Нам это пока доступно

Источник: [указать]

БОЛЯЩИЙ ВАСИЛИЙ — В ИНОЧЕСТВЕ ИНОК ИОАНН

р.Б. Ирина из Днепропетровска (2023 год):

Я хотела немножечко рассказать сначала об его жизни, биографии так кратенько, а потом уже о своих впечатлениях и о своей беседе.

Я у него была всего лишь раз, но этого хватило надолго и на всю жизнь.

Родился Василий в 1930 году. А где он родился, я не знаю… До 12-ти лет он был обыкновенным мальчиком, как и все: бегал, играл, шалил. Но так случилось, что в 1942-м году (это ему было 12 лет тогда), как раз 22 мая, в день празднования святителя Николая, когда он выгнал корову на пастбище, нашёл в траве гранату, и попытался её разобрать. Запал разорвался в руках, и он ослеп. Но поскольку он был решительным мальчиком, поэтому упрямо находил руками предметы, стоящие в комнате, и пытался передвигаться по комнате. Он не понимал: как теперь жить, — это он рассказывал. Для него жизнь в один момент резко изменилась. Мама постепенно, потихоньку стала водить его в церковь, и он потом рассказывал (это он сам рассказывал), как впитывал в себя вот эту благодатную тишину церкви.

Время шло, он подрастал. У него был красивый голос и отличный слух. В храме он становился поближе к певчим и подпевал. Когда Василий подрос, родители стали думать: чем бы ему заниматься в жизни (он же был слепой совсем). Ну и купили ему баян, поскольку у него была вот такая наклонность к музыке. Когда он стал совсем постарше, односельчане стали приглашать его играть на свадьбах. И вот как-то люди заметили, чьи семьи молодожёнов, на чьих свадьбах он играл, складывалась жизнь у них удачно. Ну и однажды он с напарником пошёл на свадьбу в соседнее село. Когда закончилась свадьба, напарник должен был довести Василия домой, но, к сожалению, по навету вражьему и по зависти он его повёл в другую сторону и оставил его (напарник этот его) на краю обрыва, а сам ушёл. А Василий всю ночь молился и даже не подозревал, что он стоял на краю обрыва. Молился и плакал — он же не знал, куда идти. Сама Мамочка Божия ему явилась (это он сам рассказывал тоже) и велела ему никуда больше не выходить и не играть на баяне. И он рассказывал, что любовь Мамочки Божией и красоту необыкновенную — ну, человеческими словами передать невозможно, конечно. Он так говорил, что любовь Её и красота Её — земными словами описать невозможно.

Стал он жить после этого в затворе. Прожил он в затворе 47 лет, и началась у него совсем другая жизнь. Ну, по благословению тоже Матери Божией стали приезжать к нему люди, и он всех принимал с любовью и молитвой. Но не все ехали с добром. Хотя помогал он всем: и наркоманам, и пьющим, и болящим людям помогал… Но находились такие, которые даже пытались его отравить.

В 1986 году он принял монашество и стал зваться в честь преподобного Иоанна Лествичника — иноком Иоанном. Когда инок Иоанн с человеком беседовал, в это время он сам молился. И всегда говорил (вот мы когда приехали, он тоже нам говорил, что): «Старайтесь исповедоваться и причащаться каждое воскресенье. Великая милость Божья в том, что нам это пока доступно». Это тогда он ещё говорил, что «нам это пока доступно». Также он говорил о том, что будет уходить вода, и он говорил, что у них в селе Елизарово было двенадцать колодцев, а осталось гораздо меньше (я уже не помню, сколько, потому что это было давненько). И то — вода тоже не… ну практически не годная к употреблению, потому что она стала горькая.

Говорил о том, что нужно читать жития святых, что нужно читать Евангелие, что нужно читать Апостола. И многим дарил иконы, и всегда точно по назначению. И мне тоже он подарил иконочки, и вот согласно этим иконочкам так и сложилась моя жизнь. И жизнь не только моя, но и моей семьи (он подарил несколько иконочек).

Он имел любящее очень сердце, тихий и спокойный голос. И никто от него не уезжал безразличным. А мама его рассказывала, что однажды она проснулась ночью и увидела из его кельи (была такая дверь приоткрытая), что бил невероятно белый свет. Она на цыпочках (ну как… по любопытству по нашему…) подошла и заглянула в неприкрытую дверь — и поняла, что стала свидетельницей чего-то необыкновенного. Она так же тихонечко и отошла. А потом утром она у него спросила: «А что это было?» Инок сказал, что всего рассказать он не может, но в то время с ним беседовал Сам Господь.

И вот наступило такое время, что как-то так друг за другом: сначала папа, потом мама, потом сестра — умерли у него (это он был уже в затворе). И когда умерла мама, то, когда выносили гроб с телом матери из дома, он не вышел из затвора и даже не проводил её на кладбище. Он встал, руки раскинул вот так крестом на стену и как бы со стороны увидел себя: он несёт очень большой крест и ему очень-очень тяжело. И вдруг кто-то со стороны встал к нему рядышком, и ему стало гораздо легче. И вдруг он узнал в этом, кто встал к нему, он узнал свою духовную дочь Любу. Тогда она приехала к нему, он ей всё рассказал. И с тех пор она стала келейницей у него. Хотя имела семью и имела трёх детей, но Батюшечка так за них за всех молился, что они даже считали за благо, что она имеет возможность ездить и помогать такому человеку. И конечно же, по батюшкиным молитвам, по-моему, там, и дочка стала очень такой верующей, и сын стал у него священником, и внучка вышла замуж за священника — ну, в общем, вся такая семья очень благочестивая у этой Любы.

