Хунгрэшхэ

Помню, как дед мой, Алексей Хунгрешкинович, частенько любил предаваться воспоминаниям. Сидит, сидит себе на своем излюбленном месте, облокотясь на своеобразно сложенную горкой постель, и вдруг начинает безудержно хохотать и энергично созывать к себе. Я уже догадывался, что дед сейчас расскажет, что-нибудь интересное. Чтобы подогреть интерес к себе, подходил к нему не сразу, а чуть-чуть покочевряжившись.

Много интересных и поучительных историй поведал мне, в свое время, дед. К сожалению, многие вещи стерлись из памяти, тем не менее самые сокровенные мысли деда не забылись. Был один богатый хозяин, который уличив своего работника в воровстве, заставил того съесть целый таз внутреннего говяжьего жира. Хотя, если посмотреть под другим углом, какое же это воровство? Любой человек, занимаясь приготовлением блюд, редко удержится от соблазна положить что-нибудь себе в рот. Вот из-за этого и пострадал тот наемный работник.

Впрочем, насколько он пострадал, давайте посмотрим вместе. Тот, который принял наказание, перво-наперво, разрезал весь оговоренный объем внутреннего жира на тонюсенькие полоски. Затем каждую полосочку, предварительно хорошо просолив, клал себе в широко раскрытый рот и, не прикасаясь к ней ни зубами, ни языком, просто-напросто заглатывал её целиком. Так он, шутя, расправился с цельным тазом столь необычного продукта. Воистину:

Что одному хорошо — другому смерть.

Все же, как ни крути, а трюк-то смертельный. Зная о том, что все съеденное им добро, может обернуться колом, этот человек, с неординарными способностями, пошел колоть дрова. Работал он без устали всю ночь, давая тем самым организму поддерживать температуру, способную переварить всю эту массу. И такое решение спасло его от «неминучей» смерти. Наутро, по рассказам очевидцев, вся рубаха его была покрыта толстым слоем жира.

Были, были люди в те далекие времена. Или вот ещё другой случай. Варил один подневольный работник свежее мясо. Выловил из котла первую попавшуюся кость. Только хотел было вонзить свои зубы в аппетитно дымящийся бок свеженины, как кто-то зашебуршал в сенях. Он, испугавшись быть пойманным на месте «преступления», машинально сунул свою добычу под рубаху:

— Тогоонаан hая гаргаhан халуун мяха, энгэртээ хэхэдэ наадхатайм байгаа гээш? — продолжал рассказывать мой дед.

По его словам:

— Эжэнин ехэ сэсэн хуун байгаа. Хуниие айгалжа ядажа, hосторжо байхадан, уудэ харуулаад хэлэбэ:

— Газаа, газаа гара…

После того, как наш бедолага, обдумав на свежем воздухе свое положение, обратно переступил порог «боярских покоев», барин не преминул спросить у него:

— Газаашня юун hониима бииб?

А тот, по словам деда, тоже вовсе не дурак, достойно ответил:

— Газаа hара сагаан, хита халуун, Хиртэй тэнэг.

После этих слов дед закатывался от хохота, и всегда повторял:

— Энэ ухэhэниин, баhа сэсэн хуун байгаабшы!

К сожалению, о дальнейшей судьбе такого находчивого работника, дед ничего более не говорил. Хотелось бы верить, что хозяин по достоинству оценил незаурядный ум своего работника и произвел того в разряд, по крайней мере, приказчика.

Дед был отменным рассказчиком. Прожил он очень большую жизнь. Родился в годы царствования Александра Третьего, а умер 1980 году, в конце правления Ильича второго, как называл генсека Брежнева Александр Исаевич Солженицын. Практически весь 20 век, с его богатейшей историей, пришелся на годы жизни деда. Ему было, о чем поведать людям. В основном, он рассказывал о своих современниках, о событиях и традициях своего времени, и много, много чего — живым свидетелем, которых он воочию пребывал.

Пригласив меня, в очередной раз, на беседу, он вспомнил своего отца. Звали его — Хунгрэшхэ, родился он в семье Хурнэг, а воспитывался у своего дяди — Хусхэн и фамилию взял не того, кто породил его, а того кто воспитал. А родная его фамилия — Курнаков. Дед в своих рассказах о нем не акцентировал о годах его жизни. Наверное, не придавал этому особого значения. По моим подсчетам год его рождения мог бы варьировать от 1865 до 1870 годов. Ну, а ушел он из жизни уже в советское время. Точной даты дед тоже не упоминал, но опять же, приблизительно, это 30–е годы прошлого столетия.

То есть первая половина жизни пришлась на самодержавие, а вторая на время революций, хаоса и победившего социализма. Политикой люди времен моего прадеда не интересовались. Радио и телевидения еще не было, а печатная продукция, вряд ли кого могла заинтересовать, поскольку все были безграмотными.

Занимались они своим привычным делом — скотоводством. Хоть и нелегкое это дело — круглый год присматривать за крупнорогатым скотом, но, тем не менее, свободного времени у них оставалось еще и на что-то другое, кроме работы. Чтобы, как-то скрасить серые будни, люди того времени, состязались, что называется, кто во что горазд. Один, например, мог выпить ведерный самовар чая. Другой мог съесть половину барана, а третий 50 штук яиц, сваренных вкрутую.

