Боевое крещение

Курица не птица – Монголия не заграница

Все другие воинские части, что дислоцировались на территории сопредельного государства гордо именовались «Группа советских войск в ГДР…». Но тем, кому посчастливилось проходить срочную службу в дружественной Монголии приходилось слышать, именно, такой термин: Курица не птица, Монголия – не заграница
В начале 80-х годов прошлого столетия, советские Вооруженные Силы начали выводить свои войска из Восточной Европы.

Я проходил, в то время, службу в Монголии в самой южной ее точке, вблизи города Сайн-Шанд на границе с Китаем. Обстановка тогда была очень тревожной. В феврале 1979 года, Китай ввел свои войска во Вьетнам. Руководство нашей страны поддержало независимый Вьетнам, а с Китаем отношения окончательно испортились.
Нам, проходившим тогда срочную службу юнцам, наша пропаганда в лице замполитов, постоянно вдалбливала в голову, что Китай это враг номер один, и что он не дремлет, ну и что, нам, салагам, надобно нести службу более, чем бдительно.

Старый советский прием оболванивания масс, тем не менее, на протяжении всей службы чувствовался холодок со стороны сопредельного государства. Особенно неуютно себя мы чувствовали ночью, во время несения караульной службы.
Мы сами смеялись по поводу того, что часовой это труп, завернутый в тулуп. Хорошо смеяться днем в окружении сотни таких же балбесов, как и ты. Ну а ночью, во время несения службы, каждый из нас, наверное, чувствовал, как по спине иногда пробегают мурашки.

Без тулупа часовым никак нельзя, холодно. Пустыня Гоби, постоянные ветра, выдувающие всякое тепло из нашего молодого тогда организма. Хорошо бы, если в расположениях рот было тепло, можно было хоть погреться где. Но это были щитовые временные сооружения, выдуваемые насквозь. Сохранить тепло в полной мере они не могли. И нас, солдат, никогда не покидало чувство постоянного холода. А ребята часто простужались и на почве этого многие страдали недержанием мочи во время сна. К ним приставляли дневальных, но все равно, сколько бы дневальный не будил такого солдата, тот все равно между побудками успевал не единожды напрудить за ночь.

А какое же скотское, другого названия не придумаешь, отношение было к этим ребятам со стороны офицеров, сержантов и старослужащих. Например, рота построилась на вечернюю поверку. Согласно Уставу, старшина роты сличает списочный состав подразделения с его фактическим состоянием. Сержант по Списку озвучивает фамилии солдат:

— Иванов, Петров, Сидоров…,
в ответ должно следовать бодрое солдатское:
— Я-а-а!,
а тот не преминет сострить:
— Головка от х…!

И сам же первым смеется, как будто сказал экую невидаль. В моей памяти большая половина сержантов запомнилась, как часть людей весьма ограниченных в умственном развитии. Одни и те же шуточки, произносимые к месту и не к месту и при этом обязывающие молодое пополнение весело «ржать», вслед за ним, остряком хреновым.
Однако вернемся к тем ребятам, которым не посчастливилось остаться здоровыми. Так вот, после вечерней поверки, старшина роты вновь сличает списки, но уже по другим критериям – «Ссыкуны»:

— Иванов, Петров…

Перечисляет всех, и после этого, вдосталь поиздевавшись над ними, дает «отеческое» наставление очередному дневальному о том, в какое время и, как будить этих «зассанцев». А утром, в 6:00, эти несчастные ребята, обоссаные с ног до головы, выбегают со всей ротой в жуткий холод, на утреннюю физзарядку. Над ними издевались все, кому ни попадя. Офицеры и прапорщики вроде взрослые люди, видя, как страдает ни в чем не повинный молодой человек, могли и обязаны были помочь ему. Но они предпочитали не замечать этого.

Находились и такие, среди офицеров и прапорщиков, которые наравне со своими сержантами пускали колкости в адрес этих несчастных ребят. Если можно хоть, как-то понять нас, их сослуживцев, которым едва исполнилось по 18 – 20 лет, то понять логику офицерского состава очень трудно. Чего греха таить, вольно, или невольно обижали и мы, друзья, этих ребят, попавших в беду. Обижали своим нежеланием общаться с ними. Подходит ко мне на перекуре мой товарищ, скажем, Вася Зеленский, просто так постоять рядом, перекинуться парой слов.

