Удивительные мои старики

 
Отец


Была у меня давнишняя задумка написать коротенькую заметку об отце в честь его юбилея. А столетний юбилей наступит только в 2018 году, а в мыслях постоянно крутится этот вопрос. Дабы не забыть в суете повседневных забот, решил сделать  кое-какие наброски, чтобы застолбить эту мысль.

Какой он, отец, каким был? Извечный вопрос, на который хотелось бы найти  нужные слова, характеризующие его, как многогранную личность. Родился отец, Кускенов Афанасий Алексеевич, в далеком 1918 году в августе, можно сказать - ровесник революции. Жили тогда его родители на своей малой родине, в Балтае. Кроме Балтая, в долине, на территории современного Бозоя располагались еще 7 бурятских улусов. Кому то, из когорты власть предержащих, понравилось место расположения наших деревень – рядом с большой дорогой, пару шагов до райцентра, да и до области совсем недалече. Удобнее места и придумать нельзя.

«Здесь будет город заложен» – решили они. И построили на нашей малой Родине всесоюзную женскую колонию.  А куда же деваться жителям? А им пришлось разъехаться по городам и весям, кто поближе, а кто и подальше, настолько «дальше», что вряд ли кто вспомнит их в настоящее время. Но в целях компактного проживания, большинство семей из тех деревень избрало, говоря по-военному, местом постоянной дислокации Харазаргай. Так и живут там, по сей день, называя себя, кто балтайцем, кто ябартайцем, бумбалайцем и т.д.

В семье отец был старшим, за ним две сестры, брат и еще одна сестра-отхончик. Так случилось, что  младший брат его, Логин Алексеевич, ушел в ряды Советской Армии и не вернулся домой. Он был участником корейской кампании, которая, как известно, была развязана в 50-е годы прошлого столетия. Прошло с тех печальных событий более 60-ти лет, и мы думали, что никаких следов от дяди Логина не осталось. Как оказалось, кое-какие сведения сохранились.
 
Сайт «Обобщенный банк данных Мемориал» содержит информацию о защитниках Отечества, погибших и пропавших без вести в период Великой Отечественной войны и последующие годы. В списках, погибших под номером 610, значится наш дядя и на сайте приведены сведения о нем.
 
Информация из списков захоронения

1 Фамилия Кускенов
2 Имя Логин
3 Отчество Алексеевич
4 Дата рождения Возраст 1931 (1930)
5 Дата смерти 1952
6 Страна захоронения Китай
7 Регион захоронения Провинция Ляонин
8 Место захоронения г. Шэньян
9 Номер захоронения в МЦ 3-6
10 Первичное место захоронения г. Шэньян
11 Дата создания современного места захоронения 1945
12 Дата последнего захоронения 1945
13 Состояние захоронения удовлетворительное
14 Захоронено всего 87
15 Захоронено известных 87
16 Захоронено неизвестных 0
17.00 Кто шефствует над захоронением Народное правительство г. Шэньян
 
В советское время ничего о дяде известно не было. И не мудрено.  Во времена тотальной государственной секретности, всякая информация об участниках военных кампаний, воевавших на сопредельной территории, представляла собой тайну за семью печатями. Просто пригласили отца в военкомат и сухо, по военному огласили ему факт гибели  брата. Где это произошло,  при каких обстоятельствах, в какой земле покоится его прах, об этом отцу  ничего сказано не было. И было его брату, Логину Алексеевичу, всего 21 год от роду.

В бурятских семьях того времени во главу угла преимущественно ставились сыновья. Все, что было нажито родителями непосильным трудом, как правило, оставалось, или старшему сыну, или младшему. А лучше всего – и тому, и другому поровну. В семье моего отца получалось ровно так, как было заведено в ту пору – отец старший, а дядя Логин младший и оба они продолжатели фамилии. Но, судьба-злодейка, решила по своему – не суждено было его брату жить на родной земле.

Отец всю свою жизнь сетовал о том, что он один-одинешенек на всем белом свете. О существовании младших сестер, как-то в расчет не принималось. Такое отношение к дочерям, в ту пору, было, практически, во всех семьях. Люди самым серьезным образом считали, что дочери – это «чужой товар», а вот сыновья … Как часто приходилось слышать от отца, о том, что вас, якобы, много, а вот ему одному, без брата, суждено доживать свой век. И столько в его словах было неизбывной горечи, что даже мне, в пору детской непосредственности, была ощутима печаль всей его жизни.

О том, что людям действительно бывает неуютно от того, что у них нет братьев, я познал, будучи в том нежном возрасте, когда юность плавно переходит в пору первой молодости. В семье моего друга, который так же был единственным сыном у своего отца, рождались одни девочки.  В силу младых летов, мы  иногда позволяли себе некоторые скабрезности в разговорах о самих себе.

И вот, в минуты предельной откровенности,  он поведал мне, что в тот самый момент зачатия сына он в постель к себе клал ружье, а сам пребывал в овчинных рукавицах и в валенках на босу ногу. О том, что он в то самое время мог воспроизвести очередную дочь – и думать не моги! Настолько у него была сильна вера в рождение сына, и настолько велико было желание осуществить задуманное, что не было никакого сомнения в том, что он обязательно добьется своего. У него в тот момент, когда рассказывал, горели глаза!
Много было подобных историй и во многих семьях не было продолжателей рода своего. А нас же, у родителей, было 10 детей - 8 сыновей и 2 дочери.


Деревенские нравы


Я не помню, чтобы отец, каким то особенным образом, занимался нашим «воспитанием», то бишь, читал нравоучения, учил тому, что хорошо, а что плохо. Нет, ничего такого с его стороны не наблюдалось. В вопросах воспитания он был немногословен, целиком полагаясь, в этом непростом деле, на благоразумие матери.
В редких случаях мать наша, исчерпав свои, как тогда ей казалось, методы влияния на нас,  взывала к помощи отца.

Он же, никогда не повышал голоса, не прибегал к мерам физического воздействия, а просто, бывало, так глянет на тебя, что пропадала всякая охота шкодить. Мне казалось тогда – пусть уж мать лучше тысячу раз отлупит, чем отец одарит тебя взглядом, полным презрения. Сказать, что мы боялись отца – нет. Просто уважали, старались по пустякам его не тревожить.
 
Каждый взрослый человек из деревни, в те давние времена, мог сделать замечание любому ребенку, независимо от того свой ли стоит перед ним, понуро опустив голову, чужой ли, все едино. А если он пригрозит рассказать о твоем недостойном поведении родителям – Боже упаси! Лучше умереть сразу. И нам, конечно же, не хотелось, чтобы о нас судачили в деревне и всяческие невинные шалости  доходили до ушей отца. В своей семье он был непререкаемым авторитетом. И на службе был не последним человеком.  Все его уважительно называли по имени-отчеству, что в деревнях, в ту пору, было большой редкостью.

Сейчас трудно сказать, почему в деревнях существовала такая избирательность и почему возвеличивания удостаивались избранные. Как объяснить ту ситуацию, когда к пришлой молоденькой учительнице со средним образованием, а то и вовсе с багажом педагогических классов, все жители деревни: и стар, и млад, считали своим долгом обращаться  по имени-отчеству? А что касается местных жителей,  выросших и проживших всю жизнь в родной деревне, никто не удосуживался их возвеличивать, за редким исключением.

Все обращались друг к другу просто по имени, а в некоторых случаях по кличке, которая могла прилепиться к человеку до глубокой старости. Добро бы, если прозвище оказывалось не обидным, тут уж кому, как повезет. Не повезет так на всю жизнь останешься – «Бyлтэргэнэ». Такое же уважительное отношение выказывалось, безусловно, к медикам – фельдшерам, по большей части. У нас, в Харазаргае, всю жизнь проработала фельдшером Галина Николаевна. Пишу эти строки, а фамилию её даже не могу припомнить.

Для всех она была просто – Галина Николаевна и пользовалась  в деревне не просто заслуженным уважением, а  ещё – и всеобщей любовью. Сколько же ей годов было, когда она впервые ступила на харазаргайскую землю?  По моим беглым прикидкам не больше девятнадцати, двадцати годов. И самая старенькая на селе бабушка относилась к ней, как к профессору медицины и неизменно обращалась – Галина Николаевна. Немало молодых специалистов в советскую эпоху пребывало в деревне, и немногие из них остались в народной памяти. Галина Николаевна являет собой счастливое исключение из их числа.
 