А Хунгрэшхэ, по словам деда, был от природы очень сильным человеком. А так, как силушки было немерено, он и проявлял себя вовсю, именно, в этой ипостаси. Поборов, вернее, осилив в кулачных боях всех в своем окружении, он начал задумываться над тем, где ещё найти себе достойного соперника. Не видел он рядом никого, с кем еще не мерился силой. Долго ли, мало ли, он горевал, но дошли до его ушей слухи о том, что живет в соседнем, Боханском, районе некто Марха.

Это человек, которому не было равных в этом, достойном для любого мужчины того времени, деле. Обрадовался Хунгрэшхэ, поскучневшая было жизнь, вновь заиграла всеми своими гранями

И каждый день
Все новой гранью
Сверкает слово охренеть…
В. Поляков

Охренеть! Но он засобирался к этому Мархе. Мужик сказал — мужик сделал: заседлал он своего Гнедко и махнул в Бохан, только его и видели. Когда Хунгрэшхэ подъехал к Мархе, тот готовил себе зутраан-сай: толок в деревянной ступе пестиком внутренний говяжий жир, обязательный и очень важный компонент бурятского чая. Был он высокого роста, плотного телосложения, широк в плечах, пригож лицом, кроткого нрава и с бельмом на одном глазу. Соперник, в общем, достойный.

Говорил он очень тихо, не вышел голосом; никого не перебивал и все больше слушал. Подступиться к такому человеку с надуманными обвинениями было весьма затруднительно. Тем не менее, Хунгрэшхэ ни на минуту не забывал об истинной цели своего визита. Пробовал и так, и эдак разозлить эту «гору мяса», как рассказывал он позже. Марха никоим образом не поддавался на его уловки. Слушал его, кивал согласно головой, а сам невозмутимо продолжал делать свое дело.

Оставался в арсенале у Хунгрэшхи последний и самый действенный метод, против которого Марха вряд ли устоит. Дед же, Алексей Хунгрешкинович, рассказывал, в свое время, примерный сценарий этого действа. Если человек хотел с кем-то сойтись в единоборстве, то он начинал издалека. Для затравки надо было сказать своему потенциальному сопернику, что он сын блудливой козы. Если это не возымело действия, то нужно повторить еще раз, не забыв упрекнуть и в третий раз.

И, самое важное, надо говорить это не так, как обычно говорят люди во время светской беседы. Надо нагнуть шею, набычиться, глаза налить кровью и бросать свои оскорбления с вызовом, резким и отрывистым тоном. И главное, сделать так, чтобы крылья ноздрей слегка подрагивали от возмущения. Затем, после такого предисловия тот, у кого непомерно чешутся руки, пускал в ход последний аргумент — он показывал кукиш и со всего маху совал эту комбинацию из трех пальцев в нос своей жертве со словами:

— Н-а-а-а, ешь собака такая!!!

Хунгрэшхэ все сделал согласно классике жанра: и оскорблял, и обзывался, и кукиш пускал в ход, и только после всего этого Марха, наконец, проснулся. Началась между ними потасовка, чего так возжелал заполучить Хунгрэшхэ. Сначала бой шел на равных, без явного преимущества кого бы то ни было; оба они стоили друг друга. Как бы противники не были сильны физически и достойны друг друга, усталость брала свое.

Нужен был кратковременный перерыв, но там не было секундантов, которые останавливали бы бой по истечении очередного раунда. Рядом с ними вообще никого не было, дрались без свидетелей. Борьба не может длиться бесконечно и Хунгрэшхэ начал понемногу сдавать свои позиции. Чувствует, еще немного и Марха нанесет завершающий удар и все будет кончено с ущербом для его здоровья.

Деваться было некуда, и он решил, пока не поздно, своевременно ретироваться. Это как в дикой природе: зверь получивший рану — погибает, а чтобы этого не случилось лучше заблаговременно отойти. Хунгрэшхэ побежал, Марха погнался за ним, и между ними оставалось совсем немного шагов и вот, вот победитель настигнет своего противника. Побежденный бежит из последних сил, оборачивается назад и успевает ему выкрикивать:

— Марха, я много слышал о тебе и специально приехал подраться с тобой. Но ты, действительно, оказался сильнее меня. Прости, я признаю твою победу!

Марха, наконец, услышал его, остановился. Покаянную голову меч не сечет — Марха пусть и не сразу, а чуть погодя, все же простил его. Подошел, протянул руку своему недавнему сопернику, и оба, немного смущаясь, приобняли друг друга. И не беда, что у одного бровь рассечена. Не беда, что у другого ухо оторвано, не важно, что у обоих лица обильно кровоточат — главное они не держали зла и протянули друг другу руки.

Марха в знак примирения забил лучшего своего барана, которого выбирали вместе, и гуляли они еще три дня и три ночи; побратались и расстались великими друзьями. Здесь так и хочется сказать пушкинское:

— И я там был, мед пиво пил…,

но, к сожалению, а может и к счастью, никого рядом с ними не было. Рассказывая об этом случае, Хунгрэшхэ мог бы слегка приукрасить события тех давних лет. Например, мог не говорить всей правды, не говорить о том, что он оказался в роли поверженного, а мог бы наоборот выпячивать свою грудь, ведь свидетелей-то не было во время их схватки.

Нет, он оставался честным до конца, рассказывал так, как было на самом деле. Оставался верным своему побратиму и не стал присваивать себе чужую славу. Всегда со смехом рассказывал, как он драпал, чтобы спасти свою шкуру и очень гордился своим другом, отзываясь о нем, как об очень честном и порядочном человеке.