Глава 1
Человек может сколько угодно понимать неизбежность войны, но она все равно грянет для него внезапно. Так уж устроен человек: ему свойственно до бесконечности рассуждать о неотвратимости беды, но всегда надеяться, что минет. То есть, возможно, и случится, но не именно с ним.
Угроза жизни возвращает человека к его биологической, звериной сущности, сублимируя интеллект в эмоцию, мобилизуя все возможности мозга на службу инстинкту выживания. Через некоторое время, когда пройдет первый шок, война в сознании распадается на череду непрестанных предчувствий неожиданного. Парадокс заключается в том, что когда оно наступает – то самое страшное ожидаемое, оно все равно неожиданно. Те, кто начинает войны, прекрасно знают – чувственно или осознано – эту особенность человеческой психики. Что бы они ни вытворяли, сколь открыто ни готовились бы к бойне, подавляющее большинство – даже тех, кто непосредственно вовлечен в эту зловещую подготовку – не верит, что это не понарошку: «да ну, бросьте, это просто учения», «ой, подумаешь, мелкая заварушка, чтобы кровь не застаивалась», «какая война? Ну, постреляют немного», «О чем вы говорите? Войну сейчас может начать только сумасшедший». Но наступает день… Хотя нет, чаще всего это случается на рассвете.
Ровно через двое суток после того, как «дикобразы» были в ночном охранении, передовые отряды атлантов наткнулись на армию Афин и их союзников.
Небо только начало сереть слева, на востоке; справа раздавался шум прибоя. Над волнующимся морем нависли облака. Их края можно было рассмотреть потому, что на небе появилась огромная белая звезда. Звезда эта вела себя неприлично: она не была скромной светящейся точкой – шляпкой гвоздя, прибитого к небосводу, но напоминала ослепительно белую тарелочку. Как будто кто-то порушил твердыню небес и, более того, делал эту дыру с каждой ночью все большей. Разное говорили об этом, но большинство жрецов, ведунов и оракулов сходились на том, что ничего хорошего ждать не стоит. «Ох, не к добру разбитое зеркало небес, не к добру», - вещали они, цокая языками и покачивая кудлатыми головами.
Надо ли говорить, что и солдаты обеих армий были согласны с тем, что быть беде. Но для них, хотя бы понятно было, о какой беде идет речь: быть сече великой, крови немалой, смерти лютой! И это будет их сечь, их кровь, их смерть. А тарелка та на небе, то и не тарелка вовсе, а окно, через которое те, кто живут высоко-высоко, за звездным куполом, будут наблюдать, как им, солдатам, предстоит убивать друг друга, корчиться в муках, истекать кровью и нечистотами, хрипеть и орать. Забавное, видать, зрелище предстоит.
Завидев армию греков, которая поджидая их, заняла гряду невысоких холмов, что тянулась, постепенно повышаясь, от моря отрогам гор, и упиралась в густой лес, атланты остановились в ожидании команд.
Вскоре на вершине самого высокого холма, занятого атлантами, появилось несколько всадников, среди которых выделялась могучая фигура Мемнона, прозванного Убийцей Времени. Мемнон был не стар, он был древен. Древен настолько, что никто уже не помнил, когда он впервые командовал армией атлантов. Но что еще важнее, никто не помнил, чтобы атланты под его командованием терпели поражение.
Мемнон пристально вглядывался в ряды греков. По едва заметным различиям в оружии и обмундировании, он понимал, из какого города прибыл отряд. Не меньшее внимание он уделял осмотру местности. От его взора не укрылась ни одна расщелина на поле будущей битвы, ни одна рощица, ни одна скала. Время от времени он, не оборачиваясь, бросал через плечо отрывистые слова, и тут же кто-нибудь из свиты срывался с места, спеша выполнить распоряжение. Мемнон будто лепил линию фронта. Не прошло и часа, а войска атлантов уже перегородили все пространство между морем и лесом, расположившись на гряде, параллельной той, которую заняли греки.
Терис, полемарх, командующий армией афинян и их союзников, был одет как простой воин. О его высоком положении можно было догадаться только по тому почтению, с которым к нему относились окружающие.
- Вот он, - сказал Терис, не обращаясь ни к кому конкретно.
- Кто? – спросил его адъютант.
- Мемнон. Убийца времени. До сих пор никто не мог одолеть его.
- Мы будем первыми! – восторженно воскликнул адъютант.
Бравое замечание молодого воина заставило Териса поморщиться. Ему вспомнился оракул, полученный им по дороге к Парге в Дельфах. Оракул гласил: «Вы оба, и ты, и Мемнон не знаете поражений. Вы и не узнаете их. Хотя обе ваши армии будут уничтожены». «Но кто же, все-таки, одержит верх?» Оракул рассмеялся: «Небеса!» Терис не был излишне суеверен, но оракул Дельфийца не был приметой. Это был приговор, приговор судьбы, и уклониться от него не было дано никому.
Греки вышли к Парге еще вчера. Терис выбрал это место не случайно. Он хорошо знал Эпир и загодя, еще до прихода войска к эпицентру будущего сражения, составил план битвы.
Глава 2
И Мемнон, и Терис понимали, что эффект внезапности утерян, а потому они не спешили, внимательно следили за малейшими изменениями в расположении войск противника с тем, чтобы не прозевать начало основного сражения. Характер местности был таков, что развернуть мощное наступление основных сил было едва возможно: войска противоборствующих сторон занимали гребни двух параллельных гряд холмов, между которыми располагалась глубокая долина, изрезанная оврагами. Пространство не занятое оврагами представляло собой скальные выступы. Все, что не было скалами, было покрыто многочисленными рощицами. По дну оврагов струились ручьи, берущие свое начало из родников, которыми изобиловали основания скал.
С одного конца, западного, долина выходила к морю. Здесь местность становилась почти ровной. Пролив, шириной в несколько километров, отделял от материка несколько островов, чье побережье было изрезано многочисленными заливами. Острова были гористы, и издали казалось, что они полностью покрыты густым дубравами. С востока долина упиралась в густой и дремучий лес, в котором удобно было прятаться, но не сражаться большим группам воинов. Чаща покрывала огромный пологий холм и простиралась вширь на два-три километра. Получалось, что применить всю мощь армии ни одна из сторон не могла: просто негде было. Поэтому первые два дня войска атлантов неподвижно стояли на своих позициях, созерцая противника.
Человек ко всему привыкает быстро. И буквально через несколько часов и греки, и атланты настолько свыклись с близостью врага, что это состояние стало казаться солдатам обыденностью. Все, кто не был занят в караулах, ставили палатки, разжигали костры, точили мечи, подтягивали ремни на щитах и сандалиях – на войне нет мелочей. Повара готовили свое варево – что-то похожее то ли на суп, то ли на кашу. Вокруг костров царила веселая и беспечная обстановка: балагуры балагурили – а как иначе? Старые шутки и анекдоты казались удивительно веселыми, смех был удивительно заразительным. Даже самые угрюмые воины не могли сдержать приступы хохота. Воистину: нет ничего смешнее, чем близость смерти, ее запах будоражит, превращает в безделицу даже то, что еще вчера казалось таким важным и серьезным. Все это неистовое, сюрреалистическое бурление жизни напоминало массовую истерию. Но внимательный взгляд не мог не заметить, как напрягались спины и щурились глаза, когда кто-нибудь посторонний вдруг пробегал неподалеку, или когда скороход торопливо шествовал к штабу или из штаба. Нет, эти смешливые мужчины знали, что такое война и были готовы к битве.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда Протос вызвал к себе Зака, командира дежурного отделения «Дикобразов».
Протос сидел на большом камне и непрерывно чесал голень правой ноги.
- А, это ты, старина.
- Так точно, - рявкнул десятский, задрав подбородок и выкатив глаза.
- Да ладно тебе орать, присаживайся, - поморщился Протос и указал на камень напротив себя.
Зак присел на краешек камня, но аккуратно, дабы не впасть в грех панибратства - спину по-прежнему держал ровно, как и подобает образцовому солдату.
Протос остервенело массировал ногу.
- Не знаю, как у кого, но у меня перед битвой все раны ноют. А у тебя как, тоже?
- Тоже, - Зак позволил себе легкую улыбку понимания.
- Да, нам, ветеранам, только и страшно по-настоящему. Молодняк-то не понимает, что такое большая битва. А мы помним и всех, кого мы убили, и всех наших погибших, и все удары, которые пропустили. Да и как их забудешь: ноют ведь раны.
Старый солдат понимающе кивнул.
- Знаешь, - продолжал Протос, - видел я сегодня сон. Будто старая ведьма предрекает мне смерть. А я ее и спрашиваю: «От чего смерть-то моя приключится?» Ну, ведьма и говорит: «От воды». Засмеялась старая так гнусно, что аж муторно стало, прыг в лодку и ну давай грести лопатой. И так справно гребла, что, почитай, в мгновение ока уже под горизонт подплыла. А я, значит, и думаю, откуда эта карга лодку взяла, тем более что и моря вроде по началу и не было окрест. Чудеса, да и только. Кумекаешь, о чем это я?
Зак, как и положено, вскочил, задрал подбородок и бодро доложил:
- Никак нет!
- Ой, врешь, сукин ты сын, - рассмеялся Протос и жестом приказал Заку садиться, - Так вот, я и полагаю, что надо бы выслать разведку к ручью, посмотреть что там и чего, а заодно и воды родниковой принести – водички родниковой страсть как хочется. Что-то не верится мне, что смерть моя на дне ручья притаилась. Ты как мыслишь, Зак?
Старый солдат снова вскочил:
- Да никак не может того быть, чтобы такой великий воин, как ты, Протос, захлебнулся в ручье. Бредни это.
Протос удовлетворенно кивнул.
- Вот и сгоняй со своим десятком, когда стемнеет, вниз, к ручью. Только осторожно, - Зак кивнул, мол, понимаю, - присмотрись, где там можно укрыться, пригляди место для засадных отрядов. Ты - солдат опытный, полагаюсь на тебя.
Зак снова кивнул головой, хотел сказать что-то чеканное, положенное по уставу, но Протос остановил его движением руки:
- Иди. И не забудь воды принести.
Зак собрал свой десяток и рассказал о разговоре с Протосом.
- Запомните: никаких шуток-прибауток – это я в первую очередь тебе говорю, Морк. Идти так, чтобы каждого видел хотя бы один из нас. Никакой самодеятельности. Все понятно?
Вмиг посерьезневшие «дикобразы» дружно закивали.
- И последнее. Если, не дай бог, со мной что случится, например, убьют ненароком, за старшего остается Криптон.
Это было так неожиданно, что солдаты выпучили глаза от удивления, а Криптон вскочил на ноги и, задыхаясь от волнения, пролепетал:
- Как я? Я же самый молодой!
- Криптон! Приказы выполняются, а не обсуждаются. Кроме того, я, поверь, вовсе не собираюсь помирать. А к ответственности пора уж привыкать. Чай не мальчик.
Слова старого солдата были встречены смехом. Зак поднял руку, и смех тут же стих.
- Еще вопросы?
Вопросов больше не было.
- Собираемся через два часа. Поесть сейчас, а не прямо перед выходом, отдохнуть, проверить оружие. Всё, все свободны.
«Дикобразы» вышли вдесятером с началом сумерек. Шли осторожно, стараясь не шуметь, и не быть слишком заметными. Когда спустились к ручью, кромешная тьма укутала окрестность.
Глава 3
-…Перед вами, господа, вовсе не благородный эйдос Арчибальда Дивани.
- Как не Арчибальда? – в один голос вскрикнули Шекспир и Моцарт.
- Никак не Арчибальд, - ответствовал Фреге, и лицо его расплылось в сладкой улыбке.
- Позвольте! Позвольте! – воззвал из своего кокона Дивани, - А кто же я, по-вашему?
- Позволяю. Но в последний раз. Вы…, - профессор Фреге, прищурившись, смотрел на кокон Дивани. Над облаком повисла абсолютная тишина, которая все длилась и длилась – видимо, в профессоре Фреге умер великий актер. – Вы – Протей, сын Посейдона, отличаетесь способностью к мимикрии, способны принять облик любого существа и любой сущности. Господа понятые лично могли лицезреть вашу попытку стать лошадью…
- Жеребцом! – простонал из своего кокона Протей.
- Хорошо, жеребцом. И если бы не блестящие способности господина Оккама, то, возможно, вам и удалось бы и на этот раз ускользнуть от правосудия. Итак, вы обвиняетесь в том, что по приказу отца, бога морей Посейдона или, как его называют некоторые, Сейдо вы визуализировались в образ несчастного Дивани.
- Но почему несчастного? – удивился Моцарт.
- Потому что Арчибальд Дивани, даже как идея, перестал существовать.
- Но ведь нам всем говорили, что эйдосы - бессмертны! – воскликнул Пушкин.
- Позвольте внести ясность в этот вопрос, - сказал Гёдель, протирая очки.
- Да уж, будьте любезны, - в эти минуты Шекспир напоминал самому себе Отелло, уже готового задушить Дездемону.
- Дело в том, что эйдос сам по себе бессмертен при определенных качествах. А именно, если он не зависит от параметра времени. Например, эйдосы Платона, Аристотеля, Евклида, Архимеда, Ньютона, Эйнштейна и прочих гениев первой величины – никоим образом не зависят от фактора времени, а потому они абсолютны в том смысле, что не подвержены темпоральным воздействиям. То есть подобного вида эйдосы не ржавеют, извините за некоторую брутальность метафоры.
- А как же я? – воскликнули почти одновременно Пушкин, Шекспир и Гете.
- Ну, понимаете ли, вы относительно бессмертны.
- То есть? – поинтересовался Моцарт.
- Каждый из вас будет существовать как эйдос, пока существует язык, на котором вы пишите, пока есть потребность в театре, кинематографе или ином шоу, которое будет использовать написанное вами.
- Ну, слава богу, немецкий язык будет существовать вечно, - молвил Гете и укутался плотнее в свой шлафрок.
Шекспир лишь хмыкнул в ответ.
- Все языки смертны, - вмешался лорд Рассел, пресекая возможную ссору на корню, - но ваши произведения, как известно, будут переводить, адаптировать, изучать…
- Но ведь и человечество…
- Разумеется, - лорд улыбался, - разумеется! Но в рамках отведенного ему, то бишь человечеству, времени вы можете перемещаться по этому самому времени сколь угодно долго и в любом направлении.
- А что же ваши абсолютно бессмертные?
- А вот абсолютно бессмертные могут перемешаться по всем временным координатам и даже за их пределами, как им заблагорассудится, - с приторной улыбкой сообщил Гёдель.
- Это почему же? – почти хором возмутились гуманитарии. Еще немного и они были бы готовы, надеть маски, выкрикивать речевки и выйти на демонстрацию с транспарантами и булыжниками.
- Дело в том, господа, что в каком бы уголке Вселенной, нынешней или иной, не возникла бы разумная жизнь, она несомненно придет к эйдосам Платона, логике Аристотеля, механике Ньютона. Но вот немецкий язык, равно как и английский, второй раз не возникнет. А потому не будет в новых мирах ни Шекспира, ни Гёте.
Гуманитарии молчали. Они были не то чтобы подавлены, они были уничтожены.
- Напрасно расстраиваетесь, господа, - лорд Рассел, откусил от большого красного яблока, неизвестно откуда появившегося у него в руке, неспешно прожевал и только после этого, проглотив откушенное, продолжил:
- Посудите сами: вечнозеленые - не в политическом, а в хорошем смысле, то есть абсолютно бессмертные эйдосы, будут повторяться в каждой новой жизни, они будут визуализироваться в бог весть каких образах и бог весть в каких условиях. Им предстоит каждый раз сталкиваться с мракобесием и преодолевать косность, жизнь их будет полна тягот. Иногда придется всходить на костер, иногда выпить яду, иногда пройти через такое, что на Земле и представить невозможно. А вы – каждый, обратите внимание, каждый! - абсолютно неповторимы. Вы – единичны! Нигде, ни в каком другом мире, ни в какое другое время не появится ваш двойник, никто не сможет сочинить ничего похожего на ваши творения. Они – абсолютно бессмертны, вы – абсолютно уникальны.
- Прямо от сердца отлегло, - заметил Гете, готовясь снова погрузиться в сладкий сон.
- Надеюсь, других ограничений на существование эйдосов и противопоказаний к их бессмертию нет? – на всякий случай осведомился Пушкин.
- К сожалению, есть.
- Да что же это такое, - всплеснул руками Гете, возвращаясь из мира грез.
- Все эйдосы, кроме абсолютно бессмертных, могут быть подвергнуты процедуре выхолащивания.
- Выхолащивания!? Как выхолащивания? Это издевательство какое-то! – загалдели наперебой писатели и композитор.
- Прекратите немедленно! Я из-за вашего щебета опять сбилась! -прикрикнула на них Хеттура и вновь беззвучно зашевелила губами: «Изнаночная, лицевая, лицевая, лицевая, внакид…».
- Выхолащивание, - пояснил Курт Гёдель, - это процедура сведения идеи к ее противоположности. Существует несколько способов проведения выхолащивания. Например, как вам должно быть известно, основная идея Великой Французской революции звучала как «Liberte, egalite, fraternite».
- Ну да, «свобода, равенство, братство». И что здесь плохого? – с некоторым вызовом поинтересовался Пушкин.
- Как известно, вначале мирозданья было Слово, а вот вначале любой революции – и Французской, в частности, - были слова,- улыбаясь, ответил лорд Рассел, - и слова эти звучат красиво. Но вот когда во имя сохранения равенства и установления всемирного братства начали принимать и, что хуже всего, выполнять различные законы, декреты, постановления оказалось, что свобода весьма серьезно ограничена.
- А когда недоинтеллектуалы, гордо именующие себя элитой, - продолжил профессор Фреге, - начали навязывать обществу свое понимание свободы, куда-то исчезло братство и, тем более, равенство.
- А вот так называемая Великая Октябрьская революция победила вл многом благодаря лозунгу «Земля – крестьянам», - добавил Гедель.
- И что? – воскликнул Пушкин.
- А ничего! Страна вернулась, по сути, к крепостному праву.
- И что же делать? – мрачно спросил Байрон, прерывая мрачную тишину, повисшую в воздухе.
- Ничего. Просто следует корректно формулировать идею. Не гнаться за красивостью, а поклоняться красоте, которая есть не что иное, как четкая формулировка начальных и краевых условий идеи.
- Например, - задиристо воскликнул Александр Сергеевич.
Фреге улыбнулся.
- Например, так. «Мороз и солнце. День чудесный…». Или вот еще. «Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть. Напраслина страшнее обличенья…». Ну, вы ведь помните?
Шекспир невольно покраснел.
- Сто двадцать первый сонет.
-И что? Неужели нет других форм выхолащивания? – поинтересовался Моцарт.
- Ну почему же… Можно, например, довести идею до абсурда, - ответил Фреге.
- Или применить идею в условиях, непригодных для ее использования…, - продолжил Гедель.
- Или исподволь внушить людям, что идея не бескорыстна. То есть выгодна небольшому кругу лиц. И, тем самым, лишить идею статуса объективной.
- А еще можно под видом овеществления идеи незаметно так, потихонечку, заниматься ее отрицанием, - добавила Хеттура, не отрывая взгляда от вязания.
- Верно. А ведь есть и более изысканные методы. Но мы, кажется, заболтались. Пора вернуться к нашим баранам, то есть к Протею в образе Дивани, - сказал Гёдель.
- Все, что вы рассказали так интересно! Мне даже захотелось записать ваши рассказы нотами. Да и куда спешить? У нас ведь в запасе вечность, - улыбнувшись, воскликнул Моцарт.
- Ах, милый Вольфганг! Вечность существует только в математике. В запасе она только у эйдосов первого порядка, чьи идеи настолько точно сформулированы, что недоступны выхолащиванию ни в какой форме.
- Вы хотите сказать, - с тревогой в голосе спросил Гете, - что не все здесь присутствующие – эйдосы даже не то что абсолютно бессмертные, но даже не первого уровня?
- Итак, слушается дело о выхолащивании эйдоса Дивани, - Гёдель сделал вид, что не услышал реплику Гете.
Глава 4
«Дикобразы» вышли вдесятером с началом сумерек. Шли осторожно, стараясь не шуметь, и не быть слишком заметными. Когда спустились к ручью, почти совсем стемнело. Правда, свет от Небесной Тарелки делал наступающий ночной мрак не таким зловещим. Сильный, порывистый ветер, который провожал их при выходе из лагеря, здесь, в низине, почти не ощущался.
Зак шел впереди, немного слева от Криптона. Косолапая походка десятского всегда казалась Криптону смешной. Вот и сейчас он улыбнулся, не опасаясь, что темноте командир заметит и примет его улыбку за насмешку. Вообще, вся эта скрытность, настороженность старших товарищей представлялась Криптону немного смешной. Ему представлялось, что они, вполне даже взрослые мужчины, играют в детские игры, придумывая себе опасности и страхи. Он вспомнил, как еще мальчиком с друзьями ходил по ночам в царские сады по яблоки и груши, и как все казалось ужасным и незнакомым, как за каждым деревом мерещился то ли сказочный фавн, то ли реальный сторож, то ли огромный сторожевой пес. Но зато какими вкусными казались яблоки из того сада! Не то что из собственного. Вот и сейчас. Подумаешь, сходить по воду к ручью…
Зак поднял руку, и все остановились, тревожно оглядываясь. Командир пристально вглядывался в деревья, которыми поросли берега ручья, чье журчание уже явственно пробивалось сквозь шум ветвей, шептавших что-то друг другу там, вверху, где ветер игриво гнул их долу. Но все казалось спокойным, и Зак махнул рукой, разрешая продолжить движение к воде, до которой и оставалось-то всего ничего – саженей тридцать.
«Дикобразы» расслабились и шли, уже не прячась, выпрямившись в полный рост. Криптон пригнулся, чтобы ветка не хлестнула его по глазам. И тут же услышал характерный шорох летящей стрелы, которая через миг впилась в ствол дерева как раз на уровне глаз, если бы ему не пришлось нагнуться. Слева охнул Зак, и Криптон увидел, как старый солдат начал медленно оседать на землю. В тусклом свете небес, можно было разглядеть острие стрелы, выползающее из спины десятского. Криптон бросился к командиру, но споткнулся о корень и растянулся во весь рост. Он только и успел выставить вперед руку с копьем, которое тупым концом уперлось в большой камень. Из леса, с боевым кличем и гиканьем выскочили греки, в темноте трудно было понять сколько, казалось, что много, и они, выхватив мечи, неслись на «дикобразов».
Один из греков мчался прямо на Криптона. Молодой воин, не зная даже еще зачем – то ли, чтобы принять бой, то ли, чтобы броситься бежать, попытался вскочить, но тут же снова упал на колено. Получилось – потом Криптон, вспоминая этот эпизод, так и не мог ответить себе, осознанно ли он поступал, - что он приподнял острие копья, которое по-прежнему упиралось в камень. Грек уже занес меч для удара но, видимо, не заметив в темноте копья, на полном бегу насадился на древко. Его лицо настолько приблизилось к Криптону, что тот успел рассмотреть смесь удивления – последнего удивления!, боли и, как ему показалось, обиды в глазах грека.
Криптон отпустил копье, застрявшее в теле грека, выхватил меч и огляделся. Справа от него Морк отражал, как мог, атаки греческого воина. Но вот атлант пропустил удар и упал на спину… Криптон без колебаний, бросился на помощь товарищу. Удар… Зак учил: «Бей, как дрова рубишь»… И тело грека - почти пополам… Автоматически Криптон сравнивает ощущения: когда копье проходит сквозь тело, то сначала огромное напряжение, а потом вдруг легкость, а вот удар мечом – напряжение – по всей длине руки, особенно в кисти, а потом ступор – дальше не идет, застрял меч в теле. Прав Зак, похоже на колку дров, но не совсем.
Морк лежал на спине и смотрел на Криптона, как будто перед ним был живой бог. Криптон нагнулся к нему и рявкнул:
- Чего разлегся! А ну, вперед!
И уже тише добавил:
- Теперь мы квиты. Я тебе ничего не должен.
