Глава VIII

     У каждого человека должна быть своя
внутренняя территория, недоступная другим,
должен быть свой остров сокровищ; если
пустить туда постороннего, другого, то он
может нагадить, тем самым нанести непоправимый
вред. Твой остров должен быть полностью
недоступен другим.

     Иногда я стал полемизировать сам с собой, мне казалось, что во мне ожесточённо спорят двое. Я даже ощутимо слышал их упрямые несговорчивые голоса. Один говорил языком чувств, удобных, привычных представлений, повседневных, обыденных взглядов, другой прибегал к рассудку, к доказательствам, ломающим старые, раз навсегда установленные суждения.
     Идеалисты всех времён утверждали, что мир, природа, бытие, жизнь существует только в нашем сознании, в наших ощущениях, что “дух” властвует над телом, над материей. Чернышевский на ряде убедительных примеров показал, что так называемая   
“духовная” натура вовсе не существует, что всё в человеке проявляется в одной его “телесной”, материальной натуре и что мышление, сознание — продукты человеческого мозга, а мозг — высокоразвитая материя...
     Когда я сильно уставал от противоречивых рассуждений, то брал недочитанный роман и отдыхал за лёгким чтением. Я умел быстро сосредотачивать своё внимание на определённом предмете и так же быстро отвлекаться от него. Это помогало мне полностью отдаваться отдыху и восстанавливать силы.
     Не многие современные произведения нравились мне. В большинстве современных романов изображалась бесцветная надуманная жизнь, героями которой были мятущиеся интеллигенты, безвольные, тусклые, занимающиеся унылым само покаянием. Я стал особенно ценить те книги, в которых отражались современные идеи. И меня вновь тянуло поговорить с вольнодумцем.
     Александр Иванович редко видел сны. Но в последнее время ему виделось только два сна, которые повторялись. Ему виделось, что он встретил красивую девочку, свою первую школьную любовь, которая всегда была ему недоступной. И сладко, сладко целуется с ней. Другой же был такой. Он стоит у себя дома, на крыше пятиэтажного дома. И ему вдруг кажется, что он умеет летать. Он разбегается и прыгает начиная отчаянно махать руками. И, о чудо, он летит. Постепенно движение руками становятся увереннее, медленнее, плавнее, он набирает большую высоту, и парит в небесах, над городом. Люди на земле ему видятся крошечными, словно ползающие муравьи, бегущие по своим делам. И он кричит с небес людям, что есть силы, чтобы они услышали и увидели его. Он хочет поделиться с ними своей радостью. Но его никто не слышит.
     Рассказывая свои сновидения вольнодумец сильно сокрушался. Он усматривал в этих сновидениях какой-то роковой смысл.
      
     Однажды, у меня в проходе неожиданно собрались почти все близкие мне друзья по лагерной жизни. Мы заварили чаю и Дмитрий рассказывал нам о Богдане, о том образе жизни, в котором ему приходилось принимать участие.
     У меня в гостях были Байсал, Кузьма, Татарин и Беленький. В то время, когда Дмитрий рассказывал о расстреле Богдана пришёл и вольнодумец. Александр Иванович лично знавший Богдана с участием и возрастающим возмущением следил за его процессом и считал приговор узаконенным убийством. Его мнение все единогласно разделяли.
— Наш век считают смешным,— говорил вольнодумец,— но он ужасен. Я написал небольшой рассказ и принёс его на ваше обсуждение. Здесь я тонко подчёркиваю те дела, что происходят у нас в лагере и обосновываю нарастающий беспредел администрации.
     Вольнодумец вытащил небольшую тетрадку с рукописью и пустил её по кругу.
     Первым прочитал рассказ Дмитрий и произнёс:
— Ваша рукопись достойна золотого пера, примите мои поздравления; статья превосходна! — продолжал он глядя на вольнодумца,— в ней столько свежести!  Ты проявил себя настоящим мастером этого жанра.
     Прочитав рассказ я передал рукопись Байсалу.
     Собравшиеся здесь люди образовали то Содружество, где уважение и приязнь установили мир среди самых противоположных взглядов и идей. Они обсуждали, но не осуждали. Тщеславие было им чуждо, потому что они были и ораторами и слушателями одновременно. Мягкость и терпимость — качества, свидетельствующие о благородстве души,— были присущи почти каждому из них. А если вопрос стоял серьёзно, тогда возражавший забывал о своих мнениях, чтобы войти в круг понятий друга и оказать помощь тем более успешную, находившемуся вне сферы занимавших его мыслей.
