Стена плача

В детстве Михаил Михалыч Гмыря был махровым антисемитом.
Житомир был когда-то еврейским местечком не хуже Бердичева, в нем всегда было много жидов и этому не могли помешать ни погромы, ни холокосты.
Так что разгуляться антисемитизму было где.
В восьмой школе «французов» было особенно много. Они там расхаживали как дома, шнобатые, с оленьими глазами, шахматисты и скрипачи.
Выбрав жида подохлее, Мишка на перемене устраивал ему «гестапо»: пинал в задницу, плевал на спину, ставил подножки и давал «саечки».
А когда об этом узнала училка, классная руководительница Софья Абрамовна Фельдштейн и вызвала мать в школу, Миша, хлюпая соплями, пустил слезу, боясь, что дома дадут ремня.
Но все обошлось.
- Чего хотели? – спросил папаня.
- Та, какому-то маланцу по ушам дал, - сказала маманя.
В старших классах Михал Михалычу было не до «гестапо», он ужасно бурно сексуально созревал и жил в постоянном страхе, что умрет от онанизма.
Быстро пролетели школьные годы, потом армейская молодость и наступила старость.
Жизнь у Михал Михалыча прошла как-то по-идиотски.
Он как был, так и остался работягой; жена его не переваривала и не давала уже лет десять, а сын всю жизнь боялся.
Болячек же было столько, что было удивительно, как он еще ползает по этому свету.
В довершение картины Украина, бывшая при совке самой богатой, превратилась в Двор Объедков из фильма про принца и нищего.
Так оно и шло к бесславному концу, но тут, неожиданно, раздался звонок по телефону и чей-то голос крикнул:
- Шолом, Мойша!
Звонил бывший одноклассник Гриша Смоктунович – он узнал телефон и теперь шумел, кричал, вспоминал какую-то школьную мудотину, а потом сказал, что они, житомирские израильтяне, приглашают своих одноклассников к себе в Израиль, в гости.
- Не вздумайте брыкаться! – кричал Гриша, которого Михал Михалыч почти не помнил, помнил только губы, толстые как у негритоса. – И примем, и поселим, и все как не может быть! А если нет на билет – таки купим!
- С чего бы это вдруг? – подозрительно спросил Михал Михалыч. – С какого счастья?
- Да ты понимаешь, - кричал Гриша, - собрались мы у Софочки, ну, помнишь, классная наша, у нее юбилей, восемьдесят лет было, да и подумали, что мы за люди, своих забыли, родных, можно сказать, людей! – он захохотал. – Помнишь Нинель Вилинскую? Ну, с грудями в восьмом классе? Она сказала: «Все мы родом из детства!», ха-ха-ха! У нее младшая дочка в армию идет!
Михал Михалыч тупо молчал.
- Короче! – вопил Смоктунович. – Ничего не хотим знать, готовьтесь, покупайте крем от загара!..
Михал Михалыч последние четверть века как-то не думал, куда, собственно, подевались жиды, в частности, вот эти самые одноклассники?
То есть он слышал, что свалили в Израиль, но Израиль представлялся ему каким-то потусторонним миром, выжженным плоскогорьем, по которому евреи из Житомира будут ходить кругами, пока не вымрут.
Тем не менее, Михал Михалыч, смекнув, какая катит шара, дал себя уговорить и, не прошло и полгода, как он уже отдыхал на Земле Обетованной.
Ехал с опаской, шара-шарой, но виделась ему голая пустыня, скудная жизнь, вода по карточкам, а ночью на голову будут сыпаться ракеты диких арабов.
Две недели в Израиле так глубоко поразили Михал Михалыча, что в его душе произошел переворот.
Особенно ему было жалко своей жизни.
Если бы он знал все раньше, то полз бы сюда на карачках, тем более, что фамилия отцовой матери была Крик…
Их таскали по каким-то памятникам старины, мазали грязью Мертвого моря, а на каком-то болоте показывали, где именно Иисус Христос бегал по волнам; всю дорогу пичкали гигантскими финиками и пересладким инжиром; возили, передавая с рук на руки, по маленьким тропическим городкам, таким цветущим, что куда там Гидропарку, а жрачка была такая, что Михал Михалыч не мог остановиться и однажды даже блевал.

- Цаараим товим! – кричали ему.
- Цараим, коль не шутишь, - криво улыбался Михал Михалыч.
Тоскливо ковыряясь в креветках под сливочным соусом, лакая райское вино, нюхая цветы и пальмы, Михал Михалыч чувствовал, что хочет плакать.
И когда во время прощальной экскурсии в Иерусалим ему нацепили еврейскую тюбетейку, то он ткнулся лбом в Стену Плача и так зарыдал, что соседи подняли крик и гомон; они поглаживали его по плечам и говорили что-то успокоительное, типа: «Ну что ж поделать, браток, уж такая у нас, евреев, доля…»