— А Вы мне скажите… Т.е. это, я так понял, что её дух, этой Любови, как-то перенёсся и ему помог — тогда, когда были мамочкины похороны?

— Я так понимаю (это лично моё, конечно, мнение), что просто ему было открыто, кто будет у него помощник в дальнейшем.

— Т.е. её там не было физически.

— Нет, нет.

— А потом он ей, видимо, рассказал, и его духовный авторитет, конечно, очень был велик, и она вот так вот стала келейницей.

— Да. И вот она ему помогала в его подвиге — в подвиге стояния-лежания.

Он молился за всех нас, у него было глубочайшее смирение. У него была благочестивая и подвижническая жизнь. Почил он 6 июня 2003 года.

Инок Иоанн положил начало вообще всей моей дальнейшей жизни в Боге. Так всё как-то так сложилось, что по его молитве… он подарил мне книжечку, такая тоненькая — всех святых Киево-Печерской Лавры, и там, напротив каждого — кратенькая молитовка к этому святому. И как оказалось, потом… ну, так оно как-то сложилось, что я много лет ездила паломницей в Киево-Печерскую Лавру, несмотря на то, что в то время мой муж был такой атеист, крепкий и заядлый, он меня отпускал на несколько дней. Для меня это, конечно, было удивление, вот, но так уж получалось, что я ездила паломницей туда. Я жила этими поездками, понимаете? Я жила полгода воспоминаниями этих поездок, а вторую половину года я жила предвкушением — что я поеду. Потому что Господь вёл меня в этих поездках, и открывал, — столько открывал, [что] я только успевала удивляться и ахать: повернусь в одну сторону — чудеса, в другую сторону — чудеса! Но я тогда только-только-только воцерковлялась, поэтому господь давал полной мерой, полной чашей. Были такие встречи в Киево-Печерской Лавре (но об этом вообще можно много рассказывать)…

— А Вы расскажите, Вы расскажите… Пожалуйста, углубитесь в эту тему Киево-Печерской лавры, прошу Вас.

— Вот, например, я была в октябре (но октябрь был, я это хорошо запомнила…), это был конец 80-х — начало 90-х… Я приехала туда… ну как я раньше ходила: на шпильках, в модном пальто, в шляпе такой с большими полями фетровой… Теперь я по благословлению я хожу в платочке, не крашусь совершенно (и это уже очень давно), т.к. меня благословили духовные отцы ещё в начале моей церковной жизни — вот так вот я и хожу… Я получила исцеление… вот в платочке я хожу почему — потому что я когда болела у меня щитовидка, и было мне плохо с щитовидкой, я приехала к Батюшке, и Батюшка мне сказал: «Чёлку — не резать, волосы — не стричь, и платок — одеть, — и у тебя будет всё хорошо!» Я, значит, приехала, с первым моментом, мужу моему рассказала, что вот так и вот так, Батюшка мне сказал — так и так… и одела платок… И у меня узел был на щитовидке — 1,6 (что нужно было делать уже операцию при 1,0), а когда я одела платок и перестала стричь волосы, я ходила потом опять на УЗИ через определённое время — и у меня узел стал сразу 0,6, — уменьшился больше чем вполовину.

Я была на каблуках, в модном пальто, вот я ходила по Киево-Печерской Лавре… Душа уже рвалась к Богу, но ещё я сама была ещё такая вот… светская. И вот я смотрю — колодец Киево-Печерских старцев Антония и Феодосия Печерских (и октябрь месяц, холодно было, я уже была в пальто…), смотрю: люди умываются и обливаются. Ну… обмываются, ладно, умываются… Но — обливаются: раздеваются и обливаются… — что такое?!.. Как так?!.. А мне говорят: «Ну а ты чего?!», — вот очередь моя подошла, я — к колодцу: набрала бутылочку водички… Ну, думаю: набрала бутылочку водички — и хорош… Да не тут-то было! Мне люди говорят: ну-ка давай обливайся! «Ка-ак — обливайся?!! Холо-одно! Я заболею!» — «Да ничего подобного, не заболеешь!..» — «Да я заболею!» — «Да вот не заболеешь! Вот платы, не заболеешь! Вот посмотришь!..» Они раздевались там (ну, мужчины): женщины — нет, конечно, а мужчины раздевались до пояса, обливались, всё это… Ну я тогда набрала ковшик, и женщина мне одна, значит, налила за шиворот прямо в пальто, в мою кофту — прямо на голое тело! А я сама себе вылила целый ковшик воды тоже под одежду. И вот так вот я проходила в этой одежде до самого вечера, и эта одежда высохла на мне (в холодину!) — и даже насморка не было! Ну, Господь так давал для моего вразумления, что вот: посмотри! Посмотри! Тебе же говорили люди, вот посмотри: действительно это так!

