Мама Мариша

 Я увидела себя.

Еще до рождения.

Вот моя мама Марина Скороходова, тоненькая, с короткой стрижкой. Почти девочка.  Она работает в сиротском приюте для детей-инвалидов, в Бараке, кухонной рабочей.

     Папка пьет, скандалит и хорохорится.
Поэтому на работу Марина ходит как на праздник: в больнице «тепло, светло, и мухи не кусают».

***
 Марина часами чистит картошку «синеглазку», нежно подернутую бардово-фиолетовой кожицей; режет буханки ржаного и пшеничного хлеба, моет посуду – и все это с легким сердцем.

Работа ей не в напряг.

 Но вот однажды, она потрошила на кухне минтай.

Ножом обрубала головы, вытягивала из брюха связку холодных кишок.

Вдруг Марина почувствовала неладное, волна тошноты подступила к горлу. Мама бросилась в туалет. Бледно-серые безмолвные рыбины, выпучив ледяные глаза лежали в ведерной кастрюле, и удивлялись.

 - Ты что это, девка, от рыбы нос-то воротишь? –

Спросила Марину, румяная, сто двадцати килограммовая повариха Надька по прозвищу Бомбовоз, когда та вернулась обратно, истерзанная рвотой, обессиленная и больная.  – Рожать собираешься?

- Ой, не дай Бог, -
простонала Мариша. – Мне ребенок сейчас не нужен. Мужинек- то мой пьет. Работу терять не хочу.

- А ты аборт сделай, – присоветовала Надька.

- Сделаю, если надо будет.

***
Аборт действительно понадобился.

Марина без раздумий, отправилась к врачу, за направлением. 

Ко мне, к своему будущему ребенку, Марина не чувствовала ни любви, ни жалости.

Наоборот, ей хотелось, как можно скорее, избавиться от ненужного плода, и зажить по прежней простой схеме: дом, приют, пьяный муж.

 Однако, именно пьяный муж внес свои коррективы, случайно наткнулся на серый больничный листок с надписью: направление на аборт.

 Распластал его в мелкие клочья.

И результаты анализов тоже.
***

 Марина, увидев содеянное, разревелась.

Тогда в голове ее тюкнула мысль: может родить?

- Ты дура что ли? –
услыхав новость, крутанула пальцем в висок пораженная Бомбовозиха, – у тебя мужик алкаш. А работа хорошая. Где ты такую в Бараке потом найдешь?

- А что мне делать? –
тоскливо спросила Марина, – стыдно у врачихи снова направление просить, она на меня в прошлый раз «ушат помоев вылила», я потом целый день обтекала.  А сроки – то совсем поджимают.

- А ты выкидыш сделай, – посоветовала Надька.

- Как это?

- Ну, можешь меня на загривке потаскать, - довольно гоготнула Бомбовозиха, – денек потаскаешь и скинешь.

- Да ну? – поразилась Марина.

- Ну да. Сама увидишь, – заверила ее Надька.

-  Ну, ладно, давай потаскаю, -
«хватаясь за соломинку», нерешительно вызвалась Мариша.

- Ты мне потом спасибо скажешь, -
повиснув могутной тушей на Марининой хрупкой спине, довольно прихрюкнула Надька.

***

 Но Надьке спасибо говорить не пришлось.

Я очень хотела жить и народилась-таки на свет божий.

Когда мама привезла меня из роддома, имени у меня еще не было. Марина никак не могла мне его придумать.

  В те дни в наш сельмаг завезли большую куклу. Очень красивую, с золотистыми, модно закрученными, короткими волосами, с большими светло-карими глазами и черными пластмассовыми ресницами. Одета она была в цветочно-зеленое шелковое платье, и сшитый из такой же ткани, летний берет.

 На полке, под стоящий в полный рост игрушечной девочкой, значился ценник «Кукла Ангелина. 5 рублей 20 копеек».

- А что? На мою-то вон как похожа, –
разглядывая куклу, - подумала мать и назвала меня Ангелиной. Попросту – Гелькой.

