Огнённые годы - Серый паук Гороховацкий и ее смерт

Есть люди, которые утверждают, что пауки – полезные животные. Они поедают много надоедливых насекомых и поддерживают чистоту в квартирах. Но я не люблю пауков. Уше, как они сидят посреди своих сетей, серые, неподвижные и притаившиеся. Это пробуждает во мне чувство отвращения и трепета. И когда какоелибо насекомое попадает в липкие лапы паутины, он набрасывается на добычу так, что уже нет спасения. Паутина и паук обычно оказываются смертельно опасными.

Я тоже один раз в жизни попадался в такие сети. Это был серый и неприметный паук, чья безжалостная хватка могла стать для меня смертельной, и только благодаря счастливому стечению обстоятельств я смог освободиться от этих паучьих лап.

25 марта 1942 года был памятным днем в моей жизни. В этот день начался новый этап жизни. Ушли в прошлое игры и забавы моего детства и юности. Ушли в прошлое походы на концерты Леонида Утесова и кинолекции профессора Комарова. Ушли в прошлое мои безобидные флирты с девушками, которые, как мне казалось, я всерьез любил, и ушли совместные визиты на мероприятия в дом создателей фильма с моим лучшим другом Глебом Бавастро. В тот памятный день меня призвали в «победоносную» Красную Армию. Так я и записал в своем дневнике, который начал вести впервые в жизни и который должен был сопровождать меня всю войну. Толстая тетрадь в клеенчатом переплете. Он нашел свое место в моем рюкзаке и отныне должен был стать моим постоянным спутником.

После более чем трехнедельного путешествия я приехал в середине апреля 1942 года в офицерском училище в Орджоникидзе на Северном Кавказе, где началась первая тяжелая школа в моей жизни. Ослабленный голодом и долгими переездами в вагонах для скота, сломленный почти нечеловеческими требованиями к телу и душе, униженный всепроникающей дисциплиной и суровостью, полностью изолированный от внешнего мира, я с трудом адаптировался и не отставал от тренировок. Первоначальное проживание в бывшей конюшне, ежедневные унижающие достоинство процедуры чистки оружия с обнаженным телом, сбритые до лысины волосы, жалкие голодные пайки, беспощадные тренировки по бездорожью и постоянная атмосфера недоверия, все это отразилось в моем дневнике, который я никому не показывал, но бережно хранил при себе и всегда носил с собой.

Там был наш первый командир взвода и инструктор, молодой, элегантный лейтенант Мирошников, который гордился своей внешностью и с которым я не ладил. Был у нас второй инструктор, грубый и сварливый лейтенант Марковб  которого я значительно превосходил в интеллектуальном отношении, и который постоянно следил за мной с подозрением, и, наконец, был отвратительный и заносчивый сокурсник, Чуваш-мордвин и бывший комсомольский лидер Бабаев. Он всегда шел рядом со мной и ненавидел меня за мою слабость, мою чувствительность и хорошую успеваемость на теоретических уроках, и он использовал любую возможность, чтобы еще больше осложнить мне жизнь.  Бабаева всегда щадили и Мирошников, и Марков. Когда мы шли на полигон под палящим кавказским солнцем, и я был обременен 33-килограммовой установкой старого пулемета Максима, Бабаев только радостно ухмылялся сквозь толстые, оттопыренные губы.   

Когда прозвучала команда «песня!» и я, в целях экономии сил, подпевал очень тихо или только делал вид, что подпеваю, он доложил мне лейтенанту Маркову: «Мишка не поет!» Тогда Марков взревел; «Подпевайте, уклоняющиеся! Ты! Я буду преследовать тебя с пулеметом, пока ты не получишь соль на спину!» Как ни странно, Бабаев был для меня как «прикреплен».  Когда мы вместе упражнялись в прицеливании, Бабаев намеренно и каждый раз перемещал движущуюся мишень и ставил точку карандашом куда угодно, но только не туда, куда я только что прицелился. Тогда лейтенант Мирошников пришел в ярость, крича с перекошенным лицом: «Диверсант! Я доставлю тебя туда, где тебе самое место! Я испорчу твою жизнь! Парень может только есть и страть!» А Бабаев только самодовольно ухмыльнулся, потому что ему в очередной раз удалось меня смахнуть. Все эти военные действия и унижения, все эти происшествия я записал в своем дневнике, не без того, чтобы сначала сделать краткий конспект в другой, тонкой книжечке. Здесь не было никого, с кем я мог бы поговорить, с кем я мог бы разделить свои страдания.