Прожила она бок о бок с местными жителями в мире и согласии, близко принимая к сердцу все их беды и чаяния. Сама родом из далекой Вологодчины, приехавшая к нам в глухую деревню совсем девчонкой, она строго соблюдала культуру и обычаи местного люда, а так же особенности вероисповедания. Многие по-хорошему посмеивались над ней, когда она, призвав на помощь соседа Матвея Булытовича, у себя на скотном дворе делала жертвоприношение и молилась бурятским богам.

— Галина Николаевна манай,  эдеэн тайлга тайжа байна! –
скажут, бывало, очевидцы и очень по-хорошему эта молва разносилась по деревне. Всяк тогда мог подумать:

— Наш человек, Галина Николаевна!



Зимние зарисовки


Никто из ребят нашего поколения никогда не маялся от безделья… Каждый находил себе интересное занятие, сообразно своим наклонностям. Чтобы застать кого-нибудь  дома, в разгар светового дня, – да ни в жись! Домой заходили только, когда поесть приходило время, да и поспать, когда приспичит. Насчет «поспать», – это всякий старался устроить себе временное прибежище, где-то рядом, но чуть поодаль от родителей. А что? Удобно, пришли поздно, всегда можно сказать, что легли спать, как только солнце село за горизонт.
 
И свидетели всегда рядом.  Таким местом могли стать амбар, избушка – хойто тура, чердак, балаган: все что угодно – лишь бы не стены родного дома. Родители никогда особо этому не противились. В нашей семье таким местом служила избушка. Зимой в ней квартировали супоросные свиноматки. С наступлением первых признаков оттепели мы, под руководством матери, – мыли, скребли, скоблили с речным песочком полы и стены, а затем с упоением белили наши хоромы.

Никогда мытье и побелка не приносили такого ошеломляющего вдохновения.  А тут особый случай – вплоть до наступления осенних заморозков у нас будет отдельная крыша над головой. Фрунзик Мкртчян в одном небезызвестном фильме сказал:
 
— В этом гостинице я – хозяин,имея в виду кабину своего КРАЗа; такими же хозяевами и мы себя чувствовали в своем бунгало.

Опять же, возвращаясь к нашему поколению, надобно отметить фактор ранней нашей самостоятельности. Действительно, мы взрослели, немного опережая свой биологический возраст. Всегда и во всех делах старались обходиться без помощи взрослых. Кто не помнит наши детские незатейливые игрушки, сделанные, в основном, из дерева. Всякий деревенский умелец, высунув от усердия язык, с упоением пилил себе и строгал, скажем, автомат Калашникова.

Наш отец, Афанасий Алексеевич, был великим деревянных дел мастером. Все в его руках пело и спорилось. Весь деревенский инвентарь: телеги, сани и прочий хозяйственный инструментарий мастерил всегда сам. А что же остальные главы семейств, спросите вы, не умели делать сами? Все, что полагалось иметь в хозяйстве, в ту пору, у всех, безусловно, было. Но не всем  было под силу сгоношить самому телегу, или сани.
 
Это нормально, во все времена существовало разделение труда. Вовсе не обязательно было каждому хозяину уметь самому сготовить всю линейку хозяйственного скарба. Не умею я – умеет сосед, вполне приемлемый принцип мирного сосуществования. Так вот у отца все это получалось легко и изящно. Если телега-арба была предназначена для нас, челяди, то для него самого  присутствовала телега-качалка. По роду службы, он регулярно ездил со сдачей финансово-хозяйственной отчетности в Гаханы, центральную усадьбу тогдашнего совхоза.

Мог ли он для таких серьезных целей использовать рабочий вариант телеги – арбу? Никогда. Учитывая его маниакальную аккуратность, сложно представить отца, садящегося на такой малопригодный вид транспорта. А для зимних разъездов у него была персональная кошевка. Полозья, оглобли, боковые поручни и прочие деревянные элементы саней были черного цвета, а другие части, выполненные из листового железа, были выкрашены в белый цвет. Удачное сочетание цветовой гаммы, придавало саням легкий и нарядный вид.

Односельчане не единожды просили их у отца: то Новогоднюю быстроногую тройку впрячь в них, то для других более торжественных случаев: свадьбы, крестины, Масленица. Не было случая, когда бы, отец не внял деликатным просьбам земляков.
Так же виртуозно мог творить подобные вещи еще один житель нашего села. Это Николай Хадеевич Хандархаев, пожизненный работник советских органов – вечный секретарь сельского Совета.

В отличие от отца он телеги делал на воздушной подушке, то есть применял автомобильные шины. Где уж он их брал, в эпоху тотального дефицита, остается для меня не разгаданной тайной. Столяром он был первоклассным. Все изделия, вышедшие из-под рук Николая Хадеевича, были легко узнаваемы.

Говоря о средствах передвижения нельзя не упомянуть о конной сбруе. Отец так же искусно владел шорным промыслом и всегда собственноручно занимался этим ремеслом. Опять же, сбруя была рабочая, более простая без всяких наворотов и прибамбасов, и сбруя выездная, особенная. Прикасаться к ней, а уж тем более пытаться использовать ее в своих «низменных» целях, нам не дозволялось категорически. Самое большее это подержать в руках в процессе запряжки-распряжки лошади и не более того.
 
Занимался этим кропотливым делом отец в домашней мастерской, долгими зимними  вечерами под заунывную песнь не молкнущей вьюги в морозной ночи. Снег, мороз, метель – все эти естественные природные явления в последние десятилетия проявляют себя не столь явственно. Как-то не то, и как-то не так. Нет сугробов, нет крещенских морозов, нет завываний вьюги – вечных спутников зим периода нашего детства.

Метель наметала сугробы, доходящие в иные времена, до уровня высоченного забора. Мы, мальцы несмышленые, вставали на гребень конька самой высокой крыши и сигали без страха вниз. Справедливости ради стоит отметить, что страх, конечно, имел место быть, но мы же не девчонки. Говорят, что страх напрочь отсутствует у людей умственно неполноценных. Всем же остальным чувство страха дается от природы. Другое дело, кто и как сумеет преодолеть в себе это чувство.
 
Старшина Васков, в повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие» очень тонко подметил, сказав: «Испугался, или нет – это видно будет во втором бою, а в первом это просто растерянность». Иными словами – сможет ли человек перебороть свой страх во втором бою. Если не сумел, значит, беда. Все обходилось тогда с нами, слава богу, благополучно. Окажись, ненароком, под снегом забытый невесть кем, какой-нибудь сельхозинвентарь, будь то плуг или борона, последствия могли бы быть необратимыми.

Сколько же в детстве мы совершали необдуманных поступков, могущих повлечь за собой печальные события? Как же мы хорохорились друг перед дружкой, демонстрируя показную храбрость? Чего стоила одна только забава, под кодовым названием, «пугач», которая оставила свои отметины на юном личике моего школьного товарища. 
Ведь все же, или почти все, сходило с рук. Кто-то там наверху, видать, неотступно следил за детями своими неразумными; играть, играйте – но не заигрывайтесь!

Именно, зима была для отца самым подходящим периодом для пошива конской амуниции. Хотя гораздо удобнее было бы, на мой взгляд, расположиться со всем своим хозяйством в теплую погоду, где-нибудь на свежем воздухе под навесом.
Видать, у него были свои особые счеты к зиме, коли вдохновение приходило к нему  морозными вечерами, когда льются из клубных динамиков песни очередного «индитского» шедевра киноискусства, и слышен за окнами тихий шелест долгой ночи.

Дома, в отведенном для него уголочке, всегда хранились  в больших объемах рулоны сыромятной кожи (вот, где было раздолье нам и нашим друзьям для решения  проблем крепежа наших коньков). Производство шорного дела, требовало много кожи. Все изделия сшивались из 3-х слоев кожи, и ею же скреплялись между собой, что не говори – расход не малый. Самым популярным видом конской сбруи  была узда. Она же, в большей степени, и приходила в негодность (сколько мы ее в детстве растеряли, разбросали, раскидали… благо, отец сошьет новую).

Кроме нее обязательным атрибутом была шлея, а все остальное являлось хоть и нужным, но не столь материалоемким элементом конской упряжи. Это чересседельник, по-нашему чембур, супонь, разного рода украшения в виде кисточек, колокольчиков и много чего по мелочи. Хороший мастер считал своим долгом украшать свою продукцию блестящей и сверкающей мишурой. Для практических целей это, ровным счетом, никакой роли не играло, но считалось брендом, своего рода знаком качества. Все это присутствовало в работах отца.