 Я росла.

Мама Марина заботилась обо мне.

Вкусно кормила. Красиво одевала.

Но приласкать ей меня было трудно. Ее тяготило мое присутствие, с робкими приставалками о том, чтобы вместе сходить в магазин или посидеть, посмотреть по телеку мультики.
 Мама говорила, что очень устала, что всегда занята, что ей в приюте все нервы вымотали сиротские больные дети, а дома я постоянно ною и капризничаю. 
 

***
Отец мой был, хоть и пьющим, но очень добрым человеком.

Помню, как он меня маленькую садил к себе на колени и весело вопрошал: «Ну что, Ангелинка, настроенье каково»?

«Во»!!! - Верещала я, выпятив вверх большой палец правой руки.

 Когда мне исполнилось три года, отец как-то вечером, изрядно выпив, пошел к реке, ловить рыбу. 

Утром его нашли мертвым.

Он плавал в прибрежных камышах вверх спиной, одетый в сапоги и фуфайку.
Шли дни, за ними годы.

И я уже не помнила папкиного лица.

 А когда по телевизору показывали поющего Льва Лещенко, мне хотелось думать, что это он, мой отец.
***

Мама Мариша совсем уж было забыла про то, как таскала огромную Надьку Бомбовозиху, да видно, ничто не проходит даром.

- А что это ты рисуешь? –
Как-то склонилась надо мной, пятилетней, вернувшаяся с работы, усталая Марина.

 Но притянув к глазам альбомный листок, она вздрогнула.

- Гелька, кто это? – с ужасом вглядываясь в рисунок, - оторопела мать.
- Это папуля, –
спокойно мусоля во рту черно-угольный карандаш, объяснила я, – папуля умер, в гробу лежит.

- Зачем ты его нарисовала? Твой отец давно умер, и не нужно его тревожить! –

рассердилась Марина, – нарисуй лучше зайчика или лисичку. Зачем ты покойника нарисовала?

- Не хочу лисичку. – Капризничала я, зашвыривая в угол черный карандаш. 
***
С тех пор, со мной сладу не было.

В садике воспитатели сильно нервничали.

- Ваша дочь использует лишь черный и коричневый цвета, –
жаловались они, вручая Марине очередной мой «шедевр», – сегодня кладбище нарисовала. Кресты. Могилы. Жуть!

 Марина очень переживала.

Но справиться со мной она не могла.

***
И вот однажды, войдя в комнату, женщина увидела, как я размашистыми движениями что-то штрихую в альбоме.

Синим цветом!

Марина, подбежала ко мне, с нетерпением выхватила рисунок.

Я нарисовала море.
- А это кто? – не помня себя от ярости, ткнула пальцем в погружающуюся на дно, сквозь толщу вод, девушку с длинными желтыми волосами.

- Это утопленница. – Спокойно ответила я.

- Так. Море оставь, а утопленнику ластиком сотри! –
приказала мне рассвирепевшая мать, – сейчас же сотри!

- Не буду, – надулась я, – без утопленницы некрасиво.
 
- Ах так! – рванула меня за руку Марина, вытягивая из-за стола, – тогда получай!

 Марина стащила с ноги тапок.

И ударила меня им по лицу.

***
- Аборт хотела сделать? –

в упор глядя на меня, спросила у мамы Марины бабушка Павла, когда Мариша, совсем уж отчаявшись, приняла-таки крайние меры.

 Бабку Павлу в Бараке почитали.
Говорили, дескать, она Бога знает: перед иконами усердно молится, постится, и, нам, безбожникам, как может помогает.

- Хотела, – вздохнула мать.

- Грех это, милая, –
бережно складывая в матерчатый мешочек пучок сухой пахучей травы, назидательно молвила Павла, – самый страшный грех. Видно бог тебя отвел…  Человеческий зародыш он все помнит. Только не сказывает. И твоя Гелька помнит, как ты хотела ее в абортарии погубить. Потому и покойников повсюду видит. Сама одной ногой в другом мире болталась….

