Третий побег Часть вторая 1 глава

Часть вторая

Глава 1. Солдат последнего военного призыва

К концу лета в селе стали появляться первые остовки, угрюмые, постаревшие девушки. Возвращение для многих прошло через Белосток, комендатуру военную, затем гражданскую. Нары в три ряда, как в лагерных бараках, там они жили недели три, на день давали сухарь и три картошины! Всех допрашивали раза по четыре. Когда собрали спецвагон, дали по пять сухарей и отправили мытариться по отстойникам, потом пешком и это уже на своей территории.
Мы избежали этого ада!
Разумеется, они не стремились показываться на улице или судачить с бабами у журавеля. Хвалиться было нечем. Всё это мы домысливали и сопоставляли из обрывков, что приносила сорока на хвосте. Хотели они или нет, а тяпать свеклу они вышли безропотно. Паспортов никому не давали, куда-то уехать было невозможно. Если не идти в колхоз, то без огорода не выжить, да еще налоги надо было платить за каждую яблоню. А ведь и дерево через год плодоносит, отдых требуется.
Мои сёстры давно жили своими домами по окрестным сёлам, а как не стало деда Орехты, и пришли наши, так и они одели на шею это ярмо. Сколько отец ни ругал дочерей, а только они и могли помочь собрать денег на налоги, ведь яиц столько куры не несли, сколько сдать надо было.
«Только на вшей налогов нет», – ворчал отец, расщепляя полено на лучины.
Через три борозды от Зоси тяпала сахарную свеклу глазастая Марыся с дальнего края села, до войны я и знать не знал эту малявку, а тут расцвела, разулыбалась.
Неужели я ей нравлюсь? Не кажусь ей старым?
Мы-то с ребятами договорились не подписываться на трудодни, но на поле приходили помочь. В домотканое рядно бабы собирали ботву, потом тащили на спине, чтобы кормить скотину, еще и детишки цеплялись за подол… Без слёз на это не взглянешь, натуральные лошади…
Председателя как такового не было в нашем селе, всем заправлял бригадир, присланный из райцентра, он же собирал по утрам народ, раздавал-закрывал наряды на трудодни, своих грамотных не нашлось. Да и здания школы и сельсовета сгорели. Из прежних тысячи дворов едва набралось живых триста… Но жизнь продолжалась, землю очищали от железа, снарядов, мин… Но больше боялись, когда налетала конная милиция для устрашения, колоски подбирать после жатвы запрещалось, за это грозили посадить. Так было прошлым летом, как предупреждал отец, напомнив про горох, на котором нас поймали в детстве...
Да уж, встречаться с милицией нам не хотелось, а пришлось.
Бригадир косился-косился, да и спросил, какого хрена я не в армии, если двадцать седьмой год в сорок четвертом призывали? Не успели мы ночью обсудить ситуацию с ребятами, как поутру за нами приехал из райцентра товарищ в штатском, и таких, как мы, набрали десяток парней. И давай трясти, кто где отсиживался. Поскольку места для собеседования с толпой просто не было, выписал нам повестки – явиться в райцентр – в райотдел милиции.
Ничего особенного не происходило. Простые вопросы: когда родился, где прятался? И что так долго добирался от тётки?
А что тут врать?
Прям все подряд животом болели, тифом сыпным, чесоткой, ждали разрешение, когда свободно пройти можно, без мин, без бандитов.
Страшно же…
Впечатление было, что мужик в форме нас и не слушал, копался в бумажках, что-то на пальцах считал под столом, хмыкал.
– Панас, а тебя в списках нет, – наконец выдал он вердикт.
– Так что? Мне домой надо идти? – я изумился, ляпнув первое, что на язык пришло…
– Какой домой? А-а-а, идите к военкому, пусть он разбирается, сами понаписали, хрен поймешь.
– Так спешили грамотеи, когда там считать было, – влез в разговор односельчанин, он-то, видимо, был при освобождении, прятался в погребе…
У военкома опять затык получился, он всё протирал лысину, листал списки, в итоге позвал секретаршу.
