Служительница науки

Непонятно, из каких соображений майор советской армии Дубильников, проживавший в Риге назвал свою единственную и горячо любимую дочку Евдокией в пятьдесят восьмом году двадцатого века. Уже в младших классах дети начали язвить над именем, а заодно и фамилией симпатичной, но не очень сообразительной девчушки, она ябедничала на остряков учителям, к которым относилась очень подобострастно, не смотря на то, что родители её очень сильно избаловали. Учителя относились к ней снисходительно, прощали ей и ужасный почерк, и то, что она мало что запоминала из того, что старательно читала. Если в точных науках она могла взять старанием, то литература была для неё сущей пыткой, потому что взаимоотношения людей ей понять никак не удавалось. Чем старше она становилась, тем хуже у неё шло с учебой. В средних классах она попросила учителей называть её не длинно Евдокией или Дуняшей, а коротко Евой. И как-то это новое имя с ней срослось, так что в седьмом и восьмом классах даже в журнале и табелях она уже была записана, как Ева.

После десятого класса Ева дальше учиться не захотела. Обучение стало для неё слишком утомительным и болезненным, и уже в шестнадцать лет она начала выискивать у себя разные болезни, листая медицинский справочник и журнал "Здоровье". Её интеллигентная мама очень хотела, чтобы её дочь получила высшее образование. И Ева сказала, что хотела бы поступить на иностранный язык, но для этого ей нужен магнитофон. И её мама уговорила мужа достать по знакомству импортный магнитофон и десяток бобин пленки. Английский Ева с помощью магнитофона, не учила, разве что была у неё одна запись "Смоуки". В сущности ей было всё равно, какую музыку слушать. Она просто хотела запомнить некоторые классические вещи, и потом в обществе из угадывать, показывая всем, что она разбирается в музыке и потому человек культурный. Да и её магнитофон вызывал зависть у её знакомых.

Вскоре, отец пристроил её в химическую лабораторию на один из заводов, который славился низкими зарплатами по сравнению с оборонными. Делать там особенно ничего не надо было, но и зарплата была меньше ста рублей в месяц, да ещё и вечно лаборантов отправляли то в цех на конвейер, то в колхоз биться за урожай. Многие, конечно, норовили «заболеть» вовремя, и спать в шкафу на работе или весь рабочий день пить чай, слоняться по территории. Ева отличалась тем, что она своей «работой» гордилась, заявляла, что без неё завод остановится, что никто её работу не сделает, кроме неё. Её сотрудницы не понимали, почему она не пошла получать высшее образование, почему она после работы в основном сидит дома, шьет себе какие-то юбки, норовит на месяц лечь в больницу ради профилактических обследований.

Вместе с ней работало много девушек, которые учились на вечернем отделении. Одна из них даже сказала, что не получить высшее образование - это какая-то диверсия против родины. Ева не уловила иронии в словах коллеги. Слова эти как-то больно врезались в её сознание. Она любила декларировать свою любовь к советской родине и веру в победу социализма во всем мире. А тут получается, что она не хочет просвещаться. Ей, конечно, хотелось бы стать профессором, сделать что-то для этого она ничего не хотела, а возможно была просто не в состоянии. И тогда она решила быть просто причастной к науке, потому начала встречаться с разведенным авиаинженером, хотя многие молодые и перспективные парни пытались за ней ухаживать.

Андрей Осипович уже тогда понял, что по карьерной лестнице ему выше не влезть, переживал из-за фиаско на семейном фронте. От тоски он начал выпивать и постоянно пребывал в депрессивном состоянии. Его не радовал его автомобиль "Жигули", ни очень даже приличная зарплата, ни молодая и симпатичная девушка, которая вдруг проявила к нему интерес. Как приличный человек, он сразу предложил ей выйти за него замуж, но она решила подумать. Контрацепцией они пользоваться то ли не умели, то ли не хотели, потому она постоянно беременела и делала аборты. С детьми Ева тоже решила не спешить, говорила, что это дело серьезное, и для этого надо созреть. Но Андрей понимал, что Ева сама ещё ребенок, потому ни на свадьбе, ни на рождении детей не настаивал. У него была комната в коммунальной квартире, а Ева жила у родителей и ходила к нему в гости. Иногда они ездили к Черному морю на месяц, и каждые выходные бывали или на Рижском взморье, а осенью и зимой ездили в Сигулду, побродить среди живописных холмов среди которых текла коварная река Гауя. Ева постоянно тащила своего депрессивного сожителя на разные культурные мероприятия то в театр, то в музей, то на концерт. Андрей покорно следовал за своей любовью, но сквозь зубы то и дело цедил, слова ненависти ко всему миру. И в музее, и на пляже, он мечтал поскорее вернуться в свою комнату, выпить водочки, и углубиться в чтение какого-то научного журнала. Потому он и не устроил Еве сцену ревности, когда в ресторане в Юрмале за ней начал ухаживать соривший деньгами армянский теневик. Ева не решилась на размен ученого на подпольного миллионера, но всю оставшуюся жизнь, всем рассказывала о том, как этого армянина трясло от страсти, которую она в нем вызывала. Она была уверена, что после рассказа об этом её будут уважать.

