше чуткости, тепла, сострадания к нему не давала ему покоя, и каждый день Ленька звонил в деревню.
   - Ну, как ты? -  спрашивал Ленька.
   - Да, ничего … - неизменно отвечал Иван Григорьевич. Но и Ленька не мог сообразить, что сказать Ивану Григорьевичу, какие слова найти, чтобы как-то поддержать его. Через несколько дней Иван Григорьевич попросил:
   - Леня, не звони больше … .

Возможно, ему было просто тяжело подходить к телефону, тяжело говорить, тяжело выносить даже эти краткие минуты телефонного разговора, но Ленька в этой просьбе услышал затаенную отцовскую боль и упрек себе. Ну, неужели же, в самом деле, он не мог не раздражать Ивана Григорьевича своими глупыми возражениями о происходящих в стране событиях? Трудно было, что ли, согласиться со всем, что говорил Иван Григорьевич, и хоть немножко порадовать старика? Ведь вся жизнь Ивана Григорьевича уместилась ровно в то время, когда существовал Советский Союз, и крушение страны было крушением всех его прошлых и настоящих надежд. А как Ленька прощался? Неужели не мог подольше постоять с Иваном Григорьевичем? Не бежать, как сумасшедший, на остановку, словно вырвавшись из заточения? Так Ленька снова и снова перелопачивал все в своей воспаленной голове, терзаясь и не находя себе места.

Когда Иван Григорьевич умер, Ленька был в командировке и узнал обо всем только по приезду, дня через два после похорон. Ленькино сознание как бы помутилось: он не мог поверить, что Ивана Григорьевича уже нет. А как же вся его, Ленькина, жизнь? Она же неразрывно связана с отцом. И что, теперь ничего не будет? Он не мог этого принять и с безумной надеждой попытался позвонить Ивану Григорьевичу как прежде. Набрав номер, он ждал, что вот сейчас раздастся щелчок, и послышится привычный голос Ивана Григорьевича, но ничего не происходило. Из трубки доносились унылые, длинные гудки. Их домик опустел окончательно.   

В деревню Ленька приехал на 40 дней: эту дату он пропустить не мог, да и дела здесь нужно было завершать. Впервые Ленька оказался в их доме один, без родителей. Не очень понимая, что делает, он купил в магазине бутылку грузинского вина (чудного, последний, возможно, подарок прошедшей эпохи) и вечером выпил его. Приглашать ему было некого, да и не любил он компании малознакомых людей, так что выпил один, сидя за столом на отцовском месте.
 
Потом были поминки, приходили знакомые, обращались к нему, что-то говорили, но он почти ничего не запомнил. А еще через несколько дней он уехал. Когда, перед отъездом, он в последний раз обходил двор, в котором вырос, проверяя, все ли оставляет в порядке, внезапно спазмы сдавили грудь, дыхание перехватило, и из глаз полились слезы. До него вдруг с неотвратимой ясностью дошло, что он уже никогда не вернется сюда. Стоя посреди двора, он рыдал, и не было сил остановиться. Чуть придя в себя, он вспомнил об одном незавершенном деле. На их улице, через несколько дворов, жила медсестра, ставившая Ивану Григорьевичу обезболивающие уколы. Ленька прибежал к ней и, давясь слезами, в полуобморочном состоянии, поблагодарил ее за отца.   




2022 г.