Тайны тринадцатой жизни часть 3
Разбогатевший на приватизации народной собственности миллионер Охапкин хоть и устроился в жизни, хоть и обзавёлся новым окружением таких же, как он, скупых и тщеславных людей, но его всё-таки по старой памяти тянуло к бедным и неустроенным творцам и интеллигентам. Он в глубине души сознавал, что золочёная карета – это хорошо, но золотое перо со временем всё-таки окажется круче. Потому он и не хотел прерывать связь со Смычкиным. Однако денег на двухтомник избранного Охапкин давать не хотел – жаба душила.
Смычкин неоднократно замечал, что Охапкин подсматривает за ним, лезет в тетради с его записями, прочитывает бумажки, которые Владлен вывешивает кнопками на стенку старого комода или на деревянные книжные полки, прогнутые под тяжестью собраний сочинений маститых старокачельских авторов. На этих бумажках он обычно составлял список дел, которые ему предстоит сделать в течение ближайших нескольких дней. И вот в голову Смычкина пришла блестящая идея: он решил использовать любопытство Охапкина.
Однажды в воскресный день Охапкин по обыкновению посетил своего приятеля, небрежно помахивая чётками, выполненными из драгоценных и полудрагоценных камней. Прошёлся по комнате, заглянул на кухню, вернулся к книжным полкам. Деревянные половицы на разные лады поскрипывали под увесистым и тучным гостем, пока он не остановился около обшарпанного комода и не заглянул в список первоочередных дел, которые наметил Смычкин.
Прочитав его, Охапкин удивился и для пущей важности прочёл список ещё раз. Красное одутловатое лицо гостя засияло, но при появлении хозяина Охапкин постарался скрыть это выражение. Он мгновенно заменил его на холодно-равнодушное, на то самое, с каким он, являясь депутатом Высокочтимого Выпендриона, по определённым дням принимал посетителей в присутственном месте.
ЧЁРНАЯ ДЫРА
Владлен Смычкин давно не виделся с инженером Уклейкиным, а тут нос в нос столкнулся с ним на автобусной остановке на улице Нижняя Дебря.
– О, старый друг! – воскликнул Владлен, искренне обрадовавшись неожиданной встрече с инженером. Уклейкин был настроен деловито и на приветливый возглас Владлена словно бы через силу выдавил подобие улыбки и заговорил с поэтом, не останавливаясь.
– У меня новая идея, – сказал Уклейкин, – вот сейчас еду в Утруску, чтобы разыскать там астронома, про которого мне поведал Гарик Закирьянович. Сказал, что мужик умнейший!
– Какая идея посетила тебя ныне? – не удержался Смычкин от расспросов.
– О, брат, сам диву даюсь! – Уклейкин впервые в жизни не захотел выбалтывать новое детище, с которым он не расставался в последние полгода. А проговаривать направо-налево новый проект до его воплощения в жизнь на этот раз Уклейкин зарёкся: слишком велика была ставка на идею, которая, по мнению инженера, должна была преобразить мир.
– Поделись, мыслитель, – стал наседать любопытный Владлен. – Вдруг и я чем-то смогу оказать поддержку.
– Едва ли мне смогут помочь гуманитарии, в моём грандиозном проекте скорее всего была бы нужна поддержка самого Председателя Старой Качели. Уклейкин уворачивался от прямого ответа своего неожиданного собеседника, который ради удовлетворения любопытства поплёлся за инженером, сам не зная куда. Как бы Уклейкин ни уходил от прямых ответов, но надо знать Смычкина: если он сел на хвост какого-то секрета, то пока не выведает всё до конца, ни за что не отстанет. Особенно, если это касалось каких-то открытий.
А Уклейкин упорствовал и неспроста. Очень ему хотелось поделиться с Владленом, его буквально распирало от значимости его открытия. Но было одно важное обстоятельство, что идея его могла быть украденной зарубежными специалистами. И тогда всем его планам придёт кердык. Не раз так случалось, что гениальная мысль, зародившаяся в Старой Качели, находила сначала соавтора за рубежом.
А потом зарубежные СМИ авторство старокачельского гения попросту вымарывали со страниц мировых научных достижений. Он точно знал, что около любого гения всегда вращается круг людей, которые выведывают и выкрадывают чужие замыслы и раньше их автора воплощают мысль в материале или опубликовывают, присваивая её себе… Он этот круг людей называл не иначе, как паразитарий, потому что они именно паразитировали на чужих идеях, не умея генерировать ничего своего.
Правда, Смычкина нельзя было отнести к этому кругу, поскольку он сам являлся генератором идей в своей гуманитарной сфере. Да и не разбалтывал чужих секретов поэт Смычкин.
«Ладно, сейчас приведу его к себе в лабораторию и расскажу вкратце общее направление интересующей меня проблемы», – решил про себя Уклейкин. Так он и сделал. Как только приятели оказались в стенах лаборатории, которую, как выяснилось, не так давно выделили инженеру муниципальные власти Старой Качели, инженер тут же пригласил поэта на чашку кофе. Смычкин с интересом огляделся в новом помещении и с удовольствием принял приглашение «откушать» кофе. Уклейкин сразу взял быка за рога и выдал тираду о горах мусора, которые катастрофически быстро растут во всех регионах, где есть большие города, огромные производственные комплексы, всевозможные туристические маршруты и так далее. Словом, всюду, где развелось человечество, там разводится и мусор.
– Как с ним бороться? – спросит каждый здравомыслящий человек, – а где ответ? Нет ответа, поскольку сжигание и складирование не помогают в деле уничтожения, а только усугубляют положение, отравляя и без того удушающую атмосферу мегаполисов и других населённых пунктов. Никто не знает ответа, а я знаю! – подвёл итог сказанному инженер Уклейкин и для солидности даже потёр ладони.
Смычкин не спешил задавать наводящие вопросы, теперь Уклейкин и сам вошёл в раж и ни за что не остановится, пока не выдаст все аргументы Pro et Contra своего гениального замысла.
Когда особенно нужна была доказательная база, Уклейкин вскакивал со стула и начинал ходить вокруг шахматного стола, за которым и разместились приятели со своим кофе.
А доказывать было что. Ещё бы! На такой способ избавления от мусора, который сделался бичом человечества не только на земле, но и в морских просторах, а с некоторого времени и в космосе. Будь наша планета такая же большая, как Юпитер, мы бы через сто лет и её бы полностью освоили и завалили мусором. Одно ясно – надо удалить мусор, но как?
– Ладно, брат, не томи, – не выдержал Смычкин, отставляя пустую чашку на край стола.
– А вот как! – взмахнув руками, выдал Уклейкин. Надо мусор вывозить в космос. Да, да, в космос! Хватит отпинывать его от своего порога, по принципу: лишь бы от меня подальше, а там хоть трава не расти. И не будет расти! Значит, мусор надо вывозить так далеко, чтобы трава всё-таки росла.
– Это интересно! – даже заёрзал на своём стуле Смычкин.
– И вот тут нужны новые мусоровозы, но не примитивные грузовики с кузовами, что по утрам объезжают жилые дома и собирают дань, а потом эти дары города увозят за пределы и вываливают на радость чайкам и прочей лесной твари, лишённой своей привычной кормовой базы.
– Я понял так, – вмешался в монолог инженера Смычкин, – что за городом будут формироваться космические мусоровозы, доверху набиваться отходами нашей цивилизации и прямиком на орбиту вокруг матушки-земли.
– Я понял так, – вмешался в монолог инженера Смычкин, – что за городом будут формироваться космические мусоровозы, доверху набиваться отходами нашей цивилизации и прямиком на орбиту вокруг матушки-земли.
– Э-э-э, нет! – возразил Уклейкин. Это было бы слишком просто – выкинуть мусор в ближний космос. Тут и без земного хлама предостаточно космического, который становится помехой для дальнейшей работы спутников и станций на околоземных орбитах. В том и гениальность задумки, что я предлагаю нетривиальное решение. Уклейкин при этих словах весь даже как бы вытянулся, лицо его обрело торжествующее выражение, а над его лохматой головой, как показалось Смычкину, засиял нимб.
– Скажи, Владлен, что ты знаешь про чёрные дыры во Вселенной?
– Я знаю, что в чёрные дыры могут попадать небесные тела и бесследно в них исчезать.
– Примерно так и есть, но если быть более точными, то обратимся к услугам Интернета, – Уклейкин включил ноутбук и вскоре выдал описание:
«Черная дыра область в пространстве, возникшая в результате полного гравитационного коллапса вещества, в которой гравитационное притяжение так велико, что ни вещество, ни свет, ни другие носители информации не могут её покинуть».
– Что и требовалось доказать! – продолжил Уклейкин. Если чёрная дыра всё поглощает, но ничего из себя не отторгает, то мусору нашему туда и дорога. Представляешь, Владлен, всё человечество вырабатывает немереное количество отходов, а я нашёл для них не переполняемую урну!
– Да, но наши возможности по созданию космических мусоровозов ещё так примитивны и маломощны.
– Вот, не зря я вовлёк тебя в свои замыслы, ты, Владлен, тут же изобрёл самый точный термин для моего изобретения – космический мусоровоз! Гениальная находка, старик!
– Да я для твоего проекта ещё могу что-нибудь полезное присоветовать. Ты же наверняка хотел сделать космовоз одноразовым, то есть, взял, нацелил его на чёрную дыру, и пропадай лавка с товарами. Ведь так?
– Да, именно так я и планирую вывозить наш мусор.
– Но послушай, Уклейкин, это же нерентабельно – губить вместе с мусором и сам космический грузовик! Не проще ли сваливать груз из него при подлёте к чёрной дыре, а самому кораблю жать по газам и порожняком отправляться на ближайший астероид, на котором предварительно устроить добычу полезных ископаемых. Загрузил ценный минерал на астероиде и махнул на родную планету Земля! И волки сыты и овцы целы.
– Слушай, Владлен, да ты брат, не только поэт. Ты ещё и учёный!
– А как же, конечно, я за рациональный подход ко всяким ресурсам, и, прежде всего, к земным. Сам посуди, если мы с нашей планеты будем только вывозить в виде мусора всякого рода материю, то через какое-то время мы истощим её запасы, а сама планета уменьшится в размерах и сделается такой же крохотной, как Меркурий.
– Ну, ты мыслитель! – вскочил и обнял Смычкина расчувствовавшийся Уклейкин. Вместе мы с тобой такое изобразим и воплотим, что у наших землян никаких премий не хватит, чтобы достойно оценить наш вклад в деле сохранения и процветания планеты Земля!
ОТВЕТ ЧЕМБЕРЛЕНУ
В двух часах езды от Старой Качели, вдоль Ханских прудов вытянулось местечко Утруска. Знатоки утверждали, что название города происходило от древних этрусков, некогда под натиском варварских племён перекочевавших в эти места с Аппенинского полуострова. Жители околотка названием этим и происхождением своим очень даже гордились. К ним нередко наезжали этнографы, дипломированные лингвисты и всевозможные собиратели фольклора и музейных реликвий, которые без конца фотографировали, записывали песни, прибаутки, байки, матерные и бытовые частушки, срисовывали костюмы со свадебных обрядов и во всём пытались обнаружить корни какой-то иной культуры. Для сравнения эти экспедиции ехали в соседнее местечко с названием Усушка, что располагалось по другую сторону Ханских прудов, но к своему вящему удивлению, никакого существенного отличия научные сотрудники не находили. Вследствие чего, учёные пришли к мнению, что и жители Усушки вправе претендовать на преемственность подлинной культуры этрусков, а весь народ, в том числе и старокачельский, по этническим признакам вправе считаться этрусским.
Надо сказать, что городок Утруска, на базе которого во времена всеобщей коллективизации был создан колхоз, породило ещё одну небезызвестную историю. Какой-то сельский активист предложил назвать новоиспечённый колхоз не больше, не меньше как «Ответ Чемберлену». Предложение активиста поддержали в Старой Качели, там его заметили и вскоре пригласили на повышение в Старую Качель. Приехавший в Утруску сельчанин сказал, будто бы повысили их земляка. А глуховатому сторожу сельсовета Дёгтеву послышалось, что активиста повесили. Что тут было в доме несчастного активиста! Рёв стоял до утра. Правда, утром, когда сельсовет открылся, всё выяснилось: земляка повысили и взяли каким-то инструктором. А земляки остались расхлёбывать кашу, которую он заварил. Два названия в одном месте уподобились двум медведям, которым тесно в одной берлоге. Одни жители боролись за сохранение старого названия, которое позволило выявить древнейшие корни всего здешнего народа, а другие готовы были плюнуть на старые корни ради политических и экономических новаций, внедряющихся в их краях. В связи с этим председателем сельсовета был выбран человек, разделявший взгляды старообрядцев, а председателем колхоза стал яркий представитель сторонников всего нового. Хранители старого названия села даже флаг сберегли прежний, который ещё продолжал несколько лет висеть над сельсоветом. Председатель колхоза зазывал сельчан вступать в новое коллективное хозяйство, а председатель сельсовета, чтобы не зависеть сельчанам от колхоза, открыл производство по переработке сельхозпродуктов, а также мастерские по народным промыслам.
