Заводчане

Давно уж темнота обступила поселок, сопротивляющийся светом ламп уличных фонарей да шатающихся на ветру светильников во дворах домов. Из тьмы небес падал редкий снег. На горе над поселком холодной электрической белизной светились окна цехов завода.

Гулкое эхо испуганно, тревожно притаилось до поры под сводами дробильного цеха, готовое в любой момент при каждом звуке, сорвавшись, метаться из угла в угол. Кажется, сами стены напряглись от неожиданных, непривычных в эти часы тишины и бездействии. Завод, как выражались, стоял на простое, то есть не работал, не производил продукцию.

Из-под воротины цеха, врываясь с ветром, катились пенопластовыми шариками по бетону пола крупные сухие снежинки. На брошенном тут же, неподалеку от ворот, куске войлока, стоя на коленях, Иваныч вел электродом шов по поверхности брони конусной дробилки. Стрекотала электрическая дуга, затмевая бело-синими вспышками освещение в цеху, проявляя по стенам неожиданные дрожащие тени. Останавливаясь, Иваныч поднимал сварочную маску, быстрым ударом сбивал огарок электрода. Резко, раздраженно сверкнув напоследок огарок звенел по полу, а Иваныч уж тянул из коробки следующий стержень. Меняя электрод, сварщик успевал осмотреть шов, при необходимости отбивал окалину, отчего раскатистый металлический звон носился по цеху, вертелся, закручивался в вышине, сталкиваясь со сводами, и замолкал не сразу, без особой на то охоты.

В это время в теплом слесарном помещении сидел, облокотившись на стол, Павел Сергеевич — начальник цеха. Сидел он как бы подавшись вперед, чуть сведя плечи, так что с одного взгляда чувствовалось в нем напряженное ожидание. По сторонам от него сидели двое слесарей и рабочие ночной смены при своем начальнике — начальнике производственной смены. Павел Сергеевич по временам поглядывал на них, поддерживая оживленную беседу и участвуя в ней, и взгляд его выходил точно снизу, чуть исподлобья. Впрочем, ощущение это должно быть возникало лишь потому, что сидел он так напряженно, «нахохлившись». Работники пили чай, травили байки, рассуждали за нынешнюю охоту и рыбалку. Народ в основном был местным, поселковым. Поселок, протянувшийся со склона одной горы к другой, как и жители его, казалось, был частью обступившего и проросшего его таежного леса. Частью естественной, не чуждой. Если кто из мужчин и не имел здесь оружия для охотничьего промыслу, то только из нехватки на него денежных средств. Так что и интересу и баек на предмет охоты хватало у каждого.

От случаев же на охоте вскоре перешли к хотя и близкой, но немного другой теме:

— А что, я слышал, говорят, налог вводят на промысел рыбы и зверя? — Спросил Дмитрий. Был Дмитрий лет сорока пяти. В цеху он работал давно, отдал предприятию лет и сил не мало. Потому хорошо знал оборудование и был ценим Павлом Сергеевичем. Но и сам он работу свою любил: за производство радел, к труду своему относился ответственно (по мнению напарников своих, пожалуй, даже через чур), за простой на производстве, особенно по вине дробильного цеха, переживал. Был он собой крепок, подтянут и подвижен; весел и улыбчив, но не шумлив. Горлопанства не любил, голос имел негромкий и теплый. Волос его все еще был темен и молодецки волнился, частенько озорно поблескивали глаза. Любитель до женского пола и острых по этому поводу присказок и анекдотов.

— Да ну, ерунда, — возразил кто-то.

— Ерунда… Я понял, что с этого года уж, — с усмешкой заметил Павел.

— Да и правильно. А то жируете тут, всю тайгу вынесли. — Отрывисто, громко и будто бы со злобой поддержал Петро. Впрочем, он был таков всегда — громок, нахрапист, и острословист. Эту его нахальность с наскоку сбить было легче легкого. Да никогда никому в том надобности не было. За острый же на слово язык, за умение с азартом травить байку коллектив хорошо принимал Петро. Внешне же он был подстать характеру — мелок, худ телом и лицом, морщинист и испит.

— Дак вот ты-то и вынес! — посмеиваясь, ответил Дмитрий.

Петр на охоту ходил частенько. Порой и неместных, заезжих охотников брал с собой, был так сказать провожатым по здешним местам.