А что же делаю я? А я потихонечку, полегонечку стараюсь отодвинуться от него, потому что разит от него, бедолаги, псиной за версту. Если бы он имел  озможность ежедневно меня свои кальсоны, то, возможно, запах был бы не таким резким. А так, действительно, трудно было рядом с ним устоять. Прямо ему в лицо этого не скажешь, вот и приходилось подленько так, ретироваться от него. А он же видит это, где-то может и понимает, но разве легче ему от этого? И приходит такой защитник Отечества на гражданку глубоким инвалидом. Если он внешне будто бы не изменился, то внутренний надлом в нем чувствовался издалека.


Бобик


Был у меня такой сослуживец, немец, родом из Караганды. Тогда много немцев было из нашего призыва. Все они пришли к нам единым эшелоном и занимали в нашем строю заметное, в смысле землячества, место. Звали его Бобик, настоящее его имя звучало по-другому, но это не так важно. Пришел он к нам рубахой-парнем. Высокий, плечистый, красиво сложенный. А уж, как он был хорош в роли ротного балагура и озорника. Что ни слово – афоризм, что ни слово – цитата. А как он сыпал направо и налево прибаутками, пословицами и поговорками, то тема отдельная.

Был он, несмотря на свои молодые годы отменным механиком, что он с успехом доказал потом, когда нас перебросили после учебки в войска. Были мы с ним одного года, но в вопросах железяки, он казался старше меня в разы.
Бобик был на «ты» со всякой техникой и по этой причине был лучшим другом прапорщика, техника роты. Умел разбирать и собирать любые механизмы, но при этом не умел доходчиво донести, некоторым любопытствующим товарищам, принципы работы различных узлов.

У техника роты на балансе был старенький, латанный-перелатанный бульдозер. Откуда в воинской части бульдозер и как он там оказался – не суть.
Так вот, наш Бобик вечно пропадал возле этого бульдозера. То двигатель перебирает, то коробку; но в конечном итоге, эта техника всегда у него была на ходу.

А ведь кроме нее, он был механиком-водителем боевой машины. И за ней нужен был своевременный уход и соответствующее прилежание. Успевал он, и там, и там. Главное, никогда не роптал на свою судьбу. А службистом был еще тем, очень уж хотелось ему быть сержантом, прямо из кожи вон лез. Нас, молодых тогда бойцов, готовили на командирские должности на смену уходящему весной дембельскому составу.

В связи со скорым увольнением младших командиров из сержантского состава, нам с одним товарищем присвоили первое воинское звание – ефрейтор. По этому поводу Бобик так разволновался, что не в силах был сдержать слезы обиды. В следующий раз, нашим родителям: и его, и моим командование части отправило Благодарственные письма. Я был безмерно счастлив от этого акта, но друг мой опять пребывал в расстроенных чувствах. Спрашиваем у него:

— Что случилось, Бобик? – а он нам в ответ совершенно серьезным тоном:
— Лучше бы дали хотя бы одну лычку, чем это Письмо!

Одна лычка – это звание ефрейтора и оно, во все времена, не было в почете, никто не носил ефрейторских лычек. Всем взводом пытались его вразумить, что Благодарственное письмо родителям намного почетнее любых званий и наград, но переубедить его так и не смогли, он как бык стоял на своем и все повторял:

— Лучше бы присвоили ефрейтора!

Нежданно-негаданно Бобик оказался в стане «ссыкунов». На его живом примере мне пришлось наблюдать, как Армия, иногда, безжалостно гнет своих сынов. Из веселого балагура и раздолбая Бобик превратился в жалкое подобие прежнего бравого солдата. Осунулся, почернел, на глазах не проходящие гнойнички от постоянно высокой температуры тела. В общем, без слез на него смотреть было не возможно. А тут еще друзья отдаляются.

После долгих мытарств, его все-таки положили на лечение, потому как болезнь прогрессировала, и не замечать этого стало просто невозможно. К счастью, Бобик, стал одним из немногих, кому госпиталь пошел на пользу.
На моей памяти он, чуть ли не единственный, кто излечился от ночного недержания мочи. Остальные же, кого я знал, так и ушли на дембель с этой приобретенной напастью.

Вернулся Бобик из госпиталя вполне благополучным человеком – посвежевшим, побелевшим и даже слегка пополневшим. К нему вернулось, утраченное было, чувство юмора, он по-прежнему балагурил, так же сыпал прибаутками направо и налево. И все же было видно по нему, что это лишь внешний антураж. Где-то в глубине души у него засела глубокая рана от пережитого позора и незаслуженных обид, нанесенных, в частности, и нами – его друзьями.