***
 Вечером Марина заварила отвар из сухой травы, выданной набожной бабкой.

Я, выхлебав из тяжелой глиняной темно-зеленой кружки Павлин чай, мгновенно приложилась к подушке.
 Ночью мне приснился сон.

 Волшебная музыка лилась откуда-то сверху.

Я оцепенела.
Мелодия была так прекрасна, что я почти обмерла, чтоб не спугнуть своим крепким дыханием райское наваждение. Она наполняла воздухом всю мою душу, как наполняют гелием обычный воздушный шар. В момент, когда я, наконец, налилась до краев, то полетела. Я купалась в небе, согласно божественным звукам. Расправляла руки как крылья. Плавала на спине…

 Мелодия тихонечко гасла, возвращая мою душу, в на миг заброшенное тело.

Я открыла глаза.

В бревенчатом доме было темно. Лишь в щели досчатой перегородки, на ощупь, тихонечко крался слепой электрический свет. Ранним зимним утром, на кухне Мариша топила печь. Дрова тихонько похрустывали. Чуть-чуть пахло дымом.

Я блаженствовала.

С тех пор покойники мне не являлись.

- Слышала, как-ангелы-то поют? – напугала меня странным вопросом тучная бабка Павла, закутанная в толстую серую шаль кисточками наружу, когда я, спустя пару дней бултыхалась в сугробах.

***

С этого дня моя жизнь изменилась.
Меня уже не тянуло к покойникам.

А самое главное – произошло вот что.

 Однажды, обычным, будним вечером мама Марина вернулась из приютской столовой. В ту пору на дворе стоял месяц-март. Морозы ослабли, и вместе со своим еще зимним пальтишком, в коричнево -красную клеточку, Марина внесла в нашу комнатку воздух весны. И когда она стянула пальто, и скрипув лакированной створкой шифоньера-инвалида, сунула внутрь свою неказистую одежонку, я почувствовала от маминого платья ЗАПАХ.

- Мам, чем это от тебя пахнет? – 
осторожно, как лисица к задумчивой курице, подкралась я к Марине. Боясь всколыхнуть воздух неосторожным движением, уткнулась в ее живот.

- Манник пекли в столовой, –
Оттянув мою голову от себя руками, подозрительно зыркнула мне в глаза Марина. – А ты че ластишься? Посуду что ли не помыла? Подлизываешься?

- Какой манник?  - Не унималась я, вцепившись уже в мамин подол.

- Да отстань от меня. Что пристала? –

Марина выдернула подол из моих рук, и стала переодеваться в халат. Я с ужасом наблюдала, как Марина сейчас снимет платье и запрет его в шифоньер. Запах улетучится, а я «останусь с носом».
 И все же, я терпеливо дождалась, пока мама закончит дело и принялась за свое.

- Мам, какой манник?

- Пирог такой. – Марина начинала нервничать. – Из манки, муки и ванилина.

- А что за ванилин?

- Отстань! – нажала на кнопку телевизора Марина, и плюхнулась на кровать, – иди на улицу, погуляй.
- Не хочу гулять, – заупрямилась я. И встала перед Мариной, заслонив собой телевизор. По телеку начиналось кино про Бадулая. И я понимала, чем рискую.

- А что ты хочешь делать? – яростно зашипела мать.

- Хочу манник печь.

- Издеваешься? – мать вскочила с кровати с искаженным от злости лицом. – Ты не видишь, что я устала?

- А когда ты не устала? Когда манник стряпать будем? – вереща, стояла я на своем.

- Ладно, – сдалась –таки  Марина, – завтра у меня выходной. Так и быть, постряпаем… А сейчас, будь добра, пойди из дома. А то я передумаю. 

***

Утром, мама Марина сдержала слово, мы с ней вдвоем принялись за выпечку. Правда, сразу же выяснилось, что в доме нет манки.