— А я-то что... Я только что хожу, а толку-то. Бегашь, бегашь за какой-нибудь одной-единственной козой, да так и плюнешь, иди она… Я ж старик уже, — задористо-злобно отбрехался Петро. — Скоро вот, я слыхал, в Сибири налог на портки введут, вот тогда-то и поворчите. Зимой особенно…
Что ни день, то про деньги. Тема эта для заводчан особенно остра и волнующа. Потому хотя бы, что отдают они производству не только время свое, отмеряя и его зачастую не по восемь да двенадцать часов, а по все той же производственной необходимости задерживаясь на работе, трудясь в выходные и праздники, поспешая за планом выработки продукции. А кроме времени оставляют рабочие в цеха силы свои и здоровье. В замен же получают старение до срока, грыжи да вот эти самые деньги — мерило цены работы их и отдаваемых родному предприятию жизней.
Думал ли об этом, о своих подчиненных, Павел Сергеевич? Думал. И знает о том и коллектив, управляемый им. За то особую оценку в глазах рабочих имеет.
Тяжело работалось последний год Павлу. За это время упали зарплаты на треть и больше у рабочих на заводе. Все понимал, жалко людей, но дело делать надо. И не абы как, а пытаться удержать объемы производства на прежнем уровне. И дело даже не в том, что того требуют сверху и не только лишь в страхе за собственный кошелек.

В такие-то времена и выясняется преданность делу, предприятию. А люди уходили. Увольнения случались «волнами»: по нескольку человек уходили из цехов, и снова на несколько месяцев наступало затишье, ждали люди лучшего, надеялись, а затем снова уходили по нескольку человек. Самое горькое, тревожное в уходе людей заключалось в том — и Павел Сергеевич осознавал это как никто другой, — что уходили профессионалы, люди, знающие имеющееся оборудование: старое, советского еще производства, латанное-перелатанное, вечно страдающее отсутствием зап. частей. Истекал главный ресурс производства — люди, их энтузиазм и верность делу…

Тяжело, по-медвежьи, переваливаясь с ноги на ногу, уставший, в толстой зимней робе вошел в этот момент Иваныч:

— Опять расшумелись, опять что-то митингуют.

— Ну как там, Иваныч? — поднялся Павел. Получив же ответ, что сварочная работа выполнена, заторопил. — Ну, давайте, быстренько соберем и по домам. Итак столько времени тут «на простое»...

Засуетился рабочий народ: натягивали телогрейки, каски, на ходу прихлебывали остатки чая, совали руки в верхонки и спешили в цех. А Иваныч тем временем потирая уставшие глаза, топтался вокруг стола, заливал чайник водой, щедро засыпал чай в заварник. И думал в этот момент Иваныч о том, что на будущий год выходить ему на пенсию. Теплила эта мысль его надеждой не на отдых, потому что оставлять завод он не собирался, а расчетом на дополнительный доход в семейный бюджет, расчетом на то, что легче будет помогать детям да внукам.

Цех же закипел жизнью, движением. Дробильщики — Петро с молодым напарником Колей — поднялись на площадку вокруг дробилки и поглядывали сверху как Дима и Володя обхватывают тросом броню, цепляют трос к тельферу. Ими же — тросом да краном — протягивали огромную гайку, устанавливали конус и широкий металлический загрузочный желоб, подводящий массу с конвейера в дробилку. Неподалеку от Дмитрия, стоящего с пультом управления краном, которым перемещают грузы, стоял Павел Сергеевич. По правую руку от него значительно, важно стоял начальник смены, замерев с запрокинутой головой и заложивши руки за спину.

Загрузочный желоб устанавливают на заключительном этапе сборки механизма. С помощью того же тельфера он подводится одним концом к дробильной системе, другим к конвейеру и крепится болтами. Крепить верхний край отправился Коля — молодой худенький и белобрысый паренек. Работал он на заводе несколько месяцев, был приведен на предприятие отцом. Когда-то на заводе работали династиями, фамилиями, по рекомендации. Теперь же в кризисные времена традиция эта отмирала, стали появляться «чужие» люди, «пришлые» с биржи труда.

Коля, захватив ключ и монтажку, взбирался по наваренным на борт желоба скобам к верхнему краю. С другой стороны, под желобом, тоже на верхотуре, стоял Петро, орудую так же ключом и монтажкой. Едва Коля добрался до середины желоба, как произошло резкое порывистое движение вниз, затрещали стропы и желоб, просев, лениво со скрежетом качнулся из стороны в сторону. На доли секунды все замерло, уступив место поскрипыванию троса тельфера и неясному эху. А следом раздался металлический звон на бетонном полу — выпал из рук Петро гаечный ключ. Кровь отхлынула от и без того бледного лица Коли, а пальцы крепче сжали скобу под рукой. Метнулся свирепый взгляд Павла от побелевшего Коли к Дмитрию. Тот в ответ лишь пожал плечами. Разодрал воздух злобный мат Петро. Павел Сергеевич забрался на площадку вокруг дробилки, говорил что-то подбадривающее напуганному Коле. Володя полез под желоб вернуть ключ Петро. Не прошло и пятнадцати минут, как работа была завершена. Народом овладело и веселье. С легким сердцем и чувством удовлетворения от сработанного, завершенного дела люди расходились по домам.
Павел давал последние указания начальнику смены и дробильщикам, остающимся запускать оборудование завода.

