Побег и старичок

   «Батюшки мои! Да ЧТО вытворяют... ну слов не хватат. А на канале, на канале то Ютубе сладость льётся из каждого ролика, из каждого выступления»!
Поражён! Даже сражён, прослушав игру Natch der Gitarren и легенду цыганской гитары Луло Рейнхардтом —https://www.youtube.com/@Thuleguitarist
 
   Воспоминания. Из цикла «юность».

   Давно было то;. В середине 70х.
Сбежал из дома. Семья на грани развала, учёба в техникуме не идёт. Берёзки только-только стали обрастать нежными листочками, словно девчушки нарядные платьица достали на примерку из бабушкиных сундуков. Забросил учебники по механизации, земледелию под старый скрипучий диван, сталинский. Это тот, который с навершием и кожаным сиденьем да круглыми колбасообразными подлокотниками. Ещё откидывались они. А сверху полочка во всю длину. Книжки всякие стояли у нас на ней. И Сталина тоже. Иосифа Виссарионовича, Джугашвили.


   Не забыть. Никак не забыть. Как ему в 56м мужики в центральном парке накинули верёвку на шею и под команду хлипкого, но при галстуке и шляпе мужичка, на счёт "раз-два, три — тяни", дружно  упирались в брусчатку кирзачами да ботинками, тянули её изо всех сил. Жилы на шеях дулись голубой рекой — того гляди, разольются по затоптанному граниту красной липкой краской. Так и свалили всё-таки. А дальше не помню. 4 года было то всего.


   Шестнадцатый шёл той весной. Чтобы не пропасть с голоду в дороге, стипендией подсобрал деньжат, да гитару прихватил. Семиструнная, с чёрным лакированным грифом. На корпусе наклейка, гэдээровская. Артистка какая-то толи, а, может, просто девушка. Стрижка короткая, белая кофточка. Брюнетка. На жёлтой фанерке корпуса смотрелась сказочно.

   В Ленинград собрался.  Молча, никому ничего не сказав (были причины на то), такой протест всему миру бросил, и прежде всего отцу с матерью. На работу устроиться хотел, или в ПТУ поступить на худой конец. Двенадцати рублей хватило добраться только до Москвы, там они и закончились. Вот тут гитара и пригодилась. На Казанском вокзале в зале ожидания, да на перроне играл цыганские мелодии. Петь не любил. А "Очи чёрные", "Только ночью цветы оживают", "Сирень" — не полный репертуар. Были и советские песни. Но без "Цыганочки" ни как!  Глаза собиравшихся вокруг людей горели. Кого-то ноги в пляс пускали. Кто-то просто слушал. А одна женщина заплакала: "Возьми, сынок, купи чего-нибудь вкусненького" — и рубль у ног положила. Ветер подхватил его. Понёс. Хлопец в широких клёшах кинулся вдогонку, да так и пропал в толпе. Это был первый трудовой рупь, заработанный честно. Но также честно и украденный.

   Но Ленинград не понравился. Суетно;й. Серый. Дождливый. И метро невзрачное — не вагоны, — вагончики, душное. Станции тёмные, шумные. Не то, что в Москве! Финляндский вокзал лишь запомнился. Ленин, вождь пролетариата, здесь в 17м выступал на крыше броневика, когда приехал из Германии, переодевшись в кочегары. Его обращение к собравшимся сподвижникам по революционной борьбе, со знаменитым призывом «Да здравствует социалистическая революция!» — хорошо помнил я из уроков по истории, которую преподавал учитель на деревянной култышке. Ногу потерял под Ржевом. Вот звать как — не помню, забыл от времени. А тогда стоял, вспоминал учителя и благодарил мысленно его за знания.

   А с гитарой пришлось расстаться, когда "бежал" с Питера (так его уже и тогда звал между собой народ). И не потому, что не пришелся он по душе. Свыкся бы. Слюбился бы. Да документов об образовании не было, остались они в техникуме, не взял — тайно же ото всех бежал. Без них в ПТУ не брали. На работу тоже.

   Исаакиевский собор, последнее, что я хотел посмотреть, определил окончательно моё пребывание в северной столице. Переступив порог его, я увидел себя со стороны, с высоты скульптур под потолкам, которые осуждающе смотрели на меня, тянули руки отовсюду; от огромнейших дверей на входе в собор, которые дверьми трудно назвать, — это монстры. Внутри гомонились не люди, а мелкие муравьишки. Вперёд, назад, Туда, сюда, словно что-то потеряли, а потом усердно ищут. И вот тут пришло осознание мелкости своей — букашка я на теле Ленинграда. Не мой он город.