- Но ничего, мы можем испечь хворост, –
сказала Марина, ставя на стол пакет с мукой, яйца, масло, сахар…

Я не знала, что такое хворост. Но чувствовала, как сердце мое стучало все чаще и чаще. Оно стучало так до тех пор, пока, как мне показалось, не лопнуло, разлив в животе горячий клюквенный кисель.

«Кисель» зацветал на моих щеках алыми вспышками.

- Да что с тобой? –
беспокоилась Марина, наблюдая за моими горячечными движениями, – че ты дергаешься?

Тогда мне было 6 лет.
Откуда мне было знать, че я дергаюсь?

 Но скалка для теста была для меня равноценна в тот миг сказочной волшебной палочке. Я понимала, что с помощью этой палочки (скалки) я могу сделать все: хворост, печенье, торт.  И это - чудо! А я человек, который творит чудеса: Фея,  Добрая колдунья, возможно, Королева в королевстве Манников и Хвороста. Словом, особа, наделенная силой.
 
 От этого все мое крохотное семилетнее существо наполнялось важностью и значимостью. Теперь-то я точно знала, зачем человеку дана жизнь, чтобы печь хворост и манники.

 По-видимому, во мне взыграли Маринины гены.

Материнские будни в приютской столовке проросли во мне, ее дочери, восторженным праздником.

 Я снова бросилась рисовать, как оголтелая.

Но картинки стали иными. Я рисовала дворцовые балы. Но ни платья принцесс будили во мне вдохновение, ни фраки принцев, ни цветы, ни   драгоценности.
 Я рисовала застолья.
Огромные торты в виде замков. Горы пирожных, покрытых цветной глазурью, лежащие в  вазах на изящных тонких ножках. Пончики, пастилу, мармелад, - все то, что можно съесть.

***
Пристрастие к кулинарному делу со временем не прошло.

В третьем классе я уже орудовала скалкой – будь здоров! Мои одноклассники всегда были сыты. Хорошо, что мама Марина подворовывала муку в столовке.

Однаклассники меня любили.

Не только за печеньки. Но и за веселый, незлобивый нрав.

Особенно я сдружилась с Нелей Шулятьевой. Связь с которой впоследствии оказалась судьбоносной. Эх, знать бы заранее, где споткнешься, соломки бы подстелить!
Но пока все шло хорошо.

Мама Марина была избалована моей готовкой. Иногда ворчала.

- Слушай, Гелька, уже тошнит от твоих печений. – Говорила она.  – Ты можешь сварить суп? Обычный куриный суп? У меня изжога от печеного.

- Хочешь куриный суп? – мгновенно вдохновлялась я, – Ладно. Суп так суп!

И я неслась на кухню варить суп.

***

Став взрослее, классе в седьмом, кроме рецептов, я с интересом читала книги по теории приготовления пищи.

- Вот слушай,–

Раздобыв в сельской библиотеке книгу о поварском искусстве, талдычила я Марине очередной отрывок. –

«Испокон веков кондитер и повар были разными профессиями, которые требовали разных качеств и талантов. Так, например, в Италии и во Франции в кондитеры принимали людей, умеющих хорошо рисовать, и читали им в процессе курс истории архитектуры и истории искусств, преподавали рисунок, черчение, лепку – предметы, как будто далекие от кухонного мастерства. В то время как повара изучали зоологию, ботанику, анатомию животных и стояли таким образом, ближе к студентам естественно-биологических факультетов».

***
 У матери появился любовник.

Женатый председатель совхоза.
 
Председатель являлся очень важной персоной в нашем селе. Он разъезжал на хозяйству на УАЗике с личным шофером.

Худой, долговязый, сутулый, председатель свысока смотрел на людей.

Его манера разговора была пренебрежительной.

Он выглядывал из приспущенного окна УАЗика, как недовольный пес из будки.

Может быть, оттого, что люди постоянно что-то просили: технику, корма, выходные. А председатель думал, давать, не давать. Короче, стерег совхозное добро и свое в нем величие.

***
Про председателя болтали, что он бабник.

Что ему нравятся «бабы намазанные и накрашенные».