Не умаляя никоим образом достоинств моего отца, должен отдать должное человеку в нашем селе, который считался признанным мастером шорного дела – это Матвей Булытович Ташмаков. Все его предметы упряжи внешне отличались той нерукотворной легкостью и неповторимым шармом, что придавало им «узнаваемость». Во всем чувствовалась рука мастера. Редко кому удавалось сплести кнут восемью, тонко нарезанными, полосами сыромятной кожи. Можно  представить плеть из 2-х, 3-х, даже 4-х концов, а каким образом дядя Матвей умудрялся воспроизвести восьмиполостной ряд плетения  – для меня загадка.

Его кнут, сплетенный таким, одному ему известным способом, выглядел, как то редкое явление могущее заставить человека бесконечно восторгаться творением рук человеческих.  Наверху – толстый, неповторимый жгут, плавно переходящий к низу в тонкий бисер.  Стоило кинуть беглый взгляд, чтобы понять, чьих это рук дело.
У него было много сыновей и они, так же, как и мы в свое время, не очень берегли труд своего отца. Частенько приходилось видеть узду, вышедшую из мастеровитых рук дяди Матвея, в собственности посторонних лиц. Все это есть продукт нашей детской беспечности и безалаберности – как же, отец новую пошьет.


Неволя

Наш отец мог и не пошить… Его могло бы и не быть. В то время, когда «лучшие сыны воевали на фронтах Великой Отечественной» отец  отбывал наказание, как «враг народа». Почти каждую советскую семью постигла участь раскулачивания и репрессий. Падеж колхозного скота послужил тем спусковым крючком, лишившим отца свободы. Первые годы неволи он  провел в Иркутске, на строительстве аэропорта. Труд чрезвычайно тяжелый, унесший жизни тысяч невинных людей.
 
— Тела мертвых, как дрова в поленнице, грузили мы  в вагоны нескончаемых эшелонов, – вспоминал отец.
 — Приходили молодые, здоровые и статные ребята ростом под 2 метра, а через месяц – «продукт» для погрузки в товарняк, – и это правда, исходившая из уст отца.

Всякий конвоир, одурманенный мифами советской идеологии, проявлял себя, в той конкретной ситуации, не лучшим  образом.  Удар прикладом ППШ в лицо осужденному – это было для них  таким же обыденным явлением, как сходить п…ть. Чувствовал ли угрызения совести от содеянного тот самый солдат-недоумок срочной службы? Вряд ли, ведь перед ним изменники Родины, такую мысль насаждали ему, и он считал себя правым творить все, что ему заблагорассудится – неча с ними церемониться.

О том, что можно выжить в этом кромешном аду, отец и не помышлял. В минуты смертельной опасности, человек, оказывается, способен воспринимать происходящие вокруг него события спокойно и хладнокровно. На собственную жизнь он смотрит, как бы со стороны.

— Выживу, или нет?  Похоже, что нет, эвон какие ребята загибаются, – так отстраненно думал он о собственной судьбе.

Но судьба на этот раз проявила к нему акт милосердия. То ли стройка была завершена, то ли было на то высочайшее указание, тем не менее, перебросили его отряд в Тайшет. Там он уже не махал киркой и лопатой, а состоял при канцелярии. Почерк у отца был каллиграфический, и эта способность сослужила ему добрую службу. Появились первые признаки надежды, не столь мрачной уже представлялось будущее, забрезжил свет в конце тоннеля. И эта часть пребывания в неволе, вспоминалась им с нотками тонкого юмора. Так уж устроен человек – находить в любом состоянии повод для шутки и смеха.

Ну а дальше, все как у людей. Свобода, дом, любящая жена, пополнение в семье и самое горячее участие в строительстве «светлого будущего». Вера в идеалы коммунизма и скорый приход на нашу многострадальную землю утопического учения теоретиков марксизма-ленинизма. Люди, поколения моего отца, ко всему происходящему относились безропотно. Много  потрясений случилось в их жизни. Была коллективизация, со своими перегибами-перехлестами; были репрессии, превратившие страну в ГУЛАГ; было отступление Красной Армии в первые годы ВОВ, и как следствие миллионы плененных солдат и младших офицеров. Следующая волна репрессий, пришедшая уже после великой Победы.

Пройдя, испытав на себе, все эти ужасы, народ не ожесточился. Нет, не ожесточился, напротив всегда находил слова оправданий. Отец всегда призывал о необходимости вступления в  компартию. Сам он был членом ВКПб, впоследствии, по известным причинам, исключенный из ее рядов. Если кому покажется, что он таил, в течение своей жизни, злобу на сей счет, тот глубоко заблуждается. Отец считал, что человек, побывавший в местах заключения, не достоин, быть в рядах партии.
Вот так, ни много, ни мало – «не достоин»! 

Кто ему эту белиберду в голову вдолбил?  И ведь не один он такой был, а и все те, кто рядом с ним, бок о бок, пережил все эти несчастья, выпавшие на их долю.
Или возьмем другой пример. Дед мой, Алексей Хунгурешкинович, на полном серьезе доказывал,  что солдат, оказавшийся в плену, должен отсидеть в лагерях. На вопрос:

— Почему? - неизменно отвечал:
— Так положено!


Дед

Мне же, несмышленышу, действительно было невдомек, почему такая несправедливость вершится в самой «справедливой» стране мира. Почему боец Красной Армии оказавшийся по воле рока в плену, после возвращения обязательно должен ещё и отсидеть в тюрьме? Дед, отстаивая свою позицию, горячился:

— Ты думаешь, тебе должны сказать спасибо, за то, что ты был в плену?
— Нет, положено идти в тюрьму, коли ты оказался в плену! – не терпящим возражения тоном восклицал он.
 
Если бы дед знал В. Высоцкого, то обязательно бы добавил: «Вор (пленник) должен сидеть в тюрьме. Я сказал!»
Жаркие баталии происходили у нас с дедом, что возьмешь – старый, да малый…
Дед прошел простым пехотным солдатом три войны: Первую мировую, Гражданскую и ВОВ. При всех своих боевых заслугах, никогда не выпячивал грудь колесом, всегда оставаясь простым и скромным человеком.

Среди своих односельчан и сверстников, кажется, считался одним из самых просвещенных и грамотных людей. При колхозно - совхозном обустройстве народного хозяйства занимал посты, почитаемые и уважаемые в народе. Книг и газет не читал, однако, был в курсе всех политических событий в стране и мире. Он очень много знал, живо интересовался общественной жизнью.

Знал по именам и фамилиям всех командующих армиями и фронтов Великой Отечественной. Досконально мог разобрать стратегию наиболее значимых сражений, как то: сталинградская битва, курская Дуга, форсирование Днепра, взятие Берлина.
На полях сражений второй мировой войны, дед оказался далеко не в юношеском возрасте. Однополчанин его, Бадма, уроженец Агинского округа всегда  предрекал ему скорую демобилизацию. На вопрос деда, на чем зиждятся твои умозаключения, тот отвечал:

— Вижу, как белые кони еженощно спускаются с небес о твою безгрешную душу. Это верный признак того, что ты скоро окажешься в кругу семьи. А мне,  мил друг,  не суждено, видать, вернуться с поля брани, … а ты, скоро будешь дома.

Тем временем, вышел Приказ председателя Комитета Обороны тов. Сталина о демобилизации военнослужащих сержантского и солдатского состава, достигших предельного возраста – 50 лет. Так, дед, в пятидесятилетнем возрасте, завершил военную службу. Частенько затем вспоминал своего фронтового друга, Бадму, предрекшему ему скорое завершение его военной ”карьеры”.

«Жив ли он, нет ли; остался ли он невредимым в той мясорубке» – вот те вопросы, которые занимали деда  все послевоенные годы. И сам же отвечал:
 
— Нет, наверное, погиб. Невозможно живым выбраться из того «огня», живыми свидетелями коих мы были.

Дед прожил долгую и счастливую жизнь. Никогда не болел, ни чихал, ни кашлял. Ранней весной, 7 апреля, ложился на дощатый пол перед крылечком, грелся на солнышке, дремал.  День Благовещения, он называл  ” Балбэйшэн удэр” и в зависимости от солнцестояния  в этот день, предрекал погоду на предстоящую весну. Жил он, то у нас, то у дочерей. Одинаково хорошо ладил и с невесткой, нашей матерью, и с зятем, Борисом Хантуевичем.

Если ходил по гостям в деревне, то по пути обязательно находил лужайку, зеленую травку и ложился на землю-матушку – пообщаться с ней, энергией  подпитаться, от себя  передать землице частичку своего тепла. Не признавал никаких перин и прочего мягкого ложа. Спал же всю жизнь на досках, застеленных сыромятной кожей, хубсар, и тонким матрасом. Днем постель складывал в изголовье, плотно натягивал покрывалом, и получалось у него подобие кресла.
 