Морк торопливо, но несколько неуклюже, поднялся, схватил меч и бросился на помощь атланту слева, на которого наседали сразу два грека.
- «Дикобразы», вперед! – Криптон издал боевой клич батальона и стремительно помчался вправо, как оказалось, вовремя. Огромного роста грек уже занес меч над Конком, самым низкорослым, а потому и самым любимым, воином в их десятке. Криптон подсел и, опираясь на колено, вогнал свой меч под ребро гиганта. Тот ухнул, глаза его выпучились, будто хотели вылезти из орбит. Грек начал оседать на землю. Видимо, ему очень не хотелось умирать, потому что он оседал медленно. Но вот уста его разверзлись, и горячая кровь потекла по подбородку, покидая беспомощное тело.
Криптон огляделся. Греки отступали.
- Ко мне! – скомандовал Криптон.
«Дикобразы», грязные, в крови, еще не отдышавшиеся после боя, собрались вокруг Криптона.
- Морк и Конк! Возьмите все фляги и наберите воды в ручье.
- А если там греки? – попытался возразить Морк.
- Если там греки, то убейте их, - вкрадчиво сказал Криптон и для убедительности гаркнул:
- Выполняй, разрази меня гром!
Морк с Конком тут же бросились за флягами.
- Остальные – собрать оружие у мертвых греков.
- А тела? – спросил кто-то из солдат.
- Тела оставить. Пусть они похоронят своих, как положено. Агорон!
- Я!
- Проверь наших…, - Криптон хотел сказать «убитых», но слово это застряло у него в горле. А может быть, кто-нибудь из них был еще жив. Пока он видел, что не хватает троих, - Если можно помочь – помоги, если нет – тоже помоги. Ты и ты – возьмете наших и отнесите в лагерь. Зака понесу я.
Он обвел взглядом «дикобразов», и ему показалось, что от него ждут еще чего-то. Чего-то такого, что стало бы знаком победы, их победы в первом бою.
- Перед выходом умыться и напиться из ручья. Только быстро.
По тому, как солдаты расслабились, Криптон понял, что все сделал как надо.
Криптон нес на плече тело старшего друга, который учил его всему, что должен знать воин, и вспоминал подробности боя. Ему было непонятно, откуда в нем в тот момент, когда он увидел Зака, пронзенного стрелой, вдруг зажглась холодная ярость. Почему, несмотря на то, что бой был скоротечным, казалось, что все тянется медленно, что каждое движение будто длится и длится? Почему все его приказы выполнялись беспрекословно? Конечно, Зак оставил его своим заместителем, но ведь почти понарошку, ему казалось, что никто тогда не принял его назначение всерьез. Да и он сам воспринял все это как шутку. Неужели старый вояка знал все наперед?
У входа в лагерь их встречали все свободные от службы Дикобразы во главе с Протосом. Почему-то новости распространяются сами по себе. Ведь никто, кроме их десятки, не знал о бое у ручья, но какая-то непонятная тревога будто витала в воздухе. А может быть, это был запах крови, принесенный порывом ветра оттуда, из низины. Эти первые капли крови, будто первые капли воды с небес перед ливнем…
Криптон остановился перед Протосом и бережно – так, чтобы не причинить боль телу, которое, кто знает, может быть, еще чувствовало что-то, положил Зака перед командиром. Рядом легли тела и двух других погибших атлантов.
- Зак, - едва слышно прошептал Протос, - вот и твой черед пришел.
Он стал перед павшим на колено и провел своей шершавой ладонью по лицу старого воина. И было в этом движении столько нежности…. Встал, отряхнул грязь с колена и. не отводя глаз от Зака, уже привычно строго бросил через плечо адъютанту:
- Погребальный костер, и все, что положено.
Перевел взгляд на молодого воина, стоявшего перед ним навытяжку:
- Как зовут?
- Криптон.
- Криптон. Хорошее имя. Следуй за мной, - сказал и пошел к штабной палатке.
Криптон впервые был в походном обиталище большого начальника. Его поразило, что внутреннее убранство палатки почти ничем не отличалось от обстановки в обычной солдатской. Только походное ложе, стол, на котором была разложена карта, начерченная на пергаменте, оружие – вот и все…
- Садись, - бросил Протос через плечо и откуда-то извлек амфору с вином, наполнил три оловянных стакана до половины.
Криптон достал флягу с родниковой водой.
- Зак говорил, что очень важно принести воду из ручья.
Протос принял флягу и вдохнул запах ручья, закрыв глаза.
Молодой воин боялся пошевелиться. Он понимал, что присутствует при прощании двух старых друзей, которые прошли через многие испытания вместе, хотя и находились на разных этажах служебной лестницы. «Да, смерть всех уравнивает. Может быть, поэтому она и страшна, и желанна», - подумал молодой солдат.
Криптон глубоко вздохнул, открыл глаза и разбавил вино. Они молча подняли стаканы и выпили до дна.
- Теперь о деле, - голос Протоса снова стал стальным, - Ваш десяток должен был разведать ситуацию у ручья. Что скажешь?
- Греки выставили там заслоны. Мы попали в засаду. Думаю, одну из многих. Зак и двое других погибли от стрел. Они хорошие лучники, но в бою на мечах и копьях мы сильнее.
Протос кивнул:
- Мне сказали, что ты убил троих.
- Двоих. Третий, думаю, был только ранен.
Протос с удивлением посмотрел на молодого человека.
- А как думаешь, можно там пробиться?
- Вообще-то, там топко. Коннице не развернуться, строем не пройти.
Протос, заложив руки за спину, задумчиво зашагал по палатке: четыре шага вправо, четыре – влево, четыре – вправо, четыре – влево…
- Хорошо. Ты утверждаешься десятским вместо Зака. Твой десяток переводится в разведку. Свободен.
Криптон вскочил, вытянулся, как и подобает солдату, стоящему перед командиром, кивнул, и вышел из палатки.
Глава 5
- Итак, слушается дело о выхолащивании эйдоса Дивани, - повторил Гёдель и откашлялся. – Слово предоставляется прокурору Вечности господину Фреге.
- Дамы и господа! Леди, - легкий поклон с вежливой и почтительной улыбкой в сторону Хеттуры, легкий взмах ресниц в ответ, - и джентльмены! Позвольте вкратце изложить суть дела. Итак, как известно, господин Дивани стал материализованным эйдосом во второй половине двадцать первого века. Суть эйдоса состояла на первом этапе в возможности конструировать произвольные живые организмы как композиты уже существующих организмов, а на втором – сотворение жизнеспособных организмов по материалам фантазий и вымыслов вне зависимости от предшествующих реализаций этих вымыслов. Эйдос был овеществлен в теле господина Дивани и был доступен пониманию рядом других лиц, с которыми господину Дивани посчастливилось пересечься в пространственно-временном континууме. В качестве подтверждения этого факта, позвольте зачитать выдержку из книги, посвященной творениям господина Дивани.
Готлоб Фреге еще раз откашлялся, сделал глоток из услужливо возникшего стакана, обвел строгим взглядом присутствующих и несколько монотонным голосом стал читать:
"Незримо нимфы ворковали под шелест смеха и речей", - скажет позже об этой встрече поэт. Легко и пьяно зарождалось самое фундаментальное, сочетающее в себе модерн и синкретизм, искусство - искусство генной анимопластики, на базе которой возникло, в частности, и визио-шоу.» Это о встрече с, так сказать, соратниками. Обратите внимание, здесь достаточно четко сформулирована идея, то есть эту статью вполне можно считать чем-то вроде патента на эйдос «Анимопластика».…Так-так-так, секундочку. Ага, вот по существу…, -и Фреге продолжил:
«23 мая 2060 года в Хертогенбосе состоялась премьера первого визио-концерта - ставшего классическим "Босхического Гало-Свето-Представления". Вот что писала об этом историческом событии влиятельная в Восточной Африке газета "Мадагаскарские Островные Ведомости":
"Публика еще до начала шоу была необычайно взволнована. Одно это можно считать несомненным успехом организаторов, поскольку в наше время кажется невозможным придумать действо, способное заставить трепетать сердца зрителей. И надо признать, что ожидания не были обмануты, хотя поначалу все выглядело, как при проведении обычных шоу вроде "Большой брат - 2050".
...Представьте себе классический цирк, времен позднего Рима. Каменные ступени амфитеатра обрамляют арену, посередине которой расположен гигантский черный куб неправильной формы, что невольно вызывает ассоциации с Каабой. Ровно в семь вечера звучит гонг и, как только последний отголосок его превратился в строгую, и в то же время, легкую мелодию лютни, свет в цирке начинает меркнуть. Мрак наступает снаружи, он стягивается к центральному кубу, который - создавалось такое впечатление - впитывает отступающий свет. Чем темнее становилось в зале, тем ярче становился интерьер куба, и вот, зрители узнают пейзаж небольшого заливчика, который изображен в левой части алтаря "Искушение св. Антония" . Однако, в отличие от росписи, берег лагуны еще пуст.
Сквозь звуки лютни постепенно проступает плеск волн. Лютня смолкает вовсе, и странное булькающее всхлипывание аккомпанирует партии прибоя. На равномерную доселе рябь накладываются следы чего-то движущегося под водой. Проходит еще несколько мгновений и на золотящийся, святящийся изнутри песок волна исторгает первый отряд диковинных тварей. Они расползаются по берегу, а из изумрудно-зеленых вод появляются все новые и новые трех- и четырехпалые существа, в точности такие, каких Босх изобразил почти шестьсот лет тому на фоне этого пейзажа. Складывается такое впечатление, что существа эти движутся, влекомые инстинктом, к заранее определенным местам. И действительно, они стремятся именно туда, к тем точкам, в которых много сотен лет тому поместил их гений Босха. Здесь они застывают на мгновение, специально позируя зрителям, чтобы каждый мог сравнить картину-прототип с реальностью.
А дальше начинается такое, что и Босх не мог бы нарисовать.
Чудовища с чавканьем и хлюпаньем набрасываются друг на друга. Видно, как трехпалая рептилия заглатывает черепаху многоножку, а в это же время трехголовый дракон из центральной части разрывает ее сзади на куски.
Все жрут. И лишь ящерица, укрытая белоснежным яйцевидным панцирем, взобралась на возвышенность и, сложив лапки, покачивается на своем броненосном брюшке, наблюдая за вакханалией жизни, которая разворачивается на берегу.
Через некоторое время все кончено. Трехглавый дракон, заметно раздавшийся в размерах, остался один в низине. Мы слышим тяжесть и обоняем смрад его дыхания - система кондиционирования, видимо, соединена с атмосферой внутри куба. Но вот чудище замечает нас, оно поднимает головы и бросается на людей. Зал вопит от ужаса! Но нет! Дракон налетает на невидимую до этого момента ни ему, ни зрителям преграду. Слава Богу, прозрачность стен не означает их отсутствие. Тварь сползает по стенам, и мы слышим, как ее когти скрежещут по стеклу, оставляя на еще недавно прозрачной броне царапины.
Дракон разворачивается, и тут в его поле зрения попадает ящерица в яйцевидном панцире. Монстр роет песок передними лапами, все три головы его наклонены и покачиваются из стороны в сторону. Так проходит какое-то время, а затем дракон взвивается в прыжке! И здесь происходит очередное чудо. Ящерица выставляет вперед левую лапу, из которой исходит молния. Молния делится на три части, поражая все головы дракона, те начинают конвульсивно дергаться, грызть друг друга, кончается тем, что тело дракона, подобно обезглавленной курице, делает своеобразный круг почета по некогда золотому пляжу, покрытому теперь кровью, слизью, недоеденными останками, и упокоевается. Навеки ли?
Сияние в кубе меркнет, но нарастает свет в амфитеатре.
Публика долго не может прийти в себя, но, в конце концов, награждает создателей шоу, в первую очередь, создателя всех существ, разыгравших в этот восхитительный вечер трагикомедию жизни, Арчибальда Дивани, аплодисментами.
Впрочем, как выяснилось, на этом программа вечера не исчерпана. Стены куба поднимаются, и всем желающим позволено пройтись по недавнему полю битвы за жизнь. Не все находят в себе силы для этой прогулки. На фоне немногих смельчаков, с видимым отвращением прогуливающихся по пляжу, выделяется миловидная девушка, кормящая лебедей, которые - кто бы мог подумать! - все это время мирно плавали в лагуне.
После осмотра места действа журналисты были приглашены на пресс-конференцию.
Организаторы шоу оказались весьма приятными молодыми людьми…»
Ну, это можно пропустить. Ага, а вот это уже интересно:
«Последним на пресс-конференции прозвучал вопрос одного корейского журналиста: "Во время представления у меня сложилось впечатление некоторой ненатуральности происходящего. Не являются ли так сказать "актеры" просто-напросто механизмами?
"Мы чувствовали, что сомнение возникнет, - сказал господин Дивани, - поэтому приглашаем всех желающих на кухню, где наши повара при вас произведут разделку тушек, а затем вы сможете поприсутствовать непосредственно при приготовлении деликатесов. Ну а затем, во время ужина, мы с вами продегустируем все это и обсудим подробнее в неформальной обстановке интересующие вас детали".
Таким образом, оказалось, что и пресс-конференция не венчает вечер! Журналисты были приглашены на дружеский ужин, приготовленный из мяса павших сегодня на их глазах тварей. Не скрою, многие из пишущей братии, включая и вашего покорного слугу, колебались, но устроители напомнили нам, что эта милая традиция восходит к корриде, которая наряду с боксом, восточными единоборствами и боями без правил, является эталоном физической культуры, и этот довод сломил нас. В традициях корриды особой честью считается поедание различных частей погибших в бою быков (особенно ценятся уши и хвосты). Этот обычай возник в глубокой древности и, видимо, является замещением ритуала поедания трупа убитого врага, т.е. символизирует победу культурного начала над вульгарным каннибализмом.
Превозмогая некоторое отвращение, я согласился принять участие в дегустации и теперь с полным правом свидетельствую, что на вкус эти генотвари не столь отвратительны, как на вид. Во всяком случае, в отдаленных местах Мадагаскара и сегодня можно отведать гораздо более, как по способу, так и по материалу приготовления, диковинные блюда, чем предлагавшиеся в Хертогенбосе в тот вечер".
Полагаю, что эту статью можно считать свидетельством не только существования эйдоса «Анимопластика», но и реализации его в господине Дивани. Обратите также внимание, господа присяжные, что в приведенной статье прямо указывается, что присутствующие при первом анимопредставлении провели прямую проверку на подлинность творения, созданного господином Дивани.
- Прошу прощения, - Шекспир, как послушный ученик в школе, тряс от нетерпения поднятой рукой.
- Господин Гёдель, - сказала Хеттура, не отрываясь от вязания, - по-моему, у присяжных есть вопрос.
- Да-да, госпожа председатель, - Гёдель был сама вежливость, - Что вы хотели сказать, господин Шекспир?
- Я, то есть все мы, ничего не понимаем. Никто из нас, ни Пушкин, ни Гете, ни я, ни, тем более, Вольфганг Амадей…
- Что значит «тем более»? – возмутился Моцарт.
- Прошу прощения, стилистическая небрежность. - Сэр Вильям поклонился. - Так вот, никто из нас ничего слыхом не слыхивал об упоминаемом, насколько я понял, художнике Босхе.
- Вы абсолютно правы! Это наше упущение, - скорбь на лице Гёделя была абсолютной, - раздайте, будьте любезны, репродукции господам присяжным.
Тут же в руках присяжных возникли альбомы с иллюстрациями, и они с интересом стали рассматривать их. Судя по тому, что возгласы восхищения и нервное хихиканье сменились абсолютной тишиной, картины произвели сильное впечатление.
- Итак, позвольте продолжить, - Гёдель привычным жестом поправил очки на переносице, - Прошу вас.
Мэтр Фреге поблагодарил взглядом председателя суда:
- После первого, прошедшего с успехом, анимопредставления, последовало ряд других, не менее успешных. Вскоре господин Дивани перешел к более амбициозным проектам, связанным с различными областями человеческой деятельности. Его достижения не остались не замеченными. Как всегда, когда появляется что-нибудь новое, возникло протестное движение. Назовем их «Как-бы-чего-не-вышло». Не секрет, что обычно такие организации инспирируются, идеологически и материально, сторонами, которые считают себя ущемленными новыми достижениями. В данном случае, речь идет о структурах божественных, точнее, о хтонических божествах, а еще точнее, о божественной Нюкте.
- Прошу прощения, - вскричал Моцарт, - у меня от ваших рассказов голова болит! И я вообще ничего не понимаю! Что такое «хтонические божества»? Я не хочу быть пристяжным…
- Присяжным, - шепотом поправил его Гете.
- Вот именно, присяжным! Мне надоело чувствовать себя идиотом!!!
- Ты абсолютно прав, мой маленький Вольфганг, - Хеттура, отложив вязание, протянула свои руки к Моцарту, - иди ко мне, малыш.
И Моцарт, шмыгая носом, семенящими шагами подбежал к Хеттуре. Она усадила его на колени, прижала к груди и завела извечную материнскую песнь: «Спи, мой мальчик, засыпай, скушай кашку, выпей чай», или что-то в этом роде: слышно было плохо. Через мгновение Моцарт тихонько посапывал на большой и теплой Хеттуриной груди. Женщина, не переставая баюкать Вольфганга, тихонечко встала и положила музыканта в колыбель, услужливо появившуюся в пространстве присяжных.
Пушкин с удивлением взирал на это действо. Из оцепенения его вывел только голос сэра Вильяма:
- И все же, что вы разумеете под термином «хтонические божества»?
- Под хтоническими существами, - дал справку мэтр Фреге, - понимают сущности, идущие, как бы от земли, а по сути, порождения человеческой фантазии. Многие из них имеют статус богов. Не следует путать истинного Создателя, которого мы часто именуем Сам, с этими фантазмами. Демиург, то есть Сам, является подлинным творцом, создавшим весь физический мир, в том числе, и людей. Таким образом, Демиург, поскольку он является прародителем человека, а человек является прародителем хтонов, - дедушка всех этих божков, домовых, оборотней и прочей, как принято говорить у некоторых народов, нечисти.
- Но ведь и мы, - Пушкин обвел жестом коллег по цеху, - творим, и некоторые из наших творений очень даже ничего, то есть живее физически, как вы изволили выразиться, живущих.
- Верно! Именно такие креативные личности как вы и являетесь прародителями хтонов! Ваш Онегин, - поклон в сторону Пушкина, - равно как и ваш Гамлет, - поклон в сторону Шекспира, - и ваш Фауст, - кивок Гете, - никогда не существовали в качестве живых людей, но перипетии их мнимого существования обсуждаются, являются предметом споров и образцом для подражания, как никто из реально живших людей. Рассуждения об их психологии придают смысл жизни литературоведам и искусствоведам, печатникам и музейщикам, артистам и школьным учителям. Но вам повезло: имена, в которых воплотились ваши эйдосы, известны истории. А кто придумал Зевса? Будду? Одина? Домовых и водяных, сатиров и эльфов, гномов и вурдалаков, суккубов и вампиров?
- Ну, вампиров я бы не записывала в художественные образы. Лично я была знакома с двумя очаровательнейшими вампирами, - Хеттура отложила вязание, зажмурилась и чуть ли не замурлыкала. При этом морщины на ее лице разгладились, на щеках заиграл румянец, она на глазах преображалась в писаную красавицу. Присяжные смотрели на нее с неподдельным страхом.
Мэтр Фреге деликатно кашлянул, и тут же Хеттура поджала губы, снова спряталась в кокон морщинистой кожи, глаза ее покрыла старческая поволока и она забормотала что-то об изнаночных и лицевых.
- Собственно поэтому, ввиду вашей феноменальной креативности, - прервал неловкое молчание лорд Рассел, - вы и избраны быть присяжными на этом процессе.
- Но вернемся к сути вопроса.
Мэтр Фреге обвел взглядом присутствующих, откашлялся и продолжил:
- Основная идея, осуществленная сэром Арчибальдом Дивани, заключалась в овеществлении методами генной инженерии произведений искусства с целью придания им еще большей силы. При этом, что принципиально важно, он стремился усилить позитивное начало, присущее искусству. Надеюсь, что этот тезис найдет понимание у присяжных, - Фреге победоносно обвел взглядом писателей.
- Протестую! – возопил лорд Рассел, - Протестую! Я, как адвокат подсудимого, протестую против столь вульгарного обращения к чувствам присяжных. Это вопиющее нарушение процедуры!
- Протест принят, - не отрываясь от вязания, пробубнила Хеттура.
- Прошу прощения, - прокурор, слащаво улыбаясь и виновато разведя руки, отвесил поклон адвокату.
- Но что же произошло потом? – задался вопросом Фреге.
- Протестую, - вновь вскричал лорд Рассел, - Не потом, а пред этим.
- Но какая же разница? Вам ведь не хуже нас известно, что все времена существуют одновременно. После, до, во время – все это не более, чем фигуры речи и не более того, – с явным удивлением возразил прокурор.
- Протест отклонен. В мире эйдосов отсутствуют временные каналы причинно-следственных связей, - Хеттуру по-прежнему вязание интересовало больше, чем ход процесса.
Лорд Рассел сердито засопел, а мэтр Фреге едва сдерживал ехидную улыбку.
- Так вот, позитивное использование методов генной инженерии с целью оказать влияние на человеческую психику вызвало бурю в некоторых кругах хтонических персонажей первой линии.
- Простите, - вступил в процесс Гете, - что вы разумеете под хтоническими персонажами первой линии?
- Позвольте мне, - обратился к мэтру Фреге Курт Гёдель. Прокурор кивнул.
- Под хтоническими персонажами первой линии мы разумеем персонажи столь глубоко укоренившиеся в сознании больших групп людей, что они перестали быть собственно персонажами, но превратились в реально действующие лица, к тому же способные на созидание новых хтонических персонажей.
- Как у вас все сложно, - пробурчал Гете и снова с головой ушел в свой шлафрок.
- Продолжу, - Фреге тяжело вздохнул, - Итак, некоторые хтонические существа первой линии сочли труды Дивани подрывом репутации, более того, угрозой самому факту своего существования в истории. Речь, конечно же, идет о Нюкте, ее порождениях и почитателях. Позвольте, госпожа судья, привести справку.
Хеттура благосклонно кивнула.
- Нюкта есть не что иное, как персонификация ночного мрака. Является одним из первичных мирообразующих начал. Да, она родила свет, то есть Эфир, и Гемеру, то есть день. Но!... Она породила их от существа еще более темного - своего брата Эреба, который олицетворяет не ночной, как Нюкта, а вечный мрак! Из ее лона вышли сущности ужасные: Танатос –смерть, Гипнос – сон, Герас – старость, Эрида – раздор, Кера – насильственная смерть, Харон – перевозчик душ умерших в Аид, Немесида – месть, Апата – обман, Онир – бог лживых сновидений, Мом – насмешник, мойры – богини судьбы, Лим – бог голода, Алгос – боль, Мания – сумасшествие, Леф – забвение, Пон – наказание, Горк – клятва, богиня анархии, Ложь, Убийство, Битва, Бог спора и множество иных, не менее ужасных персонажей. Дом ее находится в Тартаре, рядом с ними дома ее сыновей – Сна и Смерти. Солнечные лучи никогда не проникают туда. Согласитесь, милое местечко! Что интересно: некоторые дома моды посвящали свои коллекции ей, считая, что Нюкта символизирует темное начало, связанное в мифологическом сознании с умопомрачительной, непостижимой, мистической женственностью.
Из всех своих неисчислимых потомков Нюкта любила более всего Посейдона. Она считала, что при разделе власти он был незаслуженно отодвинут на вторые роли Зевсом, а потому всегда помогала Посейдону плести заговоры против своего брата. Именно она наделила своего прапраправнука, сына Посейдона Протея талантом перевоплощения. Именно она научила Посейдона выманить эйдос Арчибальда Дивани в мир хтонических существ, выхолостить его, а образ Дивани использовать с помощью актерского таланта Протея для заброски в мир эйдосов.
- Но с какой целью? – воскликнул Пушкин.