 Моя мама Мариша, вполне могла оказаться во вкусе Председателя, поскольку имела привычку подкрашивать ресницы, идя на работу, пользовалась кремом «Балет» и сохраняла стройность, несмотря на мои регулярные опыты в выпекании булок.

Но только председателеву жену, продавщицу из местного сельпо, Рыжую Тому, ластиком не сотрешь.

  Конечно, Марина чувствовала себя виноватой.

По крайней мере, пере до мной, понимала, что я в курсе о ее шашнях с председателем, что «рыльце у нее в пуху» и старалась быть со мной ласковой.

***
- Че, Гелюшка, про анатомию-то говоришь? –

 осторожно натягивая, сначала на руку, и лишь потом плавным и точным движением погружая пальцы ног в синтетическую роскошь дефицитных капроновых колготок с люриксом, с поддельным интересом переспрашивала Мариша, – че-то я запуталась совсем. Че там с анатомией?

- Да я тебе про другое, мам говорю! –
С психу громко захлопнув книгу, вспыхнула я, – про то, что повар и кондитер – разные профессии!

- Ну не знаю… - Надев, наконец, колготки протиснулась в тугую облегающую юбку Марина. – В нашей столовке все едино: что повар, что кондитер.

-А я не про вашу столовку говорю. Про нормальные учреждения, –
продолжала дерзить я, -  про городские рестораны, а не про вашу «щи -хлебальню».

- А никто тебя в нашу «щи-хлебальню»-то  не гонит, –
начинала нервничать мать, – восемь классов закончишь, и езжай, поступай куда хочешь: хоть на повара, хоть на кондитера.

- Вот и уеду! – вытирая накатившие слезы, мстительно выкрикнула я. – Конечно, ты ж у нас сейчас важная, престижным любовником обзавелась!

- Какой любовник? Ты че несешь? – деланно поразилась Мариша,– ты у меня дура совсем?

- Нет, не дура! Зачем губы красишь своей помадой. Ты в этой помаде на ****ь похожа!

- Че ты сказала? – стиснув челюсти, как встревоженная гадюка, злобно зашипела Мариша.

- Ты женатого мужика в дом водишь!  Все в Бараке про это знают. – Не унималась я. – Ненавижу тебя!   

- Ах, ты, сикавка, малолетняя! - 
разъяренная с искривленным ртом, мать подскочила ко мне. Со всей силы, наотмашь влепила мне пощечину. – Говорила мне Надька Бомбовозиха аборт сделать, так  ведь я не послушалась. Родила, на свою голову! Теперь мучаюсь.

  Капля крови выкатилась у меня из носа.

 Потом еще и еще.

Я вылетела на улицу. 

**

 По вторникам у меня в клубе танцевальный кружок.

И мать в последнее время исправно следила за моим расписанием.

Случки с председателем происходили у нас в доме. Потому и зиял сегодня морковным цветом орущий Маринин рот.


- Так…  Сегодня вторник, а значит, любовничек будет у нас,–

в лихорадочном нервном запале, соображала я, шлепая напропалую по мартовским лужам. – Я вам устрою свидание!

Клуб наш, брусчатый прямоугольник с прогнившей шиферной крышей, являлся местом окультуривания сельского населения.

По пятницам здесь крутились магнитофонные кассеты, с модными песенками, под которые алчно вращал зеркальными глазами дискотечный шар.

А по будням – велись кружки рукоделия и танцев.

Еще показывали кино.

***
 Мы, воспитанницы танцевального кружка, к восьмому марта разучивали «Кадриль».
Свою преподавательницу, и заведующую клубом, мы за спиной называли Кнопа.

Видимо, потому что по мнению селян, – это был более лояльный, созвучный вариант к слову «Жопа».

Размер Кнопиной жопы и впрямь впечатлял.

А, кроме того, она слыла у нас главной модницей. Первой испытала на себе перекись водорода и шестимесячную химическую завивку.