Но вот рухнул плацдарм мировой революции. Большая часть завода, на котором работала Ева закрылась, штаты очень сильно сократили, и она уже работала не в лаборатории, а уборщицей. Как раз в то время умерли её родители, и ей самой пришлось готовить себе есть, убирать в квартире, оплачивать её, стирать. Ранее всем этим занималась её мама, а она лишь изредка что-то готовила для Андрея. Для избалованной родителями и сожителем женщины это было большим стрессом. Она попыталась выйти замуж за предпринимателя, но обращалась она к нему, как к Андрею, сугубо в приказном порядке, а он тоже был человеком властным, и просто исчез из её жизни, не соизволив объясниться напоследок. Конечно, в то время были и радостные моменты. У неё появилось несколько видеомагнитофонов, с помощью которых она записывала все телепередачи о науке, и пересматривала их несколько раз. Она постоянно требовала от Андрея технические новинки в подарок на праздники. Часто она увольнялась с работы, и девять месяцев жила на пособие по безработице и деньги, которые ей давал её сожитель. Андрей пытался переселиться к ней, ведь у неё была двухкомнатная квартира со всеми удобствами, которую она не могла оплатить. Но через пару месяцев совместной жизни она отправила своего ученого обратно в комнату в коммуналке и впоследствии приглашала его к себе сугубо для того, чтобы он делал там ремонт под её чутким руководством.

В двухтысячных годах Андрей принял российское гражданство, получил и российскую и латвийскую пенсии, и продолжал подрабатывать на руинах авиационного завода. Со своими взрослыми детьми он почти не общался, жил он скромно, носил в основном то, что ему отдавали знакомые, его внешний вид его совсем не интересовал. Питался он тоже плохо и дешево. Кого он любил, так это свою собаку, которая от его вредной пищи растолстела так, что брюхо её влачилось по земле. Ева постоянно устраивала ему скандалы, перечисляла множество болезней, которыми она была, якобы больна, говорила, что у неё из-за него нет детей, и некому за ней ухаживать, потому алименты ей должен платить он. И он платил за её квартиру, в которой не жил, платил за множество медицинских обследований, которые она постоянно проходила. Она мечтала получить инвалидность в Латвии, принять российское гражданство, чтобы получать пенсию с пятидесяти пяти лет. Чтобы доказать, что у неё диабет, она специально перед анализами ела побольше сладкого, но врачи не ставили ей такой диагноз, а требовали, чтобы анализы она сдавала натощак. Она даже разрезала себе палец, чтобы налить крови в анализ кала  и мочи, но это на врачей не произвело впечатления. Она требовала, чтобы ей на всякий случай удалили матку, чтобы не было рака. В основном врачи говорили, что у неё для её возраста отменно крепкое здоровье. И это её ужасно расстраивало, она продолжала искать у себя болезни. Вычитала где-то, что ветрянка остается в организме на всю жизнь и тоже пыталась на этом основании получить инвалидность.


К середине двухтысячных Ева стала очень общительной, и постоянно требовала от бывших коллег встреч, на которых пыталась зачитывать им свои конспекты о влиянии объема головного мозга и его биоэлектрической активности на интеллектуальные способности людей, о том, что мужчины умнее женщин и коммунизм должен победить во всем мире. Ей жутко не нравилось, когда её перебивали и задавали вопросы, сбивали её с толку, и у неё начинались истерики и ссоры. Одна её коллега говорила ей, что из-за таких, как она, её любимый СССР и развалился, потому что она всю жизнь имитировала бурную деятельность или лежала в больницах выискивая у себя болезни, чтобы на работу не ходить вообще. Ева орала в ответ, что она больна, что она всем помогает по возможностям, которых у неё мало, что все обязаны помогать ей, потому что она бедная и несчастная, что коммунизм должен победить для того, чтобы лично ей было удобно и спокойно, что все остальные и прочие должны совершать подвиги ради её блага. Одна из её подруг сказала ей на это, что если добро сделано в корыстных целях, то есть, только для того, чтобы получить что-то взамен, то оно ничего не стоит. Это вызывало у Евы бурю возмущения. Она кричала, что добро без вознаграждения вообще невозможно, что никто не будет творить добро, если не будет уверен в том, что "цепь добра" замкнется на нем.


