сорокопут

Рассвет выдался влажным, масляным и сажистым, отчего окружающая действительность выглядела безнадежно испачканной. Воздушная сажа рисовала глубокие впадины скул, глазных впадин, поперечных лобных складок присутствующих. Люди при движении старались не касаться мокрой и словно закопченной листвы нижних веток и высокой травы обочины зелено-серого цвета вердигри, подсознательно опасаясь испачкать дорожные костюмы.

Тяжелая дуэльная пара двенадцатого калибра удерживалась ложементом деревянной шкатулки, изнутри обтянутой бархатом. Кроме того, в шкатулке хранилась пороховница с меркой, пули, шомпол для заряжания и еще несколько вспомогательных приспособлений, которые никак не влияли на исход дуэли, а предназначались только для обслуживания или ремонта пистолетов. На металл восьмигранных стволов, гравированной замочной доски и курка, словно бы осела все та же всепроникающая рассветная копоть, приглушающая горделивый оружейный холод и стальной блеск.

Поляна, выбранная для дуэли, служила образцом этюдности на холсте горной природы и была броско декорирована покатыми синими вершинами, поворотами студеной реки и блестящей хвоей кавказских пихт в подлесках из вечнозеленой лавровишни и кавказской черники. Окружающий и просыпающийся нетронутый мир категорически не сочетался с мыслью о скорой развязке, которая появилась в головах задолго до того, как дуэлянты с секундантами и врачом двинулись к месту поединка.

И если всегда спокойный Разумовский выглядел сосредоточенным и собранным, то Вольский с его учащенным дыханием и срывающимся голосом вызывал у всех усиливающееся сочувствие, постепенно склоняя к мысли о разумности прекращения затеянного. Словно понимая это, Вольский, все также сбиваясь на фальцет, несколько раз заявил, что примирение с Разумовским ни в коем случае невозможно, убеждая скорее себя, нежели остальных. Разумовский словно бы и не слышал слов Вольского, он был ультимативно последователен, и чтобы изменить исполняемые намерения, ему требовались доказательства необходимой обратности.

В отличие от Вольского, оставшегося верным узкому и неудобному в горах офицерскому мундиру, Разумовский носил светлую парадную черкеску с серебряными газырями и широкими рукавами, не стесняющими движений рук. В ней он выглядел естественным везде, и на коне и в перестрелке, и когда готовил баранину на вертеле и когда наливал из бурдюка кахетинское, сильное, терпкое и насыщенное. Даже дуэльные пистолеты он выбрал и оплатил самые лучшие, якобы известной марки Лепаж, хотя зачинщиком дуэли был Вольский, никогда не имевший денег и стрелявшийся в долг. На этот счет Вольский оставил письменное распоряжение оплатить дуэльные долги из причитающегося ему офицерского жалования и еще великодушно взял на себя бремя хранения запрещенных дуэльных пистолетов.

Вся беда Вольского состояла в затянувшейся избалованности, привитой в далеком родительском имении. Его отец был славным генералом, имел награды и ранения, с почетом вышел в отставку, красиво старея в собственной усадьбе.  Имея обширные связи, отец мог устроить сына в аристократический лейб-гвардии конный полк, бывший одним из самых блестящих в императорской гвардии, но капризному Вольскому взбрело в голову досадить любящим родителям неожиданным решением ехать воевать на Кавказ. Он охотно рассказывал на дворянских балах о своих бравых намерениях и пугал доверчивых барышень историями о диких и непокорных горцах. Его мать безутешно рыдала, его опечаленный отец беспрерывно курил старую пенковую трубку с потемневшим от смол терракотовым мундштуком, а Вольский весело пропадал на карточных вечеринках и выглядел молодцевато и браво.

И вот теперь, когда прошло всего три месяца его новой жизни, он оказался здесь, на прелестной поляне в окружении людей, готовых принять его смерть, как должное и, что горше всего, он, мертвый, будет виновен, а живой Разумовский будет в ореоле победителя, ничуть не жалея загубленную им светлую душу.

Вольский тихо всхлипнул и торопливо кашлянул, чтобы скрыть проявление охватившей слабости. Дальнейшее происходило быстро. Врач и секунданты стояли в стороне, а Вольский и Разумовский в двенадцати шагах напротив друг друга, разделенные лишь брошенной на землю шинелью. Они ждали команды на сближение и едва Разумовский сделал первый шаг к барьеру, как Вольский рывком отбросил пистолет в сторону и побежал вон с проклятой поляны, побежал быстро, не оглядываясь.

Он бежал, не чувствуя боли, прихрамывая и рассекая лицо о хлесткие ветви кустарников, обливаясь потом и срывая дыхание. Он бежал и думал только о том, что он спасся, что он будет жить, что он сегодня же, сейчас же, уедет из гарнизона, придумав тысячу оправдательных причин. Он напишет своему доброму отцу и своей любящей матери о том, что больше не может жить без родного дома, без своего сада и заросшего ряской пруда, без старых соседей, помнящих его маленьким кудрявым непоседой,  он обратится к знакомым докторам и получит справку об инвалидности или сумасшествии, он даст им любую денежную взятку и, в конце концов, он избавится от этого морока и будет жить дальше долго и счастливо. И никогда не будет вспоминать эти проклятые месяцы, эту варварскую дуэль и этих бесчеловечных людей, способных смотреть на его смерть, как на развлечение в этой богом проклятой глуши. На бегу Вольский споткнулся о корень, притаившийся под слоем хвои, наотмашь упал. И проснулся.