***
  Кнопа меня недолюбливала.

Я была резковатой в движениях, плохо скоординированной.

А Кнопе нужен был результат. 

Наш танцевальный коллектив регулярно участвовал в танцевальных конкурсах в райцентре.

***

- Геля ваша на заведенного механического медведя похожа. –
Жаловалась Кнопа маме Марише.

- Всем нужны удобные дети, – зло огрызалась мать, – а вы медведя плясать научите!

- А я не в цирке работаю.

- Правильно. В цирке мест свободных нет. Кого попало не берут.

После такого обмена любезностями своей матери с учительницей танцев, я шла  в клуб и плясала  «Кадриль».

**

- Кадриль давно забытая. Гитарами забитая… - Услыхала я еще с улицы завязшую в мозгах мелодию.

Не здороваясь с девчонками, юркнула за пыльный занавес.

Там, за сценой находилась комната, которую Кнопа называла важным словом «гримерка». Вход туда «простым смертным» был строго воспрещен. В гримерке имелся телефон. Я дерзко ввалилась в запретное помещение.

Кнопа стояла у зеркала и массажной расческой делала начес на пергедролевых волосах.

- Ты че без стука? – 
оторопело выкатила на меня глаза удивленная Кнопа, – стучаться нужно!

- Мне позвонить, –
Подскочила я, к утомленному человеческими разговорами, измызганному серому телефону. – Где у вас здесь телефонная книга?

- А ты кому звонить собралась? Отвечай. А то книгу не дам.
 
- Мне в  магазин позвонить нужно.

***
Кнопа замерла.

Мигом смекнула, в чем дело.

Она терпеть не могла мою мать. И знала о ее связи с председателем.  Мой порыв сулил Кнопе хороший куш в виде мести.  Она поняла, запахло скандалом, который был ей на руку. И не стала мне мешать.

- Ладно. Набирай цифры. Я продиктую, – картинно вздохнула она.

Телефонный круг затрещал.
- Алло, – послышалось на том конце провода.

Я уставилась на Кнопу.

- Ладно уж, – Кнопа вышла за дверь, притаившись с обратной стороны.

- Ваш муж, председатель, сейчас находится у Марины Скороходовой, – твердым чужим голосом сообщила я в трубку. – Он ее любовник.

***
Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь.

 Я пожалела о содеянном сразу, как повесила трубку.

Моя бурлящая злость, как назревший фурункул, вырвалась наружу гнойным потоком слов, и утихла. Исчезла.
 Из гримерки я уже уходила разочарованная собой, расстроенная больная.
- Ну, че, дозвонилась? – 
прищучила меня Кнопа. Как будто, не подслушивала, притаившись за дверью.

- Нет, – соврала я и шмыгнула за другую сторону занавеса, на сцену.

- О, Скороходова, – вылупились на меня девки, сидящие в зрительном зале. – А че не начинаем?

- Щас начнем, – Отмахнулась я и, спустившись со ступенек, направилась к выходу.

- А ты куда? – Удивленными взглядами провожали меня подружки.

- Щас вернусь, – бросила я, чтоб отвязаться от назойливых вопросов, и хлопнула дверью.

***

Домой мне было нельзя.
 Я пошла к Нельке Шулятьевой.

Вообще-то мою одноклассницу звали красивым именем Нинель. Если читать это имя задом наперед, получится Ленин. Вождь пролетариата. Имя Нельке придумала мать, которую в деревне все называли Шулятьихой.

 Теперь Шулятьиха исправно отрабатывала свою сопричастность к идеям вождя на молочно-товарной ферме. 

Было время вечерней дочки, поэтому Нинель в этот час домовничала одна.

***
- У тебя есть че-нибудь вкусненькое? –
ввалившись в дом без приглашения, спросила я у Нельки. – Жрать хочу.

- Так у нас опять  «шаром покати» в холодильнике. У матери на работе сегодня контрольная, а мне лень готовить. -  Распахивая, буфет, огорчилась Нинэль, – хлеб есть. Хлеб будешь?