- Для захвата власти в мире эйдосов путем подмены цели всего сущего. Вот зачем и потребовался сбор информации о способах визуализации эйдосов в мире людей. Нюкта испугалась растущей силы людей и их новых возможностей, которые открываются перед ними после овеществления идей Арчибальда Дивани.
Присяжные возмущенно заговорили.
- Но это же подло!... Как она могла!... С ума сойти! Даже мои персонажи не доходили до такого!.. Позор!
Хеттура оторвалась от вязания, у нее в руке тут же образовался колокольчик, которым она остервенело затрясла:
- К порядку! – возвестила она неожиданно зычным голосом, смутилась от того, что голос ее прозвучал чрезмерно зычно, откашлялась, пробормотала: «Пардон!» и уже нежно, как и подобает женщине, повторила:- К порядку! – и обвела присяжных строгим взглядом поверх очков, который лишь засвидетельствовал легкое смущение Хеттуры. – Чего расшумелись, как малые дети! Ишь ты, поишь ты, эка новость – подлость. Можно подумать, у вас в ваших книжках одни ангелы да херувимы. Выхолащивание – дело обоюдное. Все в этом мире связано-повязано. Чем больше выхолащиваешь других, тем ближе твой конец. Довыхолащиваешься до выхухоли.
- Какой еще такой выхухоли? – удивился Александр Сергеевич.
- До такой. Выхухоль в ушанке – это знак такой. Он проступает на челе эйдоса, приговоренного к выхолащиванию.
- Свят, свят, спаси и помилуй, - Александр Сергеевич отпрянул, непрестанно творя крестное знамение, и стал с каким-то странным интересом всматриваться в присутствующих.
- Только знак этот не всем виден, - успокоила его Хеттура и снова ушла в вязание.
- Не виноват я! – вдруг возопил Протей-Дивани, - Нюкта ко мне сама пришла!
Глава 6
Утро третьего дня стояния на Парге выдалось промозглым и хмурым.
Молодая волчица покинула свое логово, как только небо на востоке начало светлеть. Серый свет неумолимо пробивался через мглу и прорисовывал силуэты деревьев и кустов, валунов и холмов. Волчица осторожно оглянулась и, убедившись, что вблизи угроз нет, сладко зевнула и потянулась. И снова осмотрелась. Почудилось ей, что в окружающем мире что-то не так, что-то происходит, чему нет названия. Она настороженно повела ушами, но ничего кроме шума ветра и шороха ветвей не услышала.
В утренних сумерках рядом с ней стали появляться силуэты других волков из стаи. Старый вожак взобрался по склону оврага, жадно втянул в себя воздух, и древний инстинкт сказал ему: что-то не так. Он тревожно озирался по сторонам, но нет, глаза не видели опасности, все было как всегда. Но вот нюх… Будто дегустатор, вожак короткими, резкими вдохами набрал воздух, прокатил его по носоглотке… Море…, травяная прель…, мышиный аромат…, а вот след змеи…. Подобно тому, как дирижер симфонического оркестра слышит в синтетическом звуке голос каждого инструмента раздельно, подобно тому, как математик проникает в суть, отбрасывая несущественное, словно призма раскладывает белый свет на основные цвета, вожак разлагал мир на элементарные запахи. Он начал осторожно спускаться к ручью, который протекал по дну оврага. И там, почти в самом низу, он остановился. Запах… Запах крови... Запах крови – это хорошо, это запах добычи. Хотя нет, сегодня слишком много крови для добычи… Нет, это не добыча, это – угроза… Кровь не оленя… И не зайца... Человеческая кровь. Мертвые люди – это опасно. Там, где мертвые люди, там и люди, которые убивают, от них надо держаться подальше. Он уловил и их теплый дух - запах еще живых. И все же главная опасность - не люди. Что-то другое, гораздо более грозное и неумолимое. Он не знал ему названия, это был даже не запах. Это было сегодня основой, на которую накладывались все ароматы и все звуки. Мир стал картиной, грунтом которой был ужас, ни с чем несравнимый панический ужас.
Молодая волчица остановилась рядом с вожаком и тихонько завыла. Она тоже ощутила присутствие смерти. Смерти не индивидуальной, но всеобщей, от которой не дано уйти никому. Она чувствовала – не носом, а чем-то внутри - надвигается неизбежное. Эта неотвратимость прибывала и прибывала, она пронизывала и воздух, и землю и даже воду.
Волки вслед за вожаком подошли к ручью и окунули свои морды в воду. Пили они долго, будто собирались в переход через пустыню. Первым напился вожак. Он поднял свою изрытую шрамами от укусов морду, еще раз будто пожевал ноздрями воздух и засеменил трусцой на восток, подальше от моря. Бежал он, не оглядываясь, зная, что стая идет за ним.
Той же дорогой последовало небольшое стадо оленей, зайцы, мыши и крысы, ласки и хори, кабаны и лисы. Они шли сквозь густой запах крови, и никто ни на кого не нападал. Так ведут себя звери во время пожара или наводнения. Но сейчас ничто не полыхало, а море, хотя и было неспокойно, но не штормило. И все же…
Великому переселению людей предшествует великое переселение животных.
«Дикобразам» было велено готовиться к атаке. Как только забрезжил рассвет, они начали спуск в овраг. Шли молча. Тропинки были узкими, поэтому шли гуськом. Впереди шли бойцы из десятка Криптона. Только они прежде уже спускались к ручью и, поэтому считались опытными проводниками к месту будущей битвы.
Командир «дикобразов», Протос, шел в середине строя своего батальона. Он пытался скрыть свое раздражение, но это ему удавалось не всегда. То и дело он награждал идущего перед ним солдата тычками, злобно шипел на идущих сзади и, вообще, был не в себе. Если бы солдаты не знали его давно и не видели во многих сражениях, то подумали бы, что он трусит.
На самом деле у Протоса не шел из головы приказ, отданный ему Мемноном. «Протос! Задача твоих «дикобразов» спуститься к ручью и вступить в бой с греками. Это не должны быть отдельные стычки, вроде той, что случилась вчера ночью. Это должен быть настоящий бой. Вы должны продвигаться вперед, пока не воткнетесь в основные силы афинян. И вот тогда покажите им, что такое настоящие «дикобразы»!», - сказал Мемнон. «Но мы одни не сможем их победить!», - возразил Протос. «Разумеется, Протос! Вы и не должны их победить в одиночку. Другие будут сражаться на иных участках. И помни: ваша задача – связать как можно больше сил, в первую очередь, афинян, с тем, чтобы они не могли перегруппироваться. Ты понял меня, Протос?»
Протос его понял. «Дикобразы» должны войти в столкновение с основными силами греков и умереть. Потому что победить этими силами, они не смогут ни при каких обстоятельствах. Значит, их задача – умереть. Но не сразу, а продержавшись как можно дольше. Приказа отступать не будет. «Ну что же, - подумал Протос, - умирать - так умирать. В конце концов, для чего еще нужны солдаты?» Однако понимание не привело к спокойствию. И хотя погода была премерзкая, умирать не хотелось.
Еще меньше хотелось, чтобы погибли его «дикобразы».
Сколько себя помнил, Протос был «дикобразом». Собственно, его первые воспоминания были о лагере мальчишек при батальоне «дикобразов». Здесь они с пацанами спали, ели, играли, тренировались. Это казалось ему естественным. Конечно, он знал, что есть дети, которые живут в семьях, но он всегда жалел их, потому что не мог себе даже представить мир, более увлекательный, чем мир «дикобразов». Занимать свое место в строю, чувствовать себя одним из них, знать, что готов умереть за любого из своих, и что каждый из стоящих в строю тоже готов умереть за него – что может быть лучше? Конечно, они дрались. Дрались на тренировках и просто так, за слово и за молчание, драка была образом их жизни. А когда они ложились спать, к ним приходил седой и усатый ветеран, лицо которого было столь обильно испещрено шрамами, что казалось, старый солдат непрестанно улыбается чему-то. Только от его улыбки случайные встречные на улице шарахались в стороны. Ветеран усаживался на пол возле двери и рассказывал им о походах в дальние страны, о диковинных обычаях и нравах чужеземцев, о приключениях и сражениях, о свирепых животных и ласковых женщинах. И хотя мальчики понимали далеко не все, они засыпали абсолютно счастливыми с тем, чтобы и проснуться абсолютно счастливыми, поорать в строю утреннюю речевку, бросить в столовой несколько ложек каши в бурлящий от нетерпения желудок и рвануть на площадку, где снова жить дракой, воображая себя настоящим взрослым «дикобразом». Иногда им устраивали праздники: драку с другими лагерями: Лисами, Волками, Змеями, Ящерами, Коршунами, Акулами… О, это было что-то! А как потом ребята хвалились друг перед другом своими ссадинами, синяками и царапинами! А как они наперебой хотели рассказать Ветерану: «Я ему ка-ак врезал! У него зуб дзынь!», «А я ему ножку подставил, он бах!, а я его лязг»… Нет, «домашки» были достойны жалости! Когда он немного подрос, то узнал, что у него тоже были отец и мать, но это известие не произвело на маленького Протоса большого впечатления. Ну были, и были. Даже как-то неудобно перед пацанами. Протос не стал узнавать, ни кем были его родители, ни как они жили, ни как они умерли. Его семья здесь.
А вот теперь придется умирать. Ну что ж, умирать – так умирать. «Дикобразы» покажут себя! И когда они встретятся там, на небесах со своими товарищами, которые попали туда раньше, им не будет стыдно! И они расскажут: ««Я ему ка-ак врезал! У него зуб - дзынь!», «А я ему ножку подставил, он бах!, а я его лязг»…
Крики и звон металла о металл прервали размышления Протоса.
Криптон заметил кончик стрелы, выглядывающий из-за дерева, вскинул щит и зычно рявкнул:
- Щиты!
Почти все успели укрыться, но солдат, шедший справа – нет, не успел. Стрела пронзила его горло. Он схватился за нее двумя руками, пытаясь вырвать смертоносное жало и повернулся всем телом к Криптону. Глаза навыкате вопрошали: «И меня?..»
- Морк! – с зубовным скрежетом выдохнул Криптон и почувствовал, как знакомая уже ему по первому бою холодная ярость клокочет в нем.
- В мечи! – скомандовал он и сам удивился, что голос его звучит будто издалека, ему даже почудилось, что это не он, а кто-то другой отдал приказ.
Его десяток стремительно, прикрываясь щитами, сблизился с лучниками, укрывавшимися за деревьями, и сошелся с ними врукопашную. Пользуясь тем, что стрельба прекратилась, «дикобразы», следующие за проводниками Криптона, тоже вступили в битву. За считанные мгновения, почти без потерь атланты смяли греческое заграждение.
Протос отдал приказ сосредоточиться на противоположном берегу ручья и построиться для атаки. Он лично обошел строй. Проходя мимо Криптона, не забыл похлопать его по плечу и даже подмигнуть, мол, молодец, видел тебя в деле, молодец!
- «Дикобразы!» Сегодня великий день, который навеки прославит нас! Вот там, на гребне холма вы видите ряды греков. Они - трусы. Они боятся нас, а потому они уже мертвы. В эти мгновения, наши конники уже заходят к ним в тыл! Вперед же, «дикобразы»! Выше стяг! Барабаны – играй атаку!
Фаланга атлантов медленно и неумолимо, под грохот барабанов, начала движение вверх, возносясь навстречу смерти и бессмертию. Они шли по пологому склону холма, и движение их было абсолютно, как время. Еще немного и кровь атлантов смешается с кровью греков, стоявших в строю непоколебимом, как пространство.
Глава 7
- Не виноват я! – вдруг возопил Протей-Дивани, - Нюкта ко мне сама пришла!
- Ух ты! – воскликнул Шекспир, - Какой сюжет!
Он вскочил и в волнении забормотал:
- Лукавит древний мир! Нет истины ни в ком.
Что прочно здесь? Ни в ком не нахожу опоры.
Кто ты? Не ведаю - с собою не знаком,
Кто я? Паяц? Глупец? Подставка для короны?
На этих словах Гете вышел из сонного оцепенения, в котором, казалось, находился постоянно, и, размахивая широченными рукавами, продекламировал:
- Мой слог – не мой, а потому я глух и нем,
Не я – перо слова выводит на бумаге!
Кто водит им? В чем смысл? И, главное, зачем?
Сокрыт ответ: миг истины под пеленой, во мраке.
Закончив чтение, Гете снова погрузился в дрему, не обращая внимания на восхищение присутствующих. Пушкин же, одним прыжком взлетел на облачное кресло как на пьедестал, продолжил эстафету:
Сей миг уже зачат, мгновения в пути,
Спешат минуты и часы уже в дороге…
Успеет ли рука в скрижали занести…
Кто раньше: жизни бег иль смерти дроги?
- Блестяще! Браво!
Моцарт восторженно аплодировал. Вместе с ним аплодировали и Фреге, и лорд Рассел, и Гёдель, но гораздо более сдержанно. Лишь Байрон саркастически улыбался, да Хеттура продолжала вязать, будто ничего не слышала. И только очень внимательный взгляд мог заметить – нет, даже не ухмылку, - тень ухмылки на ее лице.
- Блестяще, согласен. Коллега, - обратился Гёдель к мэтру Фреге, - позвольте продолжить мне. Как секретарь собрания я имею право доложить справочный материал, не так ли? - Голос секретаря заседания остановил бурную радость присяжных. Мэтр Фреге приторно заулыбался в знак согласия.
Не торопясь, Гёдель налил себе из неведомо откуда взявшегося графина, какую-то жидкость вишневого цвета, сделал пару глотков и вернул графин туда, откуда он появился.
- Итак, обвиняемый признался. В некоторых юридических культурах, чаще всего в тех, которые легально или нелегально используют пытки, принято считать, что признание – царица доказательств. Разумеется, мы не разделяем эту точку зрения, поскольку она не выдерживает элементарного логического анализа. Значит, мы должны рассмотреть все, что нам известно о выхолащивании.
- Все? – пробурчала Хеттура, не отрываясь от вязания. При этом лицо ее сморщилось то ли от интеллектуального напряжения, вызванного вязанием, то ли от предвкушения длиннющей лекции о природе выхолащивания.
- Все! Категорически все! – в голосе Гёделя зазвучали стальные нотки, не слишком гармонирующие с его обликом. И он начал:
- Итак, к делу. Самым распространенным методом выхолащивания является упрощающая аналогия, основанная на внешнем сходстве действий, но имеющих совершенно иную цель. Так некоторые криминальные сообщества любят проводить полную аналогию между своей структурой и государством. Смотритель – губернатор, банковская система и социальная сфера – «общак», полицейские – «быки», закон – понятия. Но если нормальное, не криминализированное государство ставит перед собой целью служение обществу, то преступные образования служат, в первую очередь, интересам своих верхушек, власть которых абсолютна. В нашем случае, группа Нюкты – Посейдона пыталась взять контроль над исследованиями в области генной инженерии с целью завладеть практикой бессмертия
Вторым методом выхолащивания является доведение до абсурда. Наиболее яркие примеры дают лозунги революций. Они направлены на то, чтобы огромное количество людей поверили - на достаточно долгое время поверили – фальшивым лозунгам. «Свобода, равенство, братство» - девиз так называемой французской революции, который уже упоминался нами. Мы отмечали, что свобода и равенство – уже невозможное сочетание, а потому исключают братство. Если человек действительно свободен, например, творить, творить без ограничений и препон, то моментально возникает неравенство. Причем неравенство двойное: с одной стороны, желание творить возникает у многих, но вот талант отпущен единицам, а с другой стороны, объективных критериев качества творения не существует, а потому возникает невообразимая смесь. Если говорить о текстах, то в публичном пространстве рядом можно встретить тексты, которые обычно писали или изображали на стенах туалетных кабинок, дамские причитания об «отношениях» и подлинные образцы литературы. Вопрос в концентрации добра в океане пошлости и безвкусия. То есть, свобода неминуемо порождает неравенство, диктатуру низости. Конечно, можно ввести цензуру, но она ведь несовместима со свободой. Какое уж тут братство! Свобода же в сочетании с братством - начало ревности, и тем более приводят к неравенству, хотя бы потому, что люди различны по способностям. Неравенство же – прямой путь к войнам! Вспомните историю Авеля и Каина. Равенство и братство вообще исключают свободу, которая неминуемо приводит к расслоению по любому признаку, говорим ли мы об интеллекте или физической силе.
Третьим методом и, пожалуй, наименее осознаваемым, хотя и наиболее популярным является переопределение системы. То есть количество правил столь велико, что соблюдать все их становится невозможным. Именно это является Ахиллесовой пятой демократии. Парламенты денно и нощно печатают все новые и новые, зачастую бессмысленные, законы! В результате жизнь становится невыносимой, потому что при любом действии, даже при любом высказывании гражданин нарушает закон. А значит, любой – подчеркиваю! - любой человек становится правонарушителем, то есть преступником. И уже от исполнительной власти зависит, на чьи правонарушения реагировать, а на какие можно закрыть глаза. Некоторые, отнюдь по внутреннему наполнению недемократические государства, научились в совершенстве использовать этот метод.
Строгую речь Гёделя прервали странные звуки. Гёдель вздрогнул от неожиданности и начал с беспокойством оглядываться по сторонам в поиске источника шума. Осмотрев внимательным взглядом присутствующих, он обнаружил Пушкина, Шекспира, Гёте и даже стойкого к любым тяготам Байрона сладко спящими и выводящими при этом необычайно причудливые рулады. Моцарт, хохоча до слез, взобрался на кресло из облака и, дрыгая ногами, указывал перстом на общество храпящих поэтов, выкрикивал, превозмогая собственный смех:
- В терцию ведь, абсолютно в терцию!
- Так, - задумчиво протянула Хеттура, глядя с прищуром на сладко спящих литераторов, и неожиданно почти басом, по-сержантски, рявкнула:
- Аврал! Свистать всех наверх!
Поэты мгновенно вскочили и начали испуганно оглядываться.
- Где? Где? – протирая глаза кулаками, вопрошал Пушкин.
- Что «где»? – переспрашивал его Гете.
- Свистел, - уточнил Александр Сергеевич.
- Когда? – попробовал уточнить, озираясь по сторонам Вильям.
- Прекращайте это ваше «что-где-когда», - вмешалась Хеттура. – Переходим к голосованию. Кто считает, что Протей виновен в умышленном выхолащивании эйдоса Арчибальда Дивани, которое привело к полному аннулированию вышеупомянутого эйдоса?
Ни Гёте, ни Шекспир, ни Байрон, ни, тем более, Пушкин, вообще не знакомый с демократическими процедурами, голосовать не хотели. Они хотели спросить, а потому все как один подняли руки и нетерпеливо, как школьники, трясли ими. Лишь КСП2096 казался безучастным.
- Ну вот и славненько, - на это раз голос Хеттуры звучал ласково, почти нежно, - решение принято присяжными единогласно.
- Как?! - в один голос воскликнули поэты. И лишь Моцарт заливисто смеялся.
- Таким образом, оглашаю вердикт: на основании обвинительной речи прокурора мэтра Фреге, детальной справки секретаря господина Гёделя, заседания и язвительных замечаний адвоката лорда Рассела суд присяжных признал Протея виновным в предумышленном выхолащивании эйдоса Арчибальда Дивани, приведшее к полному аннулированию вышеупомянутого эйдоса. Основываясь на этом решении присяжных, приговариваю к размещению Протоса в третьем круге ада для эйдосов.
Глава 8
Мемнон стоял на вершине холма и пристально вглядывался в долину, усеянную рощами и изрезанную оврагами, которая разделяла две армии. Он видел, как Дикобразы, отчаянно карабкаясь по склону холма, завязывали бой с греками. Разумеется, он понимал, что Дикобразы обречены, но их гибель была частью плана. Все шло отлично, и несколько морщинок, обозначившихся вокруг глаз, можно было считать улыбкой. Он видел, как там, в километре от него гибли его солдаты. Они гибли, но вовлекали все больше греков в битву.
- Пора! – тихо молвил он себе, и уже в полный голос окликнул начальника конницы:
- Гипон!
- Я здесь.
- Немедленно атакуй их правый фланг.
Гипон дернул головой, как это обычно делают кони перед тем, как сорваться с места и рвануть в полный галоп, но Мемнон поднял руку и остановил его:
- Видишь тот лес слева? Обойди его. Имей в виду: скорее всего там, в лесу, конница греков, они атакуют тебя с фланга. Выставь тысячу Фарро на охранение, а сам с остальными, не обращая внимания ни на что, следуй вперед. Но греки хитры. Очень может быть, что там, за лесом, устроены ловушки для лошадей, разные окопы, подкопы, натяжки. Поэтому, как только обойдешь лес, пошлешь тысячу Фриго направо, в ловушки. Наткнувшись на эти подкопы, пусть полностью покажет себя как актер. Для полноты картины будет даже неплохо, если десяток-другой действительно свернет себе шею. Ты же, с основными силами обходи широкой дугой и ударь сзади. Задача-минимум – связать как можно больше греков, в первую очередь, афинян, задача-максимум – отрезать их правый фланг от центра.
Мемнон замолчал и некоторое время находился будто в забытье, потом обернулся, с удивлением посмотрел на Гипона и, выпучив глаза, заорал:
- Ты еще здесь!? Да я тебя, клянусь Посейдоном!! Выполнять!!!
Гипон рванул с места, и некоторым из присутствующих даже показалось, что начальник конницы заржал от возбуждения.
«Странная нынче погода, - подумал Мемнон, - дождь льет уже третий день, облака несутся как ошалелые, а в долине ни ветерка. Да и воздух удивительно прозрачен. Вон до гор, должно быть, верст двадцать будет, а видно все как на ладони. Странно это…». Мемнон не любил странности, а потому с подозрением еще раз осмотрел весь театр военных действий. Да, дождь помогал. Если бы стояла сухая погода, то столб пыли неминуемо выдал бы противнику передвижение больших масс конницы. Сейчас же ничего не говорило о том, что там, в объезд леса скачет пятнадцать тысяч конников.
Мемнон неспешным шагом отошел метров на сто вправо. Рабы заканчивали укреплять стены каменного шурфа и устанавливать меха на его краю.
- Шевелись! – прикрикнул он на распределителя рабов, - Через пять минут костер должен быть готов.
Он постоял еще немного, наблюдая за работой, и повернул в сторону своего наблюдательного пункта. За ним неотступно следовали два телохранителя.
Как только Мемнон отошел, самый молодой из рабов пробурчал тихо, чтобы его могли услышать только товарищи:
- Дался ему этот костер…
- Мерзнет, небось, - ответил раб постарше.
Рабы прыснули в ответ на шутку, и надсмотрщик, щелкнув бичом, заорал:
- Не болтать! Весело им, поди ж ты! - и для острастки, слегка, почти по-отечески огрел бичом ближайшего раба.
На поле боя вроде бы ничего не изменилось. В центре, под проливным дождем Дикобразы вели бесполезную, а потому жестокую и безжалостную битву. Стороннему наблюдателю здесь наверняка было бы скучно. Но сторонних на командном пункте атлантов не было. Все ждали известий от конницы. И вот, наконец-то, они увидели отряд Гипона, стремительно скачущий по каменистым предгорьям в обход леса. Отсюда, издали кони казались игрушечными, они неслись вперед в абсолютной тишине так же, как и другие лошадки, появившиеся из лесу. То был отряд греческой конницы. Тут же, как по мановению волшебной палочки правый фланг атлантов развернулся навстречу лавине греков, остальные же продолжили движение. Ржание коней, вопли раненых, должно быть, складывались в удивительную какофонию. Но до командного пункта эти звуки не долетали. Равномерный шум дождя заменял все остальные звуки и, подобно музыке в немом синематографе, нагнетал и подчеркивал драматизм происходящего. Природе было абсолютно все равно кто кого и за что убивает.
- Терис не обманул мои ожидания, - бросил своей свите Мемнон, убедившись, что все идет в точности по плану, и засмеялся. И тут же, подобострастно вторя командирскому смеху, схожему с клекотом орла, захихикали его приближенные. Мемнон резко прервал веселье, взмахнул рукой и жестко бросил через плечо:
- Зажигай!