Потом у меня было такое чудо… Значит, у меня было (очень много Господь давал), но вот три из них, вот в те времена мне запомнились особенно, потому что у меня это было крайнее удивление.

Один был такой чудесный случай со мной произошёл. Это когда, начало 1990-х, магазины пустые, работы нет, денег нет, и у меня одна закваска на блины — всё, больше ничего у меня нет. Я должна была приготовить это всё дома на ужин — больше ничего кушать нет. Денег нет, и магазины пустые, — всё. Значит, и бам — вдруг звонят мне гости: придут гости ко мне. Ооой, что же мне делать??? Ооой, чем же мне стол накрыть??? «Да ладно, — говорят мне ребята наши, знакомые, — чего-нибудь сообразим, придумаем…» Ну ладно… Я говорю: «У меня только одни блины…» «Да… Придём на блины». А у меня немножечко закваски-то этой… Ну что делать? Уж сколько есть — столько и поставлю на стол. Ну вот, значит, молюсь я (ну вот не то, чтобы так, вот знаете, как молишься, а просто вот я разговаривала с Господом), говорю: «Господи!.. Ну что же мне делать…  Ну… вот люди на порог — а у меня нечем угостить… Вот эта вот кучка блинов будет — и больше ничего…» И что Вы себе думаете? Значит, жарю я эту кучку блинов, а закваска у меня не уменьшается! Жарю я [ещё?] кучку блинов — а закваска у меня не уменьшается!.. И у меня была такая “кучка” блинов — не кучка, а целая большая огромная стопка блинов! И хватило: пришли к нам гости — и мы наелись все блинами! Вот… И чаем. 

Вот это был первый такой чудесный случай у меня.

Второй чудесный случай, который я тоже очень хорошо запомнила, это когда я бежала к электричке. А к электричке я опаздывала (я не помню уже, какой был момент в моей жизни), но мне было нужно попасть именно на эту электричку, и я вышла не заранее, а вышла впритирку, и я добегаю до электрички, и вижу, что электричка уже, вот, пришла, а мне ещё бежать минут пять… Я её вижу с горы… спускаюсь и вижу, что вот-вот электричка отойдёт. Я, Вы знаете, как взмолилась! Ну, настолько, наверное, было огненно, что: «Господи! Дай же ж мне на эту электричку попасть!» И вот что Вы думаете… Я добежала до этой электрички, вскочила в неё, двери захлопнулись и мы поехали. И я смотрю на часы, и я знаю, что я должна была бежать пять минут (это на самом последнем, как бы сказать, издыхании), я смотрю — прошло на часах всего две минуты… И я вспомнила вот эту сказку — «Морозко»: когда Настенька не могла никак довязать чулки — чтобы её мачеха не била (ну, это же была советская интерпретация этой сказки), как она взмолилась: «Солнышко, не выходи! Дай мне довязать чулки!», вот… Т.е. время остановилось. И вот точно такая же ситуация произошла и со мной: то ли Господь время остановил для меня, то ли Господь время остановил для тех людей, которые руководили этим поездом… — я не понимаю. Но вместо пяти минут я бежала всего две. Как это получилось — я объяснить не могу.

Третий такой довольно знаменательный случай. Мне нужно было из Днепропетровска (тогда ещё был Днепропетровск) попасть в Днепродзержинск. И билет у меня был только в одну сторону — денег у меня на билет было только в одну сторону. И мне нужно было передать свёрток людям. И не передать этот свёрток с вещами я не могла! И вот я села в автобус, и опять разговариваю с Господом. Говорю: «Господи! Ну пошли же мне хоть кого-нибудь, чтобы я у кого-нибудь заняла, попросила, денег на обратную дорогу… Как же я доберусь? Или у тех людей просить, кому я передам свёрток, или ещё каким-то образом… Господи, дай мне уехать! Или у водителя чтобы я попросила… Или как…» В общем, ситуация такая: приезжаю я с сумкой с большой, свёрток этот отдаю — большой такой у меня был груз, и на дне этой сумки я нахожу свёрнутые денежки — ровно столько, сколько мне нужно на билет.

Вот так Господь управил, вот такие чудеса Господь давал и открывал, что я ж говорю, что я только успевала разворачиваться и ахать.

В Киеве тоже у меня были такие моменты и ситуации, когда не было денег. Господь через людей давал и возможность добраться туда, куда мне нужно, и на обратную дорогу, и питал Господь: нам и хлеб дарили, и покушать я имела возможность… Ну, в общем, ну я могу только сказать: слава силе Твоей, Господи! Всё. На тот момент.