   Вышел, окинул взглядом мощь колонн, стен, куполов, да и сыграл "Прощание славянки". Не знаю почему. Только понял тогда — уезжать надо. И быстрее. Туда, где вольно дышится. Где радость одолевает от широкого Дона с крутыми берегами и тёплым песком, а по берегам пышными соснами, раскинувшимися зелёными шатрами. В тени их чувствуешь себя дома. Нужным — родителям, друзьям. Девушке.

   Когда взял последний аккорд, старичок в платке на шее, с белыми, как снег волосами и в длинном демисезонном пальто, дождавшись его окончательного затухания, подошёл, обнял за плечи и сказал пророческие слова:

   — Душа мечется твоя, сынок, горькой жёлчью болит она у тебя. Давит здесь тебя всё. Душит всего. Уезжай, туда, где вольно ей, где она сможет развернуться талантом. —  Из его правого глаза выкатилась слеза, запомнил её. Большая, как ядро. И грохнулась она у ног гулко, что пыль поднялась. Высоко так, что небо закрылось. Словно тучи нахлынули невидаль откуда. Морось тут же пошла. Холодная. Жуткая. И в ту же минуту, в тот же миг, скрюченные пальцы его взъерошили густую шевелюру, плугом прошлись по корням моих волос ,.., вспахали их, перевернули, что пласт чернозёма. Старичок сказал, беря у меня гитару: — Не твоё место здесь. Когда то и у меня такое было, — прислонился спиной к колонне и стал перебрать струны. Они не зазвучали. Нет. Они  — заговорили. Я впервые услышал их голос. Я слушал его. Это был грустный и тяжёлый рассказ старичка. В музыке и музыкой. Сколько продолжался — не знаю. Может вечность. А может мгновение. Только вернула на землю меня надпись, увиденная по пути на одном из домов и калёным железом оставившая рубцы на сердце,  — "Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна", — не моя эта улица. Не мой это город. Не мой это путь. Не моя дорога.

   А музыка звучала. Аккорды. Переборы. Басы. Соло.  Самая тонкая струна плакала. Корпус барабаном бил в такт — снэйр* звучал. Вдруг всё смолкло: корпус гитары в последний раз внутри надрывно вздохнул, эхом прошёлся и через круглое отверстие корпуса вырвался наружу... Лицо старика было восковым. Лишь только правая бровь подёргивалась, да щека под слезившимся глазом едва заметно порозовела. Старик смахнул её.

   — Ты понял, сынок? Всё будет хорошо. — И, не проронив больше ни слова, протянул мне гитару. Прощально окинул с ног до головы взглядом человека, умудренного жизнью, остановился на глазах, подмигнул лукаво, улыбнулся таинственно, и, медленно, не спешной походкой  побрёл навстречу заходящему солнцу. Сгорбившись. Постукивая тростью по мостовой. Словно давал мне возможность запомнить миг расставания. Тень его медленно удалялась, становилась меньше и меньше. И, наконец, скрылась  за величественным собором, в куполах которого купались последние лучи солнца, даря мне неведомую надежу. Какую — я тогда не понимал ещё…

   До отправления поезда оставалась меньше двух часов. Надо было торопиться. Но я стоял. И смотрел вслед ушедшему незнакомцу, ставшему вмиг родным. Мысли, мысли. Встряхнув их и вернувшись в реальность, опрометью бросился вперёд. Догнать. Догнать дедушку, — только одна мысль.  А он далеко и не ушёл. Ждал, присев на тумбу колонны с западной стороны.

   Мы обнялись.

   Я протянул ему гитару. «Пусть будет памятью обо мне. И об уроке на всю жизнь, который Вы мне подарили».

   Я так и не узнал, как звали старичка. Да и лицо его выветрилось из памяти временем. Просто — остался старый человек, который встретился случайно, а может и не случайно.  Который перевернул жизнь шестнадцатилетнему пареньку неизвестной мелодией и всего несколькими произнесёнными словами, и который за три месяца скитаний по стране, понял впервые ценности, не сказанные им.

   Старичок уберёг от кривой дорожки, вернул в семью, вернул к родным, как блудного сына.


       *— Снэйр — звонкий удар по корпусу акустической гитары, чье название
      отсылает к английскому обозначению рабочего (малого) барабана. Извлечь
      снэйр на гитаре можно при помощи удара пальцем о накладку на верхней деке
      инструмента.

20.10.2023