Один из его ординарцев тут же выхватил факел из рук факелоносца и бросился к шурфу. Хранимые в сухости дрова занялись сразу.
Костер, несмотря на дождь, рванул вверх.
- Нефть! – рявкнул Мемнон, и тотчас бочка нефти была сброшена в шурф. Языки пламени взметнулись еще выше, и сизый дым костра окрасился в черный цвет.
Мемнон замер, пристально вглядываясь вдаль, будто пытался пронзить взглядом те семь-восемь километров, которые отделяли командный пункт атлантов от того места, где сейчас конница должна была развернуться и нанести удар в тыл греческих фаланг. Но человеческий взгляд не мог проникнуть через такую толщу пространства. Мемнон понимал, что в эту минуту от него уже ничего не зависит: он отдал все необходимые распоряжения и теперь все решается без его физического участия. Восемь километров – это так же близко, как и далеко.
«Да, от меня там уже ничего не зависит. Все теперь в руках судьбы. Пора делать следующий ход», - подумал Мемнон.
- Сигнал! – и ординарец снова помчался к костру.
- Добавь дровишек! – прикрикнул он. И рабы суетливо стали бросать в шурф вязанки сухого хвороста, запасы которого были заботливо укрыты на нескольких возах, что стояли неподалеку. Когда разгорелось, ординарец добавил в пламя несколько мешочков с каким-то порошком, отчего дым приобрел оранжево-рыжий колер.
Мемнон смотрел теперь совсем не в ту сторону, где его конница должна была топтать греков, а в сторону моря, куда-то за два острова, силуэты которых едва прорисовывались за пеленой дождя.
- Велос, - обратился он к своему старому и самому верному телохранителю, - мне кажется, или море действительно отступает.
Велос знал его с юности и потому не мог не уловить в голосе Мемнона тревогу и настороженность.
- Мне тоже так показалось. Даже море отступает перед тобой, - ответил Велос.
Мемнон рассмеялся:
- Старый льстец! Ты же клялся говорить мне только правду, старый плут!
- А я и говорю правду. – На этот раз голос Велоса был серьезен. – Море отступает. На рассвете вот о ту скалу разбивались волны, а сейчас море, хотя и штормит понемногу, но метров десять не докатывает до скалы.
Глава 9
За день до этого в греческой ставке тоже было неспокойно. Ставка Териса, хотя и была удалена от командного пункта атлантов, если считать по прямой, на два километра, была удивительно схожа с ней: все концентрировалось вокруг одного человека – вождя. Но напряжение здесь чувствовалось гораздо в большей степени. Еще бы! Для греков ставкой в этой битве была не только жизнь каждого из них, и даже не только жизни их близких, но и сам факт существования всего, во что они верили, чему поклонялись, всей их Ойкумены.
Только один человек в ставке казался спокойным – Терис. И его спокойствие понемногу передавалось остальным. Уверенность в победе усиливалась по мере того, как все приготовления, сделанные Терисом, начали оправдывать себя. Еще вчера в штабе недоумевали, зачем конница в лесу, а тем более, в тылу. Аристократичные ораторы, всегда в большом количестве населявшие штаб греков, сгрудившись за спиной Териса, презрительно пожимали плечами и обменивались ироническими улыбками. Один из них даже высказал свои возражения вслух, мол, что за глупость отсылать самую мобильную часть армии куда-то в тыл, а не держать ее здесь, неподалеку, чтобы в нужный момент направить ее в нужное место. И для убедительности добавил:
- Спартанцы никогда бы не поступили так!
Это замечание будто хлыстом ударило Териса. На секунду его благородное лицо исказила гримаса гнева, но он взял себя в руки и, когда заговорил, голос его звучал привычно строго, хотя при желании в нем можно было различить холодное презрение:
- Первое. Спартанцев здесь нет и не будет. Они нас предали. И Боги воздадут им за это. А потому не стоит тебе уподобляться женщине и говорить о невозможном. Лучше оглянись вокруг и представь, что произойдет на этой равнине завтра и что следует сделать сегодня, чтобы завтра не сожалеть о не содеянном вчера.
Второе. Мемнон всегда атакует первым. Для начала он наверняка устроит какую-нибудь провокацию в центре с тем, чтобы связать основные силы. Но конницу здесь при всем желании использовать невозможно: овраги не дадут. Простаивать он ей не позволит. Значит, он или атакует в лоб наш левый фланг, либо пошлет ее в обход, чтобы атаковать нас с тыла. Атаковать в лоб – это большие потери и неопределенный результат. Нет, он не пойдет на такое. Выходит, атакует с фланга.
Третье. Мемнон слишком умен, чтобы планировать только на ход вперед. Нет, он предполагает, можно сказать, даже знает, что я предвижу эту атаку и помещу конницу в лесу, чтобы предупредить его выпад. А потому только малая часть его конников займется отражением этого контрудара. Остальные устремятся дальше. Там, видите, между двух рощ, есть проход. Он ожидает, что в этом месте его будет ждать заграждение. Он пошлет на них еще небольшую часть. Основные же силы обойдут весь лес и нанесут удар нам под дых, а точнее, со спины.
Четвертое. Если поступить по-твоему, мы просто не успеваем реагировать на эти угрозы, а значит, обречены.
Пятое. Мы не будем разочаровывать Мемнона, а то он еще обидится…
Эта шутка вызвала смех у молодых офицеров штаба, для которых вождь был кумиром и учителем.
Терис выждал немного и продолжил:
- Так вот, мы не будем разочаровывать Мемнона. Раз он так хочет, мы атакуем его из леса, но… - Терис поднял указательный палец и позволил себе улыбнуться, - немножко. Мы встретим его заграждением между рощами – тоже немножко. А вот фессалийская конница встретит его основные силы в том месте, которое он считает нашим тылом. И клянусь Зевсом, фессалийские кентавры не подведут! А знаешь почему? – Терис, прищурившись, смотрел в упор на оратора.
- Почему? – Оратор уже не выглядел самоуверенным.
- А потому, что они не спартанцы! И запомни, больше я не желаю ничего слышать о сынах Лакедемона. Для меня они больше не греки!
В штабной палатке воцарилась тишина. Многие в эти минуты вдруг ощутили себя одинокими и покинутыми: спартанцы по праву считались лучшими бойцами Эллады, и потому лишиться их поддержки в столь трудное для всех греков время действительно выглядело откровенным предательством. Отступничество гордых лакедемонян воспринималось особенно горько еще и потому, что сынов Спарты можно было обвинить в аристократическом снобизме, в жестокости, в подчеркнутом аскетизме, в чем угодно, но только не в трусости и не в предательстве. И вдруг…
- Но хватит о Спарте, слишком много чести, - продолжил Терис, - сейчас меня больше беспокоит другое. Арсений! – позвал он своего любимца, молодого и горячего командира основной фаланги.
- Я здесь, Терис! – вперед выступил курчавый мужчина лет двадцати пяти. Лицо его украшал тонкий и длинный шрам, идущий от левого надбровья через переносицу к правой скуле. Большинство мужских лиц шрамы уродуют, но это никак нельзя было отнести к Арсению. Если бы не это украшение, которым его успел наградить, прежде чем повиснуть на копье Арсения, могучий скиф в знатной, но теперь уже забытой битве неподалеку от Босфора Понтийского , то лицо молодого воина могло показаться слишком нежным и не достойным воина. Многих большие добрые глаза, расположившиеся в глубоких впадинах, образованных тонкими, почти изысканными чертами, вводили в заблуждение относительно нрава молодого человека. И, надо признать, что многие из этих многих, чаще всего жизнью, заплатили за свою ошибку.
- Арсений! Скажи-ка, друг мой, что ты думаешь по поводу завтрашней битвы.
Арсений улыбнулся и сразу же ответил: видимо, он уже и сам анализировал положение войск перед битвой. Нет более опасной привычки, чем думать без команды: многих она низвергала в царство мрачного Аида, но ведь многих и вознесла к вершинам власти.
- Я думаю, славный Терис, что фланговый обход конницы – отвлекающий маневр. Полагаю, что Мемнон будет сильно удивлен, если этот удар действительно принесет победу. Он не рассчитывает на это, потому что уверен, Териса так просто не обыграть.
Ропот, в котором можно было услышать возмущение и даже негодование, пронесся среди штабных. Как!? Этот выскочка, этот молокосос «думает»? Он, видите ли, «полагает»!? И это вместо того, чтобы внимать старшим? Вместо того чтобы скромно потупясь, вежливо уйти от ответа? Для него, понимаете ли, удар во фланг пятнадцатью тысячами конников не более, чем отвлекающий маневр!!!
- Молодец! Хорошо сказал, - ропот тут же прекратился. Терис хищно улыбался, глядя на своего любимца, - Так, может быть, тебе известно, что у него еще на уме?
- Не ведаю, непобедимый. Но смею предположить, что если обманный удар будет нанесен слева, то основной следует ожидать справа.
- Да хранит тебя Аполлон! - гортанный смех Териса прервал ропот штабных.
- Итак! – заложив руки за спину и устремив взгляд куда-то внутрь, в неведомое завтра, Терис ходил перед почтительно замершим в ожидании штабом. Влево-вправо, влево-вправо. Только барабанная дробь дождя да скрип сандалий командующего.
- Итак, - Терис остановился перед откинутым пологом палатки и еще раз обвел взглядом поле боя.
- Итак, - повторил он в третий раз, - Амон! – подозвал он начальника фессалийской конницы. Выставь восемьсот мечей в лес, поставь во главе самого отчаянного рубаку. Ну, такого, который не отступит, сколько бы не было врагов перед ним.
- Отправлю Никона.
- Отлично, я помню его. Сам с остальными стань во-он там, за тем холмом. На холм никто не смеет выходить, даже дозор.
- А как же…
- А никак! Они сами выйдут на тебя. Выполняй!
Амон кивнул и тут же отправился к своим фессалийцам.
- Никандрос!
Старый, сгорбленный, почти лысый грек вышел, прихрамывая, к Терису. Военачальник обнял его по-дружески:
- Знаю, приятель, как ты не любишь дождь. В наши годы лучше в такую погоду устроиться на ложе, хорошенько протопить комнату и отправиться в гости к Морфею.
- Да, хорошо бы, - заскрипел старческим смехом Никандрос, – но вижу, ты хочешь послать меня к Зевсу.
- Так ведь не на Олимп, - подмигнул Терис старику по-дружески, - а легкий дождик, полагаю, только смягчит твой нрав. Так что бери рабов, и колдуй там, между рощицами. Придумай нашим друзьям-атлантам полосу препятствий, да покруче. Да, и возьми еще сотню лучников и две сотни копейщиков, чтобы было кому добивать тех, кто все же пройдет твою полосу.
Терис похлопал своего инженера по сутулой спине, давая понять, что он сказал все.
Когда старик вышел из палатки, Терис устало бросил через плечо.
- Готовьте свои отряды. Завтра будет весело, и только боги знают, чем все это кончится.
Глава 10
Терис ошибался. Что будет завтра, знали не только боги, но и эйдосы, а поэтому все облака, нависшие над Паргой, были битком забиты эйдосами всех категорий, степени и места реализованности. Да, события, разворачивающиеся внизу, привлекли не только эйдосов, которым было суждено материализоваться на планете Земля, но и эйдосов из других уголков Вселенной, на которых существовала разумная жизнь. И хотя эйдосы – существа нематериальные, а потому места в пространстве не занимающие, у них не было принято размещаться по несколько в ряд в одной точке. Mauve ton, то есть дурной вкус. Да в мире эйдосов, как и в мире материальном, огромное количество условностей и правил: а как иначе наладить взаимодействие множества сущностей, порядок их выхода на сцену мировой истории, степень укорененности в головах людей? Но наряду с законами, установленными Самим – так считало большинство эйдосов, существовали и неписанные правила, которые, что называется, были приняты в среде эйдосов. Вот нежелание локализоваться в одном месте и в одно время было как раз одним из таких правил общежития в горнем мире. Возможно, такое совмещение напоминало эйдосам ситуацию, которую люди называют «занятие любовью». А эйдосы ведь категорически не хотели, чтобы их отношения напоминали хотя бы чем-то жизнь людей – даже в этой среде снобизм никто не отменял.
На одном из лучших мест, на облаке, нависающим над тем самым оврагом, на склонах которого Дикобразы атаковали центр греческого войска, восседали два весьма необычных эйдоса. Один, а точнее, одна из них была одета в бикини, а другая – в маленькое черное платье. Если быть честными, то надо признать, что эти особы отвлекали внимание многих эйдосов от происходящего на поле брани. Они то и дело бросали взгляды на эти две идеальные женские фигурки. Это было тем более странно, что эйдосы в своем естественном, то есть не визуализированном состоянии были существами абсолютно бесполыми. Возможно, за этими, кажущимися противоестественными проявлениями стояло не гендерное влечение, а заурядная тяга к красоте.
Но отдадим должное девушкам – они были совершенно поглощены беседой друг с другом и не обращали никакого внимания на нескромные взгляды окружающих. Та, что в бикини, не отрываясь, смотрела вниз, на поле боя, и то и дело шептала что-то на ухо девушке в черном платье. После чего хихикала, прикрывая рот ладошкой. Ее подруга была более сдержанной: она болтала ногами, обутыми в черные туфли на высоком, но изящной формы каблучке, на шутки девушки-бикини она почти не реагировала. Лицо ее постоянно было одето в улыбку светской дамы: едва заметную, загадочную. Правда, если присмотреться внимательно, можно было уловить легкий налет жестокости в глазах. Он появлялся, когда она видела как еще один грек или атлант падал замертво на размытую дождем землю.
- Кто это? – спросил тучный эйдос, одетый в хламидомонаду невнятного цвета и покроя у своего случайного, весьма аскетичного вида соседа, который, казалось, был полностью поглощен разворачивающимся под облаками сражением.
- Это почти сестры, - ответил случайный сосед. По всей видимости, аскет все же обращал внимание не только на происходящее внизу.
- Сестры? – удивился толстяк, - У нас ведь не положено!
- Ну, да, сестры! Та, что в бикини – эйдос секса, как наслаждения, а вот та, что в маленьком черном платьице – фея чистого секса.
- Простите? Что значит «чистого секса»?
- Ах, ну как вы не понимаете, это же так естественно! – аскет был явно недоволен тем, что его отвлекают от зрелища, ради которого он находится здесь, - Чистый секс – это секс, не замутненный мыслями о продолжении рода. Секс ради секса, искусство, так сказать, ради искусства.
- Но почему вы назвали ее феей?
- Я назвал ее феей? – удивленно переспросил аскет, и его лицо расплылось в улыбке.
- Наверное потому, что она богиня.
- Чья богиня? Я буду жаловаться! Как эйдос кастовости, протестую!– почти испуганно закричал толстяк, озираясь по сторонам, поскольку на него зашикали соседи по облаку.
- Она богиня гейш, геев и свободных женщин стран Высокого Заката после победы сексуальной революции, которую, она, собственно, и затеяла.
- О, боже! Здесь же нельзя богиням, здесь же только эйдосы, - полный эйдос схватился за то место, которое у людей ассоциируется с сердцем, закатил глаза и начал тихонечко сползать с облака.
Аскет, видимо, испугавшись, что толстяк визуализируется в нештатном режиме и рухнет на плотные ряды сражающихся, что может повернуть ход мировой истории на непредсказуемый угол, поспешил исправить ситуацию.
- Да пошутил я, - поспешно сказал он, ухватившись за отворот хламидомонады.
Толстяку стало легче, он приоткрыл глаза, в которых стояли слезы.
- Никакие они не богини. Они - простые эйдосы, далеко не первой категории, уж поверьте мне. Пошутил я, понимаете, просто пошутил.
Толстяк улыбнулся той усталой улыбкой, которой обычно улыбаются при прощании с жизнью.
- То есть им можно? У них есть допуск? – слабым голосом осведомился он.
- Ну да, у них есть допуск. Я лично проверял. И неоднократно, - ответствовал аскет, который, судя по всему, был не совсем и аскет.
- Не шутите так больше, прошу вас.
Аристотель и Платон занимали места немного выше самого высокого ряда. Платон, поскольку был слаб глазами, настороженно озирался по сторонам. Аристотель же больше внимания уделял не происходящему на поле брани, а эйдосам, собравшимся на близлежащих облаках.
- Ну что? – нетерпеливо спросил Платон.
- Если ты говоришь об атлантах и греках, то все как обычно. Все идет по плану, точь в точь, как и прошлый и в позапрошлый раз. Но вот что меня всегда интересовало: а вот эйдосы на трибунах, они тоже повторяют слово в слово, движение в движение то, что было и на других просмотрах?
- Конечно же, нет!
- Я понимаю. Мы ведь говорили в прошлый раз, глядя на эту битву, совсем о другом. Но теоретически-то – да. Хотелось проверить, что пространственно-временной континуум и для эйдосов неповторим в каждой точке. Получить, так сказать, эмпирическое подтверждение. Теперь, я убежден, что эйдосы на трибунах каждый раз иные. Вот, например, те две особы, которые отвлекают большинство эйдосов от просмотра. Их точно не было прежде.
- Что за особы?
- Два эйдоса в облике женщин.
- Женщин?! – глаза Платона заблестели, он даже прищурился, силясь разглядеть женские силуэты.
- Платон, - немного с укоризной молвил Аристотель, - не ты ли писал о любви, не оскорбленной Эросом? Ведь эти эйдосы – твои антиподы. Перед нами эйдосы чистого секса и эйдос секса ради удовольствия.
- Хм, - Платон сделал вид, что не заметил колкости Аристотеля, - в том, что мир эйдосов каждый раз иной, нет ничего удивительного. Это следует из того, что для нас время существует отдельно от пространства.
- Ну да, - подхватил эту мысль Аристотель, - это как будто смотришь один и тот же фильм в кинотеатре. Фильм один и тот же, а вот состав зрителей, их реакции – каждый раз иные.
- Но ведь это значит, что и нас время пожирает…
- Конечно, раз в мире эйдосов существует время!
Философы весело, хотя стороннему наблюдателю могло бы показаться, что немного истерично, рассмеялись, после чего впали в глубокую задумчивость.
- Пожалуй, это можно объяснить тем, что процесс визуализации оказывает серьезное влияние на эйдос. Квантовые эффекты, будь они не ладны, - наконец произнес Аристотель, и лицо его в этот момент можно было принять за лицо мальчишки, у которого забрали любимую игрушку – мечту о непорочности мира, о его ЧЕСТНОСТИ и БЕЗУПРЕЧНОСТИ.
- Не расстраивайся, Стагирит. Эйдос, материализуясь, невольно становится Наблюдателем, то есть не только пассивной частью, потенцией, но и активным участником реальности. А реальность не бывает стерильной. Тут невольно запачкаешься. И, возвращаясь, выходя из липкого захвата вещественного мира, волей неволей захватываешь частицу его грязи. Эйдос, вернувшийся из бытия, меняется. Он становится старше.
- А процедура очищения не предусмотрена. Это ужасно!
- Ну, зачем так мрачно, - под подслеповатыми глазами Платона собрались лучиками морщины. Была это улыбка или печать печали? Трудно сказать: хуже грусти без усмешки только усмешка без грусти.
Вдруг Стагирит рассмеялся:
- А впрочем, что жизнь без смерти? Так, поверхность нулевой кривизны. Тоска! А вот послушай, друг мой! - Аристотель оживился, в его глазах снова заиграл тот священный огонь озарения, который иногда нисходит на избранных: - Вот какая забавная мысль посетила меня. Всем известно, что Наблюдатель неминуемо влияет на Эксперимент. Но, исходя из принципа взаимности, тогда выходит, что и Эксперимент влияет на Наблюдателя, вносит в него искажения!
- Забавно… Действительно, забавно. Но послушай, а не значит ли это, - подхватил Платон зачин своего друга, - что любой Эксперимент можно рассматривать как Наблюдателя?
- Ты хочешь сказать, что Эксперимент в какой-то мере – зеркало Наблюдателя?
- Ну да! Можно и так сказать… Вот именно! Наблюдатель неминуемо наблюдает за собой.
- А Эксперимент экспериментирует над собой!
- Но следует ли рассматривать их как единое целое?
- Или же как нерасторжимую, но все же пару?
- И вот она, загадка загадок: а не порождает ли Наблюдатель-Эксперимент нечто третье, лукавое и насмешливое?…
- Конечно! Иначе и быть не может! Вот возьмем для простоты…
- Для простоты? – Платон весело рассмеялся, и морщины вокруг глаз исчезли. Могло показаться даже, что старческие пигментные пятна на его лице вновь стали мальчишескими веснушками.
- Разумеется, для простоты! Не станем же мы углубляться в квантовые случайности. Так вот, возьмем для простоты наш мир. Понимаешь? Весь мир. Я наблюдаю за ним, но и он, самим фактом своего существования смотрит на меня, а, значит, вносит в меня изменения, потому что я-до наблюдения, и я-после наблюдения – разные. Ведь наблюдая, я пополнил свои знания, а, следовательно, стал другим…
Платон в восторге воздел руки.
- Но Стагирит! Вспомни о Третьем, который видит и тебя, смотрящего на Мир, и Мир, смотрящий на тебя! Ты только что доказал, что Сам – неминуем.
Аристотель рассмеялся и предупреждающе покачал указательным пальцем:
- Не доказал, а лишь обратил внимание, что это – одна из возможностей.
Платон настороженно спросил:
- Ты видишь другие? …
Так они и созерцали битву при Парге, сидя на облаке, предаваясь непринужденной беседе – вечные и кажущиеся неизменными, а сквозь них струились дожди, устремленные вниз, и души павших, пронизывающие и облака и тела эйдосов в своем стремлении вверх. И в этом движении души очищались от всего земного: от ненависти и любви, от злобы и дружбы, от греха и таланта. И не было больше ни грека, ни атланта.
Глава 11
Чавканье десятков тысяч копыт по грязи, храп лошадей, понукание всадников сливались в гул несущихся лав. Как только атланты поравнялись с лесом, им во фланг с гиканьем вырвался отряд Никона. Тут же тысяча Фарро развернулась на его перехват. Выставив вперед копья, греки и атланты неслись во весь опор навстречу друг другу. Только вперед! Свист в ушах, боевой клич до хрипоты, убить, чтобы не быть убитым – таковы правила войны.
Расстояние, с которого конники начали сближение, было небольшим, поэтому лошади не успели набрать ход, и удары копьями оказались не слишком эффективными: их длинные древки делали всадников неповоротливыми. Копья стали обузой. Всадники метнули их в ближайшего врага и, выхватив из ножен мечи, атланты и греки сошлись в ближнем бою. Теперь глаза в глаза, щиты в щиты, мечи в мечи до тех пор, пока у кого-нибудь не дрогнет уставшая рука, пока не поскользнётся лошадь, пока не удастся вовремя среагировать на удар соперника и нанести свой, точный и разящий, как молнии Зевса, как стрелы Аполлона. И тогда примет несчастный в себя металл и остается ему лишь уповать на удачу. А удача – это когда умрет он сразу, без мучений. Или если поле битвы останется за его уцелевшими товарищами, которые поднимут изрубленное тело из грязи, омоют раны, прижгут их очистительным огнем. А после этого он будет метаться в горячке, не ведая ни дня, ни ночи, доколе судьба не решит, быть ли ему живым. А если будет суждено отправляться к Аиду, то положат верные други ему в рот обол для перевозчика мертвых. Харон добр к павшим в сражениях и делает для них огромные скидки. Если бы воин почил в мире и старости, то меньше пяти оболов переправа ему бы точно не обошлась.
Драться вполсилы было нельзя. Даже смалодушничать и выйти из битвы стало невозможно! Когда конница сходится с конницей, ни у кого нет превосходства в скорости и маневренности. Здесь или ты, или тебя. Повернешься спиной и все – ты беззащитен перед врагом.
Разумеется, эта стычка на опушке леса была лишь эпизодом в планах командующих, которые вели свою хитроумную линию, но для каждого конника это было решающее сражение, ставкой в котором были свобода, здоровье и сама жизнь.
