Сцена 0 дубль 0

               
                Сцена 0 дубль 0

    Не приведи господь вам снимать в музее, к тому же, когда над вами назначена опека энергичной дамы, ответственной по работе с прессой. Пространство музея не только заминировано, но и искривлено, люди здесь живут, кажется, ради исчезнувшего – того прошлого, которое только они каким-то чудом и видят. По своему замыслу всякий музей напоминает храм, а храм изначально воздвигается на месте захоронения и связан с культом мертвых. Бдительные стражи, действующие по поручению мертвеца. Таковая видимость. Если поддастся этому наваждению, то вы не снимите ни одной сцены и не только потому, что прикасаться к предметам, что-то переставлять, снимать общие планы, использовать розетки и разговаривать громко нельзя. Дело в том, что следовать за Толстым, как автором текста и, тем более, персонажем твоего фильма, значит пытаться поймать его взгляд, услышать голос, иначе, ты ничего не увидишь и перед тобой ничего не откроется. Это тоже своего рода наваждение, которое уже никак не покинет тебя и, чтобы от него избавится, возможно, ты и берешься делать фильм. По сути, это тоже магическое действие, прерывающее невидимую власть прошлого.
     "Расколдовывание" против "святости" - примерно так повторял я себе некую смутную мысль, а, скорее, набор бессмысленных слов, пытаясь не утонуть в процессе съемок. Мотивы наших действий нам ясны далеко не всегда.
«Земфира» или «Эльвира» - лет сорока-сорока пяти, невысокая, со всегда озабоченным лицом, занятая слишком серьезным делом, чтобы улыбаться и отвлекаться на пустяки, торжественно вводит нас в ситуацию бесславного конца нашего фильма. «Над могилой снимать с квадрокоптером, разумеется, нельзя – во-первых, это зона тишины, здесь были японцы, так они вообще снимали обувь за сто метров и дальше шли босиком. Затем… затем там ветки деревьев, нужен очень опытный оператор – «у нас здесь кладбище квадрокоптеров», говорит она, делая ударение на кладбище. Вам не жалко квадрокоптер?». Рот у нее маленький и недобрый, на шее повязан платок, и я начинаю думать, что, наверное, она от чего-то физически страдает, мне ее становится жалко.
«Над усадьбой, - продолжает она звенящим экскурсионным голосом, который я не переношу с детства, - тоже снимать нельзя, поскольку это зона ФСО. Да-да, именно ФСО, а как вы думали?». Мимо проходит группа китайских туристов и внимательно смотрит на нас.
   «В усадьбе? В усадьбе внутри со светом снимать нельзя, поскольку от света музейные объекты портятся, ну и, разумеется, снимать стеклянные колпаки никто не разрешит». Мы – всего лишь одна из множества съемочных групп, которая должна потерпеть катастрофу еще на подлете к усадьбе, — это читается в ее глазах, и смотрит она на нас снисходительно, зная финал. Ничего-то у вас не выйдет, знаем мы ваши фильмы, одно баловство и выкрутасы, вместо того чтобы дело делать. Мы – бездельники, она – на работе, вот в чем дело.
     Сентябрьский ясный вечер. Сквозь листву знаменитой липовой аллее иногда пробивается солнце, но зябко. В кармане у меня большое яблоко из яснополянского сада. Мне хочется от него откусить. Я делаю глубокий вдох и стараюсь незаметно подстроить дыхание под речь нашей весталки, всякий раз соглашаясь и кивая на очередном «нельзя». Мое НЛП не работает. Пока наша группа в каком-то гипнотическом ступоре вслушивается в речь Эльвиры, Александр тихо отзывает меня к крыльцу усадьбы.
     Александр говорит мало, но по его фигуре и движениям всегда понятно, какое у него настроение. Он умеет как-то особенно выразительно молчать, в таком мастерстве молчания весь характер. Я немного завидую такой способности и думаю из какой личной истории обретается такой дар. Из-под кепки местами седеющие вихры. Перед домом не прекращается движение экскурсантов, на мгновение останавливающихся, чтобы вобрать атмосферу дома. От бревенчатого амбара пахнет особым, пронзительным ароматом деревни, переносящим в другие времена: какой-то изначальный, родной запах, бревенчатые срубы в Альпах так не пахнут. Александр смотрит в сторону киногруппы и нашей феи:
    «Надо отказываться от фильма пока не поздно. С этой мадам «нет» мы здесь ничего не снимем, а деньги придется возвращать. Или попробовать снимать в Хамовниках».
    Я знаю, что в Хамовниках нельзя снимать, потому что они закрываются на ремонт. Надо что-то решать. Начинает резко сосать под ложечкой, и я смотрю вдоль знаменитой аллеи, где сквозь листву пробивается успевшее опуститься еще ниже яснополянское сентябрьское солнце. Я думаю, у него ведь тоже были здесь проблемы, да еще какие, и тоже, наверное, здесь сидел и смотрел в сторону аллеи. Или нет, бежал, шел быстрым шагом по аллее прочь и говорил себе, что нет такого трудного положения, из которого бы не было выхода, если только помнить, что ты не конечное материальное проявление, а вечная, вездесущая сущность… Или что-то подобное, а это лишь записал на энный раз. Сколько раз он это себе говорил? Сколько раз уходил по этой аллее в абсолютной безнадежности, не зная, вернется ли вообще? Я начинаю понимать, чего не хватает в сценарии фильма – сцены, где мы берем у него интервью, где Толстой говорит мне то, что осталось ненаписанным, несказанным, где он не похож на себя узнаваемого, где он другой, совсем другой – где я заглядываю куда-то по ту сторону. Туда, где ничего не видно, где мог видеть один Толстой. Невозможная сцена, но ради нее, как начинаю понимать, я и собрался делать фильм.
«Не конечное материальное проявление, а вечная, вездесущая сущность…», говорю я сам себе тихо.
     Александр меня переспрашивает, - ну так что, мы отказываемся? - Перед нами на клумбе звезды гигантских георгин, взметнувшихся посреди двора.
«Больше шанса не будет», - говорю я.
     «Тогда надо думать о том, как снимать с нашей начальницей».
Мы встаём и медленно идем к группе по хрустящему под ногами мелкому гравию. В кармане у меня яблоко из толстовского сада. Я чувствую себя вором и мне это добавляет смелости, вся затея фильма – это воровство, нарушения табу, лишь в этом смысл. Я оглядываюсь вокруг: боже, ведь, наверное, я всю жизнь только и мечтал, чтобы здесь снимать. Мне становится радостно, я переглядываюсь с Александром, с Кристиной, которая с удивлением смотрит на меня, и решительно подхожу к женщине со звонким экскурсионным голосом с повязанным шейным платком. Я не знаю, что нас ждет, но это обязательно будет что-то новое и счастливое.