Биде

   Белоснежный замок на белом утесе. Цитадель – о трех головах, стрелковые башенки, бойницы, ров с чистой водой. Сверху ей прекрасно были видны и внутренний двор с прихотливыми переходами вдоль крепостных стен, и лупатые окна-полусферы, рассылавшие в разные стороны радуги, и матовые крыши подсобных строений.
   Общая церковь обок главного здания. Часовенка у главных ворот для черни. Колодец с темной водой в глуби.
   Тишина ожидания. Молчание присутствия врага.
   Волны неприятеля накатываются, гребень за гребнем, мерно, тяжко, но не способны преодолеть крутизны утеса. Ни утес, ни замок не противятся натиску силы. Они как бы глотают эти наступающие волны, и выплевывают обратно мелкую, раненую рябь, которую тут же подхватывают новые валы осаждающих, и – снова бросают на штурм.
   Замок был силен своей слабостью. Белый. Чистый. Он не мог пасть. Но – пал.
   - Прощай цитадель чистоты и невинности, - речитативом произнесла она.
   А дальше - быстро… Оплыли книзу под собственной тяжестью стены. Тёмная вода хлынула из колодца во внутренние покои, а воды рва закрутили, завертели остатки стен и строений. Торопясь, с еле слышимым шепотом лопались окна-пузыри. Целые блоки крепости рушились, таяли на глазах, превращались в ничто.
   - Долой обманчивую белизну! – сказал Карина, шлепнула ладошкой по пене и подняла ногу из ванны, рассматривая педикюр. Тугие валы качнули останки «замка». От «утеса» откололся кусочек и поплыл, подрагивая желейно, к ее икре. Толкнулся, пристал.
   - Нормальные айсберги, - произнесла она назидательно, - таранят все, что мешает им плавать по океанским водам. «Титаник» ко дну пустят, кому повезет. Будь моя воля, давала бы выдающимся айсбергам имена; обязательно – женские, как тайфунам. Айсберг «Карина»! А ты – пфи! - и она мазнула ступней левой ноги по икре правой с налипшим «айсбергом», и рассмеялась.
   Наслаждаясь волнами теплой воды, сощурилась, фыркнула и вонзила длинные пальцы в бесформенную уже массу пены, и расшвыряла ее:
   - Долой обман и иллюзии!
   «Сегодня придет Александр,» - подумалось. Она наклонила голову к плечу, но тут же решила, что всегда любила мыться. Обязательно в ванне. С детства. Сашка здесь ни при чем. Мысль о бывшем муже не вызвала никаких эмоций. Придет, как приходил прежде. О чем тут думать или переживать?! Потом уйдет. А могу – не пустить, а он будет терпеливо ждать у кабинки лифта. И все равно уйдет.
   Она направила утенка-губку на обломки замкокрушения, но игрушка-мочалка слишком любила воду. Утенок накренился и утонул.
   -Падающего – толкни, тонущего – топни! - провозвестила она и надавила ладонью на податливую спинку утенка. Брызнули веером и засуетились к поверхности маленькие пузырьки. – Если бы в ванне плескалось шампанское – я бы тебя все равно обводолазила.
   Женщина снова рассмеялась: ей нравилось думать абсурдное, невозможное, и радоваться этому… Она повторила фразу, смакуя, прислушиваясь к стихотворному размеру; а в универе говорили, что не дело, мол, выражать прозаическое стихотворным размером. Концовка, конечно, не ритмилась, дыбилась, зато была вкусной…
   Карина стала медленно погружаться в воду, прислушиваясь к ощущениям. Ей нравилось, как настороженно крадется горячая вода по чуткой коже тела: по животу, вверх, вверх, по ребрам… Вот прихватила жаркими губами грудь, и та – откликнулась, стала изнутри наполняться жизненным соком, вздыматься. Вот… вот… волна ткнулась в бордовые кругляшки и стянула их в тугие комочки.