В его глазах читалась едва заметная грустинка, так несвойственная характеру прежнего Бобика. Это стало ещё более очевидным чуть позже, когда мы с ним, не успев снять погоны с плеч, поехали в Тюмень по комсомольской путевке осваивать недра Крайнего Севера. Но то, совсем другая история.


Помощь в обустройстве


А сейчас, мы перенесемся туда, где происходили события тех давних лет.
Летом 1980 года в наш гарнизон прибыли части, вследствие вывода войск из Восточной Германии, на место постоянной дислокации. Обустройство вновь прибывших войсковых частей проходило не без помощи сил полковых соединений всего гарнизона. В течение всего лета 1980 года нас ежедневно посылали, как в наряд, на подмогу новым боевым единицам. Лето тогда выдалось очень уж жарким, +45–48 градусов по Цельсию в тени.

Может быть, для Гоби такое лето не в новинку, мы не знали этого, то было первым нашим знакомством с летним зноем и изнуряющей жарой пустыни. А прибыли мы глубокой осенью, в лютые морозы. Там действительно зимой очень холодно, а летом жара невыносимая. Было до такой степени жарко, из-за чего лица наши за день выгорали так, что к вечеру кожа на них свисала грязными лохмотьями.

Передо мной командиром была поставлена другая задача, связанная с документацией, и участия в полевых работах я не принимал. Но единожды, я все же сходил со своим взводом на общественное мероприятие. После проведенного дня на испепелющим солнцепеке, глянув на себя в зеркало, я увидел те самые «лохмотья». Думал, что лицо навсегда останется таким пестрым и пегим.

Ей Богу не хотелось оставаться таким, ведь было-то нам всего по 19 лет, а сколько еще впереди было неизведанного, сколько ещё предстояло увидеть. А тут такое, что впору детей пугать. А как же быть, в таком случае, с женщинами? Очень хотелось любить… Забегая чуть вперед скажу: страхи оказались напрасными. При первой же помывке в бане, вся эта шелуха слезла, и лицо стало «аки, як у младэнца».

Наш Отдельный инженерно-саперный батальон, традиционно занимался своим привычным делом: мы копошились в земле. Рыли траншеи, копали ямы под столбы для будущих ограждений. В общем, работа знакомая. Надо отметить, что копать землю в раскаленной пустыне одинаково трудно, что зимой, что летом. Зимой она мерзлая, а летом от нехватки влаги и нестерпимой жары твердая, все равно, что камень.
Просто так ее, заразу, не возьмешь. Долбаешь ее киркой и ломом, а она не поддается, только искры отлетают. Так, что работу нашу нельзя было назвать легкой прогулкой по летнему саду.


Опасная находка


В тот день мы так же рылись в земле. На очередном перекуре Якуб, командир отделения из солнечного Узбекистона, принес какую-то железку. Смотрит на нее с удивлением и говорит:

— Cел пос… ть, увидел эту х… ню, чо это такой.

Наш замкомвзвода Гиляз, в силу своего природного любопытства, стал крутить ее, вертеть в разные стороны. Все мы сидели на бревнах. Гиляз на одном, а напротив него, мы с Бобиком. Остальные чуть поодаль, кто сидит, кто стоит, но все чуть в сторонке. Гиляз крутил, крутил в руках эту железяку, потом начал ковырять гвоздиком. Поковырял, ничего путного не получилось. Засунул в одну из дырок, этого неизвестного агрегата, все тот же гвоздик и начал колотить им о бревно, на котором он сидел.

Мы же, сидим рядышком, дымим сигаретами, зубоскалим. Вдруг взрыв! И тишина. Только, что сидели и травили анекдоты, а тут странная тишина.
Мы с Бобиком почему-то оказались на ногах и немного в стороне от того места, хотя до этого сидели. Ничего не можем понять, что случилось и почему мы ничего не слышим? Откуда взрыв и кто его спровоцировал?

Немного придя в себя, я начал оглядываться вокруг. А вокруг, как в немом кино, ребята-узбеки стоят все с разинутыми ртами и ревут в полный голос. То тут, то там видны следы крови. Глянул на Гиляза, а из него кровь хлещет фонтаном. Еще раз посмотрел на узбеков: у одних видна кровь, а другие ею просто измазаны, но ревут все в унисон. Мы с Бобиком с изумлением рассматриваем себя и никакой крови на себе не находим. Ей богу, ангелы-хранители сделали свое доброе дело! Про себя подумал:
 
– Не зря, видать, родители Богу молятся.