Из-за этих споров и разобщённости между сельчанами колхоз никак не мог встать на ноги, и ответ Чемберлену получался каким-то неубедительным. Наверху деяния старообрядцев расценили как саботаж, а тягу к старым корням как политическую близорукость. Последствия были плачевными для всего старообрядческого крыла вместе с председателем сельсовета, которого по старинке называли сельским старостой. На всякий случай, старокачельским руководством было ликвидировано и название села Усушка. Однако оба эти слова оказались более живучими, чем о них думали старокачельские партчиновники. Просто они обрели другое значение и даже стали процветать, глубоко проникнув в основу социалистического хозяйствования. Но это уже отдельная история.
Что касается названия «Ответ Чемберлену», то в годы кукурузной оттепели появился в этих местах новый председатель, который и слыхом не слыхивал про какого-то Чемберлена. Но самое интересное, что на его вопрос к сельчанам «Кто такой Чемберлен?», никто не смог дать ему вразумительного ответа. И только мнение старого большевика было принято к сведению. Из бессвязной речи старика Дёгтева новый председатель понял только, что Чемберлен являлся пламенным революционером, таким же почти, как и Роза Люксембург, и что он приветствовал решение сельских активистов Утруски создать колхоз и прислал им большое революционное воззвание с берегов Темзы, и что ответ ему писали всем колхозом. Отсюда де и наименование «Ответ Чемберлену». Новому председателю название показалось слишком заумным и непонятным для современного колхозника. Тогда он и предложил назвать коллективное хозяйство именем Чемберлена. В местной школе движение подхватили и пионерскую дружину переименовали в «юных чемберленовцев». При школе местные краеведы с участием юных чемберленовцев создали музей, а экспозицию озаглавили «Жизнь и деятельность пламенного революционера Чемберлена». Решено было выделить деньги для написания кантаты о Чемберлене. Пригласили видного композитора и не менее видного поэта-шестидесятника, которые бодро взялись за выгодный заказ. Через три года в правление пришёл черноволосый мальчик в пионерском галстуке и положил на стол председателя энциклопедический словарь с закладкой в конце тома.
– Прочтите, – попросил вежливый мальчик и поправил очки. Читатель наверняка догадался, что этот мальчик в очках был Ося. Председатель открыл книгу и стал читать. Потом ещё раз, и вдруг побледнел. Оказалось, что Чемберлен – это птица ещё та.
– Где этот старый Перун, простите, большевик? – заорал председатель. Я его в порошок сотру!
Но, к счастью, большевика уже стёрло время, а у других большевиков, которые были наверху, время стёрло бдительность. Поэтому на утрускинские чудачества никто не обратил никакого внимания. Тогда председатель собрал правление и без лишнего шума решил вернуть первое название поселения, на что старый люд откликнулся почти равнодушно: «Лучше уж Утруска, чем Берлен».
ИНТРИГА
Охапкин, уходя от Смычкина, ещё раз заглянул в тайник поэта и прочитал список дел, среди которых было означено и такое: закончить роман о достойнейшем человеке, герое нашего времени, Охапкине.
Вот даёт Владлен! Роман обо мне пишет, да ещё в каком виде хочет меня представить в нём – героем нашего времени! И он стал думать, как бы вызвать его на разговор по этой теме да поднажать на него, чтобы быстрее довёл дело до ума, а там тиснуть книгу в шикарном переплёте, да на отличной импортной бумаге, да с золотыми буквами на обложке.
Знавший от Смычкина об интриге с записью в календаре текущих дел, за обработку Охапкина взялся Ося, который обладал небывалым чутьём на любое желание высокого начальства.
Ося придумал, что надо устроить конференцию на тему: «Кем вы были в вашей прежней жизни?» Осе сначала показалось, что люди станут говорить только о жизни, которая у людей прошла в другой, дореформенной Старой Качели. А можно было повернуть разговор и на тему к метафизически другой жизни. А таковые другие жизни знает за собой поэт Смычкин. Отталкиваясь от этого, надо и Охапкину придумать его прежнюю жизнь в качестве богатого промышленника при царе Горохе. И что его прообраз в той жизни с такой же фамилией осуществлял очень большие вложения в культуру и являлся известным меценатом. А потом подвести разговор к тому, что стоило бы возродить эту традицию в Старой Качели, начав её не с какого-то малоизвестного толстосума, а с влиятельного и благородного господина Виктора Кирилловича Охапкина. А первым жестом его доброй воли зафиксировать материальную поддержку на издание избранных работ поэта Владлена Смычкина.
– Слушай, а вдруг Охапкин после издания моей книги потребует с меня роман о герое нашего времени, то есть, о себе любимом? – спросил у Оси после состоявшейся конференции обеспокоенный Смычкин.
Выслушав вопрос друга, Ося с полуулыбкой на лице, задал ему встречный вопрос:
– Ты помнишь анекдот про Ходжу Насретдина, который за большие деньги пообещал эмиру научить осла говорить?
– Ну да, за те десять лет, которые были отведены на обучение осла, Насретдин решил, что, либо эмир умрёт, либо осёл сдохнет, – захохотал Смычкин.
Надо отдать должное: всё, за что брался Ося, воплощалось в жизнь с той удивительной лёгкостью, которая свидетельствовала не о слепой везучести, а об основательной подготовке и осмыслению любого проекта. Всё так и получилось, как было задумано: Охапкина удалось убедить выложить круглую сумму на издание шикарной книги Смычкина. В свою очередь Ося создал в СМИ рекламу бизнесмену Охапкину, о которой он не мог и мечтать.
ВИКТОРИЯ. СЛАДКОЕ ЛОБЗАНИЕ
Владлен сидел на скамейке напротив кабинета терапевта.
Рядом с ним подсела девушка. Читать ему сразу же расхотелось и, сложив в сумку одну из многих нынешних газет, освещающих хилую жизнь старокачельской литературы, поэт Смычкин решил приглядеться к своей случайной спутнице, можно сказать, товарищу по несчастью.
Этой ночью ему снился сон, что он снова молод, красив, беспечен. И к тому же волею судеб его снова занесло в родной альма-матер, где он, к своему удивлению, застаёт неожиданную новацию: будущим поэтам, прозаикам, драматургам и критикам уже со студенческой поры вводится особая мантия, как в старинных средневековых университетах Европы. Это нововведение якобы произошло уже после того, как Смычкин закончил вуз. Повезло тем, кто из его знакомых ещё доучивался там или тем, кто только поступил в него. Он вспоминал сон и одновременно приглядывался к девушке, сидевшей на другом конце скамейки.
Владлену даже показалось, что он именно её видел в стенах альма-матер этой ночью. И там она тоже произвела на него впечатление тем, как она изящно обнимала и искусно целовала его, ещё совсем юного и неопытного. Теперь же оказалось всё наоборот: он был зрелым мужчиной, а она по сравнению с ним – просто девчонкой.
Сложив газету и задёрнув молнию на сумке, Владлен как бы невзначай обронил записную книжку. Девушка легко вскочила и подала ему блокнот.
– Спасибо тебе, красавица, – встал перед ней и, галантно расшаркиваясь, проговорил Владлен. Одновременно он придержал её красивую узкую руку с браслетом из красного дерева на запястье и поцеловал, максимально сконцентрировав в этом поцелуе свою энергетику и сексуальность. Девушка не ожидала такой выходки от этого довольно интересного мужчины и заметно смутилась.
– Что Вас привело к дверям этого заведения, неужели молодые тоже нуждаются в медицинской помощи?
– Да, как ни странно, – развела руками девушка. В этой фразе и в этом движении рук выразились её почти детская наивность и открытость одновременно.
– Владлен, – подал ей руку поэт Смычкин.
– Вика, – девушка вложила свою руку в пухлую ладонь собеседника.
– Я Вас видел этой ночью во сне.
– Как Вы могли меня видеть во сне, если мы наяву встретились только что.
– Перст судьбы, знаете ли. К тому же мы с Вами целовались. Правда, я в этом сне был ещё студентом, а Вы выглядели просто обворожительно.
– Вы очень красиво изъясняетесь, так, по-моему, уже никто нынче не разговаривает.
– Да, Вы правы, нынче многое поменялось. Но мне уже как-то не хочется переучиваться в худшую сторону, постигая уличный сленг.
– Что Вы! Конечно, не нужно этого делать. Всё наносное уйдёт, а красота вечна.
– Какая Вы умница! Редкое сочетание красоты и здравомыслия.
Мне даже хочется продолжить наше знакомство, если это возможно.
– Лично я не против, – сказала Вика.
Непонятно почему, но из кабинета вышла медсестра и пригласила Вику первой. Смычкин решил, что врач от него никуда не денется, и он может сюда вернуться и завтра. Когда Вика вышла от терапевта, то Смычкин подошёл к ней и сказал:
– Я иду с Вами.
– А как же к доктору? Я могу Вас подождать.
– Вдруг я задержусь в кабинете, и Вы не станете меня ждать. Где же я потом смогу Вас найти? Это же риск. Я так не люблю рисковать при общении с такой тонкой материей, как женское сердце.
– В каком смысле не любите рисковать?
– Женское сердце весьма хрупкое создание и к тому же непредсказуемое: сейчас оно отстукивает одни такты, а в следующую минуту совершенно иные, непостижимые моему слуху. Это одна из загадок природы. О, об этом я мог бы говорить часами.
– Скажите, а на что могут жаловаться такие сильные мужчины, как Вы? Что Вас привело к доктору?
– Мне неудобно говорить об этом, но мне необходимо получить бюллетень от врача хоть на неделю и устроить себе отдых, чтобы свободно поработать над будущей книгой. Поэтому я вынужден был съесть семь порций мороженого, чтобы спровоцировать ангину. Не знаю только, сработает или нет?
Вика удивлённо вскинула брови:
– Простите, но как я поняла, Вы писатель?
– Да, это так.
– Но Вы же не должны работать где-то ещё, а только писать книги.
– Так было до реформ, а теперь труд писателя не утверждён законодательно. Поэтому ему приходится зарабатывать деньги на обычной работе, а писать книги в качестве хобби.
– А почему труд актёра или композитора признаётся за труд, а писателя дисквалифицировали?
– Вика, Вы мудрая девушка, и сердце у Вас чуткое. Я очень рад, что познакомился с Вами. При этих словах Владлена щёки девушки заметно порозовели.
– Вы знаете, Виктория, я хочу сказать Вам, что я не только писатель, но ещё и странник, проживший дюжину жизней в разных временах и в разных краях Земли. Честно говоря, я ни одной девушке не говорил о своей жизни, а вот с Вами мне на удивление легко общаться. Мне кажется, Вы меня понимаете с полуслова. Не знаю, сможете ли Вы мне поверить относительно моих жизней?
Когда Вы сказали, что прожили дюжину жизней, я была поражена, потому что впервые встретила человека, который поделился со мной тем, что меня тоже очень волновало. Я всегда чувствовала, что живу не первую жизнь, но поговорить об этом боялась, потому что меня могли принять за чокнутую.
– Ну, слава богу, встретились двое чокнутых! – расхохотался Смычкин. – Хотя, для чистоты эксперимента нам необходимо разлить по бокалам и чокнуться. Тогда всё будет соответствовать регламенту встречи.
– Мне так интересно было бы поговорить с Вами, что я не откажусь от встречи хоть завтра, – сказала Вика.
– А я бы и сегодня мог устроить посиделки, уж больно долго придётся ждать до завтра. Может быть, я такую девушку всю жизнь искал.
Дождавшись выхода Владлена от терапевта, Вика согласилась провести вечер с новым знакомым.
Квартира была заставлена полками и стеллажами с бесчисленным количеством книг, на его письменном столе лежали кипы бумаг, писем, раскрытых книг и блокнотов. Тут же в кабинете стоял стол с компьютером, около которого лежали дискеты, флэшки, журналы, фотографии женщин, коробки с картриджами и письменные принадлежности.