   Сделалось жарко. Она поднялась и прислонилась спиной к кафельной, прохладной, в капельках банного пота стене. Зажмурилась.
   Вставая, она подняла в ванне волну, и та, гульнув от края до края, плеснула на чугунную топку титана, а та, в свою очередь, фыркнула недовольно паром и щелкнула злобно трещинкой на боку. Она зажмурилась посильнее.
   - Когда-то царицы купались в подогретом молоке ослиц, - пришел извне мягкий мужской голос.
   - Да, - улыбнулась она, не размыкая век, - и питались исключительно соловьиными язычками… Потому и соловьи повывелись с тех пор… И стихов хороших уже не пишут…
    - Вполне возможно, - голос был совсем рядом.
   Она непроизвольно вздрогнула, открыла глаза. Руки инстинктивно шарили по телу: обе вниз, обе к груди… Сдавила колени так, что хрустнули суставы.
   - Вы – что? Вы – кто? Вы – здесь как? – сердце колыхалось вверх – вниз, как шарик бильбоке на веревочке…
   Серый костюм, сине-серый галстук в тон, нейлоновая сорочка с какими-то старомодными запонками – посвечивают нагловато из рукавов. По-женски отметила – похоже, красив такие обычно нравятся женщинам. Черты лица правильные, хотя и жестковатые, а вот глаза… Глаза – теплые, пушистые, серые – два котенка, свернувшиеся клубочками на зимнем подоконнике. Стоит, вальяжно привалясь к косяку двери со скрещенными на груди руками.
   «Сама уже в бальзаковском возрасте: скоро тридцать,» - подумала, - «черт-те сколько прожила в замужестве, а пугаюсь, как…»
   - Вы уж простите, что я без приглашения, но этого требует дело…- он смотрел сквозь нее, этим пушистым котятам на подоконнике не было никакого дела до ее наготы, а это – слегка возмутительно…
   - Не беспокойтесь, возможно, у вас так принято: вламываться в ванные к голым женщинам, - страха уже не было, как и удивления, вот только ладони предательски шарили по телу.
   Не знала, куда девать эти руки. Спрятать за спину – слишком уж вызывающе, опустить по швам – вроде сигнала «Сдаюсь!» Наклонилась, вытащила мочалку-утенка.
   - Спинку не потрете? – это был вызов.
   - Я лучше подожду вас в гостиной, если вы не станете возр…
   - Нет-нет, что вы! Раз уж вломились в ванную, продолжайте – там еще две комнаты и кухня…
    Его взгляд застыл на дырках в стене.
    -…пыталась сама прибить вешалку для полотенец, - и тут же ругнула себя: «Ну что за манера все время оправдываться, объяснять другим, почему ты сделала то или это…». Но продолжила с коротким смешком: - Постаралась резиновым клеем присобачить крючки – не держат…
   А когда снова повернулась – в дверях никого не было. Это было еще более неожиданно, чем его появление. Шевельнулся страх, мелькнула мысль о шизофрении, откуда-то из живота поднялась грусть или легкое сожаление… Слишком скоро закончилось приключение.
   - Вы… Вас ведь нет? – крикнула в дверной проем.
   - Смотря как подходить к этому вопросу. Где-то меня действительно нет.
   Голос успокаивал, во всяком случае, можно было скинуть со счетов шизофрению.
   - А то – забирайтесь ко мне в ванну, - это был даже не вызов, провокация. – Она маленькая, но, как говорится, в тесноте да не…
   Он не ответил, а она вдруг поняла, чем он занят: стоит около трельяжа и улыбается. Он знал ее, а она знала его, но… не помнила.  И глупо выяснять, как он оказался в ее квартире. Конечно, не было ни отмычек, ни слепков с ключей, ни ковыряния в замке, как это показывают в кино; он просто вот так раз и… как пальцами щелкнуть.
   С полотенцем на волосах и в пушистом халате она вошла в зал. Он стоял возле окна, отвернувшись.