На этом своем «кресле» и проводил свой досуг: принимал гостей, проводил «семейные совещания», устраивал всевозможные диспуты и «научно-практические конференции». Любил дед, вспомнив, что-нибудь из далекого прошлого тотчас делиться с окружающими этой информацией. Срочно созывал по этому случаю, благодарного слушателя, и, как говорится с толком, чувством… излагал свои мысли. А рассказывать он умел, тонко подмечал все нюансы минувших событий. На самом интересном месте рассказа, имел привычку прервать повествование.

В роли бесплатных ушей, почти всегда, приходилось пребывать мне. Тысячи  игольев,  воткнутых в задницу, не давали мне возможности усидеть на месте после столь вероломного нарушения детских ожиданий. Ожиданий услышать от деда прямо сейчас, а не опосля, всю правду о том, о чем он только что рассказывал. Никак нельзя было смириться с дедовой привычкой, останавливать свой монолог на самом интересном месте.

А дед, тем временем, готовил свою трубку для свежей порции самосада.  Делал это по-стариковски обстоятельно, не торопясь. Сначала вычищал от копоти саму трубку, затем брался за чубук, и только потом заправлял  «топку топливом». Все это занимало достаточно много времени. Чего только стоит сам процесс прикуривания. Табак разгорался нехотя и для полноценного процесса курения, дед втягивал в себя из чубука дым и «чмокал» минут пять, и только потом трубка, нехотя, приходила в рабочее состояние. Сколько же телодвижений должен был совершить за это время его мелкий слушатель, кто бы знал?

А начинал дед свой  «прерванный полет» именно с того места, где остановился. Память у него была феноменальной. Только сдается мне, что все эти деланные перерывы, возня с трубкой, долгие прикуривания были тактическим его ходом.
Он видел, как нервничает его малолетний слушатель и решал про себя – убежит, постреленок, или нет?
Курил дед  крепчайший, доморощенный самосад. На вопрос о том, сколько годов он курит, дед неизменно отвечал:

— Сколько себя помню, столько и курю! – то бишь, надо понимать, сызмальства. Несмотря на это, здоровье у него  было отменным.
 
В восьмидесятилетнем возрасте ходил вместе с нами на покос. Не только косил наравне с молодежью, но и учил косить качественно, проверял прокосы на предмет «халтуры», отбивал литовки. Только один раз за свою жизнь, зимой 1974 года, прихворнул слегка. Мать наша, Агафья Асалхановна, вместе со своей старшей подругой,  бабой Надей Багиновой, начала его собирать. Приготовили они ему теплое одеяние, сшили новые унты, а он… взял и передумал помирать.

Долго он еще носил те самые унты и теплую одежду, которые предназначены были ему в последний путь. Так постановила наша мама, и на все протесты и отказы деда от повседневной носки таких дорогих вещей, сказала, как отрубила: «Носи! Надо будет, ещё раз сготовим тебя в дальнюю дорогу». Иногда, предавшись воспоминаниям о военном прошлом, он заворачивал фронтовую самокрутку. Фронтовики той поры признавали только «козью ножку». Эта сигара из махорки, толщиною в палец, чадящая – не приведи Господь.

Много было тогда калек, у многих были изувечены руки, однако же, все, как-то умудрялись завернуть ту самую «козью ножку». У деда не было увечий. Уважая память своих собратьев, он время от времени заворачивал  ее – любимую. И всякий раз восторгался теми, кто не имея пальцев на запястьях, виртуозно заворачивал «козью ножку».
 
— Ты посмотри, посмотри!  Вон у Василия половины кисти нет, а как он заворачиват-то, ка-а-а-к заворачиват... Я так не умею!

Когда дед брался за  «козью ножку» – это было время священнодействия, ибо предавался он этому занятию с трепетом и большой любовью. Кто знает, может в эти минуты он вспоминал павших своих друзей? Объяснял и показывал своему визави, малолетнему балбесу, хитрости  этого тонкого действа. Старый дело делает, малый внемлет.

Стараясь угодить деду, я как-то положил себе в рот нашу с ним общего производства сигару, с тем, чтобы прикурить, а затем передать ему.  За этим занятием нас обоих застала мать. Досталось мне. Дед грудью встал на защиту. Долго оправдывался,  доказывая ей, что она все не так поняла, и что ребенок, в сущности, здесь не причем.


Мать

Наша мама, Агафья Асалхановна, держала нас, своих сыновей, в ежовых рукавицах. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. Умом–то, она может и согласна была тогда с дедом, но порядок есть порядок. Блюсти его кому-то надо. Родом она тоже из Бозоя,  улус – Бумбалай. Была у своего отца единственным и любимым ребенком. Об этом свидетельствует, то, с какой нежностью она вспоминала своего отца на протяжении всей своей жизни.

Мать всегда в семье поддерживала культ нашего отца. Все в семье, благодаря ее стараниям,  подчинялось воле отца. Ему – лучший кусок; ему – первая чашка чая, или тарелка супа. У отца было свое, господствующее, положение за столом. Садиться на его место запрещалось категорически, даже в его отсутствие. Бывало, мы зашумим чересчур за обедом, как мать тут же всех нас урезонит. «Чапай», надо полагать, думает не мешайте ему!

После сытного обеда у него был, годами выработанный, ритуал – прилечь на часок, другой. Опять же, блюстителем его послеобеденного отдыха, выступала мать. Понятное дело, поведение наше должно было соответствовать моменту…
Отцу с женщинами в жизни повезло дважды. Во-первых, он был любимым сыном у своей матери; во- вторых, он на протяжении всей своей жизни оставался взрослым ребенком для своей жены, нашей матери, Агафьи Асалхановны.

Не рисуясь, никоим образом, мать всегда для него оставалась человеком, готовым пожертвовать собой, ради благополучия Отца большой семьи. Никогда в жизни не познавшая прелестей, санаторно-курортного  лечения, тем не менее, она регулярно направляла туда отца. Отдохнуть, здоровье подправить.
 
— Ему нужнее,  – так рассуждала она, – о себе же, даже не думала.

Отец любил модно и красиво приодеться. В этом ему всегда потворствовала мать. По меркам того времени, он всегда выглядел элегантно. Но помимо внешних атрибутов, мать делала все, чтобы он всегда был в тепле. Контора отделения совхоза, в которой  располагался кабинет отца, находилась рядом с домом. Однако мать его собирала на работу, как будто тот собирается пробыть на открытом воздухе  в течение всего светового дня.

На ногах вязаные из натуральной шерсти чулки, а под ними куча носков. И все это венчают белоснежные валенки,  «тесанки»,  как их именовали в ту пору. На хрена козе баян, спрашивается? Ведь контора-то находилась в десяти шагах от дома. На теле – толстенное китайское белье, теплая кофта поверх рубашки, и в обязательном порядке, костюм. А если, не дай Бог, кашлянет, или чихнет, то внутри этой капусты – теплый, прошитый ватой пояс, а поверх него  «оренбургский пуховый платок».

Эти «тесанки», язви их, имели свойство вбирать в себя всю конторскую грязь, чернели, не спросясь ничьего разрешения. Кому из нас чистить и натирать их отрубями для придания им первозданного вида – отдельный разговор. Тому, кто придумал, такой экзотический вид обуви, семейства катанок, – большое, человеческое спасибо от меня. Никто их в деревне не носил, в силу практической непригодности. Никто, кроме нашего отца и тети Дуси Михахановой.

Кому на сей раз выпадет честь натирать отцовы чуни, на то была воля матери.  Для всех нас, детей, она была несомненным лидером и духовным наставником. Сама заводная, она и остальным не давала спокойной жизни. Все вокруг нее шевелилось и двигалось со скоростью необыкновенной. Не любила она праздно болтающихся людей.
Захочешь, бывало, в детстве погреть уши рядом с взрослыми дядями и тетями, как тут же получишь от матери целый букет поручений. Не дозволялось нам слушать, а уж тем более, участвовать в разговорах старших. Работы в хозяйстве  было предостаточно, так что трудотерапия была самым излюбленным методом воспитания нашей матери.

Отец же, в этой цепочке каждодневных забот, стоял на особом счету, так сказать на высшей ступени иерархической лестницы. Ему не дозволялось даже прикасаться к  «черной» работе.
 
— Не для того отец породил вас, чтобы  ходить за  скотом  и делать за вас вашу работу, – так нас воспитывала мать.