К тому времени до нас начала доходить природа самого взрыва. Если больше всех пострадал Гиляз, значит, это его ковыряния привели к взрыву. Опять с Бобиком в замешательстве рассматриваем друг друга. Ведь мы же с ним сидели ближе всех к Гилязу, а пострадали те, кто был чуть поодаль. Мистика. Снова помянул Бога добрым словом. Тут все закрутилось, все завертелось; все носятся взад и вперед, вокруг страшная суета.

Как же, ЧП — кровь пролилась. Наверное, высшие чины гарнизона уже успели распрощаться с очередными повышениями по службе. Не знаю, каким образом поддерживалась связь с госпиталем, но скорая помощь примчалась довольно «скоро». Первым делом оказали помощь Гилязу и сразу его госпитализировали. Никто из остальных, слава Богу, не получил сколько-нибудь серьезных увечий. Узбекам, которые больше всех испугались при виде крови, утерли носы, помазали чем-то их царапины. Ничего серьезного у них не нашли.

Спустя некоторое время прибыл на место происшествия сам начальник гарнизона. По иронии судьбы взрыв произошел в расположении саперного батальона. Кто лучше всех должен разбираться во взрывных устройствах? Кто, в конце-концов, должен их обезвреживать? Конечно это первейшая задача доблестных саперов. Но тут вышла неувязочка.

Добежа-Казаров, начальник гарнизона, полковник высоченного роста и обладатель великолепного баса самого низкого регистра, осетин по национальности. Ему оставалось сделать совсем коротенький шажок до получения звания генерал-майора, а тут такое. По человечески его понять можно. Но что сделаешь, за любую провинность солдата, ответственность несет командир. Хорошо хоть все остались живы. Живым остался и Гиляз, помощь подоспела, вот уж действительно, вовремя.

Добежа-Казаров построил весь гарнизон, нашему батальону определил место по-середине; офицеры вытянулись перед ним в струнку, шелохнуться не смеют. Ничего хорошего для них это построение не предвещало. Он ходил и ходил в страшном гневе перед строем, заложив руки за спину. Добежа-Казаров отмеряет шаги перед строем, а тысячи глаз устремились на него в молчаливом ожидании. Долго он так еще ходил и сверлил взглядом строй, вытянувшегося перед ним гарнизона, а потом как гаркнет на всю ивановскую своим громовым басом:

— Cап-пё-ё-ры! Сап-пё-ё-ры, вашу мать!!! Вам в п.…де ковыряться, а не в минах!

Выпустив таким образом пар, он сразу же распустил строй, ничего другого больше не добавил. Сколько офицерских голов полетело после такого «красноречивого» монолога, я не знаю. Да и зачем это нужно знать солдату срочнику. Ему, как говорили наши сослуживцы-узбеки, день «прошла» и ладно. Как потом выяснили военные спецы, та наша железяка была ни чем иным, как окопным взрывателем. На наше счастье, он оказался не в полном комплекте, т.е. окажись на своем месте вторая его половина, полегла бы половина роты.

А из той половинки, что была в руках Гиляза, весь основной сноп заряда, к счастью, кучно ушел в землю. Хорошо, что Гиляз, сам не ведая того, правильно держал ее, когда колотил ею по бревну.  «Повезло» нам всем, что Якуб вовремя сходил пос… ть. А найди его, кто другой, и не так «поковыряйся». В общем, всем нам доблестным саперам, как сказал уважаемый начальник гарнизона Добежа-Казаров, надо было ковыряться в другом месте. Э-э-х! Да, если бы это было бы возможно, кто ж отказался бы…

А нас с Бобиком банально швырнуло ударной волной; ведь мы же находились в непосредственной близости от нее, так сказать в эпицентре взрыва, вот почему мы с ним временно оглохли и вдруг, ни с того, ни с чего оказались на ногах. Хорошо то, что хорошо кончается. Гиляз провалялся в госпитале, где-то с месяц и вернулся во взвод взрослым, бывалым бойцом.

Шрамы избороздили юное, татарское его личико на всю правую щеку, да на мышцах его мускулистой груди остались рваные отметины. А так ничего. Даже шутил, когда вернулся. Узбеки, наши сослуживцы, как полагается, плакали при встрече с ним, и каждому из них хотелось потрогать руками и погладить его шрамы.  С той поры они стали относиться к нему с большим трепетом, как к человеку бывалому, понюхавшему порох.





Б