– Какой у Вас творческий беспорядок! – удивилась Виктория. – Мне нравится.
– Какой у Вас творческий беспорядок! – удивилась Виктория. – Мне нравится.
– Вика, я обожаю предметную декоративность.
Только на кухне нашлось место, свободное от декоративности, куда Владлену удалось расставить бутылки с напитками, вазы с фруктами и печеньем, чашки для кофе и рюмки для вина. Доставая из шкафа салфетки, Смычкин спросил у Вики:
– А Вы ноктюрн сыграть могли бы?
– Нет, у меня со слухом слабовато, – ответила девушка, не подозревая подвоха.
– Я пошутил, – засмеялся поэт, – это Маяковский.
– Он тоже был шутником?
– Нет, он был поэтом.
– Я другое хотел спросить, но не решаюсь, вот и перевожу разговор в плоскость юмора.
– А Вы скажите прямо.
– Нет, боюсь задеть Ваше самолюбие.
– Не бойтесь, говорите, я не обижусь.
– Вы, женщины, сначала обещаете проявить готовность к пониманию, а потом всё кончается капризами, а то и полным разрывом едва сложившихся отношений.
– Уверяю Вас, ничего этого не будет. Я постараюсь понять правильно.
– Не знаю, зачем только я рассказал вам о своих планах. Даже неудобно теперь. Смычкин подал девушке бокал с рубиновым вином. Они чокнулись и выпили.
– Ну, хорошо, если Вы настаиваете, то я скажу. У меня к Вам, Вика, будет такая просьба: станьте моей музой, ибо Ваше присутствие в моём доме станет главным стимулом для работы над совершенствованием рукописи моей будущей книги.
– Что Вы имеете в виду под понятием остаться в Вашем доме?
– Я говорю, чтоб Вы остались у меня навсегда.
Поздно вечером, проводив Вику, Смычкин возвращался к себе, полон впечатлений от общения с этой красивой девушкой, чем уподобился порыву ветра, который пролетел сквозь цветущий сад и набрался его живительных ароматов.
ЛАРЕЦ ПАНДОРЫ
Гарик и Ося, слоняясь без дела и без денег по Старой Качели, решили навестить Смычкина. Предложение поступило от Оси:
– Какого лешего мы ходим голодные и холодные по улице, пойдём лучше к Смычкину, посидим у него, всё равно потом надо будет всем вместе идти на поэтический вечер.
– Ты имеешь в виду клуб «Кипарисовый ларец»?
– Ну да! Он сейчас наверняка готовится к мероприятию и пишет новые стихи, высказал предположение Ося.
– Но Владлен не любит, когда ему мешают писать стихи. Выгонит к чертям…
– Не выгонит! Надо будет похвалить его новые стихи, он тут же растает и раскошелится на пару пузырей… Ты что, Смычкина не знаешь?..
Застали они его сидящим в домашнем халате за письменным столом, заваленном бумагами и книгами. Поздоровавшись за руку с Владленом, Гарик обратился к нему:
– Ну что, укротитель рифм, погонщик метафор, укрыватель бродячих сюжетов, какие будут предложения по части нашей нынешней вылазки в поэтический клуб «Кипарисовый ларец»?
– По правде говоря, этот клуб я бы назвал «Ларец Пандоры», там одна чума болотная тусуется… Хоть я вчера и обмолвился о своём желании навестить это заведение, но что-то меня не тянет на эти поэтические ристалища, – уклончиво отвечает Смычкин. – Мне теперь предпочтительнее сидеть дома и работать. Как истинный анахорет, в чём-то я даже стал уподобляться стоику Диогену.
– Да, но Диоген жил в бочке, а у тебя по сравнению с ним настоящий дворец, – оглядывая квартиру хозяина, говорит Гарик.
– Сомневаюсь, что мою утлую лачугу, доставшуюся мне от родителей, рано ушедших в мир иной, кто-нибудь из знатных греков мог бы признать дворцом… Зато я имею возможность укрыться в нём от всех житейских бурь и писать стихи. Вот одно последнее, как раз про выше упомянутого мыслителя. Смычкин берёт со стола тетрадь и читает стихи.
ДИОГЕН
В пусторечьи винил Платона.
Обходиться мог без хитона…
Злым кому-то мог показаться:
– Звал людей я, а не мерзавцев!..
Говорить нам о греке стоит:
Он великий мудрец и стоик,
В проконъяченной своей бочке
Не оставивший нам ни строчки.
Это, в общем-то, и не важно,
Что наследие не бумажно,
Или, скажем так, не дубово…
Но, признайтесь, затмит любого.
Всюду плуты и супостаты…
Подаянья просил у статуй,
Приучая себя к отказам,
Закалял он свой дух и разум.
Ни в какое не рвался братство,
По ошибке был продан в рабство.
И царю он, открытый настежь,
Говорил:
– Ты мне солнце застишь!
– Старик, тебе нет равных! – восторженно воскликнул Гарик!
– Полностью согласен! – поддержал Гарика доселе молчавший Ося! В довершение к сказанному Ося прочитал свой поэтический экспромт:
– Заглянул бы ты в Ларец,
И Ларцу б настал пипец!
– Что, правда понравились стихи? – обрадовался Смычкин.
– Ещё бы! Так свежо, лаконично, неподражаемо! – восклицает Ося.
– Выше всяких похвал! – веско заявляет Гарик.
– Нет, братцы, это надо обмыть! – начинает переодеваться Смычкин, – идём в «Медный таз».
– Праздник будет там у нас! – добавляет Ося, заговорщицки подмигивая Гарику.
КОПАЯСЬ В АРХИВАХ
Как тесны те сны! – думал историк Дубравин. – Верно, всё время повторяются! Либо это общество девчонок, где практически с любой тут же заводишь роман; снится водоём, кто-то из старых друзей, нудная и долговременная подготовка к рыбалке. Потом, как правило, эта рыбалка снова оказывается безрезультатной. А ещё снится путешествие в какую-то дальнюю оконечность, где живут разработчики полезных ископаемых, а дорога к их посёлку обычно пролегает в горах, среди скал и глухой тайги, а сама дорога усыпана яркими и дорогими самоцветами. Местами они лежат целыми кучами, состоящими из больших кусков, сияющими на солнце зелёным, синим, малиновым. Снится и Старая Качель, где прошло детство Дубравина в кругу бабушки и дедушки, матери и младшего братишки. Копаясь в архивах, он даже нашёл своё родословное древо. Оказалось, что тот Великий Хан, который некогда владел этими землями, и в память о котором осталось название Ханских прудов, был его пращуром в тридцать третьем колене. У этого Хана был сын по имени Узункул. Однажды царевич отправился путешествовать в Гиперборею, а в пути заболел, оставил седло и слёг. Пришлось спешиться на берегу реки Ханки. Разбили лагерь из походных юрт, разожгли костры, стали готовить ужин. А Узункул бредил во сне, метался, пока не приснились ему семь высоких дубов с короной из ярких звёзд над ними. И всё это великолепие отразилось в чистых водах полноводной реки Ханки. Высокий Каган, сопровождавший царевича, пригласил прорицателя, и тот, поколдовав над старинными свитками, в которых написаны судьбы, сказал, что это особый знак и исходит он от Всевышнего.
– А что это означает? – спросил у прорицателя Высший Каган.
– Это знак того, что его род пустит в этих землях такие мощные корни, которые, невзирая ни на чьи козни, никогда и никому не удастся искоренить. По возвращении Узункула из похода, с разрешения его отца – Великого Хана, юноше дали новое имя – Дубрава. Так возник род Дубравиных в Старой Качели.
ЦАРЬ ГОРОХ
В одной из своих прошлых жизней Владлен Смычкин сделался свидетелем того, как в Старой Качели явился во власть новый царь. Владлен в ту пору носил фамилию Кнауб, а имя у него было Феодор. И вот он, будучи совсем ещё молодым человеком, был пристроен своим весьма влиятельным дядей на казённую службу при царском дворе. Его должность называлась хартофилакс, то есть письмоводитель или хранитель книг. Он ведал всеми книгами, которые хранились в каменном особняке, похожем на амбар, что стоял на отшибе; у него была амбарная книга описей и большой амбарный замок. Среди множества книг, которые он сортировал и раскладывал по разным полкам, ему попались сказки, которые ходили по странам, куда солнце уходило закатываться. Были в его ведении книги и из тех стран, откуда солнце вставало и начинало своё долгое путешествие над Старой Качелью. Попалась ему книга сказок, и Феодор Кнауб, выкроив время, стал читать про то, как у одного бедняка появился боб, а бедняк его посадил в горшок с землей, и этот боб стал расти. Пророс он сквозь соломенную крышу и потянулся прямо к самому солнцу. Феодор отложил книгу и задумался: «Как же так? Обычный боб растёт от горшка два вершка, а тут вымахнул чуть ли не до самого солнца. Ну, ладно, если бы это был горох, а то какой-то боб». Тогда Феодор, придя на ночлег в свою светёлку, никак не пожелал лечь спать и сел писать новую сказку. Но главным героем этой сказки стал Горох. Зная пристрастия нового царя, которого выбрали всем собором, проводившимся на Гужевой площади, рядом с фонарём, Феодор Кнауб расписал в своей сказке такое чудесное правление, при котором народ никак не угнетался ни царём, ни боярами, ни воеводами, ни тиунами, ни сборщиками податей, а жил в любви к труду, в почитании царя, семьи и воли Всевышнего. Не одну ночь потратил Феодор, пока писалась его сказка, зато, когда она была переписана набело и передана самому царю в виде тугого свитка, изготовленного из тонко выделанной телячьей кожи, то автор этого произведения вкусил подлинное ощущение творческого экстаза. Про такое мироустройство он мечтал с самого детства, а тут вот появилась возможность увидеть эти мечты воплощёнными в реальную жизнь. Как говорилось в народе, сказка ложь, да в ней намёк. Ожидание было на удивление недолгим: в тот же день в его книгохранилище пришли люди из царской стражи и повели в пыточную. Когда на одну ногу уже стали приковывать кандалы, в пыточной оказался и сам царь. Увидев своего главного книгочея, молодой царь проявил любопытство:
– В чём же повинен сей отрок? – задал он вопрос своим стражникам.
Те сослались на решение главного воеводы. Вызвали воеводу. Тот испугался, что царь его ожидает не в своих царских палатах, а ждёт его в пыточном подвале, где из сырых каменных стен, с проступающими всюду серыми разводами селитры, торчали кольца и висели цепи с крюками, предназначенные для пыток. Не веря своим высокопоставленным слугам, царь сам инспектировал существующие государственные службы. Выяснив, за что был привлечён Феодор Кнауб, царь забрал свиток у дрожащего от страха воеводы и приказал отковать книгочея и вернуть его в книгохранилище.
«А что, если и царю не понравится моя сказка, тогда меня точно закуют на все времена, и даже мой влиятельный дядя не сможет вызволить из лап этих душегубов», – думал опечаленный Феодор.
Каково же было его удивление, когда на второй день он получил приглашение на аудиенцию к самому батюшке царю. Никто не знает, о чём шла беседа между божьим помазанником и его книгочеем, но вернулся Феодор со светящимся лицом. Походка его сразу стала твёрдой, выдававшая в нём человека, уверенного в себе и знающего своё место в этой жизни. Сказка Феодора Кнауба разошлась по всей Старой Качели: её переписывали в монастырях и губернских канцеляриях, передавали устно, а чуть позже, когда наладилось книгопечатание, эта сказка про доброго и мудрого Царя Гороха вошла в школьные учебники во всех светских учебных заведениях, во всех бурсах и церковно-приходских школах.
СОБЕСЕДНИКИ
Встретив на прогулке свою ученицу, Михаил Михайлович пригласил Лену Латышеву в дом, чтобы показать ей кошку, которая досталась ему от соседки Пшешковой, насовсем уехавшей к своему мужу в Осьмушку. Поднеся Лене кошку, историк стал угощать девушку чаем. Оглядываясь по сторонам, Латышева спросила:
– А как уживается кошка с вашим хомяком?
– О, это для меня стало проблемой. Не знаю, что и делать с малым зверьком. На той неделе я выпустил его погулять, кошку предварительно спрятав в ванной комнате. Ты не представляешь, что он отчебучил.
Заметив, как у Лены округлились глаза, Дубравин улыбнулся и продолжил рассказ про хомяка Тимошку:
– Этот хулиган перегрыз провод у холодильника. Видите ли, он стал мне мстить за то, что я привёл в дом кошку.