Он лежал на узкой жесткой кровати, в доме, где квартировал все эти месяцы гарнизонной жизни. За крохотным окном едва светало, а значит, уже скоро появятся секунданты и нужно будет отправляться на место дуэли. Оставшихся дел у него немного: вставать, одеться и написать родным прощальное письмо. Вчера вечером он слишком много выпил и неприлично пьяно уснул, едва добравшись до кровати. Вольский зажег свечу, придвинул бумагу, задумался и его глаза быстро наполнились слезами. Он жалостливо неразборчиво забормотал, словно просил прощения у всего, перед чем виноват. Разве можно вот так просто убить человека?  Да не было и не будет на свете таких слов, за которые следует умертвлять живое, наоборот, нужно и должно спасать раскаявшуюся душу, воскрешать в ней жизнь и возвращать с миром в благочиние, ведь спасая другого спасаешься и сам.

Вольский иступлено и в голос рыдал. Нет, уже поздно, никто его не спасет, ни один живущий человек не услышит и не увидит его последних смертных страданий. Его бедная матушка спокойно почивает в своей голубой спаленке, а батюшка, если уже и встал, то думает не о своем погибающем сыне, а о процветании усадебного хозяйства или об любимых армейских товарищах. И ни одна кроткая провинциальная барышня не заплачет о сгинувшем добром малом Вольском, а только переглянется со своими начитанными подругами и пожмет плечиками, мало ли вокруг молодых людей крутится, одним больше, одним меньше.

Вольский устал плакать, подпер рукой голову и сквозь остатки слез увидел расплывчатый контур птичьей клетки, висевший у окна. Клетка была пуста. Когда-то в ней пела канарейка, которую Вольский с огромными трудами привез из столицы. Канарейка была частью покинутого родного дома, она словно бы даже не заметила долгого путешествия, потому что её мир был удобной и уютной клеткой с чистой питьевой водой и свежими просяными зернышками. Канарейка была весела и хлопотлива и глядя на неё, душа Вольского так же веселела и хлопотала, и даже пела, прилежно повторяя распевные птичьи трели.

Однажды к нему заявился Разумовский, который с любопытством рассматривал канарейку, хвалил её оперение и поделился с Вольским, что у него тоже живет птичка, совершенно ручной сорокопут, который всегда возвращается домой, сколько бы он ни гулял на воле. Вольский, хорошо разбиравшийся в пернатых, сказал, что сорокопут с виду невелик, но до крайности хищен и питается маленькими невинными птичками, что у него загнутый ястребиный нос и черная полоса на глазах, похожая на маску убийцы. Разумовский рассмеялся и заметил, что его никогда не интересовало, чем промышляет его сорокопут, главное, что он всегда возвращается и красиво поёт голосами разных птиц. И что Вольский может зайти и убедиться в особой прелести этого ужасного, как он сам выразился, убийцы в маске. 

Вольский и вправду собирался заглянуть в гости, но всё чего-то тянул, пока, однажды вернувшись домой, не обнаружил в клетке окровавленную растерзанную канарейку. Окно было открыто и Вольский сразу подумал о сорокопуте Разумовского. Он вполне мог пролезть крючковатым клювом сквозь прутья, схватить канарейку и разорвать её на части. Вспышка ярости и боль утраты так оглушили Вольского, что он не сразу сообразил, как оказался в доме Разумовского, который при этом отсутствовал, и как убил сорокопута, сидящего в незапертой клетке.  Вид теплых кусков птицы, ощущаемых собственными пальцами, вызвал у Вольского приступ рвоты, он швырнул птичьи останки в клетку и убежал домой.

Шли дни, Вольский таился, а Разумовский молчал и никак не проявлял никакой реакции, словно ничего не произошло. И относился он к Вольскому, ровно, как и прежде.  Вольский мучился от сделанного и страшился своей вины и уже понемногу  начал сомневаться в причастности ручного сорокопута  к смерти канарейки, мало ли вокруг диких хищных  птиц, но разговора на опережение ситуации не заводил, загоняя себя в озлобленную психопатию, которой способствовала и тяжесть службы и налеты горцев, и  вечернее одиночество и отсутствие привычных  удобств, и однообразная еда и ветреная погода и  еще тысяча и одна причина, способных  сломать судьбу.