Пока всадники из отрядов Никона и Фарро бросали жребий, кому сегодня отправляться в царство Аида, основные силы Гипона рвались дальше. Вот и проход между двумя рощицами. Гипон прокричал Фриго, скакавшему бок о бок с ним:
- Пора!
Фриго резко ушел вправо, поднял правую руку и взмахнул ею, указывая направление движения, и его тысяча мгновенно повернула, покорная воле своего командира, будто была частью его тела.
Гипон краем глаза наблюдал за этим маневром и, убедившись, что все идет по намеченному, лишь криво ухмыльнулся. Он ведь понимал, что большинство всадников Фриго не вернется из боя. Ему было их жаль – уж больно хорошо они были обучены. Вон как здорово выполнили команду! На полном скаку, как монолит, эх! Да, жаль ребят. Но, с другой стороны, а зачем солдаты? Солдат – на то и солдат, чтобы умереть, если ему прикажут. И умереть он должен не как попало, а именно так, как предписал командир, именно в том месте и именно в то время. А Мемнон приказал им умереть, здесь и сейчас, значит все идет как надо, задача выполняется.
И они умирали. Стоило конникам Фриго войти в узкую - метров тридцать – прогалину между рощицами, как будто из-под земли появились толстые канаты, перегородившие весь проезд. Всадники, мчавшиеся во главе отряда, не заметили препятствие. Их кони, ломая свои и людские ноги и хребты, с хрипом валились наземь. Их туши накрывали всадников. Скакавшая за ними вторая линия не успела затормозить, с ходу воткнувшись в изуродованные туши и тела, они только увеличивали гору трупов и калек. Те же из них, которые сумели перескочить через завал, не успевали даже обрадоваться этому, потому что сама земля предала их: луг провалился под их копытами, и конники, один за другим, будто в преисподнюю проваливались в яму. И вновь попавшие в ловушку добивали своими телами тех, кто попал в нее раньше. Эта братская могила шевелилась, стонала, ржала.
Так погибали первые сотни отборной конницы атлантов. Но сотни, шедшие во второй половины колонны, успели остановиться. А остановившись, они стали легкой мишенью для лучников. На атлантов обрушились стрелы греков, укрывшихся в рощах. Тогда два сотника собрали свои отряды и отчаянно ринулись в лобовую атаку. Это был жест отчаяния. Лучше хотя бы попытаться достать врага, чем вот так стоять и ждать, когда стрела вонзится в тебя. Но в рощах деревья не давали развернуться лошадям и их преимущество в скорости исчезло. Более того, пешие копейщики, прикрывавшие лучников, оказались в этих условиях манёвренней конницы.
Через полчаса все было кончено. Остатки тысячи Фриго барражировали в отдалении. Те из командиров, которые остались живы, пытались придать хотя бы видимость порядка отряду. Посовещавшись, они решили, что нет смысла ни возвращаться в лагерь, где их ждет позор и наказание, ни догонять основные силы, участь которых тоже была неизвестна.
А по другую сторону рощи, на вершине невысокого холма на покрытом мхом валуне сидел старый грек. Его одежды трепал ветер, неожиданно налетевший в самый разгар сражения. Он был стар, и некогда стальные мышцы стали дряблы и немощны. Даже сидя он опирался на посох. Никандрос улыбался, подставив лицо струям дождя. Вода, будто по каналам, стекала по глубоким морщинам. Он выиграл последнюю в своей жизни битву.
Глава 12
Гиппарх фессалийцев, Андроген по кличке Кентавр, стоял в засаде. Он был спокоен и ни на миг не сомневался в успех. Предстоящая битва была для него рутинной работой и не более того. Все было рассчитано и предусмотрено, в своих фессалийцах он не сомневался. И все же причина для тревоги у него была. Дело в том, что буквально за два дня до выхода таинственно исчез царь Фтии Девкалион с женой Пиррой. Будто бы видели, как накануне исчезновения посетил Фтию Прометей, отец Девкалиона и долго говорил с ним, о чем – неведомо. Потом Прометей ушел, судя по выражению лица, весьма встревоженный. А наутро, начальник фтийской дружины нашел записку, сделанную рукой Девкалиона: «Выступайте вместе с Андрогеном. Меня не ждите. Не опозорьте Фтию». Следовало ли не ждать Девкалиона вовсе, или он все же догонит свое войско, из текста было не ясно. Однако с тех пор царь Фтии исчез. Что бы это могло значить, не понимал никто. Впрочем, фтийцы и Андроген не слишком распространялись по этому поводу, благо тем для разговоров и досужих домыслов хватало с лихвой. А все же не нравилась эта история Андрогену. Девкалион никогда не слыл трусом. Не мог он в канун судьбоносного сражения дезертировать. Нет, здесь дело в другом. Ну да бог с ним, Девкалионом. Сейчас не до него.
Тем временем основные силы корпуса Гипона огибали рощи, затем высокие холмы и повернули в широкую ложбину между двумя отрогами гор. Гипон уже предвкушал, как его всадники с гиком и улюлюканьем врезаются в пешее стадо греков. И рубят, колют, топчут их жалкие и беззащитные тела. Он даже улыбнулся, когда представил, какая паника начнется в их рядах, если, конечно, они способны построится в ряды, придав своему собранию хотя бы видимость воинского строя.
Огромный серый в яблоках жеребец под Гипоном почуял возбуждение седока. По его длинному, мускулистому телу пробежала дрожь, он негромко заржал и, будто улыбаясь, обнажил крупные, с желтизной зубы. Казалось, что жеребец слышит мысли своего повелителя, согласен с ними и тоже с нетерпением ждет, когда же ему дадут приказ сменить эту скучную рысь на боевой аллюр. Гипон похлопал, успокаивающе, своего боевого жеребца по холке, и тот понимающе, закивал головой.
«Пора начинать!» - подумал Гипон и жестом подозвал к себе командиров тысяч. Уже через минуту они гарцевали на своих конях перед ним и внимательно выслушивали последние наставления перед битвой.
Гипон говорил коротко и четко. Диспозиция была предельно проста и понятна. Каждый получил свою задачу, договорились о сигналах взаимодействия, о методах взаимопомощи, если таковая понадобится. Собственно все это было всем им известно, выучено и отрепетировано до автоматизма. Речь Гипона была не столько даже приказом, сколько ритуалом, то есть устоявшимся обычаем, призванным унять излишнюю нервозность перед боем и вселить уверенность в успехе дела всем и каждому. Абсолютная вера в победу передавалась от Гипона командирам тысяч, от них - сотникам, далее десятникам, а от них - рядовым конникам.
Передовые отряды уже прошли ложбину и вышли на открытое поле, поросшее ковылем, в конце которого, метрах в пятистах, вздымалась гряда невысоких холмов. Остальные втягивались в проход между холмами. Гипон решил осмотреть внимательней местность, по которой предстояло двигаться дальше. Он со своими телохранителями поднялся по пологому склону на вершину холма, слева от прохода, по которому двигалась армада его корпуса.
Жеребец легко взобрался на самую вершину. Гипон гордо оглядел колонны своих атлантов и подумал, что никому не под силу остановить такую силищу. Он весело улыбнулся этой мысли. И тут же захрипел, схватившись за горло, пронзенное стрелой. Его широко открытые глаза уже ничего не видели. Матовая пелена навечно сокрыла лукавый блеск еще секунду тому игравший в его очах. Он уже не видел, как его телохранители погибали один за другим, так и не успев выбраться из западни. Не видел он и того, как несколько тысяч фессалийцев, которых многие считали кентаврами, поскольку большую часть жизни они проводили верхом, вырвавшись из балки, в которой укрывались, ожидая команды, перекрывали выход из лощины, а другие отряды греков скатились по склонам противоположного холма, атакуя на полном скаку его тысячи, застрявшие в этом злосчастном проходе. Только те три тысячи, которые успели миновать засаду, попытались развернуться в лаву навстречу основным силам фессалийцев. Многие из атлантов не могли понять, что именно происходит и где их командир. И если передовые тысячи сражались умело и стойко, то в арьергарде началась паника – родная сестра поражения. Атлантам не хватало места для того, чтобы развернуться в боевой порядок. Строй был смят, управления войсками исчезло. Многие просто потеряли ориентацию в пространстве, не понимая, где враг, где друг, куда скакать. Теперь это были не десятки и сотни, а тысячи беспомощных одиночек, каждый из которых был один против всех, и все были против него одного. Единственное желание, которое овладело почти всеми атлантами – вырваться из западни и скакать, скакать, скакать подальше от этого проклятого места. А стрелы греков тучами сыпались с небес, вперемешку со струями дождя, сея смерть. Но все же атланты сражались – а что им оставалось делать? В отчаянии те немногие, которым удавалось сойтись в ближнем бою с греками, дрались как львы. Желание выжить и остаться свободным удесятеряло силы.
День заканчивался. Только дождь, не переставая, лил и лил, омывая заботливо тела павших, милосердно скрывая слезы побежденных, подобострастно слизывая пот с победителей. В наступивших сумерках те из атлантов, кому довелось уцелеть, опасливо озираясь, собирались небольшими отрядами с тем, чтобы отойти к своим. Им было стыдно оттого, что проиграли сражение – а ведь еще несколько часов тому у них и мысли не было о поражении! – но и радостно, что удалось остаться живым. Ведь вон сколько полегло, а я жив! – чем не повод для радости?
Поле брани было усеяно телами еще недавно налитыми здоровьем. Греки прочесывали склоны холмов и ложбину. Мертвых они освобождали от ненужного им теперь оружия и доспехов, которые так и не помогли своим хозяевам уберечься от стрел, копий и мечей, раненых атлантов милосердно добивали, а уж потом поступали с ними, как с мертвыми, коней, оставшихся без хозяев, отлавливали – это была хорошая добыча. Раненых же греков пытались вызволить из завалов, чтобы отвести к знахарю – авось поможет, ну а тех товарищей, которые были ранены смертельно – опытный глаз безошибочно определял кто жилец, а кто уже на пути в Аид – освобождали от последних мучений. Тела павших собирали в одно место, где им предназначено получить последние почести перед тем, как священный очищающий огонь превратит тлен в пепел. Трофеи тоже собирали в одном месте, чтобы потом, уже после битвы, разделить все поровну. А пока думать о добыче не стоило: все понимали, рано еще, битва только начинается. И каждый грек, складывая в обоз очередные доспехи, нет-нет, а подумает, а не будет ли завтра какой-нибудь атлант так же сдирать с меня кольчугу, вынимать из сведенных смертельной судорогой пальцев мой меч, не будут ли вести под уздцы моего боевого коня чужие руки?
Глава 13
Мемнон нервничал. Казалось, события, разворачивавшиеся прямо перед ставкой, не слишком занимали его. Было понятно: командующий ждет чего-то. Время от времени он раздраженно приказывал подлить в костер, разожжённый в выкопанной рабами яме, еще нефти. Даже сообщение, что конная атака Гипона отбита и что уцелело не больше половины его корпуса, не произвело на Мемнона никакого впечатления. По крайней мере, внешне стратег не отреагировал никак. Что-то иное волновало полководца, видимо, и не рассчитывавшего на успех конной атаки.
Мемнон пристально всматривался вправо, в сторону моря, и когда заметил несколько точек на горизонте, прищурился, напрягая зрение, силясь разглядеть, что это такое. Точки увеличивались, постепенно превращаясь в черточки. Стало понятно: это корабли! Огромное количество боевых триер. И когда из-за дальнего острова, на стрежень, на простор морской волны выплыли эти огромные, многоярусные корабли и стало возможным рассмотреть на их мачтах боевые флаги флота атлантов, которые гордо реяли под порывами резкого ветра с берега, Мемнон позволил себе немного расслабиться.
Не многие сочли бы гримасу на лице старого воина улыбкой, тем более, улыбкой доброй, но это было именно так - Мемнон улыбался. Он, словно, вышел из оцепенения, резко повернулся к своим адъютантам.
- Немедленно! Батальон «Рысей» на помощь «Дикобразам». Немедленно!
Смуглый адъютант тут же сорвался с места и бросился бегом выполнять распоряжение. Уже через несколько минут в штабе наблюдали, как «Рыси» быстрым шагом, на ходу строясь в колонны, выдвинулись к ручью, чтобы прийти на помощь своим товарищам, силы которых, надо признать, уже иссякали.
В штабе греков царило ликование. Победа, одержанная над корпусом Гипона, вселяла уверенность, что и все баталия завершится успешно, атланты будут разбиты и отброшены подальше от Эллады. Только Терис не принимал участия в общем ликовании.
- О, великий! Почему ты хмур? – обратился к Терису его секретарь, - Что гнетет тебя? Конница атлантов разбита, в центре им тоже ничего не удалось добиться. Почему же ты не весел?
Терис пристально посмотрел на своего помощника.
- Думаешь, мы уже победили? Ты действительно настолько глуп? А вот эта огромная армия атлантов перед нами? Полагаешь, не стоит обращать на нее внимание? Кроме того, возможно, ты искренне считаешь, что диспозиция, когда наша конница уведена далеко вправо, а фаланги центра связаны сражением и не могут совершать никакие маневры, выгодна нам? А может быть, ты скажешь мне, что это за разноцветные дымы там, в ставке Мемнона?
Терис говорил с горечью, и речь его скорее была рассуждением вслух, чем отповедью секретарю. Афинянину казалось, что он не все предусмотрел, упустил из виду возможный удар атлантов.
- Но великий, что же странного в том, что они разожгли костер в такой промозглый день? Греются. Мемнон стар, – помощник попытался успокоить Териса.
- Ну да, конечно. А окрашивают дым, чтобы было повеселее. А то ведь скучно как-то, да?
Секретарь потупил взгляд, а Терис усмехнулся:
- Нет, это сигнал. Но кому? О чем?
В это время один из телохранителей окликнул его.
- Великий! Взгляни на море!
Терис резко развернулся и пристально посмотрел в сторону островов.
Огромный флот атлантов разворачивался в боевой порядок. Терис нахмурился и кивнул, будто получил подтверждение своим расчетам.
Другой помощник, запыхавшись, подбежал к штабному навесу, поклонился командующему и доложил:
- Атланты атакуют в центре новыми силами.
- Сколько их?
- Примерно три тысячи.
Терис пробормотал:
- Нет, это не основной удар. Мемнон просто хочет связать наш центр.
Он подозвал еще одного вестового:
- Лети к ионийцам на левый фланг и скажи им, чтобы они разворачивались к берегу. Думаю, их будут атаковать с моря. Арсений! – подозвал он своего любимца.
- Я здесь, непобедимый!
- Разворачивай свою фалангу дугой так, чтобы и ионийцев подстраховать, и удар в стык с центром отбить.
Арсений тут же бросился выполнять приказ.
- Эй, кто у нас самый зоркий?
Двое молодцев из числа телохранителей вышли вперед.
- Отлично! Смотрите внимательно на море и докладывайте обо всем, что там происходит!
Терис отдал распоряжения и погрузился в глубокую задумчивость.
Веселье в штабе утихло. Все почувствовали, что близится решающий момент битвы.
Возглас следящего за морем бойца вывел Териса из задумчивости.
- Вижу еще корабли. Они выходят из-за ближнего острова!
Терис почти бегом бросился к наблюдательному пункту.
Из малозаметной со стороны лагуны один за другим выходили корабли афинян. Бросалось в глаза, что греческие корабли заметно уступали размерами кораблям атлантов. Кроме того, их было намного меньше. Правда, могло показаться, что греки превосходят атлантов в маневренности. И все же даже несведущему в морском деле человеку было ясно - греческая эскадра не в силах остановить могучий флот атлантов.
В штабе видели, как флот атлантов разделился на две части. Одна, основная, ведомая огромным, доселе никогда не виданным кораблем, продолжала движение к берегу, а меньшая отвернула в сторону, перехватывая афинскую эскадру, которая состояла в основном из палубных пентеконторов, то есть пятидесятивёсельных кораблей с надстроенной палубой, на которой размещалось двадцать воинов, и небольшого количества бирем, где гребцы располагались в два ряда, а на палубе располагалось тридцать гоплитов – воинов в доспехах, вооруженных луками для дистанционного боя, и двумя мечами: если дело дойдет до рукопашной, то в тесноте абордажного боя щит – только помеха, а вот еще один короткий меч весьма кстати.
Флот же атлантов был неизмеримо мощней. Борта их кораблей были намного выше бортов греческих судов. Да и на палубе было место для большего числа воинов. Единственное преимущество греческого флота состояло в том, что кроме тарана каждый их корабль был вооружен катапультой.
Однако самое ужасное для греков состояло в том, что во главе вражеского флота шел огромный катамаран-тессараконтера. Примерно такой же корабль-монстр построит впоследствии один из Птолемеев в Египте. Но в те даже не античные - архаичные времена, о которых кроме Платона в земном воплощении мало кто помнил, никто даже не мог себе представить, что такой корабль может существовать. Еще бы! На его палубе длиной 125 и шириной 20 метров располагалось 3000 тяжело вооруженных воинов. В его чреве 4000 гребцов покорные воле ритма, отбиваемого барабаном, дружно налегали на огромные весла – четверо на каждое. Тело этого Левиафана было окружено транспортными триерами: гоплитагосами, на палубе которых стояла рядами морская пехота, и гипагосами, борта верхней палубы которых были заметно выше, потому что они перевозили конницу.
Преимущество атлантов на море было очевидным. Терис сжал кулаки от досады, но ничего поделать уже не мог. Да, он предвидел атаку с моря, но не мог себе даже представить, насколько мощным флотом обладает Атлантида, насколько кораблестроители атлантов опередили в своем умении греческих. Ему было ясно, что морская засада, предусмотренная им в удобных бухтах ближнего острова, не сможет остановить высадку десанта. Все теперь решалось там, на левом фланге, на море и берегу без его участия. Все, что суждено было сделать – и ошибки, и мудрые решения, Терис уже сделал. Оставалось только ждать и надеяться, что его план точнее, чем задумка Мемнона, что ошибки не фатальны, что его войска лучше подготовлены.
Боевое охранение атлантов вступило в бой с греческой эскадрой. На первых порах эллины имели преимущество. Их катапульты начали обстреливать триеры атлантов задолго до столкновения. Афинянам сопутствовала удача: бочки с горящей нефтью даже подожгли четыре триеры. Атлантам не удавалось потушить пожары. Ни дождь, ни морская вода не могли остудить пыл горящей нефти. Солдаты и матросы с горящих кораблей в отчаянии бросались в воду. Многие под тяжестью доспехов сразу же шли на дно, некоторые погибали под ударами весел, кому-то удавалось отплыть от кораблей, а кое-кому из них даже улыбнулась фортуна, и они достигли берега.
Передовая бирема афинян шла полным ходом курсом на одну из триер. Когда корабли отделало метров семьдесят, кормчий махнул рукой, и тут же из катапульты вылетела бочка с подожженной нефтью. Она попала точно в верхнюю кромку палубы, и горящая жидкость разлилась по всему борту. Стекая, она проникала через порты внутрь. Гребцы пытались аскомами – большими кожаными пластинами – закрыть шлюзы, но это мало помогало. Кроме того, так как гребцы противоположного борта еще некоторое время продолжали грести, триеру начало разворачивать, она потеряла скорость. У корабля, шедшего за ним, не хватило времени и пространства для маневра, он на полном ходу врезался в подожжённый корабль и тоже получил повреждение – пробоину в районе форштевня. Несколько воинов, стоявших на баке – носовой части палубы, были выброшены этим ударом за борт.
Гребцы правого борта афинской биремы, послушные флейте – команды у греков подавались не барабаном, а флейтой – резко затабанили в то время, как левый борт увеличил темп. Бирема наклонилась, уходя вправо, но все же почти вплотную приблизилась к горящей триере. Тогда гребцы выставили свои четырехметровые весла, отталкиваясь от вражеского судна, и удержали все же свой корабль от столкновения. Но в этот момент несколько гоплитов пали, сраженные стрелами, пущенными с корабля атлантов – и там не все поддались панике.
Бирема избежала столкновения, выровняла курс и, набирая ход, нацелилась еще на одну триеру. Но в пылу битвы кормчий не заметил корабль атлантов, вынырнувший, казалось, из дождя. Удар, скрежет бьющихся друг о друга бортов, абордажные крюки! И теперь каждый за себя! Весь корабль превратился в поле боя. Не было ни одной пяди палубы, которую не оросила кровь. Даже не прекращающийся ни на минуту дождь не успевал смывать кровь, и не было для ливня ни грека, ни атланта, ибо не было на свете силы, которая смогла бы отделить пролитую атлантами и греками кровь.
…Огромный кудрявоголовый грек вонзил в смуглого атланта меч по самую гарду. И не успел он порадоваться своей победе, как с удивлением уставился на руку, бывшую еще мгновение назад его. Рука еще прочно охватывала меч, но уже отделилась от туловища и существовала сама по себе. Грек успел увидеть, как из плеча пульсирующим потоком била алая кровь – и всё. Но и атланту, только что столь ловко отрубившему руку кудрявому греку, не довелось насладиться успехом, потому что в тот же миг секира, которой успел вооружиться один из гребцов, отъяла ему ноги. Корабль, будто желая быстрее избавиться от трупов, накренился, и тела сраженных, скатились за борт. Они колыхались еще некоторое время на сизой поверхности моря, почти обнявшись, безучастно наблюдая, как их души, обнявшись, возносятся вверх, устремленные к горним высям. А потом то, что еще недавно было людьми, а теперь стало не более чем грудой мяса, влекомое тяжестью бесполезных доспехов, устремилось в пучину, где всепожирающие рыбы уже выстроились в очередь за свежей плотью….
Души возносились. Вот они проплыли мимо эйдосов чистого секса, и эйдос в бикини проворковал: «Посмотри, какой кудрявенький! Правда, милый?» и счастливо залилась звонким смехом. Души никак не отреагировали, они продолжали свое восхождение. Воспарив над эйдосами, они оказались в чертогах Мнемозины. Там им пришлось выстоять длиннющую очередь на прием. А куда деться? Мнемозина трудились не покладая рук, а очередь всё не убывала и не убывала: уж больно много работы навалилось на нее в последние дни. Всеведущая богиня читала в душах и решала, как сложится их дальнейшая судьба: то ли сразу к Харону, то ли к Эриниям – богиням мести для предания их вечным страданиям, то ли к Музам – своим дочерям – для воспевания. Если же души вообще никак себя не проявили, она направляла их в общую кучу. «На переплавку», - умиляясь собственному остроумию, говаривала она дочерям за поздним ужином – богини чужды диете и позволяют себе обильные застолья даже после шести вечера по местному времени.
Глиптия, никогда не входила в список девяти муз – дочерей Мнемозины. Возможно, она была не родной ее дочерью, а падчерицей, возможно, была и какая-нибудь другая причина. Поэтому Глиптия была редким гостем на званых ужинах. Да и сфера ее ответственности – рукотворчество, по всей видимости, не входило в перечень занятий, требующих вдохновения. Скульптура, живопись и другие ремесла ведь требуют схожести, а не акта подлинного творения. Но именно она, Глиптия, была необыкновенно внимательна к каждому слову мачехи. Как доказательство, сообщим, что слова о переплавке душ проникли ей глубоко в сердце. И через несколько тысяч лет она вдохновила Евгения Ивановича Бригадирова на создание полотна «Сталевары». Немногие понимают, что люди, изображенные на картине, заняты не варкой стали, но переплавкой душ. Что поделать, хорошо это или плохо, но мистический смысл искусства сокрыт от большинства, да что там большинства -от самого автора, пологом тайны и замаскирован примитивным сюжетом и грубым исполнением.
Однако следует иметь в виду, что вдохновлять – еще не значит любить. Да, она озарила Е.И. Бригадирова! Но опосредовано, не представая перед ним в своей божественной ипостаси. И вообще, вдохновляла она многих, а вот любила только одного. Этим то ли счастливцем, то ли несчастным был малоизвестный при рождении художник, некий Сальвадор Дали. Любовь оказалась роковой, в первую очередь, для живописи. Когда Глиптия, принявшее в тот период имя Гала, почувствовала, что Дали уже написал все, что мог, что коварный недуг Альцгеймер овладел им, она ушла из жизни навсегда. Она отказалась от бессмертия, объявив его бессмысленным, поскольку ее Сальвадор лишился дара художника. Отчаяние ее было столь велико, что Глиптия забрала с собой живопись, потому что все равно лучше ее Сальвадора ничего написать невозможно. С тех пор, живопись исчезла с Земли. На смену ей пришел дизайн.