Вдоволь обсудив проделки животных и рассмешив Лену, Михаил Михайлович перешёл к своей любимой теме – к истории Старой Качели.
Здесь Лена проявила интерес и к тому, над чем в данный момент работает учитель. Тогда Михаилу Михайловичу ничего не оставалось, как поделиться самыми сокровенными мыслями, потому что не было в его окружении никого, кто мог бы, пусть даже и не понять, но хотя бы по-настоящему выслушать его. Он стал объяснять девушке, удобно расположившейся в кресле, что такое сомнение и есть ли интерес заниматься творчеством, когда автор так поражён скепсисом. Прежде чем начать писать сколько-то большое произведение, будь это поэма, повесть, роман, человек творческий сразу начинает подвергать анализу всё, что связано с его дальнейшей судьбой. И, прежде всего, его волнует: будет ли оно напечатано? Но если и будет, то не вырежут ли из него наиболее острые и интересные места, без коих оно сразу же потеряет свою значимость. А произведение серое всё равно впечатления не произведёт и имени автору не сделает. Остаётся писать в стол. Но опять же на какое время? А вдруг оно затянется?.. Тогда какой интерес может представлять позднее признание? Да и возможно ли оно, если человечество, особенно его наиболее цивилизованная часть мало-помалу отходит от увлечения литературой да и искусством вообще, заменяя все это убогой массовой культурой. Смущает лишь то, что история Старой Качели кому-то из молодёжи покажется архаичной и утратившей свою актуальность для новой реальности. Есть сомнения, отчего могут опуститься руки.
– Исходя из этого, – продолжил свои размышления вслух Михаил Михайлович, – можно сделать вывод, что человек, поражённый скепсисом, никогда ничего не создаст – слишком много он рассуждает и слишком мало делает. Для настоящей работы в литературе нужна огромная вера в свои силы, убеждение в том, что сделанное кому-то нужно и нечеловеческий фанатизм в желании достичь своей цели. Поэтому я, – Михаил Михайлович задержал дыхание, словно бы раздумывая над фразой, и продолжил, – порываю с сомнениями и всякого рода скептическим подходом к работе и отныне тружусь под наблюдением одной из девяти муз искусства. И ещё под твоим наблюдением, – добавил учитель, с выжидающей улыбкой глядя на свою молодую спутницу.
– Не нужно творческому человеку занимать какие-либо руководящие посты. Восприятие мира и взаимоотношения людей должно быть болезненно обострённым, первозданным, каким обладает достойный внимания, но по несправедливости отодвинутый на второй план, человек. И какой бы бдительностью не обладал идущий на руководящую роль, всё равно его восприятие притупляется лестью окружающих. Поэтому мне важно снова сознательно пойти на какую-нибудь ни к чему не обязывающую работу, чтобы всецело жить своим главным делом.
После этих слов, связанных с алтарём искусств и жертвенным к нему отношением своего собеседника, Лена смотрела на учителя истории как-то особенно лучезарно. И даже задержалась у него на этот раз дольше обычного.
ЭКА
В пору, когда в Старой Качели бурно развернулась кампания по приватизации бывших, уходящих в прошлое предприятий общественной собственности, одному предпринимателю удалось приобрести обувную фабрику «Сапоги-скороходы». Поскольку сапоги этой фабрики не столь скоро ходили, сколь скоро снашивались, то решено было переделать предприятие под выпуск косметики. Инженер Уклейкин, который занимался переоборудованием поточных линий, посоветовал предпринимателю Охапкину наречь обновлённую фабрику коротким и модным названием ЭКА. Но как только у них дела пошли на лад, и об их фирме узнали не только по всей Старой Качели, но и далеко за рубежом, то на фабрику приехала иностранная делегация, главным образом состоящая из юристов, и предъявила иск за использование их брэнда. Оказалось, что фирма ЭКА за рубежом уже существует 165 лет, и зарекомендовала себя, как лучший производитель косметики. Инженер Уклейкин незамедлительно получил втык от руководства фабрики и лично от Охапкина за то, что подвёл фирму под монастырь, предложив в качестве названия чужой брэнд. Но переделывать все вывески и рекламные щиты по обширной территории Старой Качели тоже было делом весьма дорогостоящим. Тогда было решено частично переименовать своё предприятие, прибавив ему отечественное слово, что, во-первых, новоиспеченному фабриканту давало дополнительные очки за проявление патриотизма, а во-вторых, в самом названии прослеживался бы особый шарм, выразившийся в некоторой притягательной самоиронии. В подборе названия на этот раз принял участие Владлен Смычкин. Они посидели вдвоём на квартире инженера Уклейкина, попили пива под вяленых лещей, и название пришло само собой. Из окна виднелась большая световая реклама над зданием косметической фабрики.
– Эту рекламу я лично разработал и собрал, – похвалился подвыпивший инженер Уклейкин.
– Подумаешь, световая реклама! Эка невидаль! – махнул рукой Смычкин.
– Постой, как ты сказал? – воспрянул Уклейкин.
– Эка невидаль, – повторил Владлен.
– Слушай, это гениальное решение! – обрадовался инженер. Так мы и назовём фабрику «Эка-невидаль».
Такого наименования в мире косметики уж точно ни у кого нет!
С того дня новое полное название «ЭКА-невидаль» надёжно закрепилось в сознании старокачельцев.
ИЗ ДНЕВНИКА СМЫЧКИНА
Поехали с Осей на рыбалку на мотоцикле с коляской. Вместо сиденья на коляске Ося сделал деревянную площадку для грузов. На ней закрепили разборную алюминево-резиновую лодку. Хохоту было с ней. Я говорю Осе:
– Пока рыбачим на лодке, мотоцикл угонят. Кинемся мотоцикл спасать – угонят лодку. Так и вернёмся домой ни с чем.
Ося спрашивает:
– Какую обувь наденешь?
– Желательно бы ласты. – говорю я.
– Боишься, что не выплывешь?
– А то!..
С лодки и не порыбачили. Ветром замотало, а якоря не было. Переплыли по Ханскому пруду к дороге, и на камышистом и довольно топком берегу пристроились ловить.
Поймали трех окуней. Один Осе на малька попался, а два других на мою удочку – на рыбье мясо.
Второй был приличный. Как сиганет в сторону, аж леска «запела» об воду, и когда я тянул его из глубины, то своей снастью вторую леску зацепил. Из-за неё окунь повис над водой, да так, что я его кое-как довёл, чтобы он угодил в лодку. Тут Ося и снял его. 29 сантиметров был длиной. А вес так и не удалось измерить. Два раза у меня кто-то уходил со щучьей жерлицы. Один раз хищник завёл под корягу. Спасал леску и сломал крючок. Ужасно обидно было. В следующий раз точно поймаю, я запомнил, где эта щука живёт.
С лодки и не порыбачили. Ветром замотало, а якоря не было. Переплыли по Ханскому пруду к дороге, и на камышистом и довольно топком берегу пристроились ловить.
Поймали трех окуней. Один Осе на малька попался, а два других на мою удочку – на рыбье мясо.
Второй был приличный. Как сиганет в сторону, аж леска «запела» об воду, и когда я тянул его из глубины, то своей снастью вторую леску зацепил. Из-за неё окунь повис над водой, да так, что я его кое-как довёл, чтобы он угодил в лодку. Тут Ося и снял его. 29 сантиметров был длиной. А вес так и не удалось измерить. Два раза у меня кто-то уходил со щучьей жерлицы. Один раз хищник завёл под корягу. Спасал леску и сломал крючок. Ужасно обидно было. В следующий раз точно поймаю, я запомнил, где эта щука живёт.
«КОНТРАПУНКТ»
К Смычкину обращается его возлюбленная:
– Разве ставится запятая между индексом и названием города?
– Ставится, конечно.
– Но тогда запятая должна ставиться между числом, месяцем и годом.
– Нет, это дата, и она рассматривается как одно предложение.
– А мнение народа учитывается?
– Мнение неграмотного народа не принимается в расчёт.
Тогда возлюбленная начинает сталкивать Смычкина с кровати.
Вдруг раздаётся телефонный звонок в номере гостиницы, где остановился Смычкин. Он набрасывает халат на голое тело и идёт к аппарату.
– С кем имею честь говорить? – спрашивает Владлен.
– Владлен Валерьянович, с Вами говорит директор издательства «Контрапункт» Мирча Заозёрный. Мне поступило предложение из департамента от господина Корнеева, на предмет издания вашей книги. Не могли бы мы с Вами увидеться в удобное для вас время и обсудить этот вопрос?
– Отчего же не увидеться, если у меня давно назрела необходимость в выпуске однотомника избранных стихов?!
Встречу назначил Владлен на пять вечера в кафе «Медный таз». И сразу сказал при этом, что издатель, как бы он ни сетовал на судьбу, в сравнении с писателем всегда пребывает в более выигрышном положении, а значит, ему и платить. К тому же добавил, что для квалифицированного разговора с деловым партнёром он пригласит и свою секретаршу, разбирающуюся в делопроизводстве и юриспруденции. Мирча Заозёрный возражать не стал, более того, он даже выразил восторг, что его предложение принято, и обещал быть в условленном месте точно в назначенный час.
– Кто это был? – интересуется возлюбленная.
– Деточка, – это звонил крупный издатель, – не знаю, что получится с ним в будущем, но один хороший вечер в кафе «Медный таз» нам сегодня обеспечен. А там, Бог даст, мы его и уконтрапунктим.
– Что значит, уконтрапунктим?
– Избранное моё тиснем в издательстве «Контрапункт».
ГРИН-ПЁС
Грин-пёс – общество по охране старокачельских собак. Узнав, что Смычкин – поэт, литератор, люди из общества Грин-пёс предложили Владлену Валерьяновичу помочь в создании своей газеты. Они уверяли поэта в необходимости такой газеты, потому что в обществе происходит дегуманизация, душевное очерствление, и такой печатный орган послужит возвращению любви не только к ближним своим, но и к четвероногим друзьям, которых человек приручил, а теперь бесконтрольно вышвыривает животных на улицу. В результате долгих уговоров и дебатов Смычкин согласился участвовать, но без каких-либо сидений в редакции. Начали с того, что Смычкин придумал название газеты, с которым все согласились. И вот в Старой Качели вышел первый номер газеты «Собачья жизнь». Необычное название сразу привлекло читательский интерес, что у сотрудников Грин-пёса вызвало желание устроить подписку среди населения на данное издание.
Когда Гарик Милютин узнал, что Смычкин согласился сотрудничать с сомнительной организацией, занимающейся якобы защитой животных, он покрутил пальцем у виска и сказал:
– Ума нет, считай калека. Скажи на милость, на кой ляд тебе портить отношения с Юстинианом, а через него и с самим Председателем? Ты что не знаешь, на чьи деньги существуют эти организации? А ты им ещё и название для их газеты подсуропил: «Собачья жизнь»! Мы тут с Осей печёмся о тебе, в люди выдвигаем, а ты по природной глупости своей то и дело фортели выкидываешь, отчего весь наш труд насмарку.
– Одной зуботычиной больше, одной меньше, какая разница! – отмахивается Смычкин.
– Да уж. – ворчит Гарик. – С этим барышом находишься нагишом.
ПРОИСКИ НЕДРУГОВ
Враги нередко приходили войной на Старую Качель. Они имели вышколенные регулярные войска, которые регулярно получали пинка под зад. Они возмущались и подыскивали доводы, доказывающие, что на стороне их противника всегда возникали обстоятельства, благоприятствующие им. Одни враги уверяли, что причина их проигрыша заключалась в том, что провалился лёд под одетыми в латы рыцарями, другие выражали недовольство болотами, в которых утонула их летучая степная конница, третьи всю вину валили на лютую стужу, которая прогнала их с почти что покорённых старокачельских земель.
– А кто вам велел до самых холодов топтаться около наших крепостных стен, – отвечали старокачельцы. – Вы же грозились за лето нас одолеть, вот и одолевали бы, а не торчали без дела до самой зимы.
Драться старокачельцы умели отважно, как говорится, по принципу: или тычинка вдребезги, или пестик пополам!..
Но враги не унимались. Они обвиняли старокачельских воевод в том, что они обманным путём поставили войска так, что солнце светило им в глаза и мешало разглядеть, с каким по числу войском им приходится сражаться. А результаты последней большой сечи вообще решили оспорить в международном суде, который сами и создали. Они заявили, что старокачельцы дрались нечестно, а с применением допинга.
– Какой допинг! – возмутились старокачельские военные адвокаты. – Не было никакого допинга.