     Зависть, этот страшный дар наших недостигнутых успехов, наших обманутых надежд, была им незнакома. К тому же все они шли различными путями. Поэтому любой человек, принятый, как и я, в это общество, чувствовал себя легко. Дружеские отношения не исключали сознание собственного достоинства, глубокого уважения к своему соседу; наконец каждый понимал, что может оказаться благодетелем и должником другого, поэтому все принимали взаимные услуги не стесняясь. Беседы, непринуждённые и увлекательные, касались самых разнообразных тем. Слова, меткие, как стрелы, легко слетали с уст и проникали в глубь сердец. Крайняя скудость их жизни и великолепие умственных сокровищ являли разительное противоречие. Здесь вспоминали о жизненных невзгодах только тогда, когда они давали повод для дружеской шутки. В друзьях чувствовалась та внутренняя красота, что проявляется во внешности и, наравне с трудами и бессонными ночами, налагает на лица дивный отпечаток, подобный блеску золота. Непорочность жизни и пламень мысли придали их чертам, несколько неправильным, правильность и чистоту. Живые, ясные глаза свидетельствовали о безупречной жизни. Когда лишения давали себя знать, молодые люди переносили их так весело и так дружно, так мужественно боролись с ними, что и лишения не омрачали ясного выражения их лиц, свойственного молодым людям, которые ещё не ведают настоящих грехов, ещё не унизили себя сделками с совестью, заключёнными из малодушия перед нуждой или из стремления возвысится любыми средствами. У этих молодых людей была уверенность в друг друге: каждый пожертвовал бы самыми насущными своими интересами ради священного единства их сердец, враг одного становится врагом их всех. Неспособные ни на какую низость, они могли любому обвинению противопоставить грозное “нет!” и смело защищать друг друга. Равно благородные сердцем и равной силы в делах чувств, они могли свободно мыслить и свободно говорить: отсюда искренность их отношений и живость речей. В уверенности, что каждое слово будет правильно понято, их мысль витала свободно: поэтому их отношения были просты, они поверяли друг другу и горести и радости, они думали и чувствовали от полноты сердца.
     Итак, в этом мрачном бараке осуществлялись прекраснейшие мечтания чувств. Там братья, одинаково сильные каждый в своей области просвещали друг друга и чистосердечно высказывали всё, даже самые дурные мысли; все они были люди глубоких знаний и закалены в горниле нужды.
     Я, принятый в среду этих избранных существ и признанный равным, в их кругу представлял поэзию. Я прочёл им несколько своих стихов и одну басню, вызвавших общий восторг.
— Друзья мои,— сказал я обводя взглядом всех присутствующих,— во мне горит мечта, написать когда-нибудь книгу о нашей жизни, о нашем времени...
— Чтобы написать хорошую книгу Геннадий,— вставил своё слово Александр Иванович,— тебе придётся каждым взмахом пера черпать из сердца все его силы, нежность, энергию и претворять их в страсти, в чувства, в слова!.. Ты будешь писать, вместо того чтобы действовать, вместо того чтобы сражаться, ибо лист бумаги и ручка станет твоим местом боя. Ты будешь любить, ненавидеть, жить в своих книгах; тебе придётся испортить себе жизнь, даровав жизнь своему творению, которое на твоих глазах будет оклеветано, предано, брошено на полку забвения, погребено твоими лучшими друзьями. Достанет ли у тебя духа ждать того дня, когда твоё творение воскреснет, обретёт жизнь, настанет ли для него воскресение?..  Кто знает!  Нечего и думать о том, чтобы тебе заплатили,— лишь бы напечатали. Тогда ты насмотришься любопытных сцен.
     Жестокие слова, произнесённые голосом страстей вольнодумца, обрушились, словно снежная лавина, на мою душу и вселили в неё леденящий холод. Мгновение я сидел молча. Затем моё сердце загорелось и я произнёс:
— Я справлюсь!.. Я восторжествую!
— Отлично, как здорово! — сказал Беленький.— Ещё один христианин выходит на арену на растерзание зверям.
— Написать книгу о нашей жизни,— это идея интересная — сдержанно улыбнувшись заметил Дмитрий.— Многие опубликованные факты производят впечатление и остаются в памяти людей, но потом с годами забываются. Многие желали бы потом вновь прочитать давно забытые страницы, но какой же труд разыскивать в море книг забытые строки. А между тем, если бы совокупить все нужные изречения, все факты в одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику жизни нашего времени...