На штурм любого, наиболее значимого, крестьянского дела  она неизменно шла в авангарде своего «войска».  Вот лишь малая толика нескончаемых дел, где она, несомненно, выступала в роли ведущего звена. Это заготовка дров; сенокос; посадка, прополка, уборка овощей в огороде; покраска-побелка дома и т.д. и т.п.
Таким образом, она вдохновляла нас, поднимала дух и вселяла в нас надежду на скорое взятие очередного бастиона поставленных задач.

Действительно рядом с матерью любая работа кипела в руках. Хотя она сама же приучила нас к работе, и многое мы умели и справлялись без нее, но ее присутствие всегда скрашивало любой малопривлекательный крестьянский труд.
Во время подоспевший командир, всегда вселяет веру и придает дополнительные силы под уставшим своим бойцам. И они, при ободренные его присутствием, без тени страха поднимаются в атаку. Так же и мы, были готовы преодолеть любые барьеры под руководством своей матери, Агафьи  Асалхановны.

Она была и швец, и жнец… могла и в избу войти, и коня на скаку... Как хозяйке  большого дома, ей кроме сугубо мужской работы, нужно было заниматься и делами «шитейскими». Одних только варежек сколько нужно было сшить, не говоря о большем. Была у нее машинка с ножным управлением, производства подольского завода Нэзалэжной Украйны. Уж как она ее берегла, как холила и лелеяла!  Весь технический осмотр, она проводила сама, хотя с легкостью могла привлечь к этому занятию своих мужчин. Но, предпочитала сама.

Всегда просила нас не трогать ее машинку. Когда человеку акцентируют внимание на то, чего нельзя делать, то обязательно получается с точностью до наоборот. Приходилось, несмотря на ее запреты, все же эксплуатировать ее тайком. Очень модными в то время были клеши, брюки-клеш. Мы, пацаны, чтобы получить широкие с колен брюки, вшивали в обе штанины, так называемые, клинья. А так, как не всегда можно было получить на то разрешение у матери, то приходилось колдовать над  своим «творением» украдкой.  Не единожды сослужила нам, та машинка, добрую службу.

Мать, конечно, догадывалась о нашем  несанкционированном вторжении в ее владения, святая святых, но старалась не показывать вида. Несмотря на строгие нравы, она видела и где-то соглашалась, с нашими, детскими тогда, желаниями соответствовать веяниям моды. Напрасно дети полагают, что родители, в силу прожитых лет, не всегда порою  понимают своих детей. Все-то они видят и все понимают. Видели они, что мы, дети той поры, взрослели рано.

Нам разрешалось, иногда, совершать  такие вещи, которые мы  вряд ли позволили бы своим детям. Жизнь в деревне кипела. В  дни великих празднеств, вся молодежь съезжалась в родные пенаты. В такие дни в сельском клубе яблоку некуда было упасть. В летнее время, казалось, жизнь не замолкала ни днем, ни ночью. А ночью, быть может, начиналось все интересное в жизни каждого из нас. Собирались все большими компаниями, ходили в лес, жгли костры, делали «вечерки». Для того чтобы эти вечера проходили на должном уровне, каждый должен был извернуться и явиться  «во всеоружии».

Крепкие напитки, в силу разных причин, не приветствовались, а вот дешевые вина  и тарасун – продукт самый востребованный. Насчет вина – тут все понятно, скинулись и отоварились в сельпо. А вот тарасун – это особь статья. Первый раз я насмелился испросить у матери сей благородный напиток после девятого класса. Это было в августе, в самую горячую пору заготовки сена.  Мы с моим другом, Альфредом, что называется «наломались» за весь день на вывозке сена. А вечером, в нашем кругу,  намечалось очередное событие. Хочешь-не хочешь, пришлось обратиться к матери с просьбой о выделении нам, из ее запасов, вожделенного напитка. Она сказала:

— В данный момент тарасуна в доме нет.  Если вам нужно для дела (это мы с моим другом стояли перед ней с повинной головой), то можете сами его перегнать, я вам покажу.

Вот так, по-житейски просто, она разрубила этот гордиев узел. Мать видела, как мы с другом целый день, без устали возим и стогуем сено. Ну, просто – мужики, в ее глазах! И разрешила нашу просьбу спокойно без всяких театральных сцен. Моему счастью не было предела.

Сама она любила привечать людей в своем доме. Кого только не было в нашем доме, кто только не прошел через гостеприимные руки нашей матери. И всегда гостям все самое лучшее, самое вкусное.
Инспектирующий, проверяющий люд – завсегдатаи нашего дома. Друзья и приятели отцовы, также не брезговали гостеприимством Агафьи Асалхановны.


Отец о мужской дружбе

Отец всегда с сожалением смотрел на людей обделенных мужской дружбой,  простым человеческим общением.
 
— Ну что за жизнь у Викентия Хамнушкеева, – бывало, скажет отец.
— Ни нормально, хотя бы в праздники, одеться; ни посидеть с друзьями;  ни поесть досыта – для чего нужна такая жизнь? – частенько вопрошал он.

У него же, говоря современным языком,  в офисе нет–нет, да и собирался местный бомонд: Николай Хадеевич, Кирилл Богомолович, Борис Батуевич и примкнувший к ним дядя Балдык. Чуть позднее, были замечены Виктор Кириллович и Валерий Борисович – второе поколение, допущенное к обществу, по всей вероятности, открытым и честным голосованием.

Позднее, Виктор Кириллович долгие годы возглавлял отделение нашего совхоза. По роду службы они с отцом были коллегами и близкими по духу людьми. Но это случилось уже после смерти его отца, Кирилла Богомоловича. С большим уважением и теплотой отец относился к начинающему тогда, молодому руководителю.  Главным достоинством  Виктора Кирилловича, отец считал – его умение ладить с подчиненными. В умении, что называется, урегулировать ситуацию. На протяжении долгих лет, несмотря на разницу в возрасте, они оставались друзьями. Частенько Виктор Кириллович, захаживал к отцу домой на огонек, когда тот был на пенсии.

Завсегдатаями отцовских посиделок были Борис Батуевич и дядя Балдык. Но, перед «посиделками«» всегда кипела напряженная работа. Я не знаю, какую они работу делали втроем, но всегда сидели страшно серьезные дядечки со счетами по правую руку, с бумагами по левую руку и главное все… в очках. (атрибут большого разума по моим детским понятиям)

Мать, чувствуя странное затишье перед генеральным сражением, отправляла нас в разведку: выведать огневые позиции наших войск и пути их возможного отступления, в случае непосильного возлияния фронтовых граммов. Исходя из этого, она ставила вердикт – насколько долго затянется оборона наших тыловых соединений.
То, что отцу временами помогает Борис Батуевич, у меня вопросов никогда не возникало. Тот всю  свою молодость пробыл на руководящей работе, и после состоял при бумагах. Грамотный человек, как тогда говорили.

А вот дядя Балдык, сколько себя помню, никогда не был замечен в сфере, так сказать, умственного труда. Может быть, он был прирожденным счетоводом, раз отец  привлекал его в помощь к себе? Знаю одно – где бы он не находился, всегда при нем была книга, толстенный роман (ударение я делаю на первом слоге). Едет с двухсотлитровой бочкой ключевой воды – читает; едет верхом на коне -  читает; лежит в тенечке под березой – один  глаз устремлен на стадо, второй в книгу; зайдешь к нему домой, коня попросить, или еще по каким делам, дядя Балдык опять читает.

Никто из взрослых мужчин того периода не брал в руки книгу. Считали это занятие блажью. Если кому приходило в голову критикнуть иного, ретивого книголюба, то в качестве примера приводили дядю Балдыка – чего нельзя делать взрослому, серьезному человеку. Все же любовь к чтению сослужила ему добрую службу. Однажды, 23 февраля 1974 года, он выступал перед учениками нашей школы. Была военно-патриотическая игра «Зарница».

Перед началом этого, грандиозного для нас события, ему, как фронтовику, было предоставлено напутственное слово. Дядя Балдык рассказывал нам про форсирование Днепра, участником которого он был. Более грамотной и содержательной речи я не слышал. Говорил он на очень хорошем русском языке. Тогда в бурятских деревнях на русском говорили единицы. И держался он так просто, как будто всю жизнь «толкал» речи, перед обомлевшей публикой.



Слово о героях-фронтовиках

Дядя Бата Добосов

Совершенным антиподом дяди Балдыка был другой фронтовик нашего села – дядя Бата Добосов. Скромный человек по жизни, он таким же скромнягой оставался и в рассказах о своем фронтовом прошлом. Как то так получилось, что мое детство и юность были тесно переплетены с этим необыкновенно простым и проникновенным человеком. Совхозный гурт крупного рогатого скота и отары овец, в то время, становались, или в Бакше, или в Куяде.