Ну вот и потом в Киево-Печерской Лавре, вот я, понимаете, это какое-то было время такое, я не понимаю, для меня во всяком случае необъяснимо, я когда спускалась в пещеры, то вот эти раки с мощами — они для меня и сейчас, конечно, и тогда были — просто живые люди! Просто живые люди! Это не мощи, а это живые люди! Так я их воспринимала. И сейчас, конечно же. И вот я к ним — обниму раку, упаду, где ножки, припаду к ножкам (ну, там же стекло, вот я на стекле), и начинаю рассказывать, плакать, свои все беды, свои недоразумения: работы нет, денег нет, вот, дети, там, и то, и сё, болеют, и всякое-разное… Жаловалась. И даже по своему неразумию, по своей дерзости требовала: Помогите же! Помогите же! Ну что же вы?! Ну помогите же мне! Ну как же так?! Я же приехала! Я же к вам такую дорогу проделала! Я же люблю вас! Неужели же вы от меня отвернётесь и мне не поможете?!

Время останавливалось для меня в тот момент. Я выходила из пещер, была уже глубоко вторая половина дня, и, понимаете, такое состояние: как будто бы я попадаю, как будто бы меня выдернули откуда-то, — там, где мне хорошо и сладко, — и поставили меня в эту мирскую жизнь: опять: троллейбусы, автобусы, машины… Опять вот эти заботы… опять вот эта возвращается вся мирская жизнь с её трудами, с её негораздами, с её волнениями и недоразумениями… Так хорошо в пещерах! Ну так сладко! Ну так всем душу откроешь, всех пообнимаешь, со всеми пообщаешься — всё отлегает от сердца, как будто бы в другом мире совершенно! Понимаете? Как будто бы в другом мире. Я выходила — мне казалось, что меня вынимали из какого-то прекрасного состояния, и садили, простите, попой в лужу. Вот у меня примерно было такое сравнение.

— Понимаю… Скажите, Вы к старцу болящему Василию… вот опишите, как Вы попали первый раз, Вы вроде не рассказывали…

— Я поехала… Люди стали говорить — я услышала. Господь так определил, что мне нужно было услышать эту информацию. Я услышала, и конечно же помчалась, потому что, я повторюсь опять же, что очень много было на тот момент негоразд в моей жизни. И, когда я приехала к Батюшке (ну, не я одна, нас было несколько человек), нас посадили, нас покормили, мы беседовали с Батюшкой, и Батюшка много рассказывал. И за воду, и за то, что будет голод, рассказывал. И потом — каждому своё: он рассказывал, а мы понимали, кому что предназначено.

— А в каком году это было?

— Нет, я год не скажу, я только помню, что это было начало 1990-х. Я тогда это у себя в памяти не отмечала, это просто шло, вот как самотёком, жизнь моя просто шла — и всё. Это потом уже, когда я стала церковным человеком, для меня стали интересны именно вот эти вот вехи: когда, в какое время, и какой день был… — это потом стало интересно, а поначалу…

— Скажите, Вы говорили, у вас в жизни было три старца… Т.е. это был самый первый из них?

— Это был самый первый, понимаете? Самый первый.

— Это потом уже был батюшка Серафим (Ольховой), правильно?

— Да. Да. И вот, самый первый в моей жизни старец (а всего их было три). И вот, понимаете, когда батюшка инок Иоанн мне подарил вот эту книжечку о Киево-Печерских старцах, стала я к ним ездить… Ну, к мощам, можно сказать… (ну не к “мощам”, я так и называю — к “этим старчикам”, они для меня живы…) и стала жаловаться, и вот, я так понимаю (может быть, я, конечно, и ошибаюсь), но для меня как бы сложился такой мостик: батюшка Иоанн — Киево-Печерские старцы — и старцы Киево-Печерские прислали лично мне батюшку Феофана (Зыбко).  Потому что он подвизался сначала в Киеве в Китаевой пустыни, он там был сначала Феофилом. А потом Боженька для нас вот таких вот неразумных и таких вот отсталых в духовной жизни дал нам Батюшку.

Ну уж и кого Господь определил, т.е. ничего случайного в жизни не бывает, поэтому кого Господь определил к отцу Феофилу-Феофану, те люди к нему пришли, те люди стали его духовными чадами. Потому что кто к Батюшке попадал — он за всех молился. У него очень был большой толстый тоже помянничек, и он за всех молился, и все были под его молитвенным покровом. Вот такой вот мостик получился…

— Скажите, эти три старца между собой знали друг друга, хотя бы кто-то один из них знал двух других, встречались ли — вот все описанные Вами старцы: Серафим (Ольховой), схимонах Феофан и инок Иоанн-болящий Василий? Как, взаимосвязи между ними были?

Знали ли эти три старца — Серафим (Ольховой), схимонах Феофан (Зыбко) и инок Иоанн-болящий Василий — между собой друг друга, хотя бы кто-то один из них знал двух других, встречались ли, были ли между ними взаимосвязи — вот не могу вам сказать, я этим не интересовалась… Я ехала со своими проблемами, со своими житейскими негораздами, и, к сожалению, я об этом не спрашивала… Но, видимо, я ещё не доросла духовно до этого.


Я хотела сказать о батюшке Серафиме (Ольховом), хотела дополнить, что это он благословил газету сначала, а потом редакцию газеты «Спасите наши души». Это по его благословению. А потом они (редакция) стали выпускать и журнал, который разошёлся не только по Украине, но даже и по всему миру. И сейчас, в настоящее время и журнал выходит, и газета. Главный редактор был у Батюшки, рассказали свою задумку, и отец Серафим благословил.