Пришло наше приведение к присяге. В окружении красных флагов и портретов Ленина и Сталина под открытым небом было установлено что-то вроде «алтарей», перед которыми каждый курсант должен был произнести заранее выученную им формулу клятвы. На церемонии присутствовало несколько неприметных мужчин в мундирах без знаков различия, которые внимательно осматривали каждого присягнувшего. Но в то время я не знал, что один из этих неприметных людей станет моим самым большим мучителем, «моим пауком».

После торжественного акта приведения к присяге нам также была дана обязанность и «доверие» быть назначенными в качестве сторожевых постов. Через несколько дней пришло время: нам было приказано охранять северную сторону казарм в течение 24 часов; два часа вахты, два часа учебы в доме карауля, два часа отдыха перед следующей вахтой. Я давно заметил, что Бабаев незаметно наблюдает за мной, пока я пишу дневниковые записи. Но по своему невежеству, надежности и вере в добро в человеке я не придавал этому факту никакого значения. И именно это доверие погубило меня. Каково же было мое удивление, когда в разгар караульной службы у северных ворот казармы меня сменил другой курсант. «Ты должен вернуться в дом, там тебя ждут», — коротко сказал мне сержант, сопровождавший смену. Когда я вошел в дом, все пристально смотрели на меня. Никто не сказал ни слова.  Только Бабаев нахально и торжествующе ухмыльнулся мне и самодовольно сказал: «Товарищ лейтенант Марков ждет вас, Михаил Сергеевич», и в голосе его звучало злорадство и открытая ненависть одновременно.

Я доложил лейтенанту Маркову, который сидел за своим столом, еще более угрюмый, чем когда-либо. Потом я увидел свои дневниковые записи, лежащие на его столе, и сразу понял, что произошло. В мое отсутствие Бабаев достал записки из моего рюкзака и отнес их Маркову. К счастью, в качестве напоминания я использовал только импровизированные записи, а не оригинальный дневник. Вероятно, Бабаев его не нашел. Я чувствовал, как мой пульс бьется все быстрее и быстрее, ноги становятся все мягче и мягче.

Марков с притворным хладнокровием листал тетрадь, внимательно читая страницу за страницей. — Так, так, ты ведёшь дневник, как интересно... Для кого, может быть, для фашистов?» — прошипел он сквозь губы. «Ни в коем случае, никогда», — попытался оправдаться я. «Это просто короткие заметки. Только для меня лично, в качестве напоминания, так сказать, товарищ лейтенант... Это вообще ничего не значит, это все совершенно безобидно"... Но Марков не дал мне закончить. Он встал и приказал мне стоять на месте. «Нет смысла?» — резко сказал он. — Я так не считаю. На мой взгляд, это реальный случай шпионажа в пользу врага. Я не могу этого пропустить. Мой гражданский долг – сообщить о случившемся в НКВД». Он снял трубку и набрал номер. «Пожалуйста, пошлите кого-нибудь к нам. Здесь обнаружен случай шпионажа,» коротко сказал он и повесил трубку. Земля закачалась у меня под ногами... Теперь пора, ты заблудился... Все!... Конец! »  стучало в моей голове. Понадобилось всего несколько минут, чтобы человек в форме без знаков различия появился на гауптвахте. Он не был ни высоким, ни низким, ни худым, ни толстым, ни дружелюбным, ни несимпатичным. Он был никем, человеком молчаливым, серым и неприметным, без лица. Он выглядел как один из миллионов, как одна тарелка похожа на другую, он был нулем, кем-то, на кого ты не обращаешь внимания, не замечаешь в толпе и забываешь сразу после встречи. И хотя он казался таким бесцветным, таким серым и таким ничтожным, он излучал стальную, неудержимую и опасную силу, от которой кровь стыла в жилах другого человека.