   - Я вижу, вы действительно не помните, - он опередил ее с вопросом о цели визита. – У нас была договоренность, без вашего позволения и приглашения я бы себе не позволил.
   Она в недоумении смотрела на его улыбающееся лицо: новая загадка – когда это приглашала его?
   - Давно, давно приглашали, я вот только сейчас и воспользовался вашей любезностью, - он опять опередил ее вопрос. – Да вы бы в зеркало посмотрели, многое бы прояснилось.
   Она подавила полыхнувшее внутри возмущение: явился не званным и еще распоряжается, куда ей смотреть. Но все-таки повернулась к трельяжу.
   С той стороны стекла на нее смотрела незнакомая сорокапятилетняя, примерно, женщина. Смоляные с проседью волосы под соломенной дырявой шляпой, морщинистое лицо, бесконечно уставшие глаза. Простенькое платье, какая-то накидка на плечах, на ногах деревянная обувь. Она автоматически потянулась правой рукой к зеркалу – крестьянка потянулась к ней левой. «Кордова… Андалузия… Испания…» - защелкало в голове. За подол крестьянки держался малыш лет трех, больше похожий на араба, чем на европейца. «Малыш Хуан!» За глинобитной лачугой виднелись кряжи, повитые зеленью, – «Горы Сьерра-Морена» - выпрыгивало как бы само собой в голове.
   - Это ж я! – воскликнула Карина.
   Крестьянка синхронно шевельнула губами. Позади нее, шагах в пяти-шести, стояла темная фигура, на которую она не сразу обратила внимание. Но стоило ей всмотреться, как из глубин пришло:
   - Падре Аугустиньо…
   - Дон Аугустиньо, - мягко поправил голос за спиной. – В то время наш орден был разделен с католической церковью, и братья иезуиты не могли вести мессы по католическому обряду и занимать церковные должности…
   - Да-да, падре в деревне у нас был другой… Такой толстый, потный, липкий…- воспоминания текли ручьем, который быстро превращался в полноводную реку.
   Она на мгновение обернулась к незнакомцу за спиной, словно, спрашивая подтверждения. А когда повернулась к трельяжу, андалузской крестьянки уже не было. Зеркало отражало будуар какого-то замка, и она - теперь уж она знала, кто перед ней, - сидела прямо, с каменным выражением лица. У нее – там, в зазеркалье – в руках была колода карт Таро; по обеим сторонам зеркала горели восковые свечи, а расклад жезлов, мечей и Старших Арканов сулил смерть. Карина всматривалась в лицо пятидесятилетней женщины с пышной шевелюрой накладных волос, в ажурном платье с глубоким декольте со смешанным чувством восхищения и сожаления. Она чувствовала то же, что и графиня: оскорбленное достоинство, презрение к восставшему плебсу, боль от утраты сына… «Знаете, что эти гнилозубые приняли в качестве одного из первых законов своей, так называемой, республики?» - голос принадлежал человеку плотного телосложения в красной мантии архиепископа с инкрустированной изумрудами шапочкой, прикрывавшей тонзуру. «Закон о Театре! Объявили три дня выходными, запретили работать всем, кроме булочников и кабачников… А расходы за счет государственной казны. Пресвятая Дева Мария Розария! Вся шваль, пляшущая на подмостках, бросилась в Париж!» «Меня это не волнует,» - дама в зеркале дернула плечом в знак презрения. «Так вы, ваше сиятельство, точно не поедете? Бунтовщики будут здесь уже завтра-послезавтра,» - настаивал священник. «Нет, монсеньор. Я не поеду. Молитесь за меня…и за моих палачей.»
   Карина всматривалась в лицо священнослужителя: и похож, и не похож одновременно на ее сегодняшнего гостя.
   - Три пули в грудь… - произнесла она тихо. – Я помню… Хруст грудины и ребер, и как рвутся внутренние органы… А потом – невесомость и радость, безграничная радость…
   - Простите, но вы сами выбрали это воспоминание… Да, а я ведь так и не поинтересовался, как вас сегодня зовут?