— Бред!.. Это невозможно! — воскликнул Татарин.— Вместо одной книги выйдет множество толстых книг.
— Послушайте меня, друзья,— сказал Александр Иванович.— Чтобы создать хорошее, гениальное произведение, потребуется настойчивость и время, а для этого нужно обладать либо солидным состоянием, или мужеством глядеть в глаза вопиющей нищете. Ибо литературные успехи даются лишь уединением и упорным трудом...
— Я думаю,— перебивая вмешался Байсал,— книга должна быть одна, даже не очень толстая, но ясная, потому что г л а в н о е  в плане и в характере представления фактов. Конечно, не всё в неё собирать и писать. Можно многое выпустить и ограничится лишь выбором происшествий, более или менее выражающую нравственную жизнь людей. И наконец, книга должна быть любопытна даже для лёгкого чтения, не говоря уже о том, что просто необходима для справок, для будущих поколений. Это была бы, так сказать, картина духовной, нравственной, внутренней жизни народа.
— Значит, если хорошо постараться, выйдет нечто с направлением, подбор фактов под известное направление — пробормотал Кузьма.
— Я думаю, не надо подбирать под направление, и никакого направления не надо. Одно беспристрастие — вот направление,— вставил Дмитрий.
— И всё же, нельзя избежать направления, чуть лишь обнаружится какой-нибудь подбор,— сказал вольнодумец.— В подборе фактов и будет указание, как их понимать... Надо сказать, ваш замысел очень хорош.
— Так, стало быть, такая книга возможна?! — воскликнул Байсал.
— Дело это — огромное. Мне придётся многое познать, многому научится, многое пропустить через себя. Нужен опыт,— вздохнул я.— И всё же я постараюсь.
— Ты хорошо говоришь,— заметил Александр Иванович,— но говоришь то, что подсказывает тебе сердце, а не жизнь. Человеческие помыслы, даже самые благие, не всегда совпадают с естественным ходом событий.
    Он немного задумался.
— Я желал бы испытать всю тяжесть борьбы,— продолжал вольнодумец.— Храни тебя бог от жизни тусклой, лишённой бурь, в ней нет простора для взмаха орлиных крыльев,— он обвёл взглядом всех присутствующих.— Я завидую вашим страданиям, вы по крайней мере живёте! — и вновь обратился ко мне.— Я верю, ты развернёшь свои силы, тебя воодушевит надежда на победу. Твоя борьба будет славной. Когда будешь писать, вспоминай о несчастных, обездоленных судьбой, чей ум изнемогает, задыхаясь под гнётом нравственного азота, о тех, кто погибает, сознавая постоянно, как хороша жизнь, но не имеет возможности жить, о тех, кому даны зоркие глаза, но они так ничего и не увидели, о тех, кто рождён с тонким обаянием, но вдыхал один лишь запах ядовитых растений. Воспой тогда цветок, что сохнет в степи, задушенный жадными, буйно разросшимися травами, не обласканный солнцем, за чахнувший, не успев расцвести.
— И всё же,— сказал я.— Печаль и нищета — удел лишь безвестных талантов; я заполню свою жизнь трудом, буду учиться, прочту огромное количество книг, постараюсь прежде приобрести необходимые знания, писатели становятся богатыми, по крайне мере духовно. Подобные люди эпохи должны жить в одиночестве. Не подобны ли они птицам в лесу? Они поют, они чаруют природу, никем не зримые. Так и я поступлю, ежели мне придётся осуществить мои честолюбивые замыслы.
     В лице вольнодумца не было жестокости,— оно выражало покорность судьбе, а улыбка его казалась скорее грустной, чем насмешливой. Он не издевался над убожеством и бренностью человека, а как будто не замечал их. Он покачал головой так неопределённо, что могло означать как подтверждение, так и отрицание.
     Наконец он сказал:
— Глупость человеческая необъятна, как океан. Она всё может вместить.
— Не отчаивайся Геша, не предавайся унынию,— вмешался Байсал,— а следуй своим желаниям и радостям и не трать попусту своего сердца, пока не придёт для тебя день причитаний, а Всевышний, не пожелает внять жалобам и мольбам. Жизнь — это вечное превращение и вечное обновление...