«Где курсант, о котором идет речь?» спросил незнакомец торопливо и почти со скукой. «О, это он! Пожалуйста, пойдем со мной». Он схватил мои дневниковые записи, попрощался с Марковым и взял меня с собой. Наша молчаливая прогулка привела нас к серому и неприметному, одноэтажному домику, который стоял почти скрытый под большими тенистыми деревьями посреди казармы.  «Пожалуйста, присядьте передо мной,» попросил он меня почти ласково. Затем он погрузился в мои записи, медленно и внимательно читая их, страница за страницей. Его лицо оставалось пустым и ничего не выражающим, как тарелка. Я огляделся по сторонам. Домик состоял всего из одной комнаты, обставленной спартанской мебелью и разделенной на две части занавеской. Я обнаружил стол, незаправленную, помятую походную кровать, грязный шкаф, несколько стульев. Стены не были украшены картинами или плакатами.   Даже вездесущий Сталин не смотрел со стены своими прищуренными, хитрыми глазами азиата. Мне стало жутко. Внезапно мужчина посмотрел на меня, и мне показалось, что я вижу что-то похожее на тень улыбки на его ничего не выражающем лице.
Затем последовал сухой допрос. Спросил Гороховацкий, а я ответил. За этим последовали обычные вопросы о моем имени, домашнем адресе, моих родителях, моей жизни до сих пор. Все это казалось довольно безобидным, почти скучным. — Я сейчас читаю: сегодня у нас на завтрак был суп «Баланда» и без масла, — цитировал мои записи Гороховацкий, — вы действительно сидели в тюрьме? «Почему?» — удивленно спросил я.  «Потому что суп баланда — это типичное тюремное выражение», — проинструктировал меня мой визави. — Так вы были или нет!?  Его голос звучал все жестче. Я сказал нет.

Вдруг за занавеской раздался шум и откашливание. Занавес раздвинулся, и в комнате появился огромный рыжеволосый мушчина. Распространяя вонь пота и грязных портянок, он протирал сонные глаза, зевал и потягивался, задирая подтяжки. Он только взглянул на меня крошечным взглядом, но я заметил что-то вроде мерцания на его равнодушном лице, как вспышку света, как фотографию, которой он запечатлел и навсегда запечатлел меня в своем мозгу в тот момент. Холодная дрожь пробежала по спине. Гороховатский, похоже, заметил. Ничто не ускользнуло от него. — О, — сказал он бесстрастно, — здесь не нужно бояться. Это Коган, мой коллега. «Здесь все свои». «Он вам ничего не делает, пока ничего», добавил Гороховацкий. Я понимал, что опасность совсем рядом.

Что я могу сказать обо всем этом», — продолжил Гороховацкий. «Со своим дневником вы устроили себе настоящий беспорядок. Подумайте сами: однажды вы придете на фронт и ваш дневник попадет в руки врага. Фашисты будут рады всей этой информации. Это должно быть очевидно для вас! Я расцениваю это письмо как попытку шпионажа, как предательство военной тайны, как предательство своей родины. Знаете ли вы, что может случиться для вас? Расстрел! На месте! — Но я не это имел в виду, — попытался оправдаться я, хотя знал, как глупо и неправдоподобно все это звучит. «Я написал его только для себя и уничтожил бы его перед тем, как отправиться на фронт, конечно, поверьте!»