— Хоть он был такой строгий отец, но благословил

— Да, да! Он же был прозорливый, он же знал, что будет, и через это благословение сколько людей пришло к вере — я даже не знаю [как много]!

И потом батюшка Серафим учил всех, абсолютно всех в церкви о том, чтобы когда женщина готовит кушать, чтобы она, взявши кастрюлю пустую(!), своей ручкой сначала перекрестила кастрюлю — во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь! Потом [только] — наливать воду и ставить на огонь. Потом, следующее: какие бы продукты в кастрюлю не закладывали — прежде всего крестное знамение с молитвой «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь»! «Тогда пища, — Батюшка говорил, — получается монастырская. Она намоленная, как в монастыре».

— Ну… я не знаю… Ну, хотел бы такую правку (вот давайте подумаем с Вами): но наверное, не мясо, которое перекрещено, — оно не становится монастырским, правильно?..

— Абсолютно вся еда!

— Вся еда, да? Хорошо. Ну, т.е., она, может, не монастырской, скажем, а благословенной становится?

— Нет. Батюшка говорил: «Еда становится как в монастыре — благодатная!»

— Абсолютно вся еда, и мясо тоже (несмотря на то, что в монастырях мяса не ядят), становится, как говорил Батюшка, «как в монастыре — благодатная». От неё человек получает и духовную силу, и физическую силу — вот в чём дело. И потом однажды я читала (я уже не помню, где я читала…) о том, что в одном монастыре в трапезной одна монахиня готовила еду. И по своей немощи, по своей усталости стала роптать над этой кастрюлей. И когда главная трапезничная зашла и услышала вот эти вот её “воздыхания” над кастрюлей — она заставила эту всю кастрюлю вывернуть на землю: «Всё, — говорит, — эта пища не должна употребляться!». Т.е. над едой — только с хорошим настроением и с молитвой. Вот тогда еда превращается — и духовно человек насыщается, и получает силу от еды, так, как получали её раньше.

Батюшка ещё говорил о том (ну, у кого, конечно, какая возможность — это уже по возможности), чтобы на кухне всегда была иконочка Божией Матери «Неопалимая Купина», возле неё горела лампадочка, и зажигали печку — брали свечечку, от лампадочки зажигали газовую печечку, а потом начинали готовить с молитвой. Вот так.


Теперь о матушке Марфе. Это тоже были 90-е годы. Она была в постриге — матушка Марфа, монахиня. А до пострига она была — Мария, “блаженная Марийка” — её так называли. Она была в нашем Свято-Троицком соборе (это городской храм, находится в центре города). Вернее, она туда приходила. Я тогда совершенно о ней ничего не знала. Она жила в миру, и одета она была в мирское. Но ходила она босичком. И вот я её запомнила по таким проявлениям её святости (а то, что это была святость, — это несомненно): вот она становилась возле дороги, а возле Троицкого нашего Собора дорога такая большая — и идёт очень такое сильное дорожное движение. И вот она становилась возле этой дороги, — водители “на гору” поднимаются и движение как бы немножечко замедляется, — и вот она, значит, одним водителям кланялась в пояс, а другим — кулаком грозила(!).

— Прокомментируйте, прокомментируйте это: как Вы это понимали?

— Ну я так и понимала: что ей было открыто: кто есть кто. Потом она так с людьми: она, вот, общалась с людьми, и рассказывала, кому что полезно для души. Но, прежде чем поговорить с человеком, она его проверяла на смирение: она начинала бегать, бегать, бегать по двору церкви, и за двор церкви — вот как бы сказать, “в мир” выбегала: люди хотят (там площадь большая) по площади, она бегала… А потом она вот побегает-побегает, раз — и села на асфальт… И вот если человек за ней бежал, несмотря ни на каблуки, ни на накрашенные губы, ни на причёски (в основном это делали женщины, конечно же)… и вот если за ней бегали и садились на асфальт (т.е. смеялись люди), то она тогда с этим человеком беседовала уже неприкровенно, не притчами, а обыкновенным человеческим языком. Говорила, что: будешь делать вот так — у тебя получится вот это, а будешь делать вот так — у тебя получится вот это. И оберегала, и рассказывала, и объясняла, и наставляла, и поучала…

Мы с ней общались, и она тоже мне подарила акафист Песчанской иконе Божией Матери. Понимаете, вот как-то и старцы, и старицы, — вот с кем я встречалась, — у всех красной нитью проходит усиленная такая молитва к Божией Матери. Ну, наверное (я так думаю, что) мы уже ТАКИЕ грешники, что только через Мамочку Божию достучимся до Господа.

— Когда это было? В каком году? Простите… Ну примерно?

— Это тоже были 90-е годы.

— Это днепровский Свято-Троицкий монастырь, да?

— Храм. Нет, храм. Это городской храм, да, находится в центре города.