Нас школьников, на летние каникулы, отправляли на подмогу старшим товарищам «сакманить». Было нам в то пору от силы  по 12, 13 годков. И вот мы, преисполненные шелухой социалистического соревнования, мальцы,  изо всех своих сил старались соответствовать «оказанному нам, партией и правительством, высокому доверию». В  первое свое единоборство с блеющей отарой очумевших овец и ягнят, я попал под патронаж дяди Баты. Это было первое знакомство неоперившегося отрока со славным ветераном Великой Отечественной войны.
 
Каким бы муторным и тошнотворным не казалось это занятие, но на следующий год я вновь, на летних каникулах, поступил на службу. На сей раз не «сакманщиком», а полноправным пастухом и не пешим, как год назад, а верхом на лошади.  К лошадям у нас было особое отношение. Лошадей мы тогда любили все, и всяк из нас знал в них толк  с самого детства.  Наши кони были одними из лучших во всем округе.  На Сур-Харбан  ходили только ради того, чтобы посмотреть на конные скачки. Бессменным  лидером соревнований, на протяжении ряда лет, был наш гнедой рысак по кличке – «Хатар».

В обычной жизни, нельзя было представить лошади ленивее и тупее нашего всеобщего любимца. Но с приближением конных состязаний, а он это чувствовал загодя, он весь преображался, делался резвым и беспокойным; подтягивал отвислый живот, вытягивался в струнку, дугой выгибал шею. Глаза у него загорались бешеным огнем, и из вчерашней одры он превращался, в парящего над Землей, пегаса.

За свою долгую жизнь, он принес нашему отделению бесчисленное количество наград.
Не всякому удавалось совладать с ним во время состязаний. Только лишь один человек умел находить с ним общий язык – это дядя Леня Хандархаев, бессменный «управляющий» нашего неповторимого рысака. Был в нашем отделении  хороший табун лошадей. Обучать  необъезженных жеребцов и кобылиц считалось верхом конного мастерства. В каждом поколении были свои искусители этого рискованного и опасного занятия.

Одни мастера, повзрослев, сменялись другими. На смену уходящему поколению приходило молодое пополнение 12 – 13-ти летних мальцов, которые без видимого страха, смело садились на молодого, извивающегося всем корпусом, скакуна. Среди моих сверстников, лучшим в этом опасном деле считался мой друг Альфред Хантаев. До того как оседлать коня,  прежде нужно было, ловким движением рук закинуть аркан ему на шею. И в этом деле мой друг слыл непревзойденным мастером.

Период объездки мог растянуться на месяц, иногда, на два. И все это время конь принадлежал тому, кто взялся его обучать. Не было для ребятишек большего счастья, чем быть хозяином, хоть и временным, быстроногого красавца. А человек, единожды познавший норов горячего скакуна, вряд ли в последующем пересядет на старую клячу. Это все равно, что с мерседеса пересесть на наши «Жигули».
Он будет  вновь и вновь повторять свои действия по кругу: обучил – передал конюху; выловил из табуна свежую лошадку, опять обучил – передал конюху.

Да -а- а,  лошадей мы любили. — «Любили» до такой степени, что не давали им отдыха даже в ночное время. Была в то пору всеобщая лихорадка, устраивать конные скачки в ночное время. Поколение чуть постарше нас вояжи свои направляло в сторону Кукунутов; мы же избрали пунктом ночных скачек Идыгу. Как правило, на одного коня садились попарно. Благо, если напарник хорошо умел держаться на лошади. А если нет - беда, впереди сидящий всадник  вмиг оказывался на шее у лошади. А скакать на спине лошади, или на ее шее – две разные вещи.

Так что к потенциальному напарнику предъявлялись повышенные требования. А лошади у нас были хорошие, поднявшись на Гэрын-хада, мы пускали их вскачь до самой Идыги. Отметившись в деревне, покружив по пустынным улицам мы, с чувством исполненного долга, пускали разгоряченных коней, во весь опор, домой. Летели с диким гиканьем, не разбирая дороги,  не видя перед собой, не слыша рядом с собой – всецело полагаясь на верного друга – коня.

Так вот, на таком быстрокрылом, молодом и резвом жеребце  и явился я, на втором году пастьбы, пред ясны очи взрослых и много опытных предводителей, блеющих и мукающих братьев наших меньших. Главнокомандующим при штабе наших «пастушьих» дел состоял все тот же дядя Бата. После «непосильного» рабочего дня,  поздними вечерами, при свете лампы все мы, как полагается, вели нескончаемые беседы.
Как бы мы не приставали к дяде Бате, с расспросами о том, чтобы он нам рассказал «сколько  немцев убил на войне» он никогда ничего не говорил.
 
— А - а – а! – скажет, – байгамдоо, юун шье байжа байгаа!

И так каждый год, вплоть до призвания в ряды СА, я работал бок о бок с героем минувшей войны, и всякий раз удивлялся его безудержному  «красноречию».
А после, повзрослев и став семейным человеком, мне опять же приходилось поддерживать с ним дружбу и обращаться к нему с просьбами по другим делам, по-божеским. Обычно мама сама договаривалась с известными на селе старцами, но к дяде Бате отправляла договариваться самому. Чего греха таить, не любил я кого-то, о чём-то просить, но к нему всегда ходил с легким сердцем, знал, что дядя Бата всегда проявит чуткость. Он молча выслушает суть вопроса и только спросит:

— Худэн час-то ерхым?
— Бата худа, би шэни хойнаан ерэхэб, – скажешь ему. А он:
— Би оороо еруужэм. Худэндэ, буугаад ерхэ ёhотойм?

А после завершения обряда, далеко за полночь, скажешь ему:

— Бата худа, бэ мэндэ, би шамайе машинаар, гэртэшь хургээд ерхэб!

Нет же, он опять будет стоять на своем:

— Би оороо арлюужам. Ябгаар, духшажа ябуужам, – весь его сказ.

Убеждать его, что мне было бы приятно прокатиться с таким необыкновенным человеком, бесполезно. Только лишь улыбнется, махнет рукой:

— Бишь гэртэй ябааб!

И пошагал… ночь не ночь… снег ли, дождь ли…
Двадцатилетним пареньком он был,  когда штурмом брал Берлин и поставил свою подпись на стенах Рейхстага. Богатейший опыт, кладезь информации о событиях второй мировой войны.

В мае текущего года, в честь 70-летия Великой Победы, по телевидению Бурятии транслировали много познавательных программ. В частности, рассказывали устами самих жителей историю происхождения улиц Улан-Удэ, названных в честь героев Великой Отечественной. Мне передача очень понравилась. В череде этих передач промелькнула  история об одном солдате, встречающем юбилей в полном здравии и при заслуженных орденах. 

— Сколько же ему лет? – подумалось мне.
 
Это был – Сахаровский, к сожалению, имя и отчество моя память не успела ухватить. Я был поглощен другой информацией, полученной об этом сыне бурятского народа. Удивительно не то, что я не запомнил его имени. От того и не запомнил, что обалдел с первых же слов диктора, когда он представил сего уважаемого фронтовика, как участника сталинградской битвы. Командир саперной роты.
Сталинградская битва, инженерно-саперный  батальон, командир роты… как он смог выжить?

Каждый из нас знает, что такое сталинградская битва. Это то место, где «земля горела, и металл растекался расплавленной лавой». Выжить в таком аду не многим удавалось. Инженерно–саперный батальон – это авангард наступающих частей. В функции  инженерных частей входит решение военных задач для успешного наступления, следующих за ними, основных, ударных сил фронта. Это, во-первых,  разведка. Во-вторых, обезвреживание мин. В третьих, строительство инженерно- фортификационных сооружений – мосты, плоты, понтоны, т.е. обеспечение переправы через водную преграду.

И все это под шквальным огнем противника, который пытается всеми силами сорвать готовящийся инженерными войсками плацдарм для последующего наступление частей.
И только после решения всего этого комплекса задач дается отмашка на вступление в театр боевых действий основных сил  фронта. Выше было упомянуто о форсировании Днепра. Сколько за 4 года войны было преодолено рек и речушек – больших и малых? И все это дело рук бесстрашных инженерных частей – бригад, батальонов.

Кто хоть немного знаком с азами военного искусства, тот понимает роль боевого командира. Командиры взводов и рот погибали первыми вместе со своими бойцами. Жизнь их ценилась во время ВОВ на один хороший бой, как бы цинично это не звучало. Я не зря утомительно перечислял все эти прописные истины. И если сложить все перечисленные составляющие в один кубик, то не должен был остаться в живых славный солдат ВОВ Сахаровский. Только за один такой подвиг, как участие в сталинградской битве, он достоин звезды Героя.