– Вот смотри, парень есть: Панас Михалыч, а в списках его нет! Как так?
– Какой еще Панас? Панас – это Афоня, на русском же написано. Афоня, у тебя сестра есть на букву П?
– Есть, Параска…
– А вот еще – А.М. Погиб в сорок первом. Это-то кто?
– Брат…
– Сколько же вас, и вся деревня на одну фамилию записана, хоть бы номера домов ставили.
– Двенадцать нас детей… было, – буркнул я и насупился.
– Так, хорош голову морочить… Верочка, выпиши предписания в учебный отряд: пятерым в десятый, а этих в третий, двоих на завод надо. И зови следующих…
До учебного отряда мы добирались пешком без сопровождающих, зато душа радовалась, что айусвайсы справили наконец-то. Надо было отвыкать от лагерных словечек и за языком следить. Дома мы стали вспыльчивыми, готовыми на расправу, дома мы хотели справедливости. И почему-то сразу вспоминались немцы, что в последние дни войны оказывались в лагере за это неуправляемое чувство. Как бы и нам не попасть в окорот за длинный язык…
Наша часть находилась на полевых учениях. Дежурный отрядил в баню, каптёрку, столовую. Хмурый мужик с дёргающимся глазом повертел бумажки – командир, однако. И молча начал оформление личных дел.
Баня – великое дело!
Никогда прежде мы не видывали парилки, да с веником! Вот есть же счастье на земле! И почему в селе ни одной бани отродясь не ставили?!
– Из чего ставить-то? Ни леса, ни камня… – проворчал Грицко.
– Вернусь домой, обязательно построю, – мечтательно известил я друзей.
– Ты вон жердей так и не нашел, чтобы крышу починить в хате, – проворчал Михась.
– А я не вернусь в село, в городе работу найду, грамоте какой тут в армии обучат наверняка, – заявил Грицко.
– Думаешь, вправду только три года? Смотри-ка, старики вон и после войны всё еще служат, что-то из демобилизованных домой не вернулся никто. Не все же погибли… – рассуждал Михась, развалясь на верхних полатях.
– Не-а, я должен вернуться, самый младший должен родителей досматривать… – пояснил я, вспоминая костлявую смешливую Марысю.
– Так-то да… – не закончил говорить Михась.
Зашли солдаты постарше, плеснули воды на камни, так мы враз слетели вниз, чем рассмешили бойцов. Вот уж они поддали настоящий пар, показали нам всю прелесть русской бани. Мы только охали под веником, с нас столько грязи скатывалось, что мы и представить не могли, насколько зачухались…
Счастливые, обритые, с красными рожами, мы одевали хрустящие белые кальсоны, форму красноармейцев. Глядя друг на друга, мы подумали, что будем похожи на того конопатого у шлагбаума.
Такая, что ль, служба нас ждет?
Первым делом мы должны были учить Устав, неграмотных еще отдельно собирали, мои загрубевшие пальцы выводили корявые буквы, но я понял главное, как слова складываются, как их читать надо. На том уроки и закончились, наше пополнение отправили вдогонку роте на полевые учения, там и винтовки дали. Тренировались мы собирать и разбирать их с великим азартом, стрельбище так и вовсе привело в восторг. Мы не подавали виду, что с пистолетами и немецкими автоматами уже были знакомы еще у маков, да здесь и не положено было трофейное.
А ведь здорово иметь чем защититься, не быть овцой и жертвой!
Был уже конец сентября, мы жили в палатках и шалашах, прожаривали вшей на кострах. Землянок не строили, короткими марш-бросками мы догоняли войсковые части, а те охотились – прочесывали леса.
Изредка квартировались в селах, часовой ходил вокруг хаты, на белом-то фоне дурака издалека видать. Вот тут я не был согласен с Уставом, о чём и сказал старшине, а тот доложил командиру взвода. Дальше по цепочке дошло до особиста, что сразу напомнил, что за нарушение Устава трибунал полагается.