   - Карина…
   - Карина, - он покатал во рту ее имя. – Производное, скорее всего, от Карна – плакальщица, оплакивающая… Весьма символично в преддверии Жатвы…
   Последние слова он произнес еле слышно, но в ней все вздрогнуло, и сорвавшийся сель воспоминаний прошлых жизней, ослаб разом, превратился в тонкий ручеек, где там и тут проступал образ ее сегодняшнего гостя: то в сутане католического падре, то в рясе и скуфейке валаамского монаха, то в камзоле испанского идальго… Она резко повернулась к нему.
   - Жатва? Жатва… - голос ее дрогнул. – Я знаю, зачем вы здесь! Вы пришли за мной!
   - Решили, что мне нужна ваша жизнь? – он рассмеялся, весело, искренне, даже строгие серые комочки-коты под тонкими бровями зацвели чеширскими улыбками. -  Озадачили…
   - Нет, такого рода работу выполняют другие, и уж поверьте, они не разводят турусы на колесах, - он опять был добродушно-серьезен. – Договор…
   Гость выжидательно смотрел на нее, видимо, полагая, что память вернулась к ней в полном объеме
   - Конечно-конечно, договор! Подписанный кровью! Я – значит, доктор Фауст, а вы – соответственно, Мефистофель, - ее несло, но ей так нужно было выиграть время, чтобы сориентироваться! – Именно поэтому, вы выбрали момент для своего появления, когда я была в ванне, голая и беззащитная… А я, может быть, крови боюсь. Ну, в детстве боялась… И сейчас немножко, даже донором никогда не была…
   Карина говорила и говорила, но какая-то часть ее отстраненно наблюдала за этим процессом словоизлияния. И чем больше она говорила, тем сильнее и больше становился этот наблюдатель.
   - Вам, дон Аугустиньо, наверное, смешно наблюдать, как мы здесь трепыхаемся: этакие мухи в банке натуралиста… А мне вот не стыдно быть мухой!  Вам с высоты вашего мужского величия, мужского шовинизма не понять, что испытывает обычная женщина…
   Он смотрел на нее с любопытством, слегка склонив голову к правому плечу.
   - И… и… Всё! – она прервала свою тираду так же резко, как и начала, шумно выдохнула и сложила руки на коленях.
   - Не думал, что советское воспитание дает такие результаты, - он полуулыбнулся и вскинул левую бровь в удивлении. – Кстати, ваше воспитание и окружающее вас, лишило меня давней привилегии: сделать вам подарок. Я долго думал о том, какую бы безделицу оставить вам на память в знак моего уважения и привязанности к вам. Не зависимо от того, что мы решим с Договором. Знаете, оказалось я действительно бессилен в таком простом вопросе относительно вас. Если бы вы сами назвали… нет-нет, никаких просьб в мой адрес… Просто в …
   - Биде! – ни о каком биде и никогда она и не думала. Слово пришло само, и – она попала! Это было, как удар стилетом в нервный узел тела. Долгие годы иезуитских практик не позволили ему проявить эмоции, но – на долю секунды он приостановил свое движение, на долю миллиметра шевельнулась удивленно вторая бровь.
   Гость слегка поклонился, а она прищурилась, словно, в гневе, а в действительности – наслаждаясь кратковременным успехом.
   - Так вы хотите меня подкупить?! – она надеялась закрепить успех, но, глядя на него, поняла, что в нем брызжет фонтан острот, вроде: «все женщины испытывают слабость к туалету», или «биде и дружба – вещи несовместные!», но гость ограничился нейтральным:
   - Что вы?!
   - Простите, мы остановились на Договоре, - ей уже самой стало интересно узнать, что же от нее потребуется. – Если вам не нужна моя жизнь…
   - Память… - молниеносно ответил он. – То, что я вернул вам несколько минут назад, и с чем вам предстоит еще разбираться и сегодня ночью, и еще дюжину ночей. А может быть, и дольше.