— Послушай меня,— вновь вмешался вольнодумец.— Все гениальные мыслители создавая свои произведения понимали, что для них не существует ни братьев, ни сестёр, ни отца, ни матери; великие творения, которые они призваны созидать, требуют от них известного себялюбия, обязывая приносить всё в жертву их величию. Ежели их близкие в начале и страдают от обременительной дани, взимаемой титанами ума, позже им воздастся сторицей за все жертвы, приносимые в первую пору борьбы, и они разделят с ним плоды победы. Гений ответственен лишь перед самим собой; он единственный судья своих действий, ибо он один знает их конечную цель; он должен стать выше законов, ибо призван преобразовать их. Вспомни историю Пугачёва, Наполеона, Ермака, Христофора Колумба, Цезаря, всех этих прославленных игроков, сперва обременённых долгами, нуждавшихся, непонятых, прослывших безумцами, дурными сыновьями, дурными отцами, дурными братьями, но позже ставших гордостью семьи, родины, всего мира. Подумай, готов ли ты на такие жертвы.
     Водворилась мёртвая тишина, как в природе перед грозой.
     Собравшиеся здесь люди притаились в вынужденном молчании. Они говорят мало, и глупостей, естественно, высказывают меньше, притом они столь долго обдумывают то, что собираются сказать, и по причине крайнего недоверия к себе столь тщательно подготавливают свои речи, что наконец изъясняются всем на удивление,— чудо из области тех чудес, которые развязали язык валаамовой ослице.
— Нельзя стать великим человеком малою ценою,— мягко произнёс Кузьма.— Гений орошает свои творения слезами. Талант — явление духовного порядка и, как всё живое, в детстве подвержен болезням. Общество отвергает неполноценные таланты, как природа устраняет существа хилые и уродливые. Кто желает возвысится над людьми, тот должен быть готовым к борьбе, должен не отступать ни перед какими трудностями...
— Великий писатель — это мученик, оставшийся в живых, вот и всё,— изрёк Татарин.
— Геннадий, если у тебя нет воли, если ты не обладаешь ангельским терпением и если ты, как бы далеко не уводили тебя от цели превратности судьбы, не можешь сызнова начать путь к совершенству, теперь же откажись от своей задачи,— задумчиво проговорил Дмитрий.— Или всё же, ты готов идти на муки?!
— Готов к любым испытаниям, к любой клевете, к предательству, зависти соперников, к наглости, коварству,— тоном смирившегося человека ответил я,— Если моё произведение не окажется прекрасным, то первая неудача ничего не значит.
     Любой глубокий философ, смелый теоретик, который пересматривает все философские системы, судит их, излагает в ясной форме и несёт к подножию своего кумира — Человечества. Великий во всём, даже в заблуждениях, всегда честных и потому благородных. Он самобытен и порою непостижим, ему присущи все бедственные и счастливые свойства нервных натур, у которых жажда совершенства становится болезнью.
— Помни,— настоятельно добавил вольнодумец,— ты должен стать подобен змее, а змея — это благоразумие, которое долго молчит, но жалит всегда смертельно. Если ты возьмёшь себе в союзники время, ты победишь.
— Мы тебя поддержим,— сказал Дмитрий.— Разве не в этом долг верной дружбы?..
— Нет! — воскликнул Татарин.— Став писателем, ты будешь думать о нас не больше, чем блистательная, избалованная стюардесса, развалившаяся в роскошном автомобиле, думает о родной деревне и коровах. Ты никогда не пренебрежёшь остротой, хотя бы от неё пришлось плакать твоему другу. Писатели наводят на меня ужас, их ремесло настоящий ад, пропасть беззакония, лжи, предательства. Дружба прощает проступок, необдуманное движение страсти, но она неумолима, ежели речь идёт о торговле совестью, умом и мыслью.
— Геша! Ты что предпочитаешь, классику или романтику? — спросил Беленький.
     Моё удивлённое лицо изобличило столь полное неведение вещей в республике изящной литературы, что Беленький счёл нужным меня просветить.
— Дорогой мой, вы вступаете в литературу в самый разгар ожесточённой борьбы, тебе надобно пристать к той либо другой стороне. В сущности литература представлена несколькими направлениями, но наши знаменитости раскололись на два враждующих стана. Роялисты — романтики; либералы — классики. Различие литературных мнений сопутствует различию во мнениях политических, и отсюда следует война всеми видами оружия — потоки чернил, отточенные остроты, колкая клевета, сокрушительные прозвища — война между славой рождающейся и славой угасающей...