– Как зовут тебя, солдат? – спросил майор.
– Панас…
– Западенец значит. Говори по-русски – Афонасий ты, Афоня… Польский язык понимаешь?
– Бабка полькой была, и говорить могу, – робко промямлил я, не зная чего ждать от особиста.
– Ладно, иди, Панас, – хмыкнул он в усы, – подумаю, что с вами делать, вас тут таких умных немало набралось.
Мы прочесывали лес за лесом, хутор за хутором, деревню за деревней, а бандиты вдруг оказывались сзади войск, вырезали спящих солдат и пропадали бесследно. Чтобы обнаружить подземный бункер-землянку, нужно было иметь опыт да и знать наверняка, что таковой где-то здесь. Просочиться через заслоны вместе с гражданскими труда не составляло.
Чего хотели schweinehunde (свино-собаки, как их называли немцы)?
Независимости? Без фашистов, без чехов, евреев, поляков, без Советов?
Это ведь после Волынской резни Хохол попал в концлагерь, его же за излишнюю жестокость осудили даже нацисты.
Это пьяное слово свобода? Ох и горьким бывает свобода помирать от голода, немцы с этим сейчас живут, да и мы, освобождённые, не лучше живем – головы не поднимаем.
Не свободы искали галичане, а упивались безнаказанностью. Если бы не бош, забил бы нас Хохол насмерть. Для человека важнее порядок, равновесие в душе. Спокойствие – это самое дорогое для жизни… Мирной жизни. А для нас война еще не кончилась, что тут же подтвердил Михась.
Он стоял, посвистывая условным нашим предупреждением, я приподнялся в стогу, где рассупонился, давил вшей в рубахе и портянки просушивал на ветру. К нам забрался и Грицко, Михась разломил краюху белого хлеба, поделив на всех.
– Хозяйка добрая оказалась, глазки мне строила, на кухню заманила и вот угостила, – пояснил он.
Я прощупал мякиш, вдруг стекла натолкла в тесто, осторожно попробовал.
– С чего бы этой бабе быть доброй, когда вшивых мать родная в дом не пустит, пока не обработает? – забеспокоился Грицко.
Михась махнул рукой, мол, ешь, не ерепенься. Я осмотрел хутор, дом-то справный, сена запасено, скотина не мычит с голодухи, да и белый хлеб я ел второй раз в жизни после французской булки. Всё это настораживало, слишком уж всё добротно и спокойно.
А хозяйка одна со всем справляется?
– Захочешь, не управишься, – как прочел мои мысли Грицко. – В общем-то, понятно, мужиков и на испуг могли в отряд загнать, в амнистию, может, и верят, только за родных боятся, ведь свои же расправятся. А так и дом рядом, и сытно, и свои все живы.
– Ночью гостей надо ждать, – прикинул я. – А мне сегодня часовым стоять, так ведь и прирежут.
– Смотри-ка, хозяйку ищут, уже сбежала.
– Ага, а за ворота никто не выходил.
– У ней и под печкой лаз может быть. Залазь, Грицко, на дерево, осмотрись, может, увидишь, в какую сторону пошла, – предложил Михась.
На наши замечания старшина только отмахивался, мол, забоялась баба с мужиками ночевать, к соседям ушла, наверно. Мы же осмотрели хлев, курятник, сеновал. Погреб имел второй выход, за кустарником не видно. На всякий случай подперли дверь погреба дрыном да пустое корыто с ведром приставили, если что загремит.
Под мычание недоенных коров меня поставили в караул, отправив деревенских помочь скотине избавиться от молока. Наконец-то все утихомирились, окончательно стемнело, я обошел сарай, второй, хлев, курятник. В доме погасили свет. Солдаты намерзлись по лесам, так что никто не захотел ради страховки ночевать на сеновале, куда отправились Грицко и Михась.