«Прекратите детскую болтовню,» холодно сказал Гороховацкий, «или вы хотите принять меня за дурака? Вставать надо раньше. Если это то, чего вы хотите - дело ясно! Я мог бы расстрелять вас за это. Коган любит это делать! Он специалист в таких вещах. Это совсем не больно, не так ли, Коган? Я присутствовал при вашем приведении к присяге. Вспомните, как вы читали последнее предложение формулы клятвы «должен ли я когда-нибудь».... и так далее.  и т. д...., «Тогда пусть меня накажет праведная рука трудящихся», сказал он так горячо и так внушительно, не правда ли? Теперь вы стоите перед этой карающей рукой народа, или я недостаточно ясен?»

Вся кровь отхлынула от моего лица. Все кончено, ты пропал! Живым отсюда не выберешься, стучало в голове. Я отчаянно искал способы отговорить себя от этого, найти какой-то спасительный компромисс, но я не знал ни одного. — Неужели, тов. Гороховацкий? Вы действительно этого хотите? Я готов взять всю вину на себя... Я жалею обо всем... Я мог бы сразу на фронт – на передовую линиу или штрафбат на десять лет, – отчаянно запинаясь, пробормотал я, цепляясь за ту маленькую жизнь, которая у меня осталась.

Я не мог догадаться, что Гороховацкий хотел запугать меня, запугать и таким образом сделать меня послушным. Но Гороховацкий прекрасно знал, что большинство людей в таких ситуациях хнычут за свою жизнь, унижают себя и в такой момент способны на любую подлость, которая от них требуется. Так что Гороховацкий пил на моем отчаянии, на моем страхе и знал, что я всецело в его руках. Вот как он этому научился. Это была его профессия.

«Обычно смертная казнь является нормальным мерилом преступления, которое вы совершили, — сказал Гороховацкий, — но, учитывая вашу молодость и неопытность, я мог бы помочь вам, если бы вы захотели помочь мне. Разве это не было бы разумной основой для плодотворного сотрудничества в будущем?» И в своих страданиях я, естественно, цеплялся за эту маленькую соломинку, которая могла означать мое спасение.
 
Мне было ясно, что Гороховатский был лишь крохотным винтиком в этом преступном и человекоразрушающем государственном аппарате, который постоянно искал и находил новые жертвы. Это был серый, неприметный, отвратительный паук, не имеющий собственного лица, но наделенный неограниченной силой этого истребительного аппарата. Бесшумно и незаметно он забрасывал свои липкие, смертоносные сети, из которых не было выхода. Теперь я сам попал в эту мерзкую паутину лжи, шантажа и предательства, не зная другого выхода, кроме того, который мне предложили. Гороховацкий спокойно и обстоятельно разъяснил мне мои будущие задачи: шпионить за моими товарищами, которых я должен был сознательно вовлекать в компрометирующие разговоры и выяснять их взгляды и мнения и еженедельно докладывать ему, Гороховацкому, результаты этой шпионской работы. У меня не было выбора. Я подписал. Затем мне разрешили вернуться в караульное помещение как ни в чем не бывало.

Прошло несколько недель. Мучимый стыдом и угрызениями совести, я искал выхода из ситуации, от которой зависела моя жизнь, но не знал его. Мои одноклассники вели себя умнее меня. Они не разговаривали со мной, они умело избегали любого разговора со мной, каким бы безобидным он ни был. Теперь, когда у меня открылись глаза, я тоже заметил огромное напряжение и атмосферу недоверия, царившую в нашей компании. Гороховацкий требовал достижений, фактов, которым я не мог его научить. Он снова пригрозил судом и расстрелом. Его сеть сжимала меня все крепче и крепче. В отчаянии я стал записывать такие мелочи, как: Бакланов потерял патрон (Бакланов был самым тупым и глупым учеником в роте, который был отличной мишенью для насмешек), или о том, как другой студент украл у меня носовой платок, сувенир моей последней московской подруги Валентины.