Возвращаясь к дяде Бате, так же хочется отметить заслуги этого скромного бойца Красной Армии. Ведь не в штабе он штаны протирал; не в интендантской роте прислуживал офицерам и не при обозе состоял – а был он на пике военных сражений с верным другом-пулеметом в руках. Уж никак не мог  отсидеться в сторонке, простой труженик войны, дядя Бата Добосов. Пулеметчик есть пулеметчик – всегда впереди, всегда на самом острие смертельной опасности;  и так все четыре года.

Разве ж он, и миллионы таких же трудяг войны, не достойны звания Героя Советского Союза? На кого ложатся  все  тяготы войны? На таких простых парнях, как дядя Бата, не осознающих порою того, что они и есть настоящие герои.

Есть в песне Людмилы Зыкиной такие слова:

— Поклонимся великим тем годам, тем славным командирам и бойцам…

Больше всего мне хотелось бы поклониться тому безвестному пехотному солдату, принесшему Победу народам Европы.
Наш земляк – сибиряк, Виктор Астафьев никогда не любил вспоминать войну. Он говорил, что война – это тяжелый и изнурительный труд.

— Сколько я земли перекопал за время войны… ,– вспоминал Виктор Петрович.

Фронт никогда не стоит на месте. Он, или наступает, или отступает. И в тех, и в других случаях нужно окапываться. Сегодня, скажем, стоим мы на одном месте, а завтра должны занять пункт «А». Заняв его, первым делом должны окапываться. Окапывать не только самого себя, но и вверенные орудия, имущество подразделения. Строить блиндажи, штабы, опорные пункты…

Заняв пункт «А», командование ставит задачу занять пункт «Б»… И опять все по кругу… копать, копать, копать… Прав Виктор Петрович, война – это не бирюльки, это труд – тяжелый и изматывающий. А иначе нельзя. Иначе – погибнешь. И все это – показывать чудеса героизма с автоматом ли, с пулеметом ли в руках, или же заниматься самоокапыванием, не менее важным делом военных будней, – есть удел простого рядового «пахаря» войны. Вечная память и слава ему!

Коснувшись темы войны нельзя не упомянуть о феномене русского солдата. Казалось бы, здоровый, двухметровый, холенный немецкий солдат и наш простой крестьянский парень с «немытой харей». И все же, немчура, на протяжении всей истории, всегда оставался битым. Еще Александр Васильевич Суворов говаривал:
 
— Пруссак против русака не воин!

А он знал толк в военном искусстве, ему ли не выносить столь уничижительный вердикт. Не менее значимая историческая фигура, канцлер объединенной Германии – фон Бисмарк, Христом-богом молил потомков не лезть войной на Россию. Не послушались. Не только не вняли мольбам великого соотечественника потомки, а опутали, впоследствии, весь мир демагогией нацизма.  «Очистили» Землю посредством своих концентрационных лагерей.


Дядя Петро Бутуханов



Об ужасах и нечеловеческих пытках этих лагерей мы знаем не понаслышке. Наш дядя Петро Бутуханов был узником тех мест, свидетелем всех  злодеяний фашистского вермахта. Кадровый военнослужащий, начинающий блестящую карьеру офицера Красной Армии, он оказался в  плену. Пленен был не по своей воле, а за ошибки политической близорукости,  допущенной руководством страны Советов.

Все просчеты высшего генералитета, принято было спускать в «низы», к командирам низшего звена. Как говорится: «Баре дерутся, чубы у холопов летят».
Чтобы не творилось в верхних эшелонах власти, но в первые годы войны, наши войска бездарно сдавали свои позиции противнику. Отношение к пленным приравнивалось, как к врагам народа. Всю эту несправедливость пришлось пережить миллионам советских солдат таким, как наш дядя Петро. Пережить фашистские концлагеря, а вернувшись на Родину  советский ГУЛАГ – испытание не для слабых людей.

А дядя Петро был очень живым и подвижным человеком. Высокий ростом, статный собой, чистый помыслами  – душа всего нашего Балтая. Где бы, что не случилось в нашем роду, он первым вприпрыжку несся к месту событий. Вечный чистильщик бараньих кишок на тайлгане. Никто из сородичей не посмел бы указывать, а уж тем более заставить его чистить кишки. Но дядя Петро считал, что никто не справится с этим лучше него. Собрав команду сорванцов, он добровольно отправлялся, заниматься этим «бабским» делом. Не только он мыл и чистил кишки, но и передавал свой опыт грядущему поколению.

А это «поколение»,  достигшее 60-летнего рубежа, нынешним летом на тайлгане, само уже передавало свой опыт молодому поколению, чему я был живым свидетелем.
Воспоминания о войне, до скончания века не оставляли дядю Петра равнодушным к былым событиям. Слезы – вечные спутники его послевоенной жизни. Плакал он молча, от этого еще горше. Зримо помню мокрое его лицо от слез. Мы, дети, играя в войнушку, как в порядке вещей верещали:

— Хайль, Гитлер! Хайль, Гитлер!

Окажись поблизости дядя Петро, он обязательно догонит, пусть даже самого проворного пацана, все уши оборвет. Одно только упоминание этого ненавистного имени вызывало в нем шквал эмоций. Молва разносится быстро. Всем деревенским парнишам, рано или поздно, стала известна реакция дяди Петра. И прежде, чем выкрикнуть это «приветствие»,  каждый должен был впредь оглянуться, оглядеться.
Детским чутьем понимали, что это есть нечто из ряда вон выходящее и пренебрегать коим, никому не дозволено. Чтили деревенские сорванцы уважаемого ветерана войны, Петра Хаптухаевича Бутуханова, побаивались его.

За один вечер он мог обежать всю деревню, навестить родных. Не было вроде бы срочного дела, а дядя Петро обязательно заглянет на огонек. Наша мама с большим пиететом относилась к нему. Никогда не считала его ровней, держалась всегда на почтительном от него расстоянии, и глядела на него снизу вверх, называя его только, как дядя Петро. В какое бы время он не заглянул к ней домой, она безропотно поднималась с постели и шла накрывать на стол.

А дядя Петро, и не ел почти ничего, и не пил. Все, что ему нужно было – это зайти, поговорить. Я не слышал от него рассказов о войне, мал я был еще. Наверное, он и не рассказывал о ней. Вся война для него это кровоточащая рана. Но я видел в его доме много военных книг, карты на стене. Слышал его версию, уже больного человека, видения войны. Он рассказывал не о тех сражениях, участником, которых он был, а разбирал по частям, стоя у карты, Берлинскую операцию.
 
Дядя Петро был кадровым офицером, я об этом уже говорил,  и его рассказ был по военному сух и он отрывистым голосом докладывал слушателям сложившуюся, на тот момент, обстановку вокруг этой операции. И напоминал он мне тогда маршала Жукова в исполнении Михаила Ульянова, в нашумевшем тогда, и очень правдивом фильме Юрия Озерова «Освобождение».



«Вечная нежность друг друга...»


А жизнь меж тем, не сбавляя своих оборотов, отмеряла свои часы. Все перемешалось в этом мире, «и жизнь, и слезы, и любовь». Вечные спутники жизни, идущие рядом рука об руку – и смех и слезы, и юмор и печаль. Отец, так же как и мать любил и привечал в своем доме близких себе по духу  людей.  Одним из них был дядя Ося Вахрамеев,  абга-хурайха, как он его величал. Глядя на него и мы, его дети,  звали его так же.

Впоследствии, мы напрочь забыли его собственное имя и всегда к нему обращались не иначе, как Абга-хурайха. Любил он наведываться к отцу на огонек. Зайдя в дом, он обязательно поздоровается со всеми за руку. Женщинам и детям, обычно, рук не подавали, а он же всегда и всем пожимал руки. Подашь ему свою детскую, худую ручонку, а он в ответ  пожмет ее обеими руками,  приговаривая при этом:
 
— Сайн байна, бишэйхан хадам!

Стоишь, бывало, гордый от того, что с тобой за руку поздоровался такой большой дяденька. Он был очень громогласным и красноречивым человеком. У него всегда находилась тема, ради которой он просто обязан был зайти. Как то, зашел он к нам с утра и с порога кричит:

— Хадамха, с четырех часов утра я на ногах. Был в Дулахане, съездил на Хара-Модон, везде трава в-о-о-т,  прям по-сюда!

По его словам трава в нынешнее лето уродилась, аккурат, по грудь и даже выше.