– А сто граммов наркомовских перед каждым боем?
Возразить было трудно, потому что эти несчастные сто граммов водки фигурировали во многих сценариях фильмов, романах, песнях, написанных по следам той войны.
Принято было решение о пересмотре результатов победы, то есть, проще говоря, победу старокачельцам не засчитали, вывезенные по репарации ценности заставили вернуть прежним владельцам, а участников той военной компании дисквалифицировали на всю оставшуюся жизнь. Как говорится, победили не мытьём, так катаньем, а точнее не битьём, так капаньем.
РОЗЫГРЫШ В УТРУСКЕ
Гарик нахально подмигнул женщине, которая пришла к Смычкину. Та покрутила хвостом и вышла из смычкинского номера и пошла с Гариком. Ося оставался недолго и вскоре ушёл к себе. Смычкин часа два искал подругу и Гарика, но бесполезно. На другой день Владлен говорит:
– Ты куда увёл мою Глашу?
– Послушай, старик, не задавай глупых вопросов. Лучше ответь: она у тебя ночевала?
– Ночевала, – нерешительно промямлил Смычкин.
– Ну и всё. Поимел сам, так поделись с другом.
– Какой ты мне друг? Друг называется, увёл бабу, да ещё в друзья набивается.
– Все друзья такие. Только не спорь, старичок. И, вообще, одному вопросу нельзя уделять столько времени и внимания.
На другой вечер Смычкин опять привёл женщину, и опять Гарик уже в присутствии Владлена нагло подмигнул даме. Та хихикнула и ответила тем же. Смычкин тут же подхватил её под руку и повёл к себе. Гарик громко захохотал вслед. Спустя пару минут он вскочил и быстрыми шагами направился в буфет, где уже сидел Ося, накупивший кефир, коржики, варёное яйцо и чай с джемом.
Гарик подошёл к другу:
– Слушай, – ткнул он Осю кулаком в грудь. Смычкин опять закадрил разведёнку. Давай похохмим.
– А как? – прекратив жевать, спросил Ося.
– Держит нас на хлебе и воде, а себе и даме он богатый стол накрывает с вином. Вот мы и вынудим его поделиться!
– Он же не пустит, когда с женщиной. Ты что, Владлена не знаешь?
– Пустит.
– Тогда помоги мне справиться с этим, – Ося пододвинул другу яйцо и чай.
– Надо быстрее, – отхватывая мощными зубами ломоть белого хлеба пробубнил Гарик. – А то он уже наверняка разливать начинает. Вскоре парни вышли из гостиничного буфета и торопливо зашагали по коридору на второй этаж. Под ногами скрипел отслоившийся паркет. Возле холла с диваном и фикусом Гарик хлопнул по плечу Осю:
– Стой здесь, я поищу горничную.
Минут через пять он привёл с собой тучную женщину в синем халате.
– Вот здесь, – показал Гарик на дверь, где остановился Смычкин.
Сам шмыгнул за угол и вместе с Осей сел на диван, заговорщицки толкнув его локтем в бок.
Ося улыбнулся:
– Ну, ты и плут.
Горничная тем временем начала стучать в дверь номера. За дверью стояла тишина.
– Притаились, – заметил Гарик, вскакивая с продавленного дивана и выглядывая из-за угла.
Тогда горничная пробасила требовательно и настойчиво:
– Откройте немедленно, у нас не положено приводить женщин.
– В чём дело, – высунулся взлохмаченный Смычкин. – Я один в номере.
– А я вот сейчас проверю, – подалась вперёд могучим торсом горничная, отчего у Смычкин, боящегося любого административного тона, ёкнуло под ложечкой, он услужливо отступил внутрь.
– Ага, вино, и стол накрыт на две персоны, – взревела горничная, как пожарная сирена, отчего Смычкин совсем лишился дара речи.
Но тут в дверях появился Ося и, постучав об открытую дверь, спросил вежливо:
– Простите, здесь проживает поэт Владлен Валерьянович Смычкин?
– Да, это я, – обрадовался хозяин номера. – Проходите, товарищ редактор. Я ждал Вас.
– Так это Вы гостя ждали? – спросила с отзвуками металла в голосе горничная.
– Да, как видите. Просто Вы так внезапно явились, что я просто растерялся, – стал оправдываться Смычкин.
– Проходите, пожалуйста.
Ося, оглянулся на уходящую горничную и учтиво попрощался с ней кивком головы. Только полы синего халата горничной скрылись за обшарпанным углом коридора, как в номер Владлена влетел Гарик, при виде которого у Смычкина вытянулась физиономия.
ПРОШЕНИЕ
Михаил Михайлович приглядел место для строительства дома и решил попросить Председателя Старой Качели дать ему этот участок. Причиной тому послужил сон, который историк увидел в ночь под пятницу, и, проснувшись в четыре утра, стал вспоминать его и записывать. Сон был связан с тем селом, в котором он некогда родился, и которое мало-помалу влилось с годами в пределы Старой Качели, сохранившись лишь названием одной из её улиц, – Таволга.
Во сне Михаил Михайлович осознавал себя уже немолодым человеком, засидевшимся в холостяках и почти утратившим надежду на то, что он однажды встретит ту самую, которая, по его мнению, должна стать его лучшей подругой, его избранницей от Бога, и, наконец, матерью его детей. И вот во сне судьба свела его с такой девушкой, которая очень заинтересованно подошла к нему, внимательно слушая рассказ Михаила Михайловича об очередной загадке Старокачельских монархов, который он повёл в одной молодёжной компании, пригласившей его на какой-то семейный праздник. Девушка эта была вся из себя ладно скроенная, гладкая, круглолицая, с живым румянцем; а её карие глаза он смог разглядеть только тогда, когда случайно поймал её взгляд на себе. Он чувствовал этот взгляд, но стоило Михаилу Михайловичу посмотреть на девушку, как она уже успевала опустить глаза на сложенные на коленях руки. Тогда он любовался её волосами, которые слегка вились и спадали тяжёлой прядью на левую грудь. На концах этой пряди волосы были слегка завиты и придавали ей особую оригинальность. И девушка эта очень напоминала ему студентку Лену. Не дожидаясь конца праздника, Михаил Михайлович позвал девушку на улицу, а вскоре они оказались на той горе, где в пору его детства стояла их сельская школа. Он вёл её по своим местам и показывал, где что находилось в те годы. Они стали спускаться со школьной горки, и девушка, которая шла позади, вдруг прижалась к нему, внезапно остановившемуся, чтобы ещё раз посмотреть на знакомый пейзаж с высоты. Она прижалась к нему не из-за инерции, а потому, что ей так захотелось, и это было великолепно, потому что от этого прикосновения исходила теплота и нежность, а ещё и желание обрести твёрдую опору в жизни.
Выяснилось, что Михаил Михайлович на школьной горе оказался не случайно, и что он живёт в большом доме вместе со своей бабушкой, которая является любимицей всей их семьи. В доме много просторных комнат, где расположились и сёстры с матерью, и дедушка с бабушкой, и сам Михаил Михайлович с женой и детьми. Жена его – та самая девушка, которая прильнула к нему во время их первой прогулки, а это было так недавно!
Бабушка уже нянчит правнуков, то есть его детей, и тех, что постарше водит в школу, которая находится на старом месте, как во времена его детства. У них огромный сад, где много яблонь и абрикосов. Бабушка любит этот дом и сад. Она обожает своих правнуков, учит их уму-разуму.
Но у Михаила Михайловича в доме случилась и беда: умирает его мама, и все вокруг в шоке. К этому семейному горю прибавилась ещё одна проблема: местный муниципалитет прислал свою сотрудницу, которая предъявила документ на изъятие дома и сада у его семьи. Причина заключалась в том, что дом оказался записанным на маму, а она не успела сделать завещание на сына. Теперь надо переезжать в другое жилище, которое предоставит муниципалитет. Бабушка в слезах, и просит Мишу что-то придумать и постараться сохранить за ними этот дом и сад. Она говорит ему, что любит эту горку, с которой открывается прекрасный пейзаж на озёра, на петляющую внизу дорогу, на посёлок, утопающий в зелени садов. Она говорит, что здесь тихо, ей нравится жить вдалеке от шумных улиц, нравится ухаживать за яблонями и абрикосами. И школа тут рядом, где Миша учился, а теперь учатся его дети. Она будет очень сожалеть, если семья покинет всю эту благодать.
Он проснулся и долго осмысливал увиденное, а потом весь день его не покидало чувство вины перед родителями, волю которых он не исполнил до сих пор, занявшись погоней за какой-то химерой славы. К тому же для них он ничего не сделал при их жизни: мог бы заработать денег и свозить их на тёплое море, за границу, дать им отдохнуть на курорте, облегчить их муки, когда они стали нуждаться в помощи. Стыдно было Михаилу Михайловичу за себя, как он всё время казнился! Тут вот и возникла идея, что он построит дом на этой горе.
Когда он пошёл в муниципалитет и объяснил в одном кабинете о цели своего визита, то женщина посоветовала пойти на третий этаж: «Там Хренского спросишь».
ИЗ ДНЕВНИКА СМЫЧКИНА
Кем я только не был в своей прежней жизни! Разве что не был королём и сторожем сада. А так и рыбаком был, и виноделом, и философом. Мотался по всем уголкам Старой Качели в качестве купца, заготовителя пушнины, коммивояжера по распродаже фабричных изделий: утюгов, лопат, серпов. Но это было в моей предпоследней жизни. До этого я был писарем у главного Старокачельского тиуна, который вечно доставал меня своими расспросами: сколько раз в эту ночь я удовлетворил свою женщину. Я, конечно, не говорил ему, что делал это по молодости лет довольно много раз, но отвечал уклончиво, что устал на работе, и толком ничего не вышло. И добавлял для убедительности, что женщина моя из-за этого даже завтраком не накормила. Сердобольный тиун Макарий препровождал меня в трапезную и просил повара в засаленном переднике и огромном белом колпаке накормить меня «от пуза», иначе из меня работник никакой. Это происходило не то в девятой, не то в десятой жизни. Обычно всякое воспоминание о прежних жизнях стирается начисто, иначе человек будет набираться ума и, не дай Бог, простите меня за каламбур, превзойдёт самого господа Бога. Не превзойдёт, конечно, но чиновники из Небесной Канцелярии делают это со всеми нами из предосторожности. Там тоже полно перестраховщиков разного рода. Вот только со мной у них прокол получился. Перед удалением памяти сразу после первой моей жизни я успел перехитрить того, кто должен был проделать со мной эту гнусность. Но как я это сделал, не признаюсь ни за какие коврижки. Тогда все начнут сохранять память, и неизвестно, что потом из этого выйдет. Во всяком случае, мне эту уловку тоже не удастся проворачивать перед очередной утилизацией моей телесной субстанции. Первая жизнь подарена была мне ещё задолго до строительства египетских пирамид. Дикость вокруг бытовала несусветная: запросто и зверь мог сожрать, и свои же двуногие собратья то и дело норовили оттолкнуть от жареного на огне быка, чтобы самим больше досталось. Даже вспоминать не хочется, насколько это всё было жутко и бесчеловечно. Собственно, более-менее приятные воспоминания начинаются для меня с третьей моей жизни, когда я влюбился в дочку моего хозяина гончарной мастерской, в красавицу, какую ни один месяц надо было бы поискать в самых дальних пределах Старой Качели.
Тогда я жил в Микенах и являлся греком. Вечерами, когда хозяин возвращался с рынка после продажи глиняных ламп, горшков и амфор, он устраивал семейный праздник. Его полногрудая жена Афродита, по-домашнему Фрося, выносила большой кувшин вина, которое обычно разводили водой и разливали в серебряные чаши. Дочь гончара сидела на шкуре вепря напротив, сложив ноги калачиком. Её белая туника была короткой, что давало мне возможность любоваться её красивыми бёдрами. Иногда она раздвигала ножки, и у меня появлялась возможность видеть нечто такое, от чего бросало в дрожь. Вот в один такой августовский вечер я воспользовался случаем, да и увёл девушку в сад. Звали её Сильфидой. И довелось мне с ней провести только один несказанный вечер. Не в одном веке и не в одном краю искал я любимую девушку, с которой меня разлучил хозяин, сдав поутру стражникам за нарушение обычаев. Меня сослали на галеры, с которых в той жизни я уже никак не смог вернуться в Микены, дабы отыскать возлюбленную. С тех пор все последующие мои жизни были одним сплошным поиском моей Сильфиды.