-А че у доярок тоже контрольные бывают? –
по-хозяйски заглянув в холодильник, спросила я. – А  че  это у тебя в банке? Огурцы соленые?

- Огурцы. Хочешь? –
не дожидаясь ответа, выволокла трехлитровую банку на стол Нелька. – Контрольный удой, он у коров, а не у доярок. Надо же знать, сколько каждая корова дает молока.

- А что если мало? Корове двойку поставят?

***
Мы с Нелькой весело расхохотались.

Боль недавних событий утихла.
Я снова почувствовала себя ребенком, веселым и беззаботным.

Мы уселись за стол и, морщась, принялись лопать сильно соленые огурцы с хлебом.

***

- А ты че не на танцах? –
спохватилась Нинель. – У тебя же по вторникам «Кадриль».

- Надоело. Кнопа задолбала.  Постоянно в мою сторону тянет, все ей не так, –

откусив огурец, с набитым ртом, напропалую врала я, стыдясь признаться в содеянном. – Разоралась опять, что я все порчу…  Да пошла она. Не пойду туда больше.

***
До прихода Нелькиной матери, мы провалялись у телевизора.

Там показывали всякую «муть», ну и пусть. 

Мы сплетничали о школе, и нам было все равно.

Но вот открылась входная дверь, и на пороге показалась Шулятьиха.

 Это была огромная веснушчатая женщина, с круглым красным, обветренным лицом, с сильными, как у мужика руками. От нее тошнотворно пахло навозом и силосом, подгнившим по весне.

***
 Люди в нашем селе опасались показываться на глаза Шулятьихе, старались избегать встреч с ней.
 
И вовсе не из-за ее угрожающего вида и ядреного запаха.

Нелькина мать слыла первой сплетницей на деревне. Любая информация, полученная о человеке, в устах  у Шулятьихи могла обернуться против него самого.
- Нелька, почему со стола не убрано? –

с порога кинулась воспитывать дочь, громогласная тетка. – Поесть поели, а убирать я буду? А ты Гелька, че по ночам шатаешься? Что, мать за тобой совсем не смотрит?

- Смотрит, – стала напяливать я пальтишко.

- Это что за хрень? Да вы и хлеб весь сожрали! – разъярилась Шулятьиха, пройдя на кухню и сунувшись в буфет. – Я голодная как собака, а дома ни куска хлеба нет!

- Простите, – виновато пискнула я и выскользнула из дома.

- Что ж это за вторник-то такой? – шла и думала я, – проклят он что ли?

Домой я вернулась затемно. Марина лежала в постели, отвернувшись в стене.

- Может быть, все обойдется? – Думала я. – А может мне  этот вторник во сне приснился?

***

Председательша унизила Марину прилюдно.

 Специально, чтоб проучить, как следует, чтоб побольнее было.

  В среду, с утра пораньше ворвалась в приютскую столовку, накинулась на мать с кулаками, подбила глаз, выдрала с «мясом» пуговицы на белом накрахмаленном халате.

- Как, тебе, ****ине, не стыдно?  У тебя же дочка взрослая. Все понимает, –
орала Рыжая Тома.
 
Стокилограммовая Надька Бомбовоз, шваброй разгоняла по палатам приютских детей. Разгонять разгоняла, а сама думала: «Так Маринке и надо: любишь кататься, люби и саночки возить».

***
- До чего ж, сучка ты смазливая, девчонку довела? По телефону мне звонит, просит: приезжайте, пожалуйста… -

Не унималась Председательша.
Специально давила на мое предательство, чтоб Маришу окончательно распять. – Может дочку свою решила под мужа моего подложить? Чтобы втроем кувыркаться? Сама –то уж  поистаскалась. Одна мужика не потянешь!

 Мариша подскочила к ведерной кастрюле, булькающей на плите, с надписью «каша» на жестяном боку.

- Уходи! – нечеловеческим голосом завопила она, – убирайся, а то кипяток на башку вылью.