Но мы отвлеклись. Оставим же души трех воинов в приемной Мнемозины, тем более что их дальнейшая судьба никому не известна.
Сейдо лично возглавил флот атлантов. Восседая на троне, который возвышался над верхней палубой тессараконтера, он взирал на картину морского сражения. Когда он увидел афинскую эскадру, появившуюся из-за мыса и отважно бросившуюся наперерез армаде атлантов, губы его исказила усмешка, а в глазах зажегся лютый огонь мести. Он поднял правую руку, и на мачте взвился сигнальный вымпел. Тут же эскадра прикрытия стала разворачиваться в сторону греков. Даже одна эта флотилия, которая составляла не более чем десятую часть морских сил атлантов, превосходила по численности и боевой мощи греческую эскадру. И хотя Сейдо в глубине души отдал должное уму греческого стратега, который предусмотрел возможность десанта, и отваге греческих моряков, которые не могли не понимать собственную обреченность, но, тем не менее, не уклонились от схватки, а честно выполняли свой долг, он радовался каждому потопленному кораблю афинян.
Тессараконтер, обрамленный десятками гоплитагосами и гиппагосами, груженными морской пехотой, смотрелся как огромный бриллиант в окружении своих менее крупных собратьев. Наблюдавшие за сражением эйдосы замерли в восхищении, настолько красиво смотрелся флот атлантов с небес. Эйдос в бикини даже захлопала в ладоши, а ее более сдержанная подруга не смогла скрыть улыбку. Но неожиданно корабли атлантов остановились, не дойдя до берега всего метров сто.
Это Сейдо отдал команду сушить весла. Его окружение было в полном недоумении.
- Еще нет, - молвил Посейдон, - не время. Всему свое время.
Никто не осмелился спросить у божества: «А почему?». Но Посейдон был все же бог, а потому умел читать мысли даже не изреченные. Кроме того, ведомо было ему, что мысль изреченная есть ложь, а потому он справедливо полагал, что если и доверять человеческим намерениям, то лишь до тех пор, пока не покинули они голову человека. Да и вообще, сегодня был Посейдон добр, а потому снизошел до ответа на незаданный вопрос:
- Не созрели еще объективные предпосылки.
Эти слова вызвали своей непонятностью у штаба, состоявшего из людей сильных, прямых, но не слишком сведущих в философии полную оторопь. Тессарарх, то есть командир тессараконтеры, первым пал ниц перед Посейдоном, его примеру последовали все, кто находился на палубе. Сейдо, как и всякое божество, да и не только божество, любил лесть. Он, казалось, вполне удовлетворен ходом событий. Но очень скоро улыбка сползла с его сурового лика, холодная и надменная непроницаемость вновь обволокла чело божества. Лишь сын Посейдона, Парнас, чувствовал, что отец взволнован, что он знает что-то, чего не знают остальные.
Сейдо кивком головы велел всем отойти от него подальше и подозвал сына.
- Лети стремглав и даже быстрее в свой город и вели всем жителям уходить в горы немедленно, - Посейдон говорил почти шепотом, чтобы его слова мог слышать только сын.
- Но почему, отец?
- Не твоего ума дело! – резко бросил Сейдо. И уже мягче добавил: - Люди зададут тебе тот же вопрос, и ты, будь любезен, дай им тот же ответ, что услышал сейчас от меня. И вели им всегда давать приют поэтам, потому что поэты – люди божьи, сами не ведают что говорят, ибо слова их посланы свыше. Как? Ты еще здесь? Я же ясно сказал – немедленно!
И Парнас полетел к горе, которая носила его имя, на которой находился город тоже его имени.
Глава 14
Греки, шумливые на собраниях и в быту, были дисциплинированы на поле брани. Приказ Териса был исполнен с отменной скоростью. В считанные минуты отряды островитян развернулись на прибрежной равнине фронтом к берегу. Чуть поодаль, там, где начинались холмы, развернулась полукругом, будто натянутая тетива, фаланга Арсения. Все было готово к отражению десанта.
Арсений, обнаружив, что основные силы флота атлантов остановились в двухстах метрах от берега, презрительно улыбнулся: остановились, значит, усомнились в победе, а раз усомнились, то наполовину проиграли. Но недаром молодой военачальник был любимцем Териса. Улыбку сменило напряжение. «Нет, здесь что-то не так! Но что?», - мелькнуло в голове у молодого полководца.
И вскоре его размышления были прерваны удивленным возгласом одного из офицеров:
- Что это?
Стадо огромных животных монотонно двигалось во всю ширину приморской равнины. Зверей было много, не меньше полусотни. Они были очень похожи на слонов, о которых греки были наслышаны, а некоторые из них, кто побывал по торговой или военной надобности в странах Африки, даже видели. Но это были не совсем слоны. Во-первых, они были гораздо крупнее - огромные существа достигали роста трех взрослых мужчин. Во-вторых, могучие тела исполинов поросли густой шерстью. Длинные, рыжие пряди покрывали почти все тело. Даже поражающие широтой лбы были украшены вьющимися космами. В-третьих, из каждой звериной пасти торчали изогнутые кверху бивни, размером с боевое копье. У молодых животных бивни сияли белизной, у старых – приобрели желтоватый оттенок.
- Мамонты, - тихо сказал седой воин, личный ординарец Арсения, который, собственно и воспитал его воином.
- Мамонты? – переспросил Арсений.
- Ну да, мамонты. Так называются северные слоны. Я, когда был молод, слышал от старых солдат о страшилищах, живущих далеко на севере. Будто бы они спокойны и миролюбивы, но ежели почуют опасность, то сразу же впадают в ярость. А в ярости топчут все подряд. Остановить их не может никто.
Арсений почувствовал, что, несмотря на порывистый ветер и дождь, по спине пробежала дрожь, и тонкая струйка пота прокатилась между лопаток.
- Копья в упор! – рявкнул он. И тут же копейщики, выйдя в первый ряд, уперли торцы своих копий в землю, а у кого была такая оказия – в камень. Скорое выполнение команды, вернуло Арсению уверенность. Он, почти как в детстве, почувствовал себя защищенным за частоколом копий.
Мамонты приближались. Греки физически почувствовали, как сотрясается земля под огромными колоннами мамонтовых лап. До них донеслось тяжелое дыхание, храп и хрип зверей. Сейчас, когда громадины были на расстоянии двух полетов стрелы, было отчетливо видно, что на каждом звере с двух сторон укреплено по три корзины, в каждой из которых находилось два лучника. На холке восседал погонщик, который с помощью стека управлял мамонтом, а за ним - еще два воина. Однако было очевидно, что ноша в пятнадцать воинов со всем вооружением нисколько не обременительна для могучих великанов.
Терис тоже видел это огромное стадо. Он сразу понял: левый фланг будет смят. Да, Арсений молодец, он делает то, что можно сделать в сложившихся условиях, но в том-то и дело, что сделать практически ничего нельзя.
Приблизившись к греческому строю, самый седой мамонт, видимо, вожак замер на мгновение, задрал голову и выгнул хобот к верху. Затем он издал низкий трубный глас и двинулся вперед, постепенно ускоряясь. Его младшие собратья то ли специально обученные этим командам, то ли покорные воле вожака последовали за ним, выстроившись клином. Они неслись мимо фаланги Арсения, и афиняне с ужасом смотрели на проносящуюся лавину тел, звериный дух которых ударял в ноздри, и ничего не могли поделать, чтобы спасти ионийцев , россыпной строй которых прикрывал афинскую фалангу спереди. Именно на них и был направлен удар. Стадо промчалось настолько близко, что комья грязи, подобно снарядам вылетавшим из-под чудовищных ног мамонтов, глухо ударялись о греческие щиты.
Островитяне были обречены. Они даже не пытались сопротивляться. Мамонты с характерным чавкающим звуком втаптывали хрупкие людские тела в землю, иногда они насаживали кого-нибудь из эллинов на бивень. Лучники расстреливали убегающих – спины ионийцев были отличной мишенью. Один из мамонтов подхватил могучим хоботом одного из воинов, поднял его над собой, раскачивая из стороны в сторону – солдат стал похож на тряпичную куклу, у которой бестолково дергались руки и ноги, и с огромной силой метнул его в строй фаланги. Тело описало дугу и повисло на копьях трех афинян, как туша на крюке мясника, что торгует на агоре. Вопль ужаса пронесся над греческим строем. Воины невольно попятились, но окрик Арсения остановил их.
Арсений, кусая губы от бессилия, смотрел на это избиение. Он прекрасно понимал, что и копьеносцы будут сметены ураганом мамонтовой атаки. Это только вопрос времени. И вдруг его брови удивленно взметнулись.
Один из воинов лежал на земле, и можно было подумать, что он мертв. Но, как только мамонт приблизился к нему и уже занес лапу, чтобы размозжить его голову, грек внезапно ожил, перекатившись, ловко увернулся от опасности и оказался под брюхом животного. Он быстро вскочил и что было силы воткнул копье в брюхо мамонта. От боли животное трубно взвыло и стало на дыбы. Грек выхватил меч и наотмашь рубанул им по сухожилиям опорной ноги мамонта. И тут случилось чудо! Зверь рухнул. Сперва он упал на задние лапы, а затем завалился на бок, раздавив своей непомерной тушей всех лучников в трех корзинах, которые оказались под ним, и героя, сразившего его. Остальные – погонщик и два воина, восседавшие на спине, лучники, оказавшиеся сверху – были ранены при падении с высоты. Все произошло столь стремительно и неожиданно, что вся фаланга замерла. Первым пришел в себя Арсений. Он махнул рукой, и его телохранители вырвались из строя с тем, чтобы помочь уцелевшим атлантам поскорее отправиться в лучший из миров. Пока они добивали атлантов, Арсений бегал, подпрыгивая как мальчишка, и срывающимся голосом кричал:
- Вы видели? Нет, вы все видели!? Вот как надо! Запомните! Именно так и надо встречать этих кабанов! А герой, а герой-то каков! Кто-нибудь знает его имя? Эх, ладно, узнаем, обязательно узнаем! Его должна знать вся Эллада! Эх, нет, ну вы же все видели!...
Ликуя, греки застучали мечами по щитам. Но на отряд мамонтов это не произвело абсолютно никакого впечатления. Для атлантов гибель одного мамонта - не более чем потери местного значения, для греков - прецедент. А тем временем, набирая ход, стадо неслось дальше, превращая остатки отрядов ионийцев в останки.
Десантники на кораблях тоже наблюдали за наскоком мамонтов. Их чрезвычайно развеселило зрелище избиения греческого отряда. Как только пространство пляжа освободилось, Сейдо дал сигнал к атаке. Корабли атлантов приблизились к берегу. Десантирование началось.
Терис, нахмурившись, смотрел на происходящее. Ему уже все было ясно. Сейчас там, за грядой холмов, стадо мамонтов развернется и совсем скоро ударит в тыл основным силам. Фаланга Арсения в это время будет намертво скованна морским десантом. Основные силы атлантов начнут атаку по всему фронту. Резервов и пространства для маневра у него нет. Это окружение. Армия греков неминуемо будет уничтожена. Сначала армия. А потом и вся Эллада. Надеяться можно только на чудо. Спасения нет. Остается только умереть, как подобает мужчине.
Он видел, как вдали, в проливе, отделяющем материк от островов, атланты добивают остатки греческой эскадры, как воины Арсения безуспешно пытаются сбросить в море десант, как постепенно весь берег превращается в поле брани, на котором уже трудно распознать кто свой и кто чужой.
Терис велел привести своего любимого коня, чтобы лично возглавить атаку вернувшейся конницы на десант. Он легко, по-молодецки, запрыгнул в седло и уже поднял руку, чтобы отдать команду «Вперед!», как увидел… Не может быть! В это невозможно было поверить! Стадо мамонтов, обезумев и утратив всякое подобие боевого порядка, мчалось назад. Обезумевшие животные крошили и давили все и всех на своем пути, не делая различия между атлантами и греками. «Но почему?» - только и успел подумать Терис, когда на гребне холма показался строй воинов. Они катили перед собой бочки с горящей нефтью и непрерывно стреляли вслед мамонтам стрелами, к наконечникам которых была прицеплена горящая пакля. И хотя дождь не позволял поджечь шерсть на животных, но страха нагнал на них немало. «Ну да! Огонь! Это единственное, что может напугать животных. Я и сам бы поступил так, если бы знал, что атланты применят этих чудищ. Вот только не знал», - с досадой подумал Тетрис, - «Разведка – залог победы. А без нее остается только геройски погибнуть».
Штаб с удивлением взирал на метаморфозы, вершившиеся на поле брани. Когда строй, спустившись с вершины холмов, подошел ближе, возглас восторга и восхищения пронесся над штабом: «Спартанцы!»
Да, когда воины спустились в долину, сомнения быть не могло. Это были спартанцы. Теперь можно было узнать их по доспехам и манере вести бой, размеренной и надменной. Они шли мерно, уничтожая встречавшихся им на пути атлантов. От их поступи веяло уверенностью в собственной непобедимости.
Терис тронул поводья и конь, послушный его воле, помчался навстречу неожиданным союзникам. Терис несся во весь опор, не оборачиваясь. Он знал, что все десять его телохранителей следуют за ним.
Приблизившись к строю спартанцев Терис приветствовал их:
- Слава спартанцам!
- Слава! – отвечал стройный хор голосов.
С правого фланга строя вышел воин и направился навстречу Терису. Строй тут же сомкнулся.
Внешне этот спартанец ничем не отличался от остальных: та же коренастая, крепко сбитая фигура, те же доспехи без излишних украшений, такой же короткий меч. Выделялся он разве что надменностью и внешней неспешностью. Приблизившись к стратегу, воин поздоровался: «Приветствую тебя, славный Терис», и поднял забрало.
- Царь Лелег? – удивленно воскликнул Терис и тут же, спешившись, поклонился, прижимая руку к сердцу.
- Но как же так? Какими судьбами? Ведь собрание решило не присоединяться к нам.
Лелег улыбнулся. Странная это была улыбка: чем-то она напоминала волчий оскал, а сеть морщин и рубцов, густо избороздивших лицо, делало кожу похожей на кору старого дерева.
- Царь я или не царь? – Лелег развел руки и высоко взметнул брови, - Собрание проголосовало против, но не единогласно. А значит, я волен был поступать по своему усмотрению. Вот я и посоветовался с несколькими добровольцами, которые сочли себя греками, - Лелег сделал жест в сторону трех полков, продолжавших свое мерное движение, - и решил, что надо прогуляться, посмотреть, как вы справитесь. А то ведь в Элладе остались одни женщины, повоевать, и то не с кем.
Лелег грубо рассмеялся своей шутке.
Териса задели последние слова, он услышал в них насмешку, намек на то, что еще немного и битва была бы проиграна окончательно. Он вздернул подбородок, собираясь дать достойный ответ заносчивому спартанцу. Но Лелег резко прервал смех и вновь стал серьезен. Несмотря на кажущуюся медлительность, спартанец снова опередил Териса.
- Не сомневаюсь, что ты справился бы и сам. Но это стадо коров с рогами во рту неслось прямо на нас. Я вынужден был отправить их домой на вечернюю дойку, иначе они бы растоптали моих бедных спартанцев. А мои ребята не любят, когда кто-то, пусть даже и мамонт, топчется по ногам. Если мы мешаем, то мы постоим здесь, подождем, пока вы угомоните этих хулиганов. А вечером, после погребального костра, поужинаем вместе. Но, если ты не против, мы с удовольствием можем поучаствовать в этой сече. Парни у меня застоялись, озябли, хотели бы погреться. Так что если пожелаешь, укажи нам место.
У Териса не было слов. Он порывисто обнял Лелега.
- Вы нам очень нужны, - прошептал он на ухо спартанцу, - поучаствуйте. Без вас мы вряд ли выдюжаем.
Глава 15
Криптон потерялся во времени. Он не помнил уже, когда вступил в бой. Таков один из защитных механизмов живого существа в условиях стресса – а уж бой, длящийся до смерти или до победы, - точно стресс. Все сражение распадалось для него на череду поединков. Если раньше любая схватка была событием, о которой можно было поговорить с товарищами, вспомнить ее подробности, проанализировать свои и чужие ошибки, то сейчас это было немыслимо. Он сражался автоматически, не размышляя и не отвлекаясь. Только один раз за все время он остановился, чтобы, прислонившись спиной к валуну, достать из походной сумки кусок вяленого мяса и сделать несколько жадных глотков из походной фляги.
Возможно, вы удивитесь, но Криптон не читал Хайдеггера. Тому было несколько причин. Во-первых, Хайдеггеру еще только предстояло родиться, и произойти это должно было еще ох как не скоро. Во-вторых, Криптон не умел читать ни на каком языке. Но вот ведь что странно: атлант ощущал мир как «здесь и сейчас». Более того, эйдос еще не родившегося Хайдеггера взирал сверху на тот маленький фрагмент пространственно-временного континуума и, возможно, именно под воздействием мироощущением Криптона обогатил свою философскую палитру знаменитым «Dasein».
Криптон ощущал себя в трех ипостасях. Первая заключалась в том, что он был одним из атлантов. Это давало ему понимание того, кто есть враг, а кто друг. Именно чувство принадлежности к могучему, нескончаемому – так он искренне полагал – племени атлантов делало его, даже сейчас частью бесконечного. Но чувство это было глубинным. Криптон понимал общность с атлантами не мозгом, а загадочными «всеми фибрами души», которые точнее бы называть не менее сложным, но, на первый взгляд, более понятным термином «подсознание». Он никогда не задавался вопросами «почему атланты пытаются завоевать Грецию?», «как бы я относился к атлантам, родись я греком?» или «может ли на свете существовать страна сильнее Атлантиды?» Даже если бы кто-нибудь рискнул задать ему эти вопросы, Криптон не задумался бы, а, скорее всего, попытался убить любопытствующего, чтобы не приставал с дурацкими вопросами.
Во-вторых, если бы он позволил себе поразмышлять о своем месте в мире и почему оно именно таково, то в сложившихся обстоятельствах его размышления не были бы долгими – условия боя малопригодны для занятий философией. Надо убивать здесь и сейчас, чтобы не быть убитым самому. А это требует максимальной концентрации. Мир сжимается до расстояний, с которых может грозить опасность, время перестает бежать равномерно, оно то скачет как угорелое, то ползет как черепаха. Но время это делает не само по себе! Только кажется, что оно само по себе и ни от кого не зависит. Напротив! Можно и надо уметь управлять им, управлять как пружиной, подчинить своей воле, растягивая и сжимая его тугую плоть как того требует битва.
Но умение управлять временем требует навыка предвидения. Что произойдет через секунду? Где будет враг? Как он будет действовать? Без ответа на эти вопросы трудно продержаться долго. Тот, кто не может быстро и правильно ответить на эти вопросы, долго не живет.
Сражаться было все трудней и трудней. И дело было не только в накопившейся с утра усталости. Бросалось в глаза, что «дикобразов» становится все меньше и меньше, все чаще и чаще приходилось сражаться одному против двоих, а то и против троих. Если бы не длинные и тягостные, часто казавшиеся бессмысленными тренировки, где отрабатывались навыки боя с превосходящими силами, было бы совсем невмоготу. Конечно, давали себя знать и раны, каждая из которых в отдельности не была серьезной, но все вместе они забирали силы и все больше досаждали.
Примерно в полдень стало заметно легче. В бой вступили «Рыси». Теперь атланты снова могли не только отбиваться, но и атаковать. Нет, «дикобразов» не отвели на отдых, но можно было позволить себе хотя бы небольшую передышку.
Криптона атаковали два грека. Один из них, коренастый и кудрявый норовил поразить атланта копьем. Для опытного воина, каковым уже можно было считать Криптона, это не было слишком опасно. Но второй грек, худой и высокий, все время размахивал, правда, не очень умело мечом. Криптон даже успел внутренне усмехнуться. «Будто мух отгоняет», - подумалось ему. Изловчившись, атлант провел комбинацию, которая ему нравилась еще на учениях. Он отразил копьё влево, используя сопротивление коренастого, чтобы затормозить движение своего меча, резко отбил оружие худощавого вправо и снова нанес удар влево, но теперь на поражение. Лезвие прошло по короткой, мускулистой шее грека, и тот, издав булькающий звук, осел, сперва на колени, а потом рухнул плашмя на землю. Его смерть лишила второго нападающего воли. Криптон успел заметить, как мелькнул страх в глазах худощавого, но последнее движение души грека не вызвало в нем жалости. Он ловко воткнул меч в грудь противника и резко выдернул его из теплой плоти. Тут же огляделся – так учили: ни на секунду не расслабляться. Вблизи никого не было. Криптон сделал шаг назад и прислонился спиной к скале, поросшей мхом. Тяжело дыша и внимательно глядя по сторонам, он достал из котомки флягу с водой и кусок вяленого мяса. Только теперь он почувствовал, что рана, нанесенная ему ударом вскользь, который он пропустил в одной из схваток, саднит, что кровь сочится из разбитой, уже не помнилось при каких обстоятельствах, брови, что щит треснул от удара вражеского копья. Но все это были пустяки. Главное, что прошло уже полдня ожесточенной битвы, а он все еще жив.
Отдышавшись, Криптон с новыми силами ринулся в сечу. Он заметил, что справа, метрах в двадцати, двое эллинов наседают на «дикобраза». Атланту приходилось совсем не сладко. Он отбивался что было сил, о контратаке речи не шло. Помощь Криптона пришлась как нельзя более кстати. Он вихрем налетел сзади на одного из греков, сбил его с ног и вонзил свой меч, на лезвии которого уже была смешана кровь более десятка греков, в спину эллина. И в тот же миг почувствовал, как что-то острое и твердое входит в его тело между лопаток…
…Через некоторое время Криптон очнулся. Он лежал на спине, лицом к морю. Битва продолжалась с прежним ожесточением. Более того, он видел, что в бой вступили уже не только «дикобразы» и «рыси», но и другие части атлантов. Видел он все, но двигаться не мог. Не мог он и слышать удары скрещивающихся мечей, крики и вопли сражающихся, зубовный скрежет и стоны. Но сейчас это его уже не волновало. Разве умирающего волнует боль и смерть другого? А Криптон умирал. Ему было абсолютно понятно, что он принадлежит смерти, что дышать оставалось недолго. Почему-то не было страшно. Скорее наоборот, было интересно: а что там, по другую сторону жизни? Он смотрел на небеса, который уже день извергающие потоки воды, и странные мысли вертелись у него в голове. «Удивительно красивая штука небо. Даже сейчас, когда нет в нем ни капли голубого, а только оттенки серого, оно прекрасно. Как много, оказывается оттенков может быть даже у серого! А ведь хотели родители отдать меня в учение к рисовальщику в царский дворец, но я заартачился. Боялся, что пацаны засмеют. Почему-то я всегда боялся показаться смешным кому-нибудь. Сначала сверстникам, потом «дикобразам». Но больше всего сейчас жаль, что испугался Ипполиты…»
Ему вспомнились ее карие глаза с длинными ресницами и удивительной поволокой – такой поволоки ни у кого больше не было, ее ниспадающие ниже плеч русые волосы, ее худенькую фигурку, точеные лодыжки. Сколько раз он хотел заговорить с ней, но все боялся – опять боялся! А вдруг она не захочет говорить с ним, а то еще хуже – рассмеется ему в лицо, да еще и при всех. Тем более, что Ипполита славилась своим острым язычком. Да и не стала бы она говорить с ним! Она даже своими насмешками обходила его. Иногда только метнет из-под ресниц в него карий луч, и тут же спрячет его за веками. Когда уходил на войну, Криптон дал себе слово, если вернется - а вернется он героем, то будь, что будет, заговорит с ней. А лучше подарит какой-нибудь трофей. Но вот не судьба. Сражался хорошо, можно сказать даже, геройски. Это Криптон знал. Но вернуться не получится. «Ну и ладно, подожду ее на небесах».