   - Зачем Вам Моя память? Что вы с ней будете делать? Абсурд какой! – такого поворота Карина не ожидала.
   Дон Аугустиньо рассмеялся – словно бросил горсть хрустальных шариков на пол.
   - Ни мне лично, ни братьям Ордена ваша память не нужна, и естественно, мы не вправе ею пользоваться… Ваш статус Наблюдателя, одного из Наблюдателей, не предполагает необходимости помнить предыдущие… давайте воспользуемся таким термином, - воплощения. В соответствии с Договором вы будете приходить в новое тело табула раса, то есть без груза предыдущего опыта. Как обычный человек. Как все. Но можете и отказаться.
   - И что я получу в случае согласия? – она уже совсем не боялась его.
   - Наше покровительство – а оно дорогого стоит! - на все время действия Договора. Как правило, пять – десять циклов, воплощений. Замечу также, что такого рода память - как мина замедленного действия, поскольку под влиянием эмоций в какой-то момент вы можете принять ту или иную сторону, вмешаться в события. А в дни Жатвы такого рода вмешательство чревато осложнениями не только для вас, но и для окружающих, в том числе – дальних знакомых и незнакомых…
   - Подождите, - она подняла руку, как первоклассница, - позволите, сразу два вопроса. Первый, сколько нас, Наблюдателей?
   Иезуит пожал плечами.
   - Я слышал о десяти тысячах… Думаю, мы вправе ориентироваться на такую цифру. С одной стороны, это крайне мало для Земли и ее семи миллиардов обитателей, с другой стороны, мы, как вы знаете – как вы вспомните, – планируем будущее минимум на пятьдесят – сто лет. Да-да, это не ваши пятилетние планы, - по его губам скользнула усмешка. – Участие третьей силы даст непредсказуемый результат. А Наблюдатели – даже не третья, а энная сила, и задача взаимодействия трех тел превращается в задачку взаимодействия многих сил…
   - Ничего не поняла, но – второй вопрос: вы дважды упомянули о Жатве… Вы – о Третьей Мировой? Всемирном потопе? Или каком-нибудь вирусе?
   - Китайцы ходят, - он стоял у окна и смотрел на улицу. – Взгляните!
   - Да видела не раз, - она поморщилась. – В этих своих ватных армейских пальто зеленого цвета, шапках, каких-то уродливых башмаках. Грязные, чумазые. Увешанные кипятильниками и утюгами, которые они скупают повсюду… Зачем им столько кипятильников и электрочайников? У нас здесь на деревообрабатывающий завод их навезли сотни две-три, так они не знают с какой стороны к станку подойти! Через неделю практически все станки были поломаны, и штук семь или восемь этих горе-работяг лежат в местной больнице с травмами. Из каких-то деревень нагнали крестьян… Но вы ушли от вопроса!
   - Не ушел, подвожу вас к ответу, который вам, скорее всего, не понравится. Но прежде – как вы отнесетесь к моему заявлению, что лет этак через десять-двенадцать уже по Китаю будут ходить русские женщины и закупать дешевые светильники, лампочки, белье, чтобы продать здесь… Жизнь – как шахматная доска, клеточка белая, клеточка черная… Есть ферзи, и их мало, есть пешки, и их много… И всегда приходится чем-то жертвовать…
   - Жертвовать пешки не жалко, да? А как же: «Человек человеку – друг, товарищ и брат»? Да и откуда вы знаете, что именно произойдет…
   - Человек человеку – свет, говорил не раз один из основателей нашего Ордена Франциск Ксаверий, личность менее известная, чем Игнатиус Лайола, но до конца еще не оцененная. А чтобы видеть будущее, достаточно просто пристально всматриваться в настоящее. Если кто-то, взобравшись на гору, сталкивает вниз валуны, легко предположить, что итогом станет камнепад, и в большей мере пострадают находящиеся в самом низу… А на счет Жатвы, помните? - «Время разбрасывать камни и время собирать камни…»
   Последнюю фразу он произнес по-латыни, но она поняла без перевода. Откуда-то всплыло воспоминание о том, что вот-вот появится Александр. А ведь она совсем забыла о бывшем муже…
   - Александр сейчас выбирает вам цветы, - улыбнулся дон Аугустиньо. – Старается не выйти из сэкономленного от жены и скрытого от зоркого ока мамы бюджета…
   - Сашка и цветы? – она расхохоталась, даже не пытаясь понять, как он прочитал ее мысли. – Это вещи несовместимые! Ваши проделки? За что вы его так? Представляю, как он сейчас мучится и потеет…
   - Мне уже, как видите, пора… - серые котята-глаза поднялись, выгнули спины, потягиваясь. – Я искренне был рад встрече с вами.