— А если вдруг он всё это уже написал, что бы вы сказали? — произнёс вольнодумец.
— А вот что, душа моя: я сказал бы, что, вместо того чтобы докучать нам политикой, ему следовало бы заняться искусством, изобразить страну со стороны её красот и территориальных особенностей. Тут критик может дать волю жалобам. Политика, скажет он, буквально захлестнула нас, она нам наскучила, она всё заполонила...
— К чему страдать?! — воскликнул Байсал.— То, что мы оплачиваем нашей жизнью,— наши темы, иссушают мозг, созданные в бессонные ночи, наши блуждания в области мыслей, наш памятник, воздвигнутый на нашей крови,— всё это для издателей только выгодное или убыточное дело. Для издателей любая рукопись — вопрос купли и продажи. Каждый выдающийся человек возвышается над толпой, стало быть, его успех в прямом соотношении с временем, необходимым для оценки произведения. Ни один издатель не желает ждать. Согласно этой системе издатели отвергают книги содержательные, требующие высокой, неторопливой оценки.
— Но где же совесть издателя, в чём его идея?
— Совесть, мой милый, это палка, которою всякий готов бить своего ближнего, но отнюдь не самого себя,— ответил Байсал.
— Идеи могут быть обезврежены только идеями,— обратил внимание на себя Александр Иванович.— Только террор и деспотизм могут удушить гений писателя; наш язык чудесно приспособлен к намёкам, к выражению двойного смысла вещей. Чем жёстче будут законы, тем разрушительнее будет сила остроумия, как взрывы пара в котле с закрытым предохранительным клапаном. Сердце настоящего писателя знает цену чистой совести. Неужто это не лучшие напутствие, когда, склонив голову на подушку перед сном, имеешь право сказать: “ Я не осудил чужого произведения, я никому не причинил горя; мой ум не ранил, подобно кинжалу, ничью невинную душу; мои насмешки не разбили ничьего счастья, они даже не встревожили блаженной глупости, они не принесли никому напрасной докуки; наконец — я ни в чём не погрешил против своих убеждений!”
     Ныне нравы в литературном мире столь резко изменились, что многие предпочитают за вымысел огромные усилия, те соблазны, подлости, какими добивались этих реклам издатели и авторы — мученики славы, каторжники, приговорённые пожизненно к погоне за успехом.
      И Александр Иванович прочёл одну из статей, где он на двух столбцах описывал подробность лагерной жизни, рисовал какой-либо портрет, либо обычное явление или происшествие. Эта запись, озаглавленная “лагерные прохожие,” была выполнена в новой и своеобразной манере, где мысль рождалась от звучания слов и блеск наречий и прилагательных возбуждал внимание. То было ужасающее наслаждение, мрачное и уединённое, вкушаемое без свидетелей, поединок с отсутствующими,— когда остриём пера убивают на расстоянии, как будто писатель наделён волшебной властью осуществлять то, чего он желает, подобно обладателям талисманов в сказках. Эпиграмма — остроумие ненависти, той ненависти, что наследует всем порочным страстям человека, подобно тому как любовь соединяет в себе все его добрые качества. Нет человека, которого жажда мщения не одарила бы остроумием, равно как нет человека, в любви не познавшего наслаждения.
— Когда вы пожелаете создать серьёзное произведение на эту тему,— обратился Байсал к вольнодумцу,— короче говоря, книгу, вы можете излить в ней ваши мысли, вашу душу, вложить в книгу всего себя, защищать её. Но в натуре, статья!.. Сегодня она будет прочтена, завтра забудется...
— Согласен,— перебив, изрёк Дмитрий.—“Статьи забываются, книги живут!..”
     Александр Иванович сидел выпрямившись как стрела, готовая выскочить из лука. Секунд десять строго и неподвижно смотрел он на Байсала.
— Да что вы!?  А много ли вы видели древних книг?.. — воскликнул он.— Я перерыл множество библиотек, самое древнее что удавалось находить было за семнадцатый век. Быть может вы будете утверждать что раньше не было великих, правдивых мыслителей? Из древности сохранилась только библия, переведённая на множество языков, в которой священнослужители вместе со стоящими у власти в те времена, изменили, подредактировали слова Христа в свою сторону, сделав писание иллюзией, в которое до сих пор верят несмышленые люди, толкуя это писание в церквях и всевозможных лицемерных собраниях, при этом доказывают свою глупую точку зрения, увлекая за собой неразумных, которые немного отстали от истины. Более того, как объяснить слово Христа — "Если праведность ваша не превзойдёт праведности книжников и фарисеев, то вы не войдёте в Царство Небесное". И если в те времена не было праведных книг, кроме библии, значит праведность библейских книг, мягко говоря, есть не полная праведность и, её можно и нужно превзойти. Ни это ли имел ввиду Христос?.. Тут есть над чем поразмыслить.