Самое обидное было то, что я находил её, и мы довольно быстро узнавали друг друга. Она была умна и прозорлива. Видимо, она тоже умудрилась сохранять память прежних перевоплощений. Да, мы виделись с ней несколько раз в ряде последующих жизней. Так, родившись и оставшись жить в местечке Брно, я встретил седую старуху, возвращавшуюся с пастбища и гнавшую впереди себя стадо коз. Она размахивала длинной палкой и покрикивала на отбивающихся от стада козлят. Когда я пригляделся к ней внимательней, то тут же узнал Сильфиду. Никогда бы не подумал, что из той прелестной девушки моя подруга вдруг преобразится в такую согбенную старушку с клюкой. Я ужаснулся от увиденного и быстро зашагал прочь. Вечером я не мог заснуть и всё думал о том, что я по сути дела совершил гадкий поступок: я предал свою возлюбленную, испугавшись её внешности. И я тогда испугался, что в другой раз она тоже поступит подобным образом, когда мы поменяемся местами, то есть она будет юной и очаровательной, а я старым и непривлекательным. О, с каким презрением воззрит она на меня – седого и облезлого! Конечно, я не оставался один после неудачных поисков Сильфиды. Обзаводился семьёй, жил, забываясь в суете и хлопотах. И только иногда прорывалась невыразимая тоска по той единственной, без которой смысл жизни терялся окончательно и бесповоротно. Я скисал, ударялся в пьянство или пускался на поиски любовных приключений. Чаще всего находил отдушину в путешествиях, где обыкновенно и заканчивал очередную неудачную жизнь. Однажды я увидел и узнал её, и мы оказались почти одинаковыми по возрасту, но она была замужем. Мы стали встречаться с ней, но по закону тех времен её, как изменницу, казнили инквизиторы. Случилось это в средневековой Португалии, когда я вернулся на своей каравелле после трудного похода в юго-восточную Азию. Я увёз туда миссионеров, которые пытались распространить католицизм среди народа, который позднее назовут вьетнамцами. На обратном пути наши трюмы были заполнены тюками китайского шёлка, индийских драгоценных камней и цейлонского чая. Всё это пользовалось у нас на родине большим спросом. Шёлковые платья я заказал и для своей возлюбленной, что и послужило поводом для ревности со стороны мужа – человека весьма богатого и влиятельного. Он не пощадил свою жену, то есть мою Сильфиду, сдав её служителям инквизиции.
Была ещё одна жизнь, если её можно так назвать, когда я увиделся с Сильфидой. Надо сказать, что и её и мои имена менялись в зависимости от того, в какой оконечности великого Старокачелья мы оказались, поскольку всюду были свои нравы, обычаи, своя религия и порядки. Мы увиделись с ней на одной из баррикад взбудораженного революцией Парижа. Звали её Жанной. Я был художником, и, несмотря на то, что мне перевалило за сорок, я ещё умудрялся за день оббегать половину Парижа в поисках персонажей для своих карандашных набросков. Людей невозможно было узнать – насколько они преобразились в горячности, вызванной желанием воскресить справедливость. Лица были одухотворёнными, их можно было писать маслом, акварелью, углём – это был апофеоз торжества красоты и духовности. Жанну я встретил на баррикадах, которые соорудили из домашнего скарба и церковной утвари, перегородив улицу Лафонтена. Она была младше меня лет на пятнадцать, но я узнал её и тут же сделал пару карандашных набросков. Приблизиться к ней долго не решался – настолько был ошарашен её поведением. Жанна была взбудоражена успехом: только что была отбита атака королевской гвардии. Она тушила вместе с остальными защитниками загоревшуюся от взрыва снаряда левую часть баррикады, примыкавшей к стене обувной мастерской. Жанна вместе с другими бегала с деревянным ведром к пруду и плескала мутную воду на пылающую груду утвари. Огонь с минуты на минуту мог перекинуться на ветхие дома, и тогда Париж неминуемо подвергнется ещё одной беде.
Мне стоило больших усилий отвлечь её от этого, как мне казалось, бессмысленного занятия и увести девушку к себе в мансарду. Она была безумно рада этой встрече, но истинного наслаждения я не получил. То ли сказывалась разница в возрасте, то ли Жанна слишком была возбуждена и увлечена идеей революции и почти не принадлежала сама себе. В этой ситуации рассчитывать на её взаимность у меня не было никакой возможности. Должен признаться, что эта встреча всё-таки внушила мне какую-то надежду на последующую возможность увидеться, но теперь уже в очередной новой жизни. И встреча эта произошла. И произошла она в Усушке, когда я сидел в поликлинике и ждал очереди на приём к врачу. Кто бы мог подумать, что я проделаю такой огромный путь, прежде чем найду свою Сильфиду, причём застану именно такой, какую оставил её в Микенах, в доме хозяина гончарной мастерской. Поговаривали, что она была родственницей самого царя Агамемнона, одного из участников Троянской войны. Но в ту пору мне это было безразлично. Я думал о любви, не предназначенной для счастливой, земной жизни. И сам я, хоть и не юноша, но ещё достаточно молод, чтобы не отвратить её от себя. Ныне она обрела новое имя Виктория, новые изысканные манеры, причёску и одежду, однако в сегодняшней Вике отчётливо просматривается моя прелестная Сильфида. Вот только теперь я обрёл смысл жизни, а точнее говоря, смысл всех моих жизней вместе взятых.
ЗА ШАХМАТНОЙ ДОСКОЙ
«Мир, как шахматное поле, и король один против всех», – думал Председатель Старой Качели, который усматривал аналогии подчинённых ему людей с фигурами на шахматной доске. Он вглядывался в эти фигуры и думал, как мудро расставил их изобретатель игры! Как точно он раздал им роли в этих боях всех против всех.
И надеяться решительно не на кого. Вот они все плотной стеной закрывают короля, а уверенности нет решительно никакой, что в нужный момент эти фигуры не начнут выпадать из игры. Одни прикидываясь, что не смогли защитить, другие заранее решив сдаться, чтобы не слишком сильно являть усердие за своего короля, дабы вызвать уважение и найти защиту у короля противников. И ходы у этих фигур только весьма определённые: одна может ходить по прямой, другая – по диагонали, третья – бестолкова и даже абсурдна со своим ходом буквой «г», вообще непонятно, где она окажется в следующую минуту. И только стоящая рядом королева может ходить, куда ей вздумается. Да, решительно не на кого положиться на этой доске, так вот если только оказаться в окружении пешек, да какой-нибудь преданной тебе ладьи, которые будут сдерживать натиск противника до последнего, прикрывая любимого короля своими телами.
ПОСТОЯТЬ ЗА ДРУГА
Друзья оказались в приёмной издательства «Контрапункт». Но директор Мирча Заозёрный ещё не появился, поскольку застрял в пробке, о чём поведала его секретарша. Сама эта миловидная девушка ушла приготовить кофе для директора и для его гостей. Сидеть Владлену надоело, он встал и подошёл к зеркалу. Сбоку от него стоял диван.
Расчёсывая длинные белые волосы своей золотистой расчёской, Смычкин обратился к Гарику, возлежащему на диване:
– Скажи, Гарик, ты можешь постоять за друга?
– За друга кому угодно рога обломаю, – ответил Гарик.
– Да нет, никому не надо рога ломать. Ты просто встань с дивана и постой за друга, а я полежу, – говорит Смычкин.
– Ну, ты мудёр, брат Владлен! Долго думал?..
– Экспромт, который возник на ходу.
– Тогда пусть и хозяин экспромта побудет на ходу, если ему в этом положении лучше думается, – сказал Гарик и ещё удобнее разлёгся на диване.
БАТЮШКА
Царь Горох ещё и тем славился в народе, что никакой отдельно взятой культуре не давал главенствовать на огородных грядках. Всякие овощи и зелень, будь то морковь или репа, чеснок или картофель, укроп или хрен, капуста или лук, свёкла или горох – все имели своё предназначение, и всем им давалась одинаковая возможность для проявления своих плодоносных способностей. Всем предоставлялись одинаковые условия: вдоволь удобрений отпущено, система орошения организована, селекция семенного фонда продумана до мелочей.
Случалось, что иные землевладельцы, исходя из своих особых соображений, начинали больше грядок, земельных наделов, полей и других посевных площадей отводить тому же гороху, но сам царь Горох не приветствовал подобных инициатив. Он всем давал понять, что существует порядок, основанный не на мелком подхалимаже, а на самой обычной целесообразности. В отдельных округах Старокачелья находились такие управленцы, которые все отведённые под сельхозкультуры участки и наделы засевали горохом. Это вызывало недовольство у местного населения и наносило вред, как в хозяйственном плане, так и в моральном: люди начинали осуждать царя, что он якобы лоббирует свою родовую культуру, а все остальные игнорирует и попросту выживает с полей и огородов. За подобные перегибы царь Горох серьёзно наказывал руководителей, повинных в таких злоупотреблениях, и лишал их должностей. Но вот не стало великого праведника на царском троне, и всё покатилось в тартарары. После царя Гороха уволенные руководители снова оказались на высоких должностях и начали мстить царю, и начисто уничтожать горох, признав эту культуру вредоносной. Они обвинили царя во всех смертных грехах, умалчивая о том, за что именно наказывал их мудрый царь. Горох в одночасье сделался неугодным. Горох стали выскребать, удалять и вымарывать из всех растительных орнаментов и натюрмортов, фресок, флорентийских и греческих мозаик, украшавших внешние убранства и интерьеры дворцов и каменных палат. Заменили герб, который венчали колосья пшеницы и ржи, обвитые стеблями созревающего гороха. Отменили свадебные обряды, где нарядно одетых жениха и невесту многочисленные родственники, шаферы и гости осыпали горстями гороха, что символизировало сохранение верности, а также сулило достаток и благополучие в семье. Удалили из оборота наградные знаки и монеты, которые были отлиты при царе Горохе. Запретили песни, в которых воспевались благородство и многомудрие бывшего царя. И, как водится, переписали учебники для бурсаков и гимназистов, в которых прославлялись времена правления царя Гороха и все его реформы, благодаря которым Старая Качель поднялась на невиданную высоту в глазах не только своего народа, но и вечных её недругов. Недруги тоже не дремали и с помощью подосланных людей стали осуществлять подрывную деятельность на всех направлениях по деструктивному воздействию на умы доверчивых старокачельцев. В бурсах и церковноприходских школах придумали особое наказание за нерадивость и непослушание: детей стали ставить на колени, предварительно посыпая пол сухим горохом. Тем самым с детства внушая старокачельцам неприязнь к гороху. Про горох придумывали пренебрежительные пословицы и поговорки. В одной из них говорится про созревающую и наливающуюся в теле девицу, которую «всякий проходящий мимо ущипнёт, как горох». Если надо было обвинить ученика в непонимании изучаемого в школе материала, то учитель в пренебрежительном тоне припечатывал такую фразу: «что ни вдалбливай в него, как об стенку горох!..». И совсем уж плохо выглядел человек, в адрес которого отпускали увесистую словесную оплеуху – «шут гороховый!». Попутно досталось и бобам, как родственникам гороха. Бобы и фасоль тоже отнесли к «музыкальным» культурам. Ну да, есть тут упоминание названий нот «фа», «соль». В фольклоре с тех времён сохранилась поговорка: «осталась на бобах», то есть, вышла богатая замуж, а тот оказался пьяницей, всё промотал, а дама осталась ни с чем.
– Причём тут бобы? – спросите вы.
– Да ни при чём, а так вот, чтобы только тень бросить на ни в чём неповинную зернобобовую культуру.
В трактирах и харчевнях законопослушные и попросту опасающиеся за своё благополучие старокачельцы тут же вдруг перестали заказывать не только горошницу, но и прежде всеми любимый гороховый суп с гренками.
Всё полезное и значительное, сделанное во благо всего Старокачелья, стали всячески умалять и дискредитировать, и даже ввели в обиходную речь компрометирующую эти досточтимые времена фразу: «Да это ещё при царе Горохе было». Стоит ли вспоминать о каких-то изживших себя понятиях, как честь и достоинство, как патриотизм и уважение к старшим? Допотопные времена, доисторические ценности. Понятно, что горох повсеместно перестали сеять, где бы то ни было, запрещено было закупать его у соседей по причине того, что от него нет пользы ни скоту, ни людям. Более того, придумали, что горох вызывает понос, а это ведёт к обезвоживанию организма и к полному истощению человека. Напридумывали разных баек, анекдотов, частушек, в которых высмеивали горох, якобы вызывающий метеоризм, диарею и порчу воздуха. Вся эта антигороховая кампания нанесла непоправимый моральный вред всем ученикам и последователям царя Гороха в деле налаживания подлинной демократии в жизни Старой Качели. Но последователи и ученики Гороха не сдавались так просто: они начали вести свою пропаганду.
