Элементаль скорби

Волны рвали балки моста. Ветер такой силы, что коппола Дмитрия еле удерживалась на голове, и если он её запрокинет, то головной упор улетит скакать по волнам. Автомобили перемещались вдоль моста, как нервные импульсы вдоль позвоночника, и раздражали слух моторным жужжанием, который возникал и уходил внезапно. Нервы дорог распускались веером в городе и отчитывались ему о состоянии финансового организма. Не будет моста - не будет денег. Не будет денег - не будет и города. А Дмитрий предполагал, что его не станет ещё раньше моста, намного раньше.

- To be, or not to be; that is the question, - распевал Гиливейр, пересиливая ветер голосом. Он стоял спиной к оградительному забору, положив локти на поручни. - 46 процентов.
- Всего лишь?

Гиливейр повернулся к воде и заглянул вниз:
- Много желающих спасать. Нужен вариант покрепче.

Дмитрий засунул руки в карманы серого пальто и зашагал в сторону города. По левую руку распростёрлась Волга и здание, подражающее колоссам Москвы-сити.

Тридцатиэтажная высотка росла трилистником и блестела на угрюмом солнце, словно крыло скарабея. Справа река и набережная, белой змейкой идущей к горизонту. Вдали, если дальше идти прямо от моста, тоже есть высотное здание, единственный настоящий небоскрёб, отель, чьи стены напоминали расположенные в ряд молоточки фортепиано. Для кого он построен, если город маленький, и, проходя мимо улочек и широких аллей, ощущаешь себя под колпаком? Быть может, это и не отель вовсе, а внушающий всякие мысли излучатель.

Поднесли двойную порцию мант в кафе. Дмитрий с большим удовольствием принялся за узбекские пельмени, щедро сдобренные зеленью, протёртой морковью и майонезом. Свежесваренные они таяли на языке; сок бараньего фарша вперемешку с луком тщательно пережевывался каждым нанометром зубов.

- 14 процентов, - помотал головой Гиливейр, - тебя просто вырвет, и начинай сначала. Помимо этого, ты руки помыл и очень хорошо работаешь зубами. Без вариантов.
- Я могу просто поесть?

Гиливейр закатил глаза и объявил: «Я в туалет». Спустя пять минут пришла Маргарита. Дмитрий раздосадовался и пригласил к трапезе, но она отказалась и, садясь в кремовой курточке, держала сумочку на коленях. Она вела свой монолог о том, что никого не способна полюбить, хотя людей любит, что её отношения прерывались очень быстро, словно бы они отягчают девушку, что из их союза всё равно не получится и, несмотря на доставленные неудобства, они сохранят общение. Ещё Маргарита рассуждала о той возвышенной кухне, которая устроена в голове Дмитрия, нахваливала полёт мысли, но её собеседник всё ещё думал о съеденной порции мант: «Что-то в жизни идёт не так, - размышлял юноша, - если вкусная еда имеет свойство заканчиваться».

- Знаешь, - прервал Дмитрий, - оглянись вокруг. Что ты видишь?

Маргарита осеклась, но затем сказала:
- Красные и чёрные диваны, запертые окна, кирпичный потолок...
- Столовка в подвале, да. А вот… - Дмитрий наклонился, - что ты чувствуешь?
- К чему эти вопросы?! Философия какая-то…
- Ты только взгляни на этот нездоровый свет, на эти электрические лампы. Не чувствуешь ли, как он тебя обнажает, стыдит румянец на твоих щеках?..

Дмитрий остановился, замечая, что Маргарита его не понимает. Они увиделись уже на смене в забегаловке. Рыжие униформы бегали вокруг да около посетителей выходного дня, и Маргарита всякий раз ужасалась, как её коллега долго рассматривал нож в моменты между заказами. Она чувствовала всем своим нутром, как время, растягиваясь, отражалось в зрачках Дмитрия и тянулось нитью мёда снизу вверх. Она молчала. Тихий шёпот обтекал кухню, кассу, весь торговый центр: «Что лучше: выносить покорно ярость пращей и стрел взбесившейся фортуны, иль, взяв оружие на сонм напастей, всё разом кончить?»

Девочки в белоснежных рубашках, в чёрных юбках прыгали по лужам. Их босоножки промокли, но в весеннюю погоду не страшно промочить ноги. Животы девочек дарили Дмитрию улыбки, вспоротые ржавым кинжалом.

«Прощай, Сатана, просрочилось моё обязательство. Я искупил свою ошибку и спас душу смиренным служением тебе. Присоединяйся читать псалмы самому светлому». Нечистый ответил: «Мы и правда больше не можем сотрудничать. Рынок страданий совсем обвалился, девальвация горя достигла пика. На наши бумажки уже не купишь спасения».