Недолго думая я забрался на стог, присмотрелся: на скошенном поле, полого уходившем к дороге и соседнему хутору, стояли снопы аккуратными рядами, за домом начинался лес и холмы – самое удобное место для ночной вылазки. Только на фоне белёной стены и заметишь лазутчика. Тем не менее лунная ночь облегчала мне задачу.
Никакого предупредительного выстрела я давать не собирался, пока перезарядишься, уже нож в спину получишь и разбудить никого не успеешь. Я костерил мысленно пункты Устава, явно писали его не для партизанской войны и не для этого века.
Тишина стояла оглушающая, кровь бухала в висках, и даже к рассвету в сон не клонило. В очередной раз окинув низину, у меня тревожно ёкнуло сердце, что-то на поле изменилось, туман скрыл дальние снопы, но нарушить стройный порядок он бы не смог. Я выстрелил в ближайший, пусть лучше будет ложная тревога, чем смерть после войны. Новобранцу простительно. Автоматная очередь в ответ прошила крышу сарая, с сеновала меня поддержали Михась и Грицко. В погребе разорвалась граната. Надо же, кто-то нам поверил и догадался поставить растяжку.
Знать, нас решили окружить и вырезать по-тихому. Звякнуло стекло на чердаке, это уже фронтовики зарядили пулемет, поливая округу за воротами. До восхода солнца тени рассеялись в тумане, ниже по дороге всё еще был слышен бой на соседнем хуторе, ревела перепуганная скотина, пронзительно визжала свинья.
Я осторожно спустился со стога, чтобы старшина меня не приметил, выбрались из сеновала и мои друзья, из хаты стали выходить полураздетые солдаты, хлопали меня по плечу, шли умываться к колодцу. Кто-то жалостный добил свинью, и начали ее уже разделывать, цокая и причмокивая на предстоящий знатный кулеш.
Как и ожидалось, примчалось начальство, военное и местное, разведчики пошли по следам нападавших бандитов. Самый ближний схрон оказался прямо на поле, его закидали гранатами, вскоре показался дымок ниже по склону, откуда стали выскакивать бандиты.
Был приказ задержаться в тыловом логове оуновцев (ОУН – Организация украинских националистов). Кроме бывших полицаев и сельчан, попались двое вояк из дивизии СС «Галичина». Местные крестьяне охотно порассказывали, как их принуждали уходить в лес, мол, избу спалят, коли не пойдешь.
Насчет принуждения мы не поверили, нас же агитировал пузатый западенец, приняв за своих. Благо предупредил, что не надо нам во Львов доезжать. Так вот какое дело он хотел нам найти, а ведь и не подумаешь, что бандит, дед как дед, хитрый, прижимистый… Да и за те налоги, кто бы жалел партейцев?
Первый раз в жизни мы поели свежатинки и первый раз от пуза, даже было немного странно чувствовать себя сытым! А честно сказать, обожрались просто да и закемарили на облюбованном стогу. Уж больно обзор отсюда хорош. Наши лесные привычки нам уж не изжить, хоть и были вокруг друзья-товарищи, призванные в декабре сорок четвертого, они даже успели повоевать. Так и хотелось спросить у них, как это убивать людей – страшно?
Грицко шикнул и сделал страшную рожу:
– А ты не убивал? Не знаешь, что бормочешь. Ждать смерти страшно, забыл? Лучше помалкивай, не привлекай внимания…
Надо же, это я уже не замечаю, что вслух думать начал. Разомлел, поспать надо…
Я сквозь сон учуял легкий тычок от Михася, привычно сделал десяток сжиманий кулаков и пальцев ног, слушая шепот. Не нравилось ему, что один из бандюков пристально изучал нас. Я лениво повернулся на правый бок, надвинув пилотку на нос, просмотрел внимательно на каждого, они сидели на земле вдоль стены со связанными за спиной руками. Нет, знать не знаю никого.