Но Гороховацкого эти пустяки не устраивали. «Тогда выдумывайте факты, напрягайте память! В остальном вы не такой уж и глупый! Я не буду больше ждать!» — пригрозил он. Липкая паутина превратилась теперь в тугую петлю, в которой уже висела моя голова.  Я не знал, где и как ... Однажды вечером, когда уже стемнело, я ждал перед серым, неприметным домом НКВД Гороховатского, которого, казалось, не было дома. Вдруг я заметил темную фигуру, нерешительно ползущую к дому. Я быстро спрятался за деревом и вдруг узнал идиота Бакланова, который, очевидно, тоже хотел видеть Гороховатского. В ужасе я побежал обратно в казарму. С этого момента я понял, что на меня тоже натравливают шпионов, что этот глупый, но безобидный Бакланов тоже висит в паутине НКВД, что, возможно, он собирался сделать какой-нибудь репортаж, может быть, вымышленный, обо мне, чтобы вытащить свою голову из петли. Спасения для меня не было – или было?

Но была только одна отсрочка. Через несколько дней нашу роту отправили на бивуак примерно в 30 км от города. Бивуак располагался в дикой, пересеченной местности, посреди гор, на берегу холодного, прозрачного горного ручья. Шел проливной дождь. Мы спали в примитивных хижинах, крытых соломой из веток, через эти крыши вода стекала на наши койки. Все промокли насквозь, только лейтенант Марков лежал на сухой. Над его койкой крыша была покрыта старыми железными досками. Мы получали чистый голодный паек, потому что еду доставляли в контейнерах, и ее нужно было нести добрых 5 км по пересеченной местности. По дороге носильщики исправно съедали половину еды. Они тоже были голодны. Кто-то обнаружил на xеснок,  который мы искали и жадно пожирали. Мы также нашли несколько деревьев с дикими, еще незрелыми сливами мирабель, которые мы собрали и приготовили на открытом огне. Почти каждый из нас страдал от диареи. «Тренировка выживания» — так мы бы назвали это сегодня. Но для меня это была чистая пытка. Моя стойкость уменьшалась день ото дня. Но 10 июля, за неделю до окончания бивуака, мы получили приказ немедленно вернуться в казармы. Все были этому рады, кроме меня. Я думал о Гороховатском и о том, как он расплачивался со мной...

В казарме все перевернулось с ног на голову. Больше не было ни регулярных уроков, ни полевых учений, ни торжественных перекличек. "Развёртывание на фронт", мы идём на фронт, слухи ходили повсюду. Это было правдой. На собрании батальона на плацу 11 июля командир батальона говорил о краткой командировке в степи Сальска, о чести, которую нам оказывают партия, правительство и товарищ Сталин, о том доверии, которое нам оказывается. Роты  были реорганизованы. С легким сердцем я расставался с ненавистным лейтенантом Марковым, так как меня перевели из роты крупнокалиберных пулеметов в другую роту легких гранатометчиков. Смертельная петля на шее и неразрывная паутина «серого паука Гороховатского» начали ослабевать. 12 июля 1942 года поезд, набитый курсантами, отправился на север. Мое спасение, казалось, было в пределах досягаемости, хотя я не знал тогда, что мне предстоит еще одна встреча с Гороховатским, на этот раз в последний раз.

События, постигшие меня на фронте, не оставили мне ни времени, ни места для размышлений о Гороховатском и его мести. Уже 14 июля немецкие истребители-бомбардировщики нанесли удар по железнодорожному вокзалу Армавира, который был забит военными эшелонами. Был нанесен большой материальный ущерб, много убитых и раненых. Только наш поезд чудесным образом удалось отбуксировать на открытый путь. Пока мы сидели на железнодорожной набережной и слушали бомбежку Армавира, неизвестный мне виртуоз играл на своем аккордеоне последние военные песни «давай заразим себя одним» (который потом так замечательно пела известная эстрадная певица Клавдия Шульченко) и ленинградскую песню «Любаша, милая Любаша», которую я смог выучить наизусть, прослушав всего один раз. Пробуждение утром на цветущем тюльпановом поле после убийственного, ночного 76-километрового марша от Котельниково до Шутово, а также двухдневное пребывание в небольшом селе Молоканка, еще совершенно не затронутом войной, где жители питались почти исключительно молоком и молочными продуктами, были одними из ярких впечатлений этого времени.