Со временем, молчание Разумовского стало больше и больше походить на намеренное издевательство, словно он точно знал, как лучше отомстить Вольскому. Потому что больнее всего, это притворяться, что ничего не произошло, испытывая и вынуждая страдающую сторону приползти с раскаяниями и вымаливать прощение, которое  не имеет обвинения. Именно так, по убеждению Вольского, Разумовский и поступал. А может быть, у него даже имеется медицинское образование в области психиатрии? И Вольский просто жертва проводимого над ним эксперимента? И этот якобы ручной сорокопут был не случаен, а служил ловушкой, в которую Вольский так беспечно попал?

Однажды Вольский спросил Разумовского не имеет ли тот отношения к медицине? Разумовский сказал, что нет, но Вольский не только не поверил, но даже окреп в своих подозрениях, что Разумовский намеренно врёт. И прервать этот бесконечный спектакль можно было только оскорбительным скандалом, который Разумовский не сможет так иезуитски обойти, сохраняя дальнейшее спокойствие. Оскорбление – это неизбежная дуэль! И тут Вольский ощутил пьянящий победный восторг, да он настоящий бретер, он дерзкий, и он жаждет крови. Он совсем не сопливый юноша, страдающий из-за дохлой канарейки, плевать ему на эту канарейку, дело не в ней, а в наказании инфернального зла, в отмщении, в справедливости и очищении, потому что никому не разрешено чтить себя выше других, насмехаться и пренебрегать окружающими. И не нужно искать повода к смертельному сражению, когда само существование таких как Разумовский невыносимо для добродетели, защищать которую был воспитан и призван Вольский. Родители смогут им гордиться, а если он погибнет, то его будут помнить и славить только как героя и как победителя! 

Ближайшим вечером Вольский позвал Разумовского распить с ним оставшийся в старых домашних запасах французский коньяк. Выпили всего по одной, после чего Вольский поднялся, застегнул мундир и заявил, что вызывает Разумовского на дуэль. Тот рассмеялся и остался сидеть, как сидел. Тогда Вольский визгливо крикнул, что Разумовский ведет себя как трусливая баба и нанес ему размашистую пощечину, вскользь, но хлестко. Разумовский поднялся с намерением уйти, но Вольский ударил его в лицо и схватив за ворот, попытался сильно встряхнуть. Разумовский легко разжал руки Вольского и, коротко сказав о месте и часе дуэли, ушел.

Переведя дух Вольский опустился на стул, ощущая  слабость в ногах, допил коньяк и все время повторял одно и тоже  «ну, вот и хорошо, ну, вот и хорошо». Подумал и достал из кладовки бутылку спирта и чихиря, смешивал их в кружке и пил до глубокой ночи, пока не уснул.

Вольский поднялся со стула, достал с полки коробку с пистолетами, открыл. Взял один. Он едва умел обращаться с оружием, стрелял плохо, но зарядить мог. Пистолет холодил руку и Вольский прижал его боком к пылающему лбу. Постоял, потом вышел из дома.

Просыпающееся небо безмятежно сдвигало кисею утренних облаков, усиливая контрасты света и тени. Напротив, через три глухих двора стоял саманный дом Разумовского. Вольский жадно втягивал свежий горный воздух, ощущая его ошеломительную прелесть, словно делал это в первый, а может быть,и в последний раз в жизни. Как счастливы остальные ничего не ведающие люди, им не угрожают смертью, им не ехать на дуэль, им не умирать в муках и не им лежать на отпевании. Вольский закусил губу до появления вкуса крови и сморщился в гримасе плача. Бедная кровь, ты будешь вытекать из меня на землю, теплая и живая, ты была во мне с рождения, лучше всех знала минуты моего счастья и восторга, ты беспечно бегала по жилам и была готова продлиться в моих наследниках, а теперь ничего этого не будет, ничего. Вольский сбавил шаг и остановился.

На крытом деревянном крыльце, спиной к дороге, стоял Разумовский. Одетый по-дорожному, он смотрел на восходящее солнце и курил, поджидая секундантов. У него всегда был лучший табак в гарнизоне, у него вообще все и всегда было лучшее. Отличное образование, безупречный крой одежды, великолепной кожи сапоги, самая скорая лошадь, успешная военная карьера и симметричное лицо с изучающими прищуренными глазами.

Разумовский стоял в двенадцати шагах от Вольского, ровно на дистанции дуэльного выстрела. Вольский оглянулся, набрал воздуха в грудь, поднял пистолет, осторожно отвел курок вниз, натягивая спусковую пружину и оставляя её во взведенном положении. Потом зажмурился и сдвинув фиксатор, позволил  стальному курку ударить по капсюлю патрона. Прогремел резкий выстрел. Разумовский обернулся и, выронив тлеющую папироску, оперся о стену дома. Вольский открыл глаза и увидел, как медленно сползает Разумовский по побеленной стене, оставляя на ней влажный широкий след. Потом он осел совсем и опустил голову на прострелянную навылет грудь. Вольский, отбросив пистолет, нахохлился и, по-птичьи сморгнув, двинулся вперед, оставляя в песчаной пыли цепочку ровных следов. Сорокопут птичка маленькая, но у неё от рождения клюв ястреба, и она хищник, хотя если посмотреть со стороны этого совсем не скажешь.