А кроме Ипполиты вспоминал он свою первую рабыню, аккуратную, пусть и не красавицу, но хорошую хозяйку. Эх, жаль, не доведется пожить в своем доме. Жаль…
Мысли путались, то есть вели себя абсолютно неприлично: перебивали, не слушали друг друга, порою терялись, уходили в далекую даль и исчезали там безвозвратно. Думалось обо всем сразу и ни о чем. Криптон обвел взглядом небо, проследил за переливами цвета и подивился, что не видно было границы между небом и морем. Может так получилось потому, что с неба - вода, и в море – вода.
«Но почему небо такое низкое? И откуда там столько воды? Льет и льет… Нет, ну чего оно так нависло, еще немного и грохнется прямо на голову… Кто его знает… Может, оно груженное как осел…Бочки там с водой… А может быть, там сейчас сидит кто-нибудь и смотрит на нас как на гладиаторов в цирке… кругом вода, а так пить хочется… пить… А какое вино дома… особенно, белое… гладиаторы… да, мы гладиаторы… а зачем? Вот встану сейчас и уйду… нет, не уйду… потому, что на меня смотрит сейчас какой-нибудь пацан и хочет вырасти большим… чтобы стать солдатом…». Он вспомнил, как в тринадцатый день рождения воспитатель взял его с собой в цирк. Было странно и торжественно находиться между таким количеством взрослых мужчин. Он запомнил разные вкусности, которые купил ему старший, шум, гам, запах потной толпы, восторженные крики и выражение злобы на лицах мужчин, хотя им самим ничего не угрожало. Там, внизу какие-то рабы убивали друг друга, но зрителям это никак не угрожало. Отчего же они злы, а не веселы? Отчего раздуты их ноздри, а руки сжаты в кулаки? Почему им радостно, когда на арене один раб убивает другого?
«Странно сегодня все. Почему я не чувствую боли? Неужели я уже умер?», - подумалось Криптону. И в этот момент, самое надежное, что может быть - Земля, нанесло предательский удар. Она колыхнулась, подбросила беспомощное тело Криптона, и вновь приняла его на себя. Удар был столь силен, что ребра треснули, многие кости сломались. В глазах потемнело, но через некоторое время способность видеть вернулась к Криптону. Боли все равно не было. Только стало трудно дышать. Очень трудно.
Сражение прекратилось. Более того, вся местность стала другой. Склоны балки сдвинулись друг к другу, похоронив заживо всех, кто был там. Зато берег моря начал проседать, образуя бездонную воронку. Равнина будто наклонилась. О сражении все забыли. Большинство воинов были сбиты с ног непонятной силой. Криптону даже стало смешно, настолько комично выглядели тысячи еще недавно сильных, могучих воинов, которые беспомощно, будто жуки, ползали и беспомощно дергались на скользкой и такой ненадежной земле.
Он снова посмотрел на море. Умирающего трудно удивить, но Криптон был удивлен. Море отступало. Можно сказать, оно постыдно убегало подальше от сражения. Все корабли и греков, и атлантов стояли на дне, вода ушла за ближний остров и даже не думала останавливаться.
Умирающего трудно удивить, но еще труднее его напугать. Однако Криптон был напуган, потому что море, отступив за острова, вдруг стало на дыбы и огромной, многосотметровой волной устремилось на берег, сметая на своем пути не только остатки кораблей, но и сами острова. Огромная волна уничтожала всех, не взирая ни на титулы, ни на возраст, не считаясь ни с планами отдельного человека, ни даже с планами самих Стратегов.
Это было последнее, что видел в своей жизни Криптон.
Глава 16
Землетрясение не было галлюцинацией умирающего Криптона. Нет, невиданной силы удар потряс всю планету. Обычно, причиной этого природного катаклизма является сдвиг тектонических плит, который и вызывает страшные разрушения на поверхности. Но на этот раз произошло нечто гораздо более значимое, нечто, что определило жизнь и смерть всех, абсолютно всех обитателей планеты от бактерии до человека. Произошло не банальное землетрясение, но Землетрясение. Волна им порожденная была огромна, настолько огромна, что самое сильное цунами по сравнению с ним – не более чем рябь в корыте.
Удар развернул планету. В мгновение ока Парга была отброшена куда-то вбок, а облака, на которых разместились наблюдавшие за битвой эйдосы, оказались зависшими над открытым морем, по которому мчалась волна, взметнувшаяся на такую высоту, что многие эйдосы пережили шок. Многие забыли даже о том, что они бестелесны, а потому и инерцией не обладают, а, значит, падение им не грозит. Эйдосы в бикини и маленьком черном платье вскочили и с диким визгом взлетели ввысь еще на несколько сотен метров, чуть выше верхней кромки облаков. Здесь, немного придя в себя, они переглянулись и дружно прыснули. С ними случилось что-то вроде истерики: они мило дрыгали ногами и непрестанно хлопали в ладоши. Когда силы их иссякли, подруги, повинуясь порыву, обнялись и залились слезами. Они плакали совсем по-человечески, некрасиво, навзрыд.
- А помнишь того атланта, который сначала поубивал кучу греков, а потом получил копьем в спину? Он такой хо-о-орошенький, - вновь заголосила одна.
- А мне понравился молодой грек, который командовал фалангой. Та-а -акой молодой, а уже та-а-акой красивый. И уже команд-и-и-и-ир, - вторила ей подруга.
- Ой, что это!? – вдруг вскрикнула эйдос в бикини.
На небосводе в лучах заходящего Солнца появился огромный белый шар, окутанный, как вуалью, розовой дымкой.
- Ой-ой-ой, смотри! – ткнула указательным пальчиком в сторону нового небесного светила эйдос-бикини и запрыгала на облаке, хлопая в ладоши.
Эйдос-маленькое-черное-платьице всхлипнула еще раз, утерла носик тыльной стороной ладошки и взглянула из-под длиннющих ресниц на небо. Постепенно надутые губки растянулись в милую улыбку, взгляд из обиженного перешел в восторженный и, вообще, теперь ее лицо выражало не детский испуг и обиду, но детскую восторженность и открытость мира.
Они смотрели, как постепенно розовая пелена обнажала белоснежное тело, которое было расцвечено затемненными, как сказали бы в начале двадцать первого века, принтами – своеобразными родинками на челе светила.
- Неплохо, очень неплохо, - неожиданно услышали они за спиной. Оглянувшись «бикини» и «маленькое-черное-платьице» увидели, что тонкий, но надменный голос принадлежал довольно тучной даме.
- Позвольте представиться, эйдос красоты на коньках, - изрекла строго дама.
Подруги дружно, повинуясь инстинкту покоряться силе, отвесили книксен.
- А как это «эйдос красоты на льду»? – недоуменно спросила «маленькое-черное-платьице».
Дама, оттопырив губу, вразумила молодежь:
- Вам, милые создания, должно быть известно, что в мире существуют, или, точнее сказать, будут существовать Спас на крови, «Дом на холме», Франкфурт-на-Майне, в конце концов. Отчего же, барышни, не быть красоте на льду. Но хватит болтать, - дама тут же осадила любого, кто попробовал бы ей возразить, даже если бы таковым оказалась она сама: - Да, хватит болтать! Эта штука – она ткнула коротким, но крепким пальцем в сторону новоиспеченного светила, - наречется Луна, Moon, Selena, Гекко, Яреах. Все это хорошо. Но знаете что, девочки… . Мне в этом обретении Землей своей спутницы не хватило драматургии, - и дама скорчила презрительную гримасу, - Не знаю, поймете ли вы меня, но даже сельские свадьбы в каком-нибудь Колдобобинске и то, - дама потрясла наставительно все тем же крепким пальцем, - и то проходят веселее.
- Нет, - выпучив глазенки, попробовала возразить «бикини», - не понимаем. По-моему, все было здорово. И битва удалась и вот…, ну вот это…, - «бикини» не хватало слов, она непонятно почему волновалась, а потому пыталась помочь себе руками, - ну, когда волну погнали, ну, честное слово, здорово…
Здесь «бикини» встретилась глазами с дамой и тут же умолкла.
- Эх, ты, - дама покачала головой, на которой все от прически до оттопыренной губы выражало презрение, - эх, ты! Раздеваться научились, а что потом делать со своим ню не ведаете. Ты хотя бы видела, как падали убитые?
- Как? – с испугом переспросила «маленькое-черное-платьице».
- Плашмя! Как бревно!!! – рявкнула дама тонким голосом, но так же строго, как фельдфебель на плацу, - А надо уйти в левый винт, головку назад, за плечиком ее вести, плавненько, но не медленно, увлекая в танец смерти своего партнера, - дама, закатив глаза, попыталась показать на собственном примере, как следует падать умирающему, но получилось это у нее не очень натурально, может быть потому, что в этот момент она была уже не жива.
- Вот так, примерно, - молвила дама с отдышкой, вызванной то ли тучностью, то ли большой эмоциональностью, - а они что? Бух, плашмя, как полено какое-нибудь, прости господи. Это же вопиет против всего святого, против всех законов эстетики! Падать, даже если умираешь, надо элегантно, не как то самое полено, а подобно осеннему листочку, не спеша, вспоминая всю прожитую жизнь…, когда был еще почкой…, зелененьким, еще липким, листочком…, потом пора возмужания…, и тут – осень…, пожухлость…, увядание…, смерть, как закон жизни… .
В этом месте она наконец-то отдышалась, перевела дух и, прищурясь, критично посмотрела на Луну, затем цокнула языком, и изрекла:
- Хороша! М-да… .А красота требует жертв. Вот так вот, девочки.
- Но ведь они там по всамделишему умирали, - шепотом сказала «маленькое-черное-платьице».
- А это важно? Вот если бы они там внизу не резали друг друга, то и Луна не появилась бы? И вообще, какая связь между жизнью людей там, внизу, и небесной красотой?– с презрением задалась риторическим вопросом дама и, не дожидаясь ответа, залилась смехом и сей же миг исчезла в неизвестном направлении.
Глава 17
В чертогах невиданной красоты готовились к важному событию: совещанию. Совещание должен был проводить Сам.
Ангелы носились с тряпками под куполами, сметая даже тени от пылинок. Духи еще не родившихся и уже почивших живописцев нервно покачивались в люльках под пристальным присмотром дементоров, нанося последние штрихи на невидимую невооруженным глазом твердыню небосвода. Дементоры с одной стороны надзирали, как бы чего не вышло, а с другой подавали творцам из своих бездонных хранилищ плодотворные идеи.
Какой-то, судя по внешности, восточноазиатский живописец постоянно бубнил себе что-то на своем наречии. Дементор, приставленный к нему, вдруг прервал этот монолог:
- Прекратить разговорчики!
- Ух ты! – вскрикнул от неожиданности живописец, - так ты по-нашему, что ли понимаешь?!
- Прекратить разговоры! – повторно рявкнул дементор, - Не положено!
- А я иначе не умею! – огрызнулся живописец, - Вот пожалуюсь кому надо, что ты не вовремя поставляешь мне идеи и не создаешь в должной мере творческую обстановку, и тебя пошлют лагеря хунвейбинов охранять, а не здесь, среди лепоты первородной, прохлаждаться!
Угроза, видимо, была не шуточной, потому что дементор стал испуганно оглядываться по сторонам. Теперь живописец и его персональный вертухай поменялись ролями: живописец весело посмеивался и даже позволял себе посвистывать, а дементор тихонько, со слезами в голосе бубнил себе под нос:
- Пораспускались, понимаешь ты. Думают, что ежели им позволено чертоги расписывать, то теперь все можно. Ну ничего, придет, ох, придет наш черед. Дождетесь, век воли не видать, уйду к Пол Поту, там я с вами и поговорю, интеля проклятые.
В это время, капля лазоревой краски сорвалась с кисти живописца, и дементор, пользуясь возникшим законным основанием, снова рявкнул:
- Куды господскую краску! Она ж из слез ребеночка невинного происходит! Ох, за все ответишь, за все!
Капля не успела долететь до пола, как была ловко подхвачена ангелом низшего уровня, который дежурил у пола с пылесосом наперевес. Ангел подмигнул живописцу и ловким по-пейнтбольному выстрелом из пылесоса выплюнул многострадальную каплю в точности на палитру художника. Сотни его коллег, услужливо носившихся над поверхностью пола, заулыбались и устроили своему удачливому товарищу овацию, которая сразу же была прервана старшим над ними ангелом с черной в проседь бородой и серьгой в ухе.
- Не балуй! – грозно насупив брови, сросшиеся на переносице, изрек он, и тут же, потупив очи долу, ангелы с пылесосами разлетелись во все стороны, имитируя кипучую деятельность.
- Ох, сокращу штаты, - пряча улыбку в бороде, заявил для острастки старшой.
Существа с полотен Босха выкладывали паркетины драгоценных пород в мозаичный пол. Твари, страшные на картинах, здесь казались вполне уместными, поскольку были заняты не какими-то там аморальными действиями, а вполне полезной, обыденной работой - видимо, есть ситуации, когда труд действительно облагораживает. Над ними надзирал приличного вида мужчина в сюртуке и аккуратно подстриженной бороде – не в том смысле, что больше на нем ничего из одежды или иных покровов не имелось, хотя даже и случись такое, ничего страшного в обстановке авральной работы, царившей в чертогах, не было бы, а в том, что в его облике выделялись именно борода и сюртук. Мауриц Корнелис Эшер лично следил, чтобы в его паркетные раскладки «Ангелы и Демоны», «Метаморфозы» и другие не вкралась даже малейшая неточность.
Всюду царила праздничная нервозность – так всегда бывает перед пуском в эксплуатацию важного объекта. Но вот вроде бы и все: потолки разрисованы, лепнина на месте, скульптурные группы подсвечены надлежащим образом, ни пылинки, ни соринки. Строители и художники покинули залы – не их дело пользоваться чертогами. Для существования в красоте предусмотрен другой персонал.
И залы стали постепенно наполняться. Сначала появился почетный караул. Был он по-карнавальному наряден и разнообразен. Здесь были и экзотические тюрбаны, и медные каски, и рыцарские шлемы, и береты с перьями, и медвежьи шапки, и страшные боевые маски, и просто лица, которые и без дополнительных украшений выглядели ужасно. Все эти люди заняли места у дверей, знамен и вдоль стен. Через некоторое время парадный зал, в котором были устроены рядами кресла, каждое из которых правильнее было бы назвать троном, стал заполняться гостями. Внешний вид гостей не только не уступал караулу, но, пожалуй, превосходил его по изысканности. Достаточно сказать, что большинство гостей были либо обнажены, либо прикрыты небольшими кусками ткани; открытые участки тел во многих случаях были покрыты брутальными татуировками. Более того, если караул все же состоял из существ человекообразных, то сказать такое о гостях было бы не верно. Здесь были и люди-змеи, и козлоногие с лицами записных развратников, и суровые мужи, искавшие взглядом, кого бы убить, и милые женщины, и особы неопределенного рода, и просто всевозможные комбинации самых разных представителей фауны и флоры. Все это общество, не утруждая себя желанием тишины, бурлило, шипело, икало, ржало и блеяло. Постепенно все, кто самостоятельно, а кто с помощью вежливых ангелов, заняли свои места.
И вдруг взвыли трубы. Их глас был столь могуч и строг, что гости все как один вскочили со своих мест, многие в страхе смежили глаза и закрыли уши и ушные отверстия – у кого что было. По залу прошелестел то ли звук, то ли догадка: Сам идет!
И действительно, это был Он.
Он шел по длиннющей анфиладе чертогов, и двери, казалось, сами распахивались перед Ним, а когда Он пересекал створ очередных дверей, бравые молодцы делали массивными подбородками вжик до хруста в верхнем отделе позвоночника, в том месте, где голова должна плавно переходить в тело, после чего неотступно взглядами провожали Самого. Сам даже подумал, что волна преданности несет его по анфиладам, придавая уверенность и силы и не позволяя одиночеству остаться с Ним наедине. Хотя, зашептал у Него где-то внутри голос, похожий на голос Бертрана Рассела, настоящее одиночество - это когда даже одиночество тебя покидает.
Разумеется, всем хотелось увидеть, каков Он, Единый, Всемогущий и Всевластный, Благословенный и Непогрешимый, Лучший Друг Всех и Всякого, Тот, доброта Которого столь безмерна, что Он и в смертельном поединке между смертными желает успеха каждому.
А выглядел Он именно таким, каким Его хотели видеть. Ацтеки видели Его высоким, белым с длиной бородой, красивым, как Райская птица, и мудрым, как Большой Змей. Представителям восточной Азии казалось, что Он есть то ли Большой Дракон, то ли странный человек без головы, но с дивной красоты веером. Стоило ему взмахнуть им, как по залам проносились порывы ветра. Но вот замечали ураган только они, родившиеся в Восточной Азии. Жители же Ближнего Востока вообще боялись поднять глаза, потому как сразу же узрели Горящий Куст, над Которым незримо витала Благодать. Один из уроженцев тех краев был настолько напуган, что бросился искать телефон и все донимал встречных, как позвонить в пожарную часть. Встречные пожимали плечами, странно улыбались – в улыбках этих можно было прочитать легкое презрение, мол, как в почтенную компанию затесался эдакий недотепа. Кто-то предлагал ему позвонить из фойе, кто-то удивленно спрашивал, где его мобила, а кто-то просто телепатировал ему, что телефоны уже не в ходу, а потому свяжись с пожарными расчетами, если уж так невмоготу, напрямую, то есть посредством одной популярной аппликации головного мозга.
А еще в зале были субъекты, видевшие в Самом просто пожилого, уставшего мужчину во френче, который шел, прижав правую руку к бедру, будто придерживая саблю, которую, кстати, вообще никто не видел, даже эти специально обученные видеть все субъекты, и задорно помахивая левой рукой. Походка выдавала в нем человека не чуждого строевой подготовке, и хотя о запахах не принято говорить, но аромат гуталина ощущался явственно.
- А помнишь, - жарко зашептал Бог Управдомов, наклонившись к сильно лакированной блондинке, Богине Ностальгии, - Помнишь, у Иосифа Виссарионовича тоже правая рука сохла.
Управдом ни на секунду не отводил влюбленных глаз от Самого, а потому то ли не заметил, то ли действительно не увидел, как блондинка резко, по-волчьи посредством всего корпуса, повернула голову в его сторону. В ее глазах можно было прочитать диковинную смесь испуга и восторга, рот ее был приоткрыт. Она была явно возбуждена и, ощущая прилив преданности и предчувствуя наступление верноподданейшего оргазма, дама вновь повернулась к Самому, и наблюдая за его неподвижной правой рукой, зашлась оглушительными аплодисментами.
Глава 18
Ритуал требовал, чтобы Он прошествовал по всем покоям чертогов. Это правило Он ввел лично, а у Него не было привычки нарушать свои же постановления, обычаи и изречения, даже если они были произнесены сгоряча, в пылу полемики с самим собой – дурной пример ведь заразителен.
Он шел долго, тщательно осматривая каждую залу, иногда останавливался, и дурашливо приоткрыв рот, тыкал пальцем в восхитившую Его деталь. Так, в китайском павильоне Ему понравился веселый синий дракон, заговорщицки подмигнувший ему с потолка. Он даже изволил рассмеяться по этому поводу и, в знак одобрения, ткнул пальцем в сторону китайских божеств, которые тут же расплылись в счастливых улыбках и стали бить поясные поклоны. Сам сразу же стал строг, прижал правую руку к корпусу и, слегка покачивая могучими плечами, направился в следующий зал – индийский. Там на троне сандалового дерева восседал весьма упитанный деревянный истукан. Сам остановился прямо напротив чурбана, который осмелился мудро улыбаться. Ему это не понравилось, и тогда деревянная фигура вдруг, как живая, рухнула перед Ним на колени. Он, слегка покачал головой, и прошествовал мимо. Тут же вокруг, в парадном зале для гостей, где внимательно наблюдали за происходящим, вокруг индийских божеств образовалась пустота. Вот только что, буквально сейчас казалось, что все присутствующие здесь составляют единое целое, ан нет! И вроде никто не пошелохнулся, но как бы сам собой вокруг индусов появился зазор, своеобразный карантин. Индийские божества, боясь поднять глаза на окружающих, стиснули зубы и смиренно уставились в пол.
Наконец, Сам завершил свой парадный проход по анфиладе залов. Он уверенным шагом взошел, почти взбежал по красной ковровой дорожке, устилавшей ступеньки, ведущие на сцену, и прошествовал к трибуне. Здесь он достал из внутреннего кармана листы, видимо, с заготовленной речью, внимательно пролистал их и снова спрятал бумаги в карман. Только теперь Он поднял глаза и как будто даже удивился не только тому, что в зале собралось столько известных особ, но и тому, что они все стоят молча, как школьники на общем построении перед директором. Тогда Он позволил себе одну из своих слепяще обаятельных улыбок и изрек, вроде немного стесняясь своей власти:
- Прошу садиться, - молвил Он и немного запнулся. Можно было подумать, что Он хотел добавить еще что-нибудь, например, «господа офицеры», но сдержался. Свои слова Сам сопроводил коротким, немного скомканным приглашающим жестом. В этот момент нельзя было не залюбоваться скромностью и очарованием самого могущественного из сущих. Но уже через мгновение взгляд Его стал пронизывающим, холодным и безжалостным, а лицо покрылось маской презрения и высокомерия. Как лазером обвел Он зал серыми ледяными глазами, и каждый из присутствующих почувствовал себя никчемным и простым, ощутил, что все его мысли и чувства читаются сейчас Им как открытая книга, что даже поёрничать в глубине души – и то невозможно.
Просканировав зал, Сам приступил:
- Дамы и господа, леди и джентельмены, коллеги! Я собрал вас, чтобы сообщить преприятнейшее известие: у нас есть Луна! (Долгие, несмолкающие аплодисменты, все встают и дружно скандируют: «Луна, Луна, Луна…») То есть, ваша планета обрела, наконец, спутницу (все встают, овация). Борьба за обретение спутницы была долгой и иногда изнурительной. Теперь об этом можно сказать вслух: существовало множество мнений. Одни считали, что ваша планета не нуждается ни в каких спутницах или, тем более, спутниках. Другие, напротив, полагали, что такая замечательная планета, как Земля заслуживает большего, то есть не одну спутницу, а целый сонм, так сказать, гарем.
При этих словах Сам позволил себе лукаво улыбнуться и погладил себя по лицу в том месте, где у некоторых мужчин растут усы.
- И хотя многие из здесь присутствующих являются пылкими, замечу – иногда слишком пылкими, сторонниками многоженства и прочих видов группового сожительства вплоть до промискуитета, лично я твердо стою на позициях моногамии (Оживление в зале, смех, аплодисменты). Это значит, что Луна – единственная спутница Земли и другой не бывать! (Овации. Все встают)
Немного истории. Многие тысячи, да что там тысячи – миллионы лет взоры всех живых существ на планете были обращены ввысь. Что же там искали люди и диплодоки, муравьи и орлы, тираннозавры и кролики? Они искали там тот идеал, который невозможно облапать или сожрать, они искали там подлинную красоту. И теперь она воссияла над планетой, на которой, несмотря на все наши общие усилия, никак не установится порядок и покой.
Но отчего так случилось, что зверь, чтобы выжить, должен забрать жизнь другого зверя, почему лань, чтобы насытиться, должна уничтожить поля изумрудной, ни в чем не повинной зелени? Как говорится, кто виноват? Ответ очевиден - человек! Я сотворил мир самодостаточным. Это значит, что каждая тварь, каждое растение для того, чтобы выжить, не должны были убивать. Но человек согрешил, и тогда Земля превратилась в планету убийц. И именно человек стал главным убийцей. Именно человек стоит на вершине всех пищевых пирамид.
Но это еще полбеды. Оказалось, что человек - мое порождение, которое Я создал, просто чтобы не было скучно, подобным, в некотором – не всем понятным, но сейчас не об этом – смысле, себе, оказался чрезвычайно креативным. Я полагал, что у меня появится милый не столько собеседник, сколько слушатель, с которым я смогу общаться. Но человек обнаглел и начал творить. И вот теперь я собрал вас сюда, поскольку, несмотря на все отличия, вас объединяет одно: вы единственное, что есть во Вселенной, не созданное мной. Вы – порождение воображения человеческого!