Грицко хотел спуститься на землю, но тут приметил грузовик НКВДешников, решил повременить, да так и остался сидеть, сонно озираясь. Лохматый бородач взгляд на него не перевел, а всё так же сверлил точку в стогу. Я пошарил рукой, крепко скирдовали сено, на совесть – ветром не раздует…
– Ах ты… А что это скирда посреди двора-то делает? Не на нас он смотрит, поди, хозяин это, спрятал чего, боится, что найдем… – догадался я.
– Ну, чего? Хочешь, чтоб старшина тебя обматерил? Иди… доложи, – буркнул Михась, прикрывая зевоту, мало ли кто по губам читать умеет.
– Это за ними, наверно, прислали спецотряд НКВД?
Призывно замычала корова, бородатый у стены дёрнулся. Правильно, коров давно поить пора, а тут спецоперация. Грицко не выдержал, спустился вниз, отправился в коровник, ополоснув ведро, его догнал еще один сердобольный солдат из нашего взвода. Пока разберутся начальники, скотина страдать не должна, да и молочко – дело полезное для бойцов, ишь, разулыбались бродяги. Впереди сплошная проческа лесистых холмов, хоть и невысокие метров триста-четыреста, а поскачешь, намёрзнешься за неделю. Сейчас потрепали местных, а остальные в Кременецких лесах скроются.
Ага, а мы-то из них только вышли погреться-отмыться…
В довольно просторном дворе стало тесно, прибыло начальство и еще чекистов человек двадцать бойцов. Я помялся-потоптался и пошел искать старшину, докладывать надо по старшинству, а там как фишка ляжет.
– Ох и языкастый ты, Афонасий. Вот кто додумался погреб со жратвой подрывать?
– Не-а, это точно не мы, рука бы не поднялась.
– Вот не люблю, когда больше моего врут. И кто это мы? Мы – Афонасий Михалыч, что ли? За себя, боец, отвечай и по Уставу. Не знаешь ни хера, а прёшься… Ну стог, и чего?
– Так точно, товарищ старшина! Разворошить его надо, авось чАго найдем.
– Ну-ну, свободен. Пока, – рыкнул старшина.
Я развернулся на сто восемьдесят градусов и строевым шагом отправился в коровник, а перед глазами всё стоял морщинистый суровый старик с усталыми слезящимися глазами. Ох и надоели ему новобранцы, небось всю войну прошел, а всё еще не отпускают из армии. И ведь никогда ничего не расскажет по-человечески, почему всего лишь старшина?
Михась выходил из сарая с полным ведром молока, понес к кашевару, крикнув мне, чтобы воды набрал для скотины. Ну да, и хлев надо почистить.
Куда ж так хозяйка запропастилась? И что там у соседей громыхало?
«Ладно, дурные вести сами нас находят», – подумал я и с удовольствием занялся мирными заботами, животина – кормилица, страдать не должна.
Когда спецотряд НКВД рассеялся по лесу и полю, объявили построение нашему взводу. Начальство нас осмотрело с недоумением, мы, новобранцы, были в летней форме, обросшие, вшивые, но живые и здоровые. Майор и два лейтенанта ушли в дом с нашим командиром, затем позвали старшину.
От соседнего взвода связисты прибыли, все там живы остались, мой выстрел услышали, Слава Богу. Глядя на приготовления, стало ясно, что всерьез займутся районом, из села подключились местные из истребительного батальона еще бойцов двадцать, плюс мобильный отряд и милицейские на конях.
Пошло дело.
Бандитов допрашивали в хате, потом дожидались транспорт и конвой.
Старшина нашел нас в хлеву, как-то виновато глядя в глаза, сунул сверток из вышитого хозяйского полотенца и приказал:
– Давайте собирайтесь, в город вас вызывают!
Мы переглянулись, вышли к колодцу, отмылись, отряхнулись, построились. Всё летнее пополнение отзывали в часть, как нам сказали.
Мы загрузились в тентованный грузовик с вещами и оружием, Михась провел ладонью по винтовке, словно погладил, незаметно повел ладонью из стороны в сторону. Этот жест означал – ничего, мол, пока опасности нет… Я понюхал сверток – жареным поросенком пахнет. Живем!