Потом ещё был такой знаменательный случай. Забился туалет в Троицком соборе. И сантехник чистит — прочистить не может, чистит-чистит — ничего не может сделать. И вот она говорит: «Щас! Щас я вам всё прочистию!» Закатывает рукав до самого плеча — и рукой туда! И… вот, понимаете, как Иоанн Дамаскин (я тогда не знала, вот потом это я уже узнала, что он сколько лет он мыл туалеты!..) — вот так вот точно и она. Залезла рукой туда, всё прочистила, без всякой брезгливости, без всякого самомнения, без всякого “что люди о ней скажут или подумают” — т.е. вот этих уже “рамок” у неё уже не было, она жила совершенно другими критериями и в другом мире, отличном от нашего.

— Скажите, как она упокоилась, где лежит её тело, мощи?

— Она перед уже самым упокоением, переходом в вечность, наш владыченька Ириней, он её постриг в монашество с именем — Марфа. И уже перед самой кончиной, я её видела, она ходила в храме, очень тихая, спокойная, строгая(!), умиротворённая, и уже ни с кем, как бы сказать, ну, вот так вот, как она общалась, она уже так не общалась. Она приходила — уходила на солею, садилась там, вот, и там хор пел — и вот она уже обитала, как бы сказать, пред Горним миром она уже была, всё. Понимаете? Т.е. уже мирскую свою дорогу она прошла, и то, что нужно было ей выполнить… (естественно, что Христа ради юродивые — это не отсебятина, это только по благословению вышестоящих духовных лиц — во-первых, а во-вторых — по благословению самого Господа).

— Она была именно Христа ради юродивая, да, Вы так думаете?

— Да. Вот именно Христа ради юродивая — потому что вела она себя не так, как ведут себя простые мирские люди. И ходила она так же, вот как Ксения Петербуржская, в одном и том же ходила всё: ей кто чего что давал… Она не у всех брала(!). А так вот, или кто к ней обращался без вот этой беготни и вот этих вот посиделок на асфальте, то она говорила притчами, и люди, не понимая, пожали плечами и отошли: «ну, не знаю, что там она говорит…» «Говорили, что она — вон какая, а она [оказалась] вон какая…», понимаете? Т.е. только через смирение, только через уничижение [самих] себя могли люди выходить, ну как бы сказать, на прямой контакт [с ней].

— И где эта Марфа… ну, когда она упокоилась? В каком примерно году?

— Вот этого я не знаю.

— И где лежит — тоже не знаете?

— А где лежит — в селе или Васи;льевка или Василько;вка… но это погост нашего Тихвинского монастыря — вот там она похоронена.

— Схимонахиня Марфа, да?

— Нет, она монахиня!

— Просто монахиня. Сначала она была Христа ради юродивая, а потом владыка Ириней постриг её в монахини, да, с тем же именем — Марфа?

— Да. Марфа. Она была Марийка, “блаженная Марийка” — её так называли.


Я хотела сказать, что когда хоронили инока Иоанна, над гробом был большой такой — очень большой до самого неба светящийся столп. Такое чудо было. Ну, и люди к нему едут на могилку, как когда-то к нему приходили в келью, получают точно такую же помощь, и исцеление получают, и утешение получают. И зимой едут, и летом едут. Его не забывают, и наши к нему ездят, наш … [неразборчиво].

— Ирина… Я вот так сейчас вспомнил, там ещё некоторые люди мне говорят, что был в чадах у отца схимонаха Феофана (Зыбко) некий священник Рафаил, чью память тоже пытаются как-то увековечить, что он святой… Вы что-то слышали об этом?

— Да. Но это у инока Иоанна был… Я его сама не знала, но я о нём читала, что — очень достойный батюшка, очень высокой духовной жизни. Тоже был прозорливый. Иконочки его у некоторых духовных его чад уже мироточат. Он похоронен там недалеко рядышком с батюшкой Иоанном. Поэтому к нему тоже едут на могилку, и когда собираются, то у него очень много там духовных чад, потому что он в более поздний период нашей современности. То же самое там часовенку у него такую сделали…

— А Вы не слышали, я просто знаю, что правящий архиерей (наверное, это Ириней) выпустил, что какая-то секта там сложилась рядом с этим почтенным именем? Потому что Батюшка замечательный был, я много о нём слышал…

— Да. Но… люди есть люди, понимаете… Которые по наущению врага рода человеческого то, что было чисто, то, что было свято… “есть некоторые перегибы, — как говорили раньше, — на местах”… поэтому в связи с этим… ну, как бы они не хотят признавать никого и ничего, вот только вот этот батюшка… (пусть меня Господь простит, не в осуждение, а как факт скажу, и больше ничего не хочу говорить, чтобы не поднимать это…).

— К самому священнику, я насколько знаю, ни у кого — из духовенства, из мирян — никогда не было никаких претензий, он был прекрасный батюшка…

— Нет, нет…

— Но, некоторые люди, знаете, у нас в Одессе тоже пытаются извратить вот так память батюшки Ионы (Игнатенко)… Начинают что-то ТАКОЕ выдумывать, ТАКОЕ накручивать, что просто стыдно за них становится… Не за батюшку Иону, — ни в коем случае! — а за этих людей: как они хотят всё мистифицировать… Понимаете?..

— Да. Враг работает. И, к сожалению, люди — податливые, и не понимают… Поэтому, как при жизни гнали — так и после смерти находит враг способы на этих людей клеветать. Вот и всё.