К пятидесяти годам Ева вдруг снова стала Евдокией. Попросила, чтобы её называли Авдотьей. Она стала русской националисткой, антисемиткой. Начала рассказывать о том, что её предки были аристократами. И в то же время она заявляла, что она убежденная коммунистка. В её голове аристократы как-то склеились с коммунистами, будто все аристократы были, как декабристы, как Лев Толстой и положительные персонажи его произведений. К народу она относилась высокомерно и снисходительно. То она ходила по заводу и вместо того, чтобы убирать, читала рабочим лекции о том, что они произошли от обезьян, требовала от них слушать Бетховена, пыталась устраивать им экзамены по астрологии, хотя сама в ней не разбиралась. Одно время она начала печь пироги и угощать ими народ на работе, дабы показать величие своей милости, но подкармливала она в основном мужчин, и их жены решили, что она имеет на них виды, потому все на неё начали нападать и раздачу милостыни пришлось остановить.

Многие подруги спрашивали у Евдокии, почему она не получила высшее образование, почему не вступила в коммунистическую партию, почему ничего не сделала для сохранения советской власти. Авдотья отвечала, что высшее образование она получить не могла, потому что она «тугодум», зато она служит науке, стирая носки своем Андрею, причем вручную. Никто никак не мог понять, почему носки и трусы нельзя постирать вместе с другими вещами в стиральной машине, но Авдотья говорила, что они быдло и им незнакомо чувство элементарной брезгливости.

Своим подругам, которые вырастили детей, Авдотья завидовала, а когда они ей объясняли, что детей растить трудно, и даже в старости надо помогать взрослым детям, а не наоборот. Она кричала, что они просто не умеют, в отличии от неё, воспитывать детей.  Она утверждала, что если бы у неё были дети, то она  воспитала бы их так, что они бы стали профессорами, и обеспечили бы ей достойную жизнь, а не просили у неё помощи.

Евдокия часто напрашивалась  в гости к бывшим коллегам и эти визиты из наилучших побуждений обычно были неприятными и для неё и для тех, кто её у себя принимал. Как-то она заявилась к бывшей коллеге с рулоном бывшего в употреблении линолеума, заявив, что советский линолеум был лучшим в мире. Она потребовала, чтобы муж и взрослый сын этой женщины немедленно постелили этот линолеум на кухне, под её руководством. Муж отмахнулся и даже не встал с дивана, а сын вежливо поблагодарил её, и сказал, что линолеум будет стелить в выходной. За столом, она без разрешения влезла своей вилкой в тарелку подруги, чтобы попробовать её диетическое блюдо. Подруга сдержанно заметила, что так делать неприлично, надо было хотя бы спросить, и Евдокия начала на повышенных тонах обвинять бывшую коллегу в том, что это она невоспитанная, что она помнит, как она двадцать лет назад тоже так сделала. Потом она выхватила у сына подруги ноутбук, и принялась хвастаться тем, что умеет обращаться с компьютером, зашла в Ю-туб и велела сорокалетнему мужчине слушать Рафаэля, потому что тот душка, потому что у него такие симпатичные глазки. Объяснять ей, что лезть в чужой ноутбук нельзя, уже никто не стал. Компьютер у неё забрали и выключили. Тогда она начала объяснять разведенному сыну подруги, как тяжело женщины переносят аборты, и потому он обязан заниматься онанизмом. Он ответил, что уже давно ни с кем не сожительствует и не собирается. Но она визгливо начала доказывать, что он врёт, что он вообще аморальный тип, потому что не хочет строить коммунизм, для её блага. Что он вообще вошь, потому что не жертвует собой ради общества, то есть для таких слабых и несчастных женщин, как она. Мужчина сначала был в шоке от её обвинений и требований, а потом вдруг стал, снисходительно улыбаясь, дискутировать с ней на философские темы. Он спокойно задавал ей вопросы и систематизировал её ответы так, что противоречия её утверждений становились очевидными.