     На минуту воцарилось молчание.
— Из этого положения можно выйти друзья мои,— подумав произнёс Беленький.— “Зависть,— скажете вы, — сопутствующая всем прекрасным произведениям, как червь, подтачивающая самые прекрасные плоды, пыталась уязвить любую книгу. Критика, желая отыскать в ней недостатки, была вынуждена изобрести теории о двух якобы существующих литературных направлениях: литературе идей и литературе образов.” Наша юная словесность представлена полотнами, где сосредоточены все жанры: комедия и драма, описания, характеристики, диалог в прекрасной оправе увлекательной интриги. Роман, требующий чувства, слога и образа,— самое крупное достижение современности. Он наследует комедии и мифологии, построенной по законам прошлого времени и неприемлемой при современных нравах. Он вмещает и факт и идею, для его замыслов надобно остроумие и язвительные нравоучения, нужны разносторонние характеры и изображения самых тонких оттенков страсти. Итак, роман неизмеримо выше холодного, математического исследования и сухого анализа в духе прошлых древних веков. “Роман — занимательная эпопея..."
— Ты хочешь сказать,— вмешался Байсал.— Книга нашего времени.
— Совершенно точно,— продолжал Беленький.— Мифология, несомненно, одно из великих изобретений человечества, она поместила Истину на дне колодца. Чтобы её оттуда извлечь надобны вёдра.
     Настало то время, когда каждый пытался открыть свою душу.
— История земли — это недописанная книга, многие листы которой затеряны или читаются с трудом, но по этим обрывкам прошлого мы с достаточной ясностью можем проследить события бесчисленных веков, предшествующих появлению человека на земле,— вздохнув заметил Кузьма.
— Чтобы извлечь истину, нужно её желать, а значит всем быть должным,— сказал Татарин,— невозможно стать хорошим писателем не входя в долги. Долги — это наши неотложные нужды, это прихоти наших пороков. Человек достигает успеха только под давлением железной руки необходимости.
— Всего желать — значит всем должать!.. — вскричал Байсал.
— Нет, всем должать, значит всем обладать,— ответил Дмитрий.
— Я советую тебе Геннадий приноравливаться к обществу,— обратился ко мне вольнодумец.— Потому что нынешнее общество мало-помалу присвоило себе столько прав над личностью, что личность вынуждена бороться с обществом. Нет более законов, есть только нравы, короче говоря, притворство. Я вижу, ты хочешь вступить в литературный мир, стать писателем, не расставшись с юношескими мечтаниями. Вы верите в дружбу. Мы все друзья или враги в зависимости от обстоятельств. Мы, не задумываясь, поражаем друг друга оружием, которое должно служить лишь против врагов. Ты скоро убедишься, что добрыми чувствами ничего не добьёшься. Ежели никто не посвятил тебя в тайну этого верховного закона, я тебе это говорю и тем самым оказываю немалое доверие. Свет обязывает быть учтивыми с самыми злейшими врагами, притворяться весёлыми в обществе самых скучных людей, и нередко делать вид, что жертвуешь своими друзьями, чтобы тем вернее им помогать. Неужели вы так неопытны? Как это вы, готовясь стать писателем, не изучили самых обычных уловок света?
     В жизни честолюбцев и всех тех, кто может достичь успеха единственно при помощи людей и благоприятных обстоятельств, руководствуясь более или менее сложным, последовательно проводимым, точным планом действий, неизбежно наступает жестокая минута, когда какая-то непостижимая сила подвергает их суровым испытаниям: ничто им не удаётся, со всех концов обрываются или запутываются нити, несчастья приходят со всех сторон. Стоит только уступить смятению, потерять голову,— гибель неминуема. Люди, умеющие противостоять первому мятежу обстоятельств и с неколебимым мужеством перенести налетевшую бурю, способные ценою неимоверных усилий подняться в высшие сферы,— поистине сильные люди. Каждый человек, кроме родившихся в богатстве, переживает то, что можно назвать роковой неделей. Такой момент вскоре наступил и для меня.