— Конечно. И, Вы знаете, и даже иной раз и на нашей передаче клевещут… Кто-то вчера написал… по-моему, то ли под нашей с Вами беседой, то ли перед Валентиной — тоже из Днепра: «Фу!.. Мерзость!.. Врут!..», — ну, т.е., понимаете, вот так вот… Враг — он работает всегда.

— Так это же очень хо-ро-шо! Это же как лакмусовая бумажка! Это же показатель того, что действительно, что мы на правильном пути!

— Прекрасно! Я уже второй раз слышу за сегодняшний день: моя духовная сестра Фотиния мне точно так же утром прислала такой скан, и говорит: «Значит, на правильном пути мы!..» Вот так! Прекрасно!

— Да! Да!

— Ой, Ирина, Ирина… Как хорошо! Значит, видите: где двое-трое — там и Христос. Всегда. Да.

— Конечно. Да. Конечно, да.

— Так, направлю нашу… А, ещё что-то добавить? Говорите, говорите…

— Нет, я и говорю… я и добавляю, что: Христос посреди нас! Есть и будет!

— Аминь! Аминь! А теперь Вы обещали немножечко… рядом с могилой, значит, схимонаха Феофана (Зыбко) лежит вот та подвижница, о которой Вы говорили, по-моему, Антония, правильно? Монахиня?

— Ан-то-ни-на! Антонина.

— Антонина… Вы о ней в предыдущей программе чуть-чуть рассказали, а теперь откройте нам, Вы сказали, что Вы что-то ещё о ней вспомнили…

— Нет. Не о ней. Вот я хотела рассказать о матушке Марфе.

— А… о матушке Марфе… Но сама Антонина и Марфа — они не были знакомы?

— Нет, нет, нет… Нет.

— Ага… Это разные монастыри, разные… вот…

— Да, да. Мариечка — она же в миру жила, и у неё был свой подвиг… вот этот…

— Я понял. Теперь у меня вопрос… Значит, я вижу, что тема днепровских старцев — она как бы не закрыта, она вообще только на половинку приоткрылась… Итак, новое есть имя — Николай из Синельниково (речь о протоиерее Николае Фесенко — прим.). Это кто?

— Оооооо! Это батюшечка! Родненький наш батюшечка! Это же духовный брат отца Серафима! А вот они как раз общались, они и духом знали друг друга. И он был очень крепкий, очень молитвенный, и очень прозорливый.

— Так… и Вы тоже с ним встречались?

— Да! Я с ним встречалась!

— А почему Вы о нём молчали, почему молчали о нём?

— Ну потому что я с ним просто встречалась… Я с ним не общалась так, как вот духовное чадо. Я с ним просто встречалась в Троицком соборе, вот…. И он меня как схватит за руку — и тянет, и тянет за собой! И тянет и тянет за собой… Я говорю: «Батюшка! Ну шо Вы балуетесь?!» А он: «Та шо, уже побаловаться нельзя, чи шо?» Вот. И это самое… Ну я так понимаю, что он просто меня тянул за собой, как бы показывая, куда мне надо правильно идти. Т.е.: к Господу, к Господу, к Господу! Вот. Вот так вот.

— Вы мне скажите, говорят, что он изгонял нечистую силу из людей?

— Да, он был такой же, как отец Серафим. Да, да…

— К нему очень много людей ездило, я знаю…

— Да! Да… Да… И похоронен он у нас здесь, как раз вот где я живу, на кладбище. Так что я когда на кладбище хожу к моим, — у меня здесь уже и муж на кладбище упокоился, и сын, и папа мой, и свекровь, вот здесь на кладбище у нас, — вот я когда прихожу, я обязательно захожу к нему, сяду на могилочку, поговорю с ним конкретно — что, как да чего, — и потом иду с лёгкой душой.

— А как это кладбище называется днепровское?

— Наше — Игренское. Вот я живу на Новой Игрени, вот наше кладбище — Игренское. Это не городское.

— Т.е. Синельниково — это рядышком село было?

— Это рядышком. Это не село. Это город. Небольшой город. Но это километров тридцать, может, сорок от нас… вот, может, пятьдесят… — вот так вот, я точно не знаю.

— Ну, и много людей, наверное, в день памяти приезжают к этому Батюшке?

— Вы знаете, я не была, я не знаю… Вот этого я Вам сказать не могу. Потому что родственники, ну, дети его похоронили его здесь, поскольку дети живут здесь. А приезжают или не приезжают — я не знаю. Я вот просто, когда бываю у своих на кладбище, я считаю его тоже своим…

— В каком году он примерно упокоился?

— Не могу сказать… Ну, лет, наверное, пятнадцать-двадцать назад…

— Ага… Хорошо. Он именно был старцем, или он был молодой священник?

— Нет-нет, он был такой, как батюшка Серафим (Ольховой), он был старенький.

— Старец. И они были знакомы, да, друг с другом?

— Да, да. Да. Они — духовные братья. Они братья были по духу. Батюшка был исповедником: все-все-все священники наши епархиальные у него исповедовались. Вот это я тоже знаю.

— Ага. Он был духовником епархии. Я понял…

— Да. Да.

— Что Вы ещё хотели рассказать, как-то дополнить?..