Несмотря на робость перед Самим, в зале начался ропот. Несколько божеств даже вскочили со своих мест и на не всем известных языках выкрикивали, судя по интонации и жестикуляции, гневные филиппики в адрес Самого. Сам, не обращая внимания на недовольство зала, продолжил с ледяным спокойствием. Он, казалось, не замечал бунта. Но находящиеся в зале не могли не заметить, что Сам или его видимость вдруг стала расти в размерах, а голос без видимых (или слышимых) причин легко перекрывал шум.
- Я совершенно не обязан объяснять или доказывать вам, что вы не более чем фантазии человека. Но, с другой стороны, почему бы и нет? Итак, во-первых, никто из вас не может перемещаться в прошлое; во-вторых, никому из вас не ведома его собственная судьба; в-третьих, никто не знает, что есть по сути звезды. Да что там, никто из вас не может расщепить атом, я уже не говорю о том, чтобы произвести хотя бы локальную термоядерную реакцию, а уж о том, чтобы зажечь звезду, взорвать сверхновую или проскочить через черную дыру и речи быть не может.
Последний довод, видимо, показался собравшимся, настолько убедительным, что в зале снова наступила тишина. Но тишина эта звучала совсем в другой тональности. Осознание собственной ограниченности, беспомощность перед временем – ужас слышался в этом безмолвии.
Едва слышно Сам произнес:
- Между Мною, Богом, и вами, божествами, такая же разница, как между знанием и зазнайством.
Несколько божеств не смогли вынести такого позора. Вскочив со своих мест, они с шумом и гамом выпустили в Самого мириад молний и тучу отравленных стрел – самое грозное оружие, бывшее в распоряжении божеств. Но молнии и стрелы, не долетев до трибуны, вдруг развернулись и поразили тех, кто осмелился выпустить их. Сам же по-прежнему невозмутимо стоял за своей конторкой и обводил ласковым взглядом лакуны, еще недавно заполненные бунтарями.
- Милые божества, - продолжил Он вкрадчивым голосом, - неужели не понятно, что никаких гигантомахий или, скажем, титаномахий не будет. Теперь, когда ложные божества удалены навечно… Кстати, напомните, как их зовут? Не помните. А знаете почему? Я просто стер их имена из вашей и людской памяти, так что можете считать, что их никогда и не было. Так вот, теперь мы поговорим о главном, ради чего я вас и собрал. Ведь вы не настолько глупы, чтобы и без меня заметить, что Луна теперь заняла свое постоянное место на небосводе. Значит, есть другая причина для нашего собрания.
Сам вышел из-за конторки и стал в задумчивости ходить вдоль сцены, заложив руки за спину и наклонив голову. Некоторые, особенно внимательные из присутствующих, заметили, что Он несколько уменьшился ростом, лицо его стало округлым, немного одутловатым, а на голове объявилась, нет, нет!, не корона, а скромная темно синяя двууголка, becorne, говоря по-французски или по-английски. Но были такие, которые не заметили никаких изменений в образе Самого. Однако, что правда, то правда - высокие, чуть выше колен сапоги заметили все. Божества женского полу, а также многие мужеского даже восприняли появление Самого в столь экзотическом наряде, как указание, как, извините за англоязычное выражение, тренд. Особый восторг публики вызвал скрип, производимый чудо-сапогами. «Ах, как вкусно скрипит!», - проворковала какая-то африканская богиня в леопардовой шкуре на голое тело. Эта оценка волной прокатилась по залу, как образец светского остроумия.
Но Сам не обращал внимание на впечатление, которое произвел его наряд на публику. Интересно, что когда Сам шествовал по чертогу, Он был одет по моде ХХ века, и, тем не менее, никто даже не заметил, когда произошла метаморфоза в Его одеянии, может быть, такая мелочь воспринималась собранием как самоочевидная данность, а не как волшебство.
Наконец, Сам остановился и, не глядя, сел на невесть откуда взявшийся походный стул. Он вытянул правую ногу, и она легла на барабан, появившийся оттуда же, откуда и походный стул. Икра левой ноги ритмично подергивалась, что подчеркивало необычность происходящего, руки были скрещены на груди, подбородок упирался в грудь.
- Итак, господа, что же происходит, и в чем смысл появления ночного светила. Дело в том, что давно, очень давно я совершил ошибку. Эта ошибка повлекла за собой целую череду важных событий. Возможно, вам будет интересно узнать, что одним из следствий моей ошибки является появление всех вас.
По залу снова прокатился ропот, но на этот раз никто громы и молнии не метал.
- Однажды мне стало скучно. Ну, вы же знаете, как это бывает: внезапно все надоедает, сплин, бессмысленность всего, острое ощущение одиночества. И тогда, чтобы хоть как-то развлечься я устроил эту, как мне тогда казалось, уютную планетку. Я создал ее таким образом, чтобы на ней могла возникнуть жизнь. Разумеется, ни о каких разумных тварях я и не помышлял. Я полагал, что амебушки, инфузорюшки, бактерюсики и прочие одноклеточные развлекут меня. Но вскоре, вскоре – это только так говорится – на самом деле прошел миллиард, а может и больше, лет, я понял, что ничего, по сути, не изменилось. Я по-прежнему одинок, и одиночество мое беспредельно.
- Бе-е-едненеький, - вдруг всхлипнула, едва сдерживая рыдания, какая- богиня в платочке. На нее сразу же зашикали, мол, не мешай слушать. Но Сам встал, сбежал по ступенькам в зал, и скрипя на каждом шагу, подошел к молодой богине. Зал замер в ожидании. Все ожидали очередной расправы. Но Сам вместо того, чтобы уничтожить прервавшую Его богиню, подойдя к ней достал из внутреннего кармана мундира батистовый платочек и аккуратно промокнул слезки, катившиеся по румяным щекам. Потом Он улыбнулся ей и погладил по голове. Во тут-то зал взревел по-настоящему! Все вскочили, послышались крики «Браво!», но аплодисменты заглушили их.
Сам, не торопясь вернулся на свой походный стул, снова водрузил правую ногу на барабан и задрожал левой икрой. Это послужило сигналом к окончанию овации. Зал замер в ожидании продолжения исповеди. Так все думали в тот момент: Сам исповедуется!
- На чем это я остановился…, - задумчиво сказал Сам, - и тут же, слегка хлопнув себя по обширному лбу, продолжил: - Так вот, все эти одноклеточные мне быстро надоели. И тогда я запустил процесс искусственного отбора. Началась эволюция.
Зал в безмолвном удивлении взирал на Самого.
- Ах, ну да, - Сам поморщился, - все время забываю, с кем говорю. Откуда вам знать об эволюции. Вы же не знаете даже кто такие Чарлз Дарвин и Альфред Уоллес . Хорошо. Постараюсь объяснить просто. Началось постепенное развитие живых организмов, то есть они подстраивались под условия существования, потом происходила мутация…, э-э, скажем, так резкое изменение. Если это изменение помогало выжить, то такие животные оставались, а если нет…, ну на нет и суда нет.
Кто-то в зале нервно хихикнул. Сам нахмурился и снова изменился. Теперь на сцене восседал на роскошном ковре монголоид с суровыми, можно даже сказать, свирепыми чертами лица.
- Так вот, - продолжил монголоид, - вся история кончилась тем, что на свет появился человек. Как это существо превратилось из обезьяны в человека, рассказывать не буду, все равно не поймете. Скажу лишь, что с человеком мне, наконец-то, стало не скучно.- Монголоид сделал театральную паузу. И только когда зал совсем уже изверился, что услышит продолжение истории, продолжил:
- Да, скучно не было. Было противно. Понимаете, это престранное существо оказалось более чем нахальным и жадным. Ему всего и всегда было мало. Ему даже рая было мало. Ему мало было быть счастливым. Каждый из людей хотел непременно быть, если не единственным счастливым, то обязательно самым счастливым. Ради этого многие из них решились даже на убийство своих собратьев, - На этих словах монгол встал, и. о диво дивное!, начал превращаться в кобру. Кобра росла и росла, движения ее головы, игра раздвоенного языка, злобный взгляд желтых глаз гипнотизировали. Она прошипела: - Дошло до того, что некоторые из них захотели быть умнее меня! Да что там умнее! Им показалось, что они могут обойтись и вовсе без меня!! Они придумали вас!!!
Огромная кобра уже почти упиралась головой в люстру, она балансировала на хвосте, раскачиваясь своим серебряным телом из стороны в сторону.
- И тогда я решил исправить ошибку, искоренить их род. Я нашел в потаенных уголках вселенной чудесную небольшую планету, подогнал ее сюда и закрутил ее на века вечные вокруг Земли.
Со страшным грохотом, который заглушил вопли и визг божеств, огромный змей рухнул вниз, и теперь на сцене, среди дивного вишневого сада сидел мирный старичок в парусиновых туфлях, мятых фланелевых брюках и дешевой панамке. Он сидел, облокотившись двумя руками на палку, и пристально смотрел в зал. Старичок пожевал губами и, шамкая, продолжил:
- Согласитесь, любезнейшие, Луна смотрится красиво. Но, поверьте мне, она, все же, довольно массивная дама, а потому ее появление вызвало небывалое наводнение, - старичок гнусно захихикал, - Красота она ведь того, спасет мир. И вот все на планете, даже воды морские потянулись к красоте, и, как результат, прокатилась волна, которая и должна была смыть следы моих ошибок, главная из которых - человек.
На этом месте старичок вдруг начал клевать носом и довольно неприятно всхрапывать. Собравшиеся сначала деликатно хранили тишину – божества в своей массе существа воспитанные, особенно, если имеют дело с теми, кто могущественнее их, но через некоторое время соседи стали переговариваться. Действо стало напоминать театральный зал в антракте. Видимо, этот благородный шум разбудил старичка, он встрепенулся, огляделся недоуменно по сторонам, стараясь понять, где он и что за народ сидит перед ним. Наконец, он вспомнил, откашлялся и продолжил:
- М-да, людишки мне поднадоели. И они должны были умереть, причем все. Но, вот теперь мы и подходим к самому главному: они умерли не все. Некоторые из них уцелели. И спасли их некоторые из вас. Энки спас Зиусудру, Эйа - Атрахасиса, Нинигику – Утнапиштима, Девкалиона и жителей Парнаса – Прометей и Посейдон, Вишну спас Вайвасвата, Нюйва – та вообще обнаглела и спасла весь Китай, Урал-батыр помог башкирам. Даже Я согрешил и спас Ноаха, но на то у меня были свои причины. На самом деле понятно, почему вы это сделали. Конечно, ведь исчезновение человека неминуемо ведет и к исчезновению божеств им созданных, то есть вас. А кому же хочется умирать? Никому. Все хотят бессмертия, пусть фальшивого, пусть кажущегося, но бессмертия.
Старичок встал и, опираясь на палку, прошествовал к трибуне. По дороге с ним снова случилась метаморфоза, и Он вновь вернулся к первоначальному облику: костюм, галстук и роскошные туфли. Взойдя за трибуну, он достал из внутреннего кармана бумажные листки, видимо, те самые, которые просматривал в начале своей речи, но на этот раз положил их перед собой и зачитал, назидательно и с выражением, как обычно читают школьные учителя:
- В связи с вышеизложенным я поручил Следственному отделу Конкордии Чистоты Вечности провести дознание, целью которого является установление первопричины и инициатора спасения некоторых представителей рода человеческого от учиненного Нами всемирного потопа посредством захвата спутника Земли в дальнейшем именуемого Луной.
Конкордия провела все необходимые следственные мероприятия, а именно:
1) были проведены допросы как с пристрастием, так и без, на которых применялись дозволенные и недозволенные методы интеллектуального давления;
2) очные ставки божеств и опекаемых ими людей. Для осуществления очных ставок были использованы возможности эйдосов-следователей свободно перемещаться во временах, как физических, так и исторических, а иногда, в случае необходимости и виртуальных, а также пространствах банаховых, гильбертовых и прочия и прочия;
3) в ходе следствия изучался большой массив юридических документов, хозяйственных справок и художественных текстов. Так, некто Раеш-ти показал под пытками, а потому, как вы понимаете, у нас нет ни малейших оснований для сомнений в искренности его слов, следующее:
«Следуя указаниям Нинигику-Эа, Утнапиштим приказывает горожанам строить корабль (чертёж рисует сам Утнапиштим) — квадратное в плане сооружение с плоским днищем площадью три десятины, шестью палубами, высокими (сто двадцать локтей) бортами и кровлей. Когда корабль был готов, Утнапиштим погрузил на него своё имущество, семью и родичей, различных мастеров для сохранения знаний и технологий, домашний скот, зверей и птиц. Двери корабля были засмолены снаружи.
Нагрузил его всем, что имел я,
Нагрузил его всем, что имел серебра я,
Нагрузил его всем, что имел я злата,
Нагрузил его всем, что имел живой я твари,
Поднял на корабль всю семью и род мой.
Скот степи, зверей степи, всех мастеров я поднял.
С утра начался дождь и в туче явились бог бури, бог смерти и иные грозные божества, неся смерть и разрушение. На землю спустились тьма и ветер, убивающий людей в их укрытиях. Потоп был столь страшен, что сами боги пришли в ужас и поднялись к отцу богов Ану, проклиная себя за необдуманное решение.
Иштар кричит, как в муках родов,
Госпожа богов, чей прекрасен голос:
«Прежние дни обратились в глину,
Ибо в совете богов я решила злое,
Зачем в совете богов решила я злое,
На гибель людей моих я войну решила?
Для того ли рожаю я человеков,
Чтобы, как рыбий народ, наполняли море!»
Ходит ветер шесть дней и ночей,
Потоп и буря покрывают Землю.
При наступлении дня седьмого
Буря и потоп войну прекратили,
Те, что сражались подобно войску.
Утих ураган, успокоилось море — потоп прекратился.
Я взглянул на море — тишь настала,
И всё человечество стало глиной!
Ветер свирепствовал шесть дней и семь ночей и накрыл потопом всю землю без остатка. На седьмой день вода успокоилась и Утнапиштим смог выйти на палубу. Всё человечество к тому времени было уничтожено и «стало глиной». Тогда корабль пристал к маленькому островку — вершине горы Ницир. На седьмой день стоянки Утнапиштим выпустил голубя и тот вернулся. Затем выпустил ласточку, но и она прилетела назад. И только ворон нашёл показавшуюся из воды сушу и остался на ней.
Тогда Утнапиштим покинул корабль и принёс богам жертвоприношения. «Божества слетелись как мухи на запах принесённых жертв» и начали ссориться между собой. Эллиль гневается, что люди спаслись. Иштар говорит, что лазурный камень на её шее всегда будет ей напоминать о днях потопа. После ссоры боги убедили Эллиля в его неправоте, и тот благословил Утнапиштима и его жену и, подарив бессмертие, поселил вдали от людей в недоступном месте у истока рек».
Этот документ размещен в Википедии, если вы понимаете, что это такое. Как следует из него, в спасении Утнапиштима замешено не одно божество, а весь, так сказать, спектр этих странных существ, имеющих наглость именовать себя богами.
Другой документ вы не найдете в Википедии, он относится к гораздо более позднему времени и представляет собой мыслеграмму, перехваченную эйдосами и в последствие размещенную ими на мыслютере «Дейлимикст».
Сам повел бровью, и в зале зазвучал низкий, гортанный голос, сопровождаемый странными шумами. Если бы присутствующие были знакомы со звуковоспроизводящей техникой, то они, несомненно, нашли бы сходство звука с граммофонными записями десятых годов двадцатого века.
«Отчего же отдал Ты меня во власть врагов моих? Было ли хуже кому, чем мне терпеть глумление?
И услышал он ответ:
…Так было.
Туманная мгла простиралась. Она простиралась над хлябями, она простиралась внутри и снаружи. Среди мычания и воя, среди стона безысходности, во смраде сырости бродил Ноах по ковчегу и не находил в себе ничего, кроме промозглости и мглы, ибо не ведал он ни начала, ни конца, ни следа между ними. Безумно шаркали ноги, бесцельны были руки. Так было.
И было, что рука его нашла Ворона, и ярость слепая овладела им, и ринул он Ворона во мглу. Хотел было Ворон раскатисто рокотнуть карканьем на языке своем, но опало сердце его страхом и, описав круг, стыдливо сел он на палубу подальше от взъярившегося Ноаха.
И тогда ударила молния.
Молния ударила во мглу снаружи и внутри. И сказано было Ноаху голосом его внутри него: «Даже если не ведаешь, что творишь, твори». И нашла тогда рука Ноаха Голубя, и вывел его в неведомое Повелевающий сокрытым Голубем далеким…
Во мраке ненависти пелиштимской сидел Давид в рубищах своих у стен Гата в пыли и смраде нечистот городских. Не было ему спасения от рук врагов человеческих, потому как знали они в нем сразившего Гольята .
- Вот, Ахиш, тот Давид, о котором говорят, что в десятки раз больше убил он наших, чем Шауль . Отчего медлишь ты? Убей его.
И подумал Давид: «Помилуй меня, Боже, ибо человек хочет поглотить меня, весь день враги теснят меня…» Но ничего не случилось. Ахиш по-прежнему сидел на камне и улыбался. Это было его утро, хотя судьба его и клонилась к вечеру.
- Слышал я, что ты славно играл Шаулю на кинноре . Отчего бы тебе и меня не усладить искусством своим?
Победно оглянулся Ахиш на соратников своих и подмигнул им, и взревела радостью глумливая толпа, и страх проник в сердце Давида. И вспомнил он жизнь свою, кошмары битв и ужасы предательств, и почувствовал, что сквозь мрак страха прорастает в нем сила, тягучая и необоримая, и не было в той силе места изъяну, и становился страх яростью, и вскипела та ярость Шаулева в сердце Давидовом, и взбила пену на губах его, и исторгли они:
Спою я песенку тебе о Голубе. Внимайте же царю! Хотя не ведаете вы судьбы, но расскажу я вам всю правду безо всякой лжи.
Сидел раз Ворон на корме.
Взлететь хотел, да оробел:
тяжел был черный, да и туп,
не знал дороги, и потух
его желания огонь.
Сидел же Голубь на носу.
Он бел был в солнечном свету,
но света не было.
И страшно было,
но влекло туда,
где, может, есть листва,
а, может, суждено исчезнуть во мраке сером и глухом.
Не ведает того земля. Зачем сомнения ей плод,
коль есть Повелевающий во тьме?
Взлетел наш Голубь. Вот и все.
Умолк Давид. Затихла и толпа.
- Киннора жаждешь ты, Ахиш? Ну что ж, смотри.
И увидал Ахиш очертания киннора под одеждой Давида и узнал в кинноре том меч Гольата, глянул он в глаза Давида и, хоть не был пророк, но узрел там молнию и прочел судьбу свою.
Тогда отпрянуло тело его, а губы прошептали: «Безумец!». И вместе с Ахишем взорвалась тишиной толпа. Повернулся Давид и пошел сквозь толпу, как будто не было ее вовсе.
Так было.
Минут веки. И скажут вам: «Вот молния», но лишь шипение то будет. Не разминитесь же с Голубем неведомым и пока далеким. И тогда Повелевающий поведет вас за ним.
Так будет.»
Голос умолк, и многие из присутствующих в зале стали недоуменно пересматриваться. Сам находился в некоторой задумчивости. Наконец он встрепенулся и сказал:
- Мыслеграмма принадлежит одному старому еврею, чьим дальним пращуром был царь Давид, и содержит завет сыновьям этого еврея. Но для нас важно, что она свидетельствует о Потопе, а также о том, что это, как вы все могли убедиться, реальное событие стало не просто легендой, а легендой действенной, то есть то, что задумывалось Мною, как способ уничтожить людей, служит им для укрепления веры в свои силы. Это ужасно! Ужасно, что сии существа любое свое поражение обращают себе на пользу! Хотя…. Знаете, не скрою - приятно, что этот человек все же надеется именно на Меня.
Сам вновь обратился в старичка. Старичок достал откуда-то мятый носовой платок, вытер слезу и, пытаясь, видимо, скрыть слишком явное проявление чувств, зычно высморкался, после чего обвел колючим взглядом зал и сказал:
- Итак, перейдем к делу, - Старичок еще раз откашлялся, прочищая горло, налил себе жидкости из графина, зычно осушил стакан, еще раз глянул на зал поверх пенсне, которое, как и вышеупомянутые графин и стакан появились вовремя, хотя и ниоткуда, и зачитал:
- Во исполнении приказа Самого о проведении расследования, целью которого являлось установление причины появления зла в мире и, в частности, обнаружения источника утечки информации о грядущем Потопе, Следственный отдел Конкордии Чистоты Вечности пришел к выводам, что первопричиной зла является некто Нюкта. Основным мотивом ее мерзких поступков послужил невероятно скверный характер этого божества, склонность к истеричности, гипертрофированная развращенность в сочетании с ревностью. По мнению Следственного отдела Конкордии Чистоты Вечности вышеупомянутое божество не подлежит исправлению, а потому приговаривается к практическому забвению, то есть ее имя может быть упомянуто, но не подлежит почитанию. Существа, порожденные ею или ее прямыми потомками, имеющие статус божеств и полубожеств, и причастные к рассматриваемому делу подлежат к размещению в учреждениях вневременного содержания, именуемого некоторыми адом для божеств и эйдосов.
Сам оторвался от бумаги и вкрадчиво спросил зал:
- Все ли понятно? Может быть, есть недовольные? Нет ли желающих метнуть в меня что-нибудь?
Ропот, начавшийся, было, после прочтения протокола, сошел на нет.
- В таком случае, продолжим, - изрек Сам и спрятал бумаги в внутренний карман. Теперь Он смотрел в зал с доброй улыбкой.
- Уважаемые божества! Переходим к приятной части сегодняшнего собрания. Поскольку у всех нас появилось новое светило – Луна, негоже оставлять ее без хозяйки. А потому позвольте представить вам новое божество.
Старичок снял пенсне и обратился в сияющего доспехами рыцаря. Громыхая латами и звеня шпорами, Он спустился в зал. Присутствующие замерли – одни в страхе, другие в надежде, пусть призрачной, что новая вакансия, которая обещала быть весьма почитаемой, достанется им. Мерно, не торопясь, ступая, Сам шествовал между рядами. Наконец он подошел к своей избраннице – той самой юной богине в платочке, которая так искренне посочувствовала Его одиночеству, остановился напротив нее. Девица в платочке стояла перед Ним, пунцовая от волнения. Рыцарь извлек резким движением сияющий меч из ножен и голосом низким и глухим изрек:
- Именую тебя Селеной, и да пребудет твоя власть над Луной и под Луной, но только когда Солнце не властвует над Землей.
При этих словах Сияющий Рыцарь возложил свой меч сначала на правое, затем на левое плечо, а потом на голову богини, вложил меч в ножны и поднял забрало. Он ловко развязал платок, покрывавший Селену, обнял девицу и крепко поцеловал ее в алые уста. Зал разразился рукоплесканиями, послышались крики «Браво», «Горько», «О-ля-ля». Наконец, Сам прервал поцелуй и провозгласил:
- Спасибо! Все свободны. Пока.
Зал опустел почти мгновенно. Сам молвил: - Пойдем же! Я покажу тебе твои владенья! - подхватив Селену, вознесся в горние выси, куда-то туда, в сторону моря Спокойствия.
Посередине моря Спокойствия, где ничто не нарушало тишину стоял Он и смотрел в даль, недоступную никому. Когда перед Ним материализовался Сам, Он печально улыбнулся и изрек:
- Молодцы. Сыграли просто замечательно. Если бы у меня была королева, Она была бы в восхищении.
Он протянул руку, и Сам, привстав на колено, поцеловал ее.
- Резвитесь. Заслужили, - сказал подлинный Сам и, похлопав Селену по щеке, растаял в Пространстве.
Часть четвертая. война. конец
© Copyright: Аркадий Федорович Коган, 2023
Свидетельство о публикации №223101901340
Свидетельство о публикации №223101901340
Рецензии