   - А Договор?.. – удивилась Карина.
   - Я бы не позволил себе настаивать на его заключении вот так, с места в карьер. Вольно было Гете обращаться со своими героями, как ему заблагорассудится, или, скажем, Стивену Кингу. Но мы же с вами – живые люди, а не бумажные герои! Если вы назначите дату встречи через две недели – я к вашим услугам, если через год, что мне представляется наиболее удобным, - буду через год. Надеюсь, к тому моменту седьмое ноября еще не отменят…
   - А должны?
   Он улыбнулся и пожал неопределенно плечами. «Конечно, год!» - возопила внутри себя Карина. – «За две недели я не успею вспомнить «Отче наш»!»
   - Я у вас на кухне видел бутылку с минеральной водой…- он продолжал улыбаться.
   - Ой, я вам даже чаю не предложила, - засуетилась она. – Сейчас принесу…
   - Вы позволите, если я сам, - и он твердым шагом направился на кухню.
   - Чувствуйте себя, как дома, - сказала она почему-то по-английски, и удивилась этому, и рассмеялась.
   Карина подошла к окну, и ее взгляд тут же уткнулся в группку китайцев, радостно тащивших здоровущую коробку бог знает с чем. Сосед с пятого этажа хвастал другим автолюбителям дома приобретенной «Тойотой». Воспитательницы детского сада пытались построить малышей с шариками и флажками в колонну по двое, а те подчинялись не взрослым, а броуновскому закону. Поперек улицы трепыхались потертые транспаранты. Подумалось: «Их сюда вешают ежегодно со времен Эхнатона… Ну ладно-ладно, Игнатиуса Лайолы!»
   Что-то было не так. Она обернулась – тихо.
   Звонок в дверь – как выплеск навахи из рукава по нервному сплетению. «Ну вот и Александр-цветочный!» - подумала. В каком-то журнале читала: бывший муж – на пятьдесят процентов будущий. «Я из других пятидесяти процентов!» - щелкнула замком, скинула цепочку и даже не стала выглядывать, кто там. Может потому, что – вдруг! – там окажется другой – в сером костюме с галстуком в тон, с запонками в виде змеи или змея…
   - Здравствуй, Карина! Я принес тебе цветы!
   Ну очень многозначительно! Он и банальности подает, как божественное откровение. На что она в юности купилась, почему и вышла за него. В универе его звали не иначе – Сашка-милашка. Он и тогда был такой вот кругленький, упитанный, мягонький, точно плюшевый. «Будешь с ним, как сыр в масле…» - талдычили подружки.
   - Здравствуй, Карина!
   Ого, повторился! Будет и дальше топтаться возле двери, повторяя эту сакральную фразищу и размахивая букетиком? Или принюхивается: не пахнет ли здесь другим мужиком? «Не бойся, не пахнет!»
   - Прости, не понял?.. Кто не пахнет, я?
   - Да я не тебе.