Возвратися к нам, добрый царь Горох!
Без тебя, родной, урожай наш плох.
Возвратися к нам, добрый царь Горох!
Всех лихих судей захвати врасплох.
Так писали видные поэты.[1] Учёные в свою очередь селекционным путём вывели декоративный сорт и назвали его «душистый горошек». Он и цветом богат, и запах издаёт такой сладкий и ароматный, что все остальные цветы меркнут перед этим чарующим благовонием. Последователи и ученики царя Гороха пришли к выводу, что горох очень полезная культура, что она накапливает в своей корневой системе азотные удобрения, необходимые другим огородным растениям, а, ветвясь и обвивая другие культуры, способствует их сближению и единению на почве всеобъемлющей любви и взаимопонимания. Проводя аналогии через исторические исследования, они доказывали, что только при царе Горохе и бытовали подлинная демократия и справедливость среди всех существовавших в то время культур, где каждая из них имела возможность проявить себя в полной мере. При всех других царях возникали различные перекосы и перехлёсты, когда предпочтения начинали отдаваться культурам, которые вообще доселе не являлись исконно старокачельскими. Взять хотя бы кукурузу. Как её начали было насаждать!.. Или рапс. Его стали сеять так много, что все поля по весне становятся жёлтыми от обильно цветущего рапса. А всё потому, что на это толкает земледельца простая выгода: рапс перегоняют на горючее для автомобиля, что выгодно с точки зрения выколачивания прибыли. А нравственная сторона дела отошла на второй план. Какой нормальный царь мог бы позволить такое разбазаривание сельхозпродуктов для прихоти любителей быстрой езды? И чем безответственней становятся новые цари, тем с большим пиететом старокачельцы вспоминают допотопного царя Гороха, любезно называя его Батюшкой.
В КАКОМ УХЕ ЗВЕНИТ?
Гарик обращается к Смычкину:
– В каком ухе у меня звенит?
– В левом.
– Не в левом, а в правом.
– Да ладно тебе, я же говорю, что в левом.
– Мне-то лучше знать, что не в левом, а в правом, – возмутился Гарик.
– Если знаешь, то зачем спрашиваешь?
– Желание на кон поставил. Если бы угадал, то оно бы сбылось.
– А какое было желание? – полюбопытствовал Владлен.
– Пивом разжиться.
– Подумаешь, тоже мне желание! – сказал Смычкин, выгребая из кармана пиджака мелкие купюры. – Если бы женщину возжелал.
– А ты что, и это мог бы мне устроить?
– Я тебе что, сутенёр? Я себе-то пятый день тёлку не могу подыскать.
– Так это не проблема. Идём.
– Что, прямо сейчас?
– Конечно, как говорится, услуга за услугу.
По дороге, в центре Усушки, Гарик купил пластиковую бутылку пива и с наслаждением присосался к горлышку.
В конце села, куда они пришли со Смычкиным, молодые люди вошли в длинное деревянное помещение, где Гарик указал на ряды молодняка:
– Вот, пожалуйста, выбирай любую.
– Ты что, охренел? Мне женщина нужна, а не эта самая, ну, как её – бурёнка.
– Сам же говорил, что тёлка нужна.
– А, впрочем, здесь и молодые доярки водятся, – хитро подмигнул приятелю кареглазый Гарик.
– Так это же другой коленкор, – обрадовался Смычкин, угодливо приближаясь к розовощёкой барышне в белом халате.
ЛАПША НА УШИ
По дороге с почты Ося вскрыл заказное письмо и стал читать послание от Смычкина:
«В Старой Качели последних лет людей всерьёз начали волновать частоты и нечистоты. Одних стало не хватать, другие, как водится, пугали своим переизбытком. На Старокачельском радиополе развелось такое множество разных FM, что невозможно было запомнить, кто на какой частоте вещает? А про избыток мусора мы уже говорили с Уклейкиным, который всерьёз взялся решать эту глобальную проблему с помощью космических мусоровозов. Каким радужными казались ещё не так далеко отлетевшие столетия эпохи возрождения Старой Качели, и какими ужасающими стали выглядеть века последние, не сулящие ничего хорошего, кроме вызовов и угроз».
Вдруг зазвонил мобильный телефон. Ося приложил его к уху и услышал:
– Ося, ты получил деньги, которые я послал тебе за последние материалы по фольклорной экспедиции? – спрашивает по телефону Смычкин.
– Нет, не получал. Зато от тебя пришло эссе под названием «Лапша на уши». За чаем мы все стали читать и передавать эссе из рук в руки.
– Странно, как это вместо денег я послал тебе лапшу на уши? – искренне недоумевал Владлен. Я постараюсь выяснить на почте, наверняка там девицы всё перепутали…
ОТПЛЫТИЕ В ГЕНУЮ
О своей девятой жизни Смычкин не любил вспоминать, потому что роль ему досталась не самая благородная: зачисленного годным к воинской повинности его, носившего в ту пору имя Хосе Ферейро, назначили тюремным надсмотрщиком над захваченными в плен сарацинами. Тюрьмы во всей Андалусии были переполнены покорёнными арабами и евреями, которые не приняли условия сдачи в Гранаде и в близлежащих землях на милость конкистадорам, теснившим сарацинов с северо-востока. Потерпевшие поражение некогда многомнящие о себе люди были лишены прав на имеющееся у них имущество, а зачастую и на саму жизнь. Во всяком случае, воли они были лишены надолго. Понимая свою участь, узники одной из тюрем в городе Малага, сговорились между собой и решили подкупить стражу, чтобы охранники помогли нескольким из них устроить побег. Эти беглецы должны были откопать золото и драгоценности, спрятанные богачами перед падением последнего оплота сарацинов – городов Гранады и Малаги. Всякое упоминание о закопанных кладах с давних пор вызывало у Хосе Ферейро желание поживиться самому лёгкой добычей. Он посоветовался с остальными охранниками из его смены, чтобы те дали согласие на содействие беглецам, но не шестерым, как того просили богатые узники, а только двоим из них. «Но одних отпускать их нельзя», – посоветовал другим стражникам Хосе Ферейро, ибо они могут сбежать вместе с добытым кладом. К ним нужно приставить хотя бы одного стражника. И сам же вызвался сопровождать беглецов до закопанного клада и обратно. Споры были недолгими, охранники боялись огласки, и тогда все надежды на хорошую добычу за побег нескольких узников могла рухнуть в одночасье.
Решено было принять условия, выдвинутые стражником Ферейро. И вот с огромной башни, куда были заточены богатые узники, среди ночи был сброшен узловатый корабельный канат, по которому спустились сначала Хосе, за ним двое узников. Когда узники оказались на земле, Хосе связал им руки одной верёвкой, чтобы они не смогли сбежать до того, как будет вскрыт клад. Никто не хватился в крепостной башне об исчезнувших узниках и одном охраннике. Вся тёмная часть ночи прошла в непрерывном движении по горным тропам. И только к утру путники вышли к лощине с небольшим горным ручьём. Воздух был напоён ароматами цветущих магнолий и олеандров. Мандариновые деревья начинали пахнуть от одного лишь прикосновения к их листве. У ручья он решил перекусить. При этом он не оставил без внимания и своих узников. Хосе давал откусывать от хлебной лепёшки своим проводникам, а запивать давал воду из ручья, которую отжимал им прямо в рот с помощью куска ткани, служившей ему походным полотенцем. После короткого отдыха они снова тронулись в путь, но на этот раз узники пошли увереннее. Вот и Храм с одной недостроенной башней. За недостроенный собор церковь уходила от налога. Стараясь не приближаться к Храму, путники обошли его по гористому склону и вскоре пришли к богатому поместью с садом. В глубине сада, под большим платаном и находился клад. Свежая трава покрыла не так давно закопанный тайник, а земля не успела слежаться. Клад был вырыт самим стражником, потому что он не доверял узникам. Хосе притянул их верёвкой к стволу другого дерева, чтобы не мешали ему работать. Сделавшись единоличным владельцем богатой добычи, Хосе стал испытывать искушение всё забрать себе и сбежать в соседнюю Португалию, а то и вовсе сесть на попутную каравеллу и податься в сторону Франции или даже Италии. Для осуществления этого замысла ему нужен был мул или хотя бы осёл. Но в брошенной усадьбе не оказалось никакой живности, кроме случайно уцелевших кур, которые ходили по двору, там и сям распинывая землю в поисках какой-нибудь живости.
Решено было принять условия, выдвинутые стражником Ферейро. И вот с огромной башни, куда были заточены богатые узники, среди ночи был сброшен узловатый корабельный канат, по которому спустились сначала Хосе, за ним двое узников. Когда узники оказались на земле, Хосе связал им руки одной верёвкой, чтобы они не смогли сбежать до того, как будет вскрыт клад. Никто не хватился в крепостной башне об исчезнувших узниках и одном охраннике. Вся тёмная часть ночи прошла в непрерывном движении по горным тропам. И только к утру путники вышли к лощине с небольшим горным ручьём. Воздух был напоён ароматами цветущих магнолий и олеандров. Мандариновые деревья начинали пахнуть от одного лишь прикосновения к их листве. У ручья он решил перекусить. При этом он не оставил без внимания и своих узников. Хосе давал откусывать от хлебной лепёшки своим проводникам, а запивать давал воду из ручья, которую отжимал им прямо в рот с помощью куска ткани, служившей ему походным полотенцем. После короткого отдыха они снова тронулись в путь, но на этот раз узники пошли увереннее. Вот и Храм с одной недостроенной башней. За недостроенный собор церковь уходила от налога. Стараясь не приближаться к Храму, путники обошли его по гористому склону и вскоре пришли к богатому поместью с садом. В глубине сада, под большим платаном и находился клад. Свежая трава покрыла не так давно закопанный тайник, а земля не успела слежаться. Клад был вырыт самим стражником, потому что он не доверял узникам. Хосе притянул их верёвкой к стволу другого дерева, чтобы не мешали ему работать. Сделавшись единоличным владельцем богатой добычи, Хосе стал испытывать искушение всё забрать себе и сбежать в соседнюю Португалию, а то и вовсе сесть на попутную каравеллу и податься в сторону Франции или даже Италии. Для осуществления этого замысла ему нужен был мул или хотя бы осёл. Но в брошенной усадьбе не оказалось никакой живности, кроме случайно уцелевших кур, которые ходили по двору, там и сям распинывая землю в поисках какой-нибудь живости.
Из дома пришлось захватить пару корзин для еды и одну пустую, под золотые монеты и драгоценные украшения с яркими самоцветами. Корзины с едой он взвалил на своих узников, а ношу с добытым кладом примостил на себя. Узники беспрекословно подчинялись воле стражника. Попытка поднять шум могла навредить им самим не меньше, чем стражнику, обворовавшему их и их друзей, томящихся в застенках. Стараясь не попадаться на глаза жителям прибрежных деревень, Хосе провёл свой конвой к пристани, около которой стояли на рейде два корабля. Узнав, когда и куда они должны будут отплывать, Хосе сделал все приготовления к длительному путешествию с добытыми богатствами, на которые он мог бы купить себе большой дом и прислугу в той же Франции или Греции. Одна каравелла отплывала в Геную, а по пути планировала остановку на острове Мальта. «Вполне подходящая страна для безбедного проживания», – решил для себя Хосе Ферейро. Освободив от пут и оставив узников с корзинами еды на берегу, он за небольшую мзду попал на корабль. При попутном ветре со стороны Атлантики, корабль понёс его в сторону совершенно неведомой новой жизни, где ему уже никогда не придётся обманывать узников и подводить своих товарищей по службе.
ВЫСТАВКА
Художник Рузаев долгое время мечтал о своей персональной выставке, но всё у него никак не ладилось с этим: то владельцы выставочных залов постоянно отклоняли его кандидатуру, то коллеги-художники в своей Лиге Незапятнанных считали его живопись слишком уж жизнеутверждающей, тогда как все они предпочитали показывать Старую Качель натурой уходящей, недостойной их утончённого вкуса.
Наконец произошло чудо: в коридорах власти ему попался Юстиниан, который пообещал помочь с этим. Он так и сказал: «Я выставлю тебя!»