Сначала он спросил её, как же она может работать на капиталистов и платить налоги этому капиталистическому государству, если она убежденная коммунистка. Она ответила, что зато ворует у этого проклятого капиталиста туалетную бумагу, моющие средства, и вообще всё, что можно нести. Он спросил, все ли коммунисты честны, она подтвердила. Он спросил, честно ли воровать, она ответила, что у воров воровать не только можно, но и нужно. Далее он спросил её, меняет ли она свои убеждения, и она ответила, что свои убеждения она не меняла никогда и ни за что их не изменит даже под пыткой. Он усмехнулся и сказал, что в свое время в Европе все ученые были убеждены в том, что Земля плоская, а не шарообразная, и если бы они были такими же убежденными, как она, то до сих пор бы считалось, что Земля плоская, а Солнце вращается вокруг неё. И тут Авдотья эмоционально заявила, что в средние века менять убеждения было можно, потому что наука тогда была феодальная, несовершенная, неразвитая, а в СССР ученые просчитали всю вселенную до конца, и ничего нового узнать и открыть уже невозможно, потому теперь уж убеждения менять уже нельзя.

Сын подруги прибавил то, что, к примеру, национал-социалисты Германии тоже не меняли своих убеждений. Авдотья не знала, что Гитлер был главой национал-социалистической рабочей партии Германии, и убежденно заявила, что и национализм, и социализм - это прекрасно, и не зачем им было менять свои убеждения. Тут он напомнил её о том, что они вели войну против СССР, массово уничтожали евреев, да и всех несогласных, и жертв было бы намного меньше, если бы они хоть на год раньше поменяли свои убеждения. Авдотья попыталась подумать, но была слишком возбуждена для этого, потому сказала, что в любом случае менять свои убеждения - это предательство, даже если знаешь, что ошибаешься. И ей в принципе, нравится упертость нацистов, то, что они сражались до последнего. Да и против их средств достижения благоденствия она ничего не имела, ей нравилось насилие, если оно было ради благой цели, она считала, что в большинстве случаев насилию нет никакой альтернативы, что народ можно привести в рай только насильно.

Поначалу Евдокию ничего не смущало в сделанных ею заявлениях, она о них задумалась потом, на остановке, до которой её проводила её подруга. Выйдя из подъезда, она сразу одела на себя военную плащ-палатку. Подруга, сказала ей, что дождя нет, и ей будет жарко в брезенте, да и людям будет страшно, потому что она похожа на смерть. Евдокия ответила, что ей нравятся, когда люди её боятся, а плащ нужен для того, чтобы комары не кусали. Подруга убеждала её ни в коем случае не принимать российское гражданство, чтобы раньше выйти на пенсию, советовала ей найти работу, где хорошо платят, и отработать ещё четыре года, потому что размер пенсии очень зависит от зарплаты в последние годы стажа. Но Евдокия отрезала, сказав, что женщины глупы, и ничего не понимают, а её Андрей ученый, потому она будет слушать его.

Как и посоветовал её Андрей, Евдокия отказалась от статуса негражданки Латвии и стала гражданкой России, когда ей исполнилось пятьдесят пять лет. Но самым удивительным было то, что она в то же время получила третью группу инвалидности. Она, наконец обратилась к нужному врачу, к психиатру, который в отличии от всех других врачей, нашел у неё множество расстройств, и за визиты к нему не надо было ничего платить. Радости её не было предела, она обзвонила всех знакомых и сообщила им, что она ликует. Она чувствовала, себя победительницей над жизнью, которой боялась.

Ликование её продлилось не очень долго. Жизнь начала наносить ей ответные удары. Первым их них было то, что российская пенсия оказалась ужасно маленькой, около ста евро, потому что её советский стаж очень часто прерывался. Следующим ударом было то, что Латвия не собиралась платить ей пенсию по инвалидности, потому что она гражданка РФ. А Россия тоже не хотела выплачивать пенсию по инвалидности, которую присвоили в Латвии. Бесплатный проезд в городском транспорте ей был и так положен, как пенсионерке. Единственное, что давала ей инвалидность - это бесплатное посещение музеев и выставок, да скидки на покупку билетов в театры. Но самым чувствительным ударом для неё было то, что у Андрея нашли запущенный рак, и он очень быстро умер. Пока он умирал, она выпросила у него его сбережения, и обещала лелеять его любимую собаку. Она пыталась потребовать денег и у его родственников, называла себя его женой, говорила, что у неё нет детей из-за него, утверждала, что некоторые вещи из его имущества принадлежат ей, требовала денег на содержание собаки. Но родственники даже разговаривать с ней не стали и не пригласили её на похороны. Собаку она тут же усыпила.