Они сложили руки в молитве. Лучи самого Создателя упали на лик дьявола: «Время причинять счастье и наносить радость, - заявил Сатана, - больные, бедные и отверженные получат то, к чему стремились. Райские попугаи будут ничем по сравнению с нашими земными синицами. Vivat, Deus!»

От тяжёлого пробуждения Дмитрий замычал. Он поворочался. Гиливейр сидел на стуле рядом с кроватью, протягивая стакан воды и антидепрессанты: «75 процентов», - он сказал, странно-длительно улыбнувшись. Юноша немного пришёл в себя, проморгался и нерешительно отстранил от себя таблетницу. Гиливейр пожал плечами и положил орудия… на столик. Электронные часы мигали нолями и угасали, ненастроенные. Снова мигали и угасали. Вновь показывали четыре зеро и прятали своё сомнение во тьме, не зная, который час пробил за окном.

А за окном шумели деревья.
- Тебе же психолог не помогает?

Подошедший к балкону Дмитрий взглянул на Гиливейра и, сжав губы, еле заметно помотал головой. В лунном свете юноша стоял древней статуей, бледным антонимом Ники Самофракийской.

- Какой конец - забыться и уснуть, уснуть! Но каковы тогда виденья, которые во сне увижу я, когда петля смертельная сомкнётся? Вот что смущает нас; вот объясненье, что делает настолько длинной жизнь и горе, - Гиливейр подошёл, обнял Дмитрия за шею, доверительно и вновь заговорив о насущном, глядя в окно:

- Я твёрдо убеждён, что психологи излишне заостряют вопрос. Скажем так, чрезмерно проблематизируют характер человеческий. Вот, допустим, ты. Ты же тоже нужен. Врач, сиделка, каскадёр, - везде будешь нарасхват! Дмитрий скинул руку со своей шеи и включил компьютер. Гиливейр продолжил ряд профессий космонавтом, но Дмитрий уже не слушал. Надев наушники, он пилил грустные мемы для паблика-трёхтысячника.

Вязкий текст Гиливейра продолжал течь и на следующий день: «Терпел бы кто: плеть и презренье века, тирана прихоть, хамство гордеца, терзанье страсти безответной, бесстыдство власти, лицемерие закона, превозношенье подлости над честью, – когда б над смертию своей был волен, лишь обнажив клинок; надел бы кто ярмо - пыхтеть, потеть под гнётом, - страх неведомой страны, с чьих берегов никто не возвращался, волю душит». Надо признать, что читал он чертовски хорошо. Дмитрий даже заслушался, когда погружался в глушь деревьев. Юноша добрался до полянки и присел у кем-то потушенного кострища. Вокруг зелено и свежо. Люди здесь редкость, и можно было спокойно смотреть на нежно-розовые цветы миндаля, непонятно кем здесь посаженного. Он маячил ветками вдали, и на каждом из лепестков теплилось по три, по четыре хокку, ждавших своего поэта.

Ощутив холод ладонью, Дмитрий испугался. Гиливейр шепнул: «95 процентов, - он обернул пальцы юноши вокруг рукояти, - „так всех нас в трусов превращает мысль, и вянет, как цветок, решимость наша в бесплодье умственного тупика. Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех, от долгих отлагательств“. Carpe diem». Дмитрий взглянул на шесть призов, которые вращаются внутри барабана, и нахмурился: «Гм… Карпы Димы». Гиливейр переспросил, будто не расслышав. Дмитрий посмотрел в глаза и повторил: «Карпы Димы». Юноша встал с травы и обратился к своему Гиливейру:

- Ты так ничего и не понял, мой маленький друг. Если я приму твой подарок, - он указал на сталь, - то тогда я потеряю смысл жизни. Стоять на острие той Тайны, которую ты мне предлагаешь, и есть этот самый смысл. Раньше я работал в «Макдаке», а теперь во «Вкусно и точка»; мои родители развелись, и каждый вошёл в новый брак; уже шестой год я мучаюсь от безвыходного одиночества. Родиться в такую эпоху приятно. Show must go on, как считаешь? Пусть меня положат в шахматную коробку, когда поставят мат. Пускай мир в огне, пускай. Может быть, в ничью выйду. Но если, - Дмитрий пригрозил пальцем Гиливейром, - если всё будет кончено, я уже не буду слушать твоего монолога. А этого я допустить никак не могу.

Юноша отряхнул штаны и, накинув капюшон, направился обратно домой. Смеркалось.