Все последние дни Рузаев день и ночь проводил в выставочном зале, подвозя и развешивая свои полотна, накопившиеся за многие годы, проведённые в творческих муках и исканиях. Особенно масштабные полотна художник самолично возил на большой двухколёсной тележке, толкая её впереди себя. Железные колёса громыхали о каменные мостовые; обвязанные верёвкой тяжёлые золочёные рамы, переложенные картоном, то и дело переваливались с одного бока тележки на другой. Но художник упорно возил их через несколько улиц от своей мастерской до выставочного зала, находящегося на южной стороне Вандомской площади. Юстиниан посоветовал Рузаеву свезти всё имеющееся и даже то, что он успел раздарить или продать. Когда выставка открылась, то на неё пришло небывалое число любителей живописи, а также газетчиков. Первые хвалили и даже часть работ застолбили на приобретение к концу выставочной недели, а вторые яростно набросились на художника, повсюду выступая с ругательными статьями и рецензиями. Прочитав нелицеприятные отзывы, все поклонники Рузаева тут же отвернулись от него. Во все оставшиеся дни никто не пришёл на выставку. Не пришли и те, кто зарезервировал выбранные полотна. Художник расстроился и собрался всё заново отвозить в свою мастерскую, но тут произошло нечто неожиданное. Откуда ни возьмись в узком и длинном помещении картинной галереи с любовно развешанными по стенам картинами Рузаева вдруг начали сновать люди, говорящие кто по-немецки, кто по-английски, кто по-китайски, кто по-французски. Художник, решивший досидеть отведённое ему время, просматривал местную прессу, в которой яростно ругали его полотна, о появившихся иностранцах подумал, что они пришли на подготовку другой выставки. Просто заранее приглядываются к залу. Однако он ошибся, оказалось, что зарубежные гости, не сговариваясь, сошлись именно на его выставку. Тут были и репортёры известных агентств, искусствоведы, дипломаты и крупные бизнесмены. Шум, поднятый газетчиками в Старокачелье, распугал местных любителей живописи, но зато привлёк любителей издалека. Соседи рассуждали так: «То, что ругают и предают остракизму в Старой Качели, не может не представлять интерес с точки зрения художественной ценности. Старая Качель издавна славилась мастерами, но только их никто не умел подавать должным образом». Напрасно художник держал тут тележку на высоких колёсах, одолженную у инженера Уклейкина. Вывозить назад ему не пришлось ничего: за оставшиеся три дня все картины Рузаева были раскуплены иностранцами. Последние полотна достались заокеанским покупателям, которые успели только к шапочному разбору.
А Юстиниана, от которого зависела вся старокачельская пресса, при встрече он поблагодарил:
– Спасибо за ту неоценимую услугу, какую умеют оказывать своим творцам только вы – наши дорогие представители власти!
Юстиниан расхохотался: – Я же обещал, что выставлю тебя, то бишь, твои картины.
К ФОНАРЮ!
Перипатетики уверяли, что при социализме люди воровали у себя, и это было плохо. Недопатетики твердили, что при капитализме человек ворует не у себя, и это вполне допустимо. А в искусстве это даже стало повсеместно поощряться. Вы посмотрите, как люди в кинозале сочувствуют воришкам, которые проникли в банк и намереваются его ограбить. Но им мешает система сигнализации, из-за которой в банк вот-вот нагрянет полиция. Но все страхи позади, мешки с деньгами уложены в багажник, машина пересекает границу другого государства, воры на свободе, и люди облегчённо вздыхают. Ура, у героев всё получилось!..
– О чём это свидетельствует? – вопрошают недопатетики. – Да о том, что простые люди сочувствуют таким же простым людям, хотя они и воришки. Ну, не нравятся людям упыри-банкиры! Как говорится, пепел класса стучит в их сердца.
Перипатетики клеймили позором недопатетиков за узость их мышления. Как можно сочувствовать грабителям, если в обворованном банке лежат вклады, сделанные теми же простыми людьми?
– У простых людей нет вкладов в банках. У них вообще нет средств к существованию, кроме крохотных зарплат и мизерных пенсий, – парировали недопатетики.
– Так это же ваши решения, ваши голосования довели старокачельцев до такого уровня жизни. Так это же вы и лоббируемые вами хозяйственники, на местах раскрадываете бюджетные средства, – негодовали перипатетики. А эти средства – не что иное, как налоговые сборы. Вы крадёте народные деньги.
– Если мы чего и прикарманиваем, то исключительно средства, поступающие от продажи природных ресурсов, – оправдывались недопатетики и левые уклонисты.
Теледебаты переросли в дебаты на старых и проверенных площадках. Люди снова потянулись на Гужевую площадь и потребовали все законодательные мероприятия снова проводить под фонарём. Избиратели не доверяли электронным голосованиям: слишком уж сомнительными стали выглядеть принимаемые решения. Даже сами депутаты удивлялись чудесам, происходящим в Высокочтимом Выпендрионе. Решения, которые в ту бытность принимались от фонаря, теперь стали казаться наиболее верными и оправданными.
– О чём это свидетельствует? – вопрошают недопатетики. – Да о том, что простые люди сочувствуют таким же простым людям, хотя они и воришки. Ну, не нравятся людям упыри-банкиры! Как говорится, пепел класса стучит в их сердца.
Перипатетики клеймили позором недопатетиков за узость их мышления. Как можно сочувствовать грабителям, если в обворованном банке лежат вклады, сделанные теми же простыми людьми?
– У простых людей нет вкладов в банках. У них вообще нет средств к существованию, кроме крохотных зарплат и мизерных пенсий, – парировали недопатетики.
– Так это же ваши решения, ваши голосования довели старокачельцев до такого уровня жизни. Так это же вы и лоббируемые вами хозяйственники, на местах раскрадываете бюджетные средства, – негодовали перипатетики. А эти средства – не что иное, как налоговые сборы. Вы крадёте народные деньги.
– Если мы чего и прикарманиваем, то исключительно средства, поступающие от продажи природных ресурсов, – оправдывались недопатетики и левые уклонисты.
Теледебаты переросли в дебаты на старых и проверенных площадках. Люди снова потянулись на Гужевую площадь и потребовали все законодательные мероприятия снова проводить под фонарём. Избиратели не доверяли электронным голосованиям: слишком уж сомнительными стали выглядеть принимаемые решения. Даже сами депутаты удивлялись чудесам, происходящим в Высокочтимом Выпендрионе. Решения, которые в ту бытность принимались от фонаря, теперь стали казаться наиболее верными и оправданными.
ТРОИЦА
В Усушке наша троица фольклористов обосновалась в местной гостинице «Савой».
Когда Гарик в ресторане при отеле решил выяснить, что означает сиё название, то метрдотель даже удивился:
– Савой, чужой. И что ты такой непонимчивый!
– У нас принято говорить «свой», а не «савой», – возразил было Гарик.
– Вы там где – то сами по сабе, а мы тут сами по сабе.
– Слушайте, парни, да тут не народ, а кладезь для искателей фольклора! – обрадовался Смычкин. – Есть, где меха развернуть!..
В тот же день Смычкин отправился в Управу улаживать дела с получением местной лицензии по сбору фольклора, а Гарик с Осей вышли на базар и начали искать интересных собеседников. Самыми словоохотливыми оказались мужики с пивными кружками, которые толпились около пивного киоска. Они брали по несколько кружек и расходились, кто куда: на скамейку в сквере, на крыльцо почты, на крыльцо магазина, к нескольким бетонным блокам, которые остались от какой-то незаконченной стройки. Парни подходили к тем, к другим, к третьим. Около стоящих мужиков среди блоков нашёлся рассказчик, который травил байки про вылазку на охоту. Оказалось, что они с друзьями пришли среди ночи к одному приятелю, чтобы вызволить его из семьи ради интересного отдыха на природе, а его мать воспротивилась, говоря на малопонятном языке:
– Да куды это вы, на ночь глядя пойдетё, ноги в непроходимом лесу побьетё, в такой-то темени глаза выколитё…
Другой мужчина рассказывает, как жена его привела соседку на участок и показывает розы:
– Видите, роза вся в бублах, точно полное лето цвести будет!
В третьем месте, куда со своими кружками подошли Гарик и Ося, один мужчина, сидящий на возу с сеном, окликает другого, стоящего на страже купленного пива:
– Вася!
– Аушки? – отвечает вопросом Вася.
– Иди сюда, тут бастрык отвязался, надо воз стянуть, а то он дорогой развалится.
Оказались они в компании, где собрались не просто любители пива, но ещё и политически подкованные товарищи. Там один из собеседников выдаёт такое интересное суждение:
– Тут, намедни, я вычитал в «Старокачельских ведомостях», что в Старой Качели испокон веков восточные народы тянулись к западным идеалам. Ну, да, тянулись. Я согласен с этим. А зато западные народы, в свою очередь, вечно тянулись к восточным землям.
Наслушавшись разных историй, изрядно потратившись на пиво с вяленой воблой, полупьяные друзья вернулись в гостиницу «Савой» и поделились со Смычкиным добытыми фольклорными артефактами. А каждую стоящую находку Владлен оценил по изобретённому им же самим прейскуранту: по десять шкробов за редкое слово, по тридцать – за интересный рассказ из цикла «народное творчество» и пятьдесят шкробов – за старинную народную песню, которая ещё не звучала ни с одной сцены, ни на одной радиоволне.
Когда добытые духовные ценности Смычкин конвертировал в материальные, Гарик выразил недоумение из-за недополученных сорока шкробов:
– Послушай, Смычкин, побойся бога! Я выдал тебе пять новых слов и одну историю, а ты «отслюнявил» мне только тридцать шкробов. – Гарик применил новое слово, услышанное от любителя пива, но забыл его записать и сдать Владлену в качестве находки.
– Вот теперь я слышу истинно народное слово, а не какую-то там задрипанную историю про охоту. За слово «отслюнявил» плачу тебе с надбавкой. А вот слово «бастрык» ты не объяснил мне.
– Ну, это жердь на сенном возу, с помощью которой притягивают сено или солому к телеге. Ещё её называют «притужина», то есть, жердь служит, чтобы потуже закрепить воз.
Смычкин остался доволен объяснением и протянул Гарику ещё десять шкробов.
В свою очередь Ося тоже выразил недовольство суммой, которую отстегнул ему босс. Но он умел выждать подходящий случай, чтобы его аргумент сработал в глазах начальства с большим коэффициентом полезного действия.
КОГДА ПУСТА МОШНА
– Был слеп Гомер и глух Бетховен, – цитирует чьи-то стихи Ося.
– Скуп Смычкин, глух к чужой беде, – выдаёт экспромт Гарик. И оба они искоса смотрят на Владлена. Тот насупился и со скрипом зубовным полез в грудной карман пиджака за толстым бумажником. Отвернувшись от улыбающихся приятелей, Владлен помусолил грантовые шкробы, отсчитал три-четыре купюры и подал их Осе:
– На, купи себе ботинки, но безо всякого шика.
– Да уж, не очень-то пошикуешь на эти гроши. А обувь моя сносилась исключительно на службе.
– По девкам надо меньше бегать, тогда и обувь дольше будет служить, – ворчит Смычкин. Навязались на мою голову два грабителя. Ещё никакого материала не собрали, а деньги уже изрядно улетучились.
– Жизнь скушна, когда пуста мошна, – не без грусти в голосе говорит Гарик. Вот ты, Владлен Валерьянович, ухватился за свою фольклорную экспедицию, тратишь государственные деньги, изводишь своё и наше с Осей время на всякую чепуху, а прислушался бы к голосу разума и хоть один раз сделал так, как надо.
– Знаю я, куда ты клонишь, – поворачивается к собеседнику Смычкин. Опять хочешь подвигнуть меня на вылазку в ресторан, да чтобы девочки были под боком.
– Нет, сударь, на этот раз я предлагаю дело, достойное настоящих искателей. Недаром в священном писании сказано: «Ищите и обрящете!»
– И что же мы обрящем?
– Клад зарытый. Разбогатеем сказочно, заживём припеваючи.
– Очередная твоя авантюра, Гарик. Пустое ты затеял. По мне пусть будет синица в руке, чем журавль…
– над колодцем, – договаривает Гарик. Да, именно журавль, да ещё над колодцем – вот что может нас обогатить. Но колодец этот надо рыть самим, а журавль будет помогать грунт вытаскивать. В конце и клад поможет одолеть. Будем загружать в ведро золотые монеты, и выволакивать на поверхность. Обидно, что кто-то из моих предков закопал золотишко в надежде, что оно должно достаться