Пару лет Евдокия жила на то, что оставил ей Андрей, пыталась экономить на еде и на интернете, без которого уже не могла жить, но видя, как эти деньги кончаются, она впадала в панику, представляла, как она будет совсем старой и больной, без средств существования и никто за ней не будет ухаживать. Она сходила в социальную службу, где с ней не хотели разговаривать на русском, но она всё равно добилась того, чтобы ей присвоили статус малоимущей, а следовательно, оплачивали счета за квартиру и помогали с продуктами, которые она есть брезговала, но брала из и раздавала всяким алкоголикам, требуя от них вечной благодарности. Многие советовали ей разменять двухкомнатную квартиру на однокомнатную, чтобы получить какую-то сумму, но она знала, что если на её банковском счету появится крупная сумма денег, то она потеряет статус малоимущей и льготы, которые он ей дает. Да и одна из комнат была битком забита разными запасами - одеждой, обувью, вареньем и компотами, мылом, спичками, стройматериалами. И она говорила всем, что переезд на новое место будет для неё жутким стрессом.

И вот, не смотря на свой антисемитизм, она начала регулярно ходить в еврейское общество, где иногда пила вино и ела конфеты из той же Испании, это были подарки от, изгнавших пятьсот лет назад сефардов, кающихся испанцев. Через это общество она устроилась работать сиделкой у жертвы холокоста. Платили там неплохо, но старик был капризным, а она была с ним слишком строга, потому они постоянно ругались. Тем не менее она наработала необходимый стаж для того, чтобы получить ещё и латвийскую пенсию. После получения второй пенсии она сразу уволилась с работы, снова получила статус малоимущей, и начала бегать по музеям, выставкам, концертам. Она ликовала, но уже тихо, никому особенно не хвасталась. Но опять ликование её продлилось недолго.

В начале двадцать второго года Россия начала полномасштабную войну против Украины. Эту новость она поначалу восприняла с радостью, готовилась с цветами встречать российские танки на улицах Риги, надеялась получить какие-то дивиденды за свою любовь к Путину, которого её родственники из Петербурга ненавидели и она с ними из-за этого поссорилась и перестала ездить к ним в гости. Но "военная операция" пошла не по плану её кумира, а его воздыхатели в Латвии ни у кого не вызывали положительных эмоций и требовали отправить их в Россию. Евдокия была очень напугана. В начале войны она пыталась агитировать своих знакомых с помощью ссылок на российскую пропаганду, посылала их в мессенджерах, но через два месяца она начала эти сообщения лихорадочно стирать. Она боялась, что подруги её выдадут, жила в состоянии ужаса. А потом ещё аннулировали её постоянный вид на жительство в Латвии, и чтобы получить новый, ей пришлось заполнить анкету, в которой было много вопросов о её отношении к Путину и его политике. И она отреклась от своего кумира. Чтобы не сдавать экзамен на знание латышского языка, она принесла справку от психиатра и благополучно получила постоянный вид на жительство. Опасность для неё миновала, но её страх перед жизнью усилился до предела. Ей стало страшно говорить со знакомыми о политике, да и вообще с кем-то общаться. Она вспоминала с кем ругалась, вспоминала кого обидела, и боялась, что на неё напишут донос в службу безопасности и придется ей ехать в Россию, чего она категорически не хотела.

Евдокия верила в то, что русский националистический социализм в итоге победит, и всё будет, как во времена её молодости, но тут до не дошло, что она до этого времени не доживет, потому и смысла в этом национал-социализме никакого нет. Так как она считала себя центром вселенной, она вдруг поняла, что вместе с ней исчезнет и весь мир. И тут ей захотелось поверить во что-то другое, в то, что после смерти её тела от неё что-то останется, кроме могилы на кладбище. Захотелось поверить в то, что она продолжит существовать в качестве какой-то души, которая вселится в новое тело или попадет в какой-то другой, более совершенный мир. Ей захотелось изменить свои убеждения, потому что поступила новая информация, новые ощущения и старые убеждения обесценились, не годились для жизни.