***
Сарафанное радио долго молчать не стало.

Как говориться, на каждый роток не накинешь платок.      

Меня новость о расправе  Рыжей Томы над матерью застала днем, после того, как уроки в школе закончились. Я шла по направлению к дому. И помню, что  чувствовала себя отвратительно.

На душе скреблись кошки. 

Мой путь пролегал мимо магазина.

Еще издали я увидела, что у сельповского крылечка толпятся Шулятьиха,  Надька Бомбовоз и еще несколько деревенских теток.

***

Холодок пробежал у меня вдоль загривка, когда я почувствовала на себе их цепкие, выворачивающие мое нутро, алчные взгляды.

Я поняла, они обсуждают мать.
 Как только я начала приближаться, жоп-кружок, затаился, притих.

- Ты Геля дома-то была? – У Бомбовозихи, у первой прорезался голос, – маму видела?

- Нет. А что? – ослабев вдруг от накатившей волны ужаса и страха, выдавила я из себя «глухие» невнятные слова, – что-то случилось?

- Да, нет. Не бойся. Не случилось, – успокоила меня Бомбовоз, – мама твоя прихворнула. Отлежится немножко и все хорошо будет.

***
Я собралась было пройти мимо, но мне не дали.

- Говорят, это ты теть Томе – то позвонила? –
пошла напролом Шулятьева, - говорят, твой голосок в телефонной трубке-то прозвучал.

Я стояла, молча таращила глаза.

- Не напирай на девчонку, - 
вступилась Бомбовоз, – мала она еще, чтобы со взрослыми разговоры разговаривать.

- А доносить на свою родную мать не маленькая? –
съязвила Шулятьха, – ну и змею же Маринка у себя на шее пригрела. Так ведь сама виновата. Одевает девку едва-едва. Не кормит. Вон пришла вчера к нам, голодная, как собака. Хлеба ей дали, так она его весь до крошки съела.

***
- Неправда все это! Вы врете. –

Закричала  я, – мама меня нормально кормит. Она вообще  ни в чем не виновата!

- Ага, не виновата. – Хмыкнула Шулятьиха, – сука не захочет, кобель не вскочит.


***
Я стояла и чувствовала, как нарастало во мне желание ножом вспороть себе вены, отомстить себе самой за предательство матери.

Нужно было торопиться, сделать это прямо сейчас.

Я бросилась к дому.

Вбежала в нашу коморку. Марина лежала в той самой позе, что и вчера.

- Спит, – подумала я, - если резать вены, вдруг больно будет, вдруг наделаю шуму?

Я решила съесть таблетки.

Тихонечко вытянула из серванта коробку с лекарствами. Утащила на кухню, начала лихорадочно выколупывать таблетки из упаковок.  Складывала в пригоршню, резко закидывала в горло, глотала, запивая водой из стакана.

***

Я уже не соображала, что делаю, когда почувствовала, как Марина больно сдавила мне запястье.

Потом все было, как в тумане.

Мать, согнув меня в животе, сунула в мой рот свою руку.

 Я блевала на пол желтой воздушной пеной (в школе давали яичницу). В пене плавали не успевшие раствориться таблетки, похожие на катышки пенопласта.

***
 Конечно же, я осталась жива.

Мариша много лет проработала в приюте. Пусть в столовке. Но первую помощь оказать она мне смогла.
Мои отношения с материю с того дня совсем не заладились.

Она не устроила мне разборок.

Не плакала.

Не кричала.

Ходила недоступная. Холодная. Молчаливая.
Мне казалось, что с того самого дня она принялась ждать, когда я уеду. Это был хороший выход для нас обеих.

***
Я любила мать.

Но как «растопить лед» я не знала.

Марина не шла на сближение. Я чувствовала себя ненужной, заброшенной, одинокой.

Что мне оставалось делать?

  Я стала мечтать о том, чтобы поскорей закончить восьмилетку и уехать в город, поступать в кулинарное профтехучилище.


Уважаемые читатели, это отрывок из романа «Оставьте Ангелов без работы»