— Я хотела сказать ещё об одном батюшке, у нас на кладбище похороненном… Иеромонах Гавриил. Но, к сожалению, что я ни пыталась о нём узнать, — к сожалению, я ничего не узнала… Он родился в 1896 году. Но родился он 10 ноября на икону Божией Матери «Знамение». А усопший он (он прожил восемьдесят пять лет) 7 апреля — т.е. на Благовещение. И тоже прожил очень высокую духовную жизнь, — что я о нём просто знаю, — и исцелял людей. Вот это я о нём знаю. Больше ничего. И кого я ни пыталась что расспрашивать, мне просто сказали, что те люди, которые знали его, они уже все ушли в вечность. Всё. А больше — тоже никто ничего не знает. Но мы на его могилку и с мужем ходили, теперь я одна хожу на его могилку, муж мой сделал ему крест. Я думаю, что Батюшка поможет ему на мытарствах за его доброе сердце.

— Спаси Господи. Конечно. Я уверен в этом, почему… Я недавно имел прекрасную беседу духовную с владыкой Дамианом из Винницкого монастыря в Киеве, и я его спросил. Я говорю: «Вот я починяю кресты на могилах духовенства… Важно это? Заниматься ли этим?» И он там очень духоносно ответил, что это ОЧЕНЬ важно. Поэтому я думаю, что раз Ваш муж ухаживал за памятником такого духовного угодника Божия, то конечно он и на мытарствах приложил очень большую силу, чтобы спасти Вашего мужа. Я в это верю и надеюсь на это и уповаю.

— Теперь я хотела ещё несколько слов сказать… я была знакома (не то, чтобы знакома, а очень хорошо знакома) с матушкой схимонахиней Еликонидой. Это прямая племянница батюшки Кукши Одесского. Племянница его по крови.

— А где она жила?

— А вот у нас, в Днепре.

— Скажите, книг она не писала, нет?

— Нет, нет. Нет. Что Вы… Она была монахиня в миру, и она была как бы старицей под спудом. Люди знали, приходили, она наставляла, научала… Кончина была у неё очень мученическая, тяжёлая. Но есть явления её тоже посмертные. И, что я хочу сказать… у неё в доме, как вот у настоящих — прежних монахов, у неё стоял гроб, уже покрашенный, всё… крест стоял с могилки нашего тоже прозорливого батюшки епископа Кронида, который у нас служил здесь в Троицком соборе. Тоже люди видели, как он ходил по двору, не касаясь земли. И я лично, когда была у него на похоронах (у батюшки епископа Кронида), я приложилась к ручке, и я запомнила навсегда, что рука — не такая, как у покойника, холодная и твёрдая, а мягенькая и тёпленькая ручка. Я была просто поражена! Я когда приложилась к руке, я: «Ооой… Да что ж такое… Разве такое может быть…», — тёплая рука, как, вот, ну, не как у живого человека, но не как у покойника, понимаете? Совершенно мягкая.

— А скажите, о епископе Крониде… где-то житие его можно отыскать?

— Да, да. У него тоже была мученическая кончина. Так что есть о нём книжечка тоже с жизнеописанием…

Я хотела ещё добавить, что у матушки Еликониды на кладбище в кресте (вот в кресте) пчёлки организовали улей. Вот такое чудо… тоже… Вот… Алё?

— Да, да. Я просто представил себе, какая благодать на могиле этой матушки…

— Даааа! Да… Конечно. Вот мы тоже все собираемся в дни памяти, все её духовные чада, мы собираемся там, приглашаем батюшку, батюшка приходит, служит панихиду, мы там все трапезничаем, освящает батюшка водичку тоже, и на могилке мы, и продукты как обычно…, — как и у батюшки Феофана, как и у батюшки Серафима, — то же самое…

— Теперь скажите мне, пожалуйста, мне сегодня с утра фигура отца иеросхимонаха Амфилохия Белоцерковского (Трубчанинова) как-то тревожит, именно: то фотография попадётся, то всё, ну как-то так… то книжку я уже приобретаю (кто-то высылает мне её)… Вы скажите, Никополь — это рядом с Днепром?

— Это не очень далеко… не очень далеко. Но там, без конца, к сожалению, бомбят его.

— Я это да, да, знаю… А скажите, Вы ничего об этом угоднике Божием не слышали — о Амфилохии Белоцерковском?

— Нет, нет. К сожалению, нет.

— Он, видимо, родился, да, где-то около Никополя? А потом уже продолжил своё служение Господу в Белой Церкви. Потому что Никополь (я так вдруг подумал) — это рядом. Сколько километров от Днепра примерно? Ну, примерно?

— Не знаю. Нет, не могу Вам сказать: не знаю… Вот не знаю.

— Ну хорошо. Т.е. этот отец не входил в ореол Ваших знаний, да?

— Нет. Нет. Нет.

— Хорошо. <…> Всё, благодарю Вас, спасения Вашей души желаем! Благодарим Вас, Ирина.

— Всего доброго! И здоровья всем-всем-всем! Тишины в душе и мира в доме! Будьте здоровы!

— Аминь! Аминь.

-----------------

Беседу вёл Сергей Бакуменко