   - Ну тогда, здравствуй, что ли… Я вот тут мимо шел…
   А глаза у него не очень хорошие, хоть и большие, и пушистые. Вцепился взглядом ей в шею: ни выше, ни ниже. Будто у нее на шее засос или следы пальцев убийцы. В конечном счете, ты не обязана давать ему отчет, чьи там следы…
   - Ты меня не слушаешь, Карина!..
   - А ты еще и разговариваешь?! Да проходи уж…
   Вспыхнул! – на мгновение вспыхнул в нем Александр-победитель, старательно погребенный его маман, бывшей свекровью, в подвалах и закоулках детства. Прошел на кухню, сейчас поставит цветы в стакан, хотя на подоконнике пустая ваза. Выравнивает и думает: я так старался, выбирал, а она – ни слова благодарности. Сейчас появится, интересно, что сделает? Попробует поцеловать или прямиком направится в спальню?
   Появился. В глаза не смотрит, переминается с ноги на ногу.
   - Может, пойдем в кроватку? Не чужие, все-таки… Времени у меня не много, жене сказал: на пару часов на работу заскочу…
   Она остановилась в дверном проеме в спальню, наблюдая, как он раздевается. Вот снял пиджак, словно бы вынырнул из него, пристраивает теперь на спинку стула.
   - Вешалку возьми, знаешь ведь, где…
   - Да ничего, я ж ненадолго…
   Снял брюки, сложил. Разглаживает брючные складки ребром ладони на животике, придерживая брючины подбородком. Бесконечное движение ладони сверху вниз, и весь он состоит из таких вот попирающих время движений. Хорошо знает, что без брюк он нелеп и смешон, но специально тянет минуты. Чтобы на него посмотрели, чтобы его пожалели, чтобы потом в самый ответственный момент он почувствовал: я еще жив!
«Может, точно сегодня никого у меня в гостях не было?» - вдруг задала она себе вопрос. – «Может, так сходят с ума от обычного бабьего одиночества? Придумает какая-нибудь Карина себе настоящего мужика, и он для нее реальнее реального…»
Александр дошел до галстука. Принялся выцеживать узкий конец из узла, стараясь не смять его. Где-то у древних китайцев он вычитал, что слабость выигрывает там, где крушится сила. Много раз повторял ей, чтобы запомнить наизусть, а все равно забыл. Но научился и продолжает совершенствоваться в паразитировании на слабостях. Древние китайцы как нельзя впору пришлись его маме: она до сих пор, с его же слов, в семь часов утра, как штык, у дверей квартиры, чтобы побрить-накормить несчастного сыночка и отправить на работу.
   - Трусы у тебя кооперативные?
   - Да, мама купила…
   Раздался звонок в дверь – и он, Александр-победитель, дернулся и покрылся потом от страха. Рука рванула конец галстука и узел развалился. Он растерянно смотрел то на пеструю ленту, то на бывшую жену.
   - Ты кого-то ждешь?
   Она молча пожала плечами и, притворив дверь в спальню, пошла открывать. На лестничной площадке стояла гора… То есть, конечно же, это был мужчина, но – какой огромный! Ростом выше двух метров, косой сажени в плечах. Одет он был в неопределенного цвета комбинезон, а огромными ладонями мял клетчатую кепку, каких сегодня днем с огнем не сыскать. У ног мужчины стояла обшитая фанерой коробка с наклейками и стрелочками вверх.
   - Тут… Вот… Приказано доставить… Дон Аугустиньо… - он подхватил коробку и шагнул в квартиру, прямо на нее. – Куда можно пристроить временно?
   Она едва увернулась от него, а захлопнув дверь, указала на гостиную. Видя, как он топчется недоуменно по комнате, держа подарок, как держат подарочные конфеты, вдруг рассмеялась и скомандовала:
   - А вот где стоите, прямо там и ставьте!
   - Ага, - и поставил коробку посреди комнаты. На ней среди прочих французских слов ярко выделялось «BIDET» - «Биде». – А туалет где?