Раньше всех в этот вечер вернулся домой Петро.

— Ну что, собрали? — спрашивала его жена, тоже трудящаяся на заводе в соседнем цеху.

— Собрали, собрали… гори он огнем… — проворчал Петро и отправился в уже теряющую жар баню.

Пока он мылся, был собран стол. Вышедши с банного жара, Петро выставил на стол бутылочку домашней. Жар и устаток помогли опьянению захватить и расслабить едкую душу Петро. Выпивши, стал он ругаться, а под конец добавил жене новых синяков. После чего упал у постели и забылся дурным, с вязким храпом, сном.

Молодой слесарь Коля шел с работы со взволнованными чувствами и мыслями:

«Рассказать бы отцу с мамой про сегодняшний день...»

«Нет, не стану рассказывать», — осаживал себя паренек. — «Нехорошо это, пожалуй. Да и мама разволнуется».

Павел Сергеевич возвращался домой несколько успокоенным.

«Ну вот», — думал он. — «Одно дело сделано. Подлатали. Поработаем еще…» Но тут же тяжело вздыхал: «Но все ж таки ненадолго это. Надо трясти с них новую броню. Да и не только её…»

Конец рабочего дня обычно радовал начальника цеха. Каждый день ожидал он, что оставит ношу ответственности в цеху. Но и приходя домой невольно да задумывался о делах и проблемах, ожидающих его завтра. Вспоминал одно, другое, пятое да десятое. И так до самого сна. Не отпускал завод…

Утомил тяжелый цеховой труд и Дмитрия. Однако завершенность дела, свершившееся решение задачи и радость преодоления обстоятельств вдыхали новые силы, награждали торжественным самодовольством и веселостью. Это состояние стремительно вознесло его по лестничным пролетам к дверям квартиры. Но стоило Диме затворить входную дверь, как силы, этот духовный подъем, иссякли, точно их вырвали, отняли у мужчины.

Квартира встретила Дмитрия приглушенным светом прихожей и тишиной. Чуть светлел дальний конец сумрачного коридора — на кухне горел свет, но в коридор он попасть не осмеливался и таился за углом, там где коридор сворачивал к кухне. И в зале, и в детской, и в спальне свет был погашен. Из всего окружения настойчиво лезла к сердцу какая-то напряженность. В ответ же мужчине хотелось то ли стать неприметным, чтобы никто из домочадцев не заметил его прихода, то ли напротив сломить эту напряженность стуком скинутых ботинок, шумом снимаемой одежды и глухой тяжестью шагов.

Стараясь не шуметь и направляясь в ванную, Дмитрий заглянул в комнату. Люба сидела у телевизора, врезающегося яркими цветастыми вспышками экрана в полумрак комнаты. Глянул и уж было пошел дальше, но все-таки остановился:

— Ну что ты?..

— Ничего. — Не обернулась. Помедлив, тихо и сердито сказала. — Ужин в холодильнике… Разогревала, разогревала, да надоело. Сколько можно ждать.

После принятой ванны Дмитрий вышел на кухню. Нарочито громко хлопнул дверцей холодильника, стукнул дверцей микроволновой печи. Но тут же одернул себя — Глупо! Но Любовь уже вышла на кухню:

— Ну что расшумелся. Дети спят.

Дмитрий сел за стол:

— Это работа. Я не с гулянки пришел, не от любовницы.

Люба закрыла кухонную дверь, чуть звякну рифленое стекло.

— Работа… Что толку-то от твоей работы?

Помолчали.

— Как детей поднимать, думаешь-нет? Двоих-то, слава богу, вырастили…

— Благодаря заводу, — перебил Дима. — Все же было — и место в детсаду и путевки в лагеря.

— Ну было, а теперь ни того, ни другого. Только зарплата копеечная.

— Да разве я виноват в этом?!

— Не ты! Только голову надо иметь — ему не платят, а он еще и после работы остается. Шел бы домой, другой раз, глядишь, задумались да ценили больше.

— Что это тебе лавочка что ли? Это производство! «Простой» же выйдет на сутки!

— Дурной… — вздохнула Люба и вышла из кухни.

Уже укладываясь спать, Дима обнял жену, сказал:

— Ну что я не понимаю что ли… А и раньше-то что, все у нас так просто да гладко было?

— Все-таки надежнее, — Любовь прильнула к груди мужа. — Знаю всё. Никуда и не денешься. Руки у тебя хоть и золотые, да куда уйдешь. С работой-то кругом нынче туго.

— Да и не хорошо это, Люб, уходить-то. Предательство какое-то получается. Бежишь, будто крыса...

— Ладно уж, спи, сознательный работник, — вздохнула Любовь, гася светильник.