Работая на окопе у села Суворовское, я обнаружил на берегу Дона полуразложившийся военный труп, который произвел на меня неизгладимое впечатление. В деревне Генераловка немецкие истребители-бомбардировщики снова атаковали нас, уничтожив нашу колонну со всем своим багажом, в том числе и с моим тщательно спрятанным оригиналом дневника. С одной стороны, я долго оплакивал свои незаменимые военные документы и все письма от матери и друзей, а с другой стороны, радовался, что компрометирующих меня доказательств больше не существует.

За десять дней до нашей первой настоящей операции на передовой линии мы высадились в деревне Демкин, небольшой деревне, окруженной со всех сторон полями подсолнечника. Жара стояла невыносимая, все хотели пить. Я отправился на поиски колодца. Вскоре я нашел живописный колодец на перекрестке двух грунтовых дорог за деревней, посреди полей подсолнухов у колодца заметил симпатичную, лет 14 блондинку, грызущую спелый подсолнух. «Хочешь тоже семечек?» — ласково сказала девушка и протянула мне свой подсолнух. Несмотря на то, что я был голоден, я не сказал «нет». Я взяла цветок и выломала горсть спелых семян. Внезапно я заметил тень, которая зловеще легла на мои руки с семечками. Я развернулся и замер. Передо мной стоял мой мучитель, мой «серый паук» Гороховатский.

«Какое совпадение, какое чудесное совпадение встретить вас здесь,» тихо прошипел Гороховацкий, «и я боялся, что вы отделаетесь безнаказанностью. Так что, паршивый враг народа, теперь мы сводим счеты!» Гороховацкий с ненавистью смотрел мне в глаза, и его иначе ничего не выражающее лицо напоминало теперь отвратительную, холодную гримасу. И хотя мы пристально смотрели друг на друга, краем глаза я заметил, как его правая рука медленно подползла к револьверу, висевшему у него на поясе, и открыла футляр револьвера. Вот тебе конец, долбило в мозгу, он тебя просто отстреливает - а блондинка? Я был уверен, что ему тоже придется ее убить. Гороховацкий свидетелей не оставит! Вот как он этому научился... В конце концов, это его работа.

Слышимый шорох на поле подсолнухов отвлек мое внимание. Многолетники расступились, и перед фонтаном лично появился командир батальона. «Где вы, Гороховацкий?» — нетерпеливо спросил он, не обращая на меня внимания. — Я искал вас все это время. Почему бы вам не приехать сюда? Вы же знаете, что у нас так мало времени.» Гороховацкий опустил правую руку и снова завязал футляр револьвера. Его перекошенное лицо дрожало от гнева и бессилия. Он подошел ко мне и прошептал мне в лицо: «Тебе опять повезло, негодяй, сволочь! Но в следующий раз ты не будешь скучать по мне! Твои дни сочтены, помни об этом!» Затем он последовал за командиром батальона и исчез вместе с ним в поле подсолнухов. Меня парализовало от ужаса, и мне потребовалось много времени, чтобы восстановить душевное равновесие.   

Именно тогда я в последний раз увидел Гороховатского. Судьба снова была ко мне благосклонна. Через десять дней, 23 августа 1942 года, наша рота курсантов  была отправлена в колхоз «Парижская коммуна» в плохо подготовленную, бессмысленную контратаку, в которой я был ранен с близкого расстояния и взят в плен румынскими войсками, воевавшими на стороне немцев. С тех пор «серый паук Гороховатский» уже не имел надо мной никакой власти. Ее липкая, замысловато плетеная сеть порвалась, и я смог освободиться от нее. Наконец-то я был свободен.

Михаил Сергеевич Михайлов написано 31.7.-2.8.1981 в больнице в Зингене/Хоэнтвиле