   - Прямо по коридору, пойдемте покажу.
   Проходя мимо спальни, заглянула вовнутрь: Сашка-милашка в брюках и пиджаке – успел же одеться! - сидел на краешке разобранной постели и сражался с галстуком.
   - Да, придется повозиться, - сказал рабочий, заглядывая то в ванную, то в туалет. – Не меньше часа уйдет, чтобы эту стенку убрать, разводку тут переделать и высвободить место под биде. Опять же кафель надо будет поменять…
   - Час???
   - Если вы спешите, то минут за сорок-сорок пять управлюсь, - виновато прогудел гигант. – У меня все с собой…
   - Мне сантехники вдвоем три часа сифон на кухне меняли…
   Он просто пожал плечами, прикидывая, с чего начать.
   - А давайте мы ничего пока делать не станем. Пусть все остается, как есть. В следующий раз…
   - Так следующего раза, наверное, не будет, - рабочий посмотрел на нее грустными глазами. – Мне…
   - Я вас прошу. Нет, я настаиваю.
   Двухметровый мужчина вдруг сморщил нос, и стал тереть вытянутым указательным пальцем верхнюю губу. Она замерла. А он решительным шагом направился ко входной двери.
   - Хуанито… - это пришло изнутри, само вырвалось наружу сквозь столетние наслоения.
   - Да, мама, - ответил он по-испански и замер, полуобернувшись.
   Она медленно приблизилась, взяла его большую ладонь и погладила ее по тыльной стороне.
   - Ты должен быть сильным… Ты должен быть умным… Береги себя, - рвалось из нее, и она даже не замечала, что говорит с андалузским акцентом по-испански хрипловатым, выжженным голосом крестьянки.
   - Да, мама… - вновь произнес гигант, и вновь, поморщившись, стал тереть горбушкой указательного пальца верхнюю губу.
   Так делал малыш Хуан, ее малыш, когда пытался удержать рвущиеся наружу слезы…
   В спальню она вернулась выжатой: оказалось, помнить – это очень много и трудно…
   - Ты долго… Что там?
   - Биде доставили.
   - Биде, надо же… - Сашка-милашка бросил мудрить с галстуком: узлы превышали возможности его интеллекта, но не стоили внимания Александра-победителя, второго секретаря обкома комсомола.
   - Ну так я пойду? Или как?
   - Как хочешь.
   Он вновь вынырнул из своего пиджака, пристроил его на спинке стула, стал снимать брюки, замер: на ладони лежала пуговица от ширинки и теперь надо было решить вопрос, что с ней делать. Просить бывшую пришить? Или положить в карман, чтобы пришила мама? Сунул в карман.
   - Мятлик, - произнесла она.
   - Что такое «мятлик»? – ооо, дело дошло до пуговиц на сорочке!
   - Ты – мятлик, - она усмехнулась, решив, что выпроводит его, когда он окажется в майке.
   - Среди наших ходят упорные слухи, что с партией – всё. Придушат ее, запретить не запретят, скорее всего, но – придушат точно. Только ты никому! Ни единой душе! Мама говорит, что мне надо бы под себя какой-нибудь бизнес подмять…
   - Ну говорила же: мятлик! Ты, Саша, извини, но сегодня ничего не получится, только что узнала… - и вышла в зал.
   Постояла, рассматривая наклейки и надписи на коробке, подошла к окну. По улице шел мужчина в сером костюме и свитере. Мысленно позвала его, и – он завертел головой, будто услышал. Конечно, не тот. Посмотрел на нее в окне второго этажа. Она показала ему язык. Он покрутил пальцем у виска, но улыбнулся – приятная мелочь.
   - Точно – биде, - голос мятлика за спиной. – Зачем оно тебе в «хрущобе»?
   - А ни зачем! Чтобы было! – не оборачиваясь…
Ушел. Думает, спускаясь вниз, что зря потратился на цветы… Мятлик...


1990, 2023