— Cнаряжай – кричит, – со мной своих парней, чичас  мы мигом накосим сенца. Ну т-р-а-а-в-а-а-а…

Мать на радостях со всех ног бежит на стол накрывать. Как же, человек пришел с хорошей вестью, надо же угостить.  А всякая предстоящая большая работа – это музыка для матери. Бегает по дому, хлопочет, нас не забывает тормошить. Как же, такое сладкое слово «покос». Все лучшее на стол, да еще подбадривает, да сама же еще им и подливает. Афанасий Алексеевич присутствовал при разговоре. И ему тоже перепало от щедрот матери. К окончанию застолья, настроение «у нас» становится чуть хужее. И разговор не шибко клеится,  на сон, что-то клонит. Пора, кажись домой.

— Схожу-ко  до дому, прилягу, а там видно будет, – говорит Абга-хурайха.

К тому времени его красноречие сходит на нет, и он ворочает языком, словно жерновами. В тот день, по понятным причинам, никуда мы не выехали. Не выехали и на завтрашний день. Покос в том году был обычный. Такой же, как и всегда. Трава была не лучше и не хуже, да и по времени он совпал с обычными сроками сенокошения. На следующий год, так же, утречком ранним, слышен знакомый голос:
 
— Хадамха, с четырех часов утра я на ногах. Был в Дулахане, заглянул в Муу-хал, съездил на Хара-Модон, не пропустил  Дулеэ, везде трава в-о-о-т  прям по-сюда!
 
И он, как всякий творческий человек, склонный к преувеличениям, размашисто чиркает себя по горлу, показывая, что трава на самом деле ажно по-сюда.
Мать опять пустилась со всех ног…  А мне, тогда еще парубку шестнадцати лет от роду, показалось, – где-то я уже такое слышал. Не поверите, через год опять то же, и по такому же сценарию. Лишь только Афанасий Алексеевич, хитренько улыбается. Тем не менее они с Абга-хурахой, опять же получили от матери то, ради чего затеяна была вся эта драматургия.

Наша мама была очень практичным человеком. В хозяйственных вопросах – лучший эксперт. Вот только, как так получилось, что она трижды наступала на одни  и те же грабли – не пойму. Впоследствии, будучи уже взрослым человеком, я рассказывал ей эту историю и вопрошал у нее, как же так Абга-хурайха с такой легкостью обводил тебя вокруг пальца. Она лишь улыбалась. А в то время, никакой обиды с ее стороны не было. Обиды на то, что ее, взрослого человека, так легко развели. Многие, бывает, ругаются, даже насылают на голову несчастному всяческие проклятия. Нет, наша мама даже голоса не повысила.

Просто Абга-хурайха был необычным человеком. Не такой, как все, а с некоторой изюминкой… Он смотрел на мир сквозь розовые очки и всегда оставался, как мне кажется,  взрослым ребенком. Как  был он дружен с моими родителями, таковым и оставался всегда.

— Безвредный человек, – так отец его характеризовал, – подумаешь,  немножко преувеличил, с кем не бывает.

В последний раз я его видел опять же в гостях у нашей матери, отца уже не было в живых. По привычке, я спросил у него:

— Абга-хурайха, hонима юм?

Укатали сивку крутые горки – в ответ он облился горючими слезами:

— Никто и никогда ко мне так не обращается, как вы … кускеновские ребята!

Вообще, отец никогда не делал  в отношении кого-либо резко негативных оценок. Всегда в его лексиконе находились мягкие полутона. «Безвредный человек» – это высшая его похвала. Выйдя на пенсию, он всячески оказывал матери свое внимание. В силу своей активной жизненной позиции, мать на дню могла дважды обойти всю деревню. А он был домосед, как впрочем, многие мужчины.

Спровадив мать из дому, он сидел на лавочке возле дома, зорко наблюдая,  за тем, когда же его Асалхановна покажется на горизонте. Есть похожий рассказ у Михаила Евдокимова. Только у него старик вечно ворчал на свою старуху, а когда ее не было рядом – то не находил себе места. Всю свою нежность, старик Евдокимова, выплескивал в незлобивом ворчании. У моих родителей было примерно так, но по-своему. Завидев издали мать, отец спешил ставить чай.

Та придет, а чай уже готов. Вот сидят вдвоем за чашкой чая: мать рассказывает все последние новости, а отец слушает ее внимательно, изредка вставляя, что-то свое. Мать всю жизнь ходила за отцом, как за малым дитем. Ценил ли он такое отношение в молодости – я не знаю. Но в преклонном возрасте было заметно его исключительное внимание к матери.

В бурятском языке  нет уменьшительно-ласкательных слов, например, таких, как: золотце, рыбонька, солнышко.… Но, и без них было видно отношение родителей друг к другу. В голосе отца, во взгляде – во всем читалась безграничная нежность.
Обращался же отец к ней не иначе, как бабушка моя, Асалхановна моя. На бурятский манер это звучит намного мягче и человечнее. Сидит, бывало, в своей излюбленной позе, приобняв  «ранетую» ногу, и испрашивает у матери разрешения:

— Бабушка, а может быть, я заводик-то запущу, как думаешь?
 
Та, выдержав паузу, скажет нарочито грубовато:
 
— Ладно, иди уж!

У отца был с детства не вправленный вывих тазобедренного сустава, и как следствие, хромота. Не была ещё медицина, в те далекие времена, столь совершенной. Не вправили вовремя вывих, и как результат хромота на всю жизнь.  Из-за этой хромоты отец считал себя инвалидом, похоже, ему самому нравилось именовать себя таковым. В разговорах у него нет-нет да проскальзывало:

— А что ты хотел, я же инвалид!

Или же, рассуждая о жизни, тонко насмехался над собой:

— Как это тесть мой Асалхан, выдал за хромого человека свою дочь? Я бы своим дочерям никогда не разрешил выходить замуж за инвалида!

Так вот, получив у матери разрешения на запуск «завода», забыв на время про свою инвалидность, он в мгновение ока исчезал из дома, пулей летел в искомое заведение. Заводом он гордо именовал сарай, в котором располагалось оборудование для перегонки тарасуна, молочной водки. Мать, глядишь, после его исчезновения улыбается. Доставила своему старому, небольшую радость.

После того как отец молниеносно испарился, идешь за ним: поднести, унести, что-нибудь тяжелое, непосильное ему. Полученное воспитание давало о себе знать – надо же помочь отцу, как он там один справится. А он только скажет:
 
— Принеси, сынок, воды, дров – и уматывай отсель!

Что бы стоило ему самому, в отсутствии матери, поставить аппарат. Ведь до ее прихода можно было успеть выгнать не один «шэпту». Нет, он всегда думал:
 
— А что бабушка моя скажет на это?
 
Вот такие трогательные отношения друг к другу проявляли мои родители, будучи в преклонном возрасте. Говорят, что старики тянутся друг к другу. Молодые, сами того не замечая, обижают  пожилых родителей своим невниманием. Старики, как дети, им охота общаться. И мы, зачастую, лишаем их этого общения, ссылаясь на занятость, вечно торопясь по своим неотложным делам. И лишь когда их нет рядом, начинаем задумываться:

— Черт, надо было все бросить, сесть и просто послушать!

Наша мама всеми правдами и неправдами старалась остаться в своем доме. Год мы ей позволили остаться после отца. Она, проявив чудеса изобретательности, осталась еще на второй год. Остаться на еще больший срок никто уже не позволил. Что люди скажут? А  всегда ли оправданно это пресловутое  «что люди скажут»?  Люди говорили, говорят и будут говорить. Быть может не стоит чересчур прислушиваться к тому, что они скажут? Быть может, это есть удобная формула, шаблонная фраза, применяемая всуе тогда, когда словарный запас слов исчерпан?

Мать никак не могла смириться с тем, что  живет не в своем доме.  Привыкшая самолично  вершить суд в своем доме, ей трудно давалась роль стороннего наблюдателя. Отцу, уже ушедшему в мир иной, тоже иногда доставалось. Как то, поднимаясь на верхние этажи городской многоэтажки, мне пришлось стать свидетелем ее претензий к отцу. Она проявляла свое неудовольствие,  в том, что он  ушел, оставив ее одну здесь.

— Сидели бы дома вдвоем, чай  пили б,  а ты…  хожу теперь, как бездомная, черт те знает где.

Слышал я, где-то мудрые слова:

— Еще неизвестно, кому больше повезло – тому, кто первым ушел, или тому, кто остался.

А отец наш, Афанасий Алексеевич, решил уйти тогда, когда,  по его мнению, он завершил все свои земные дела. Последним его аккордом была золотая свадьба – 50 лет брака с нашей матерью, Агафьей Асалхановной. Ушел он, так же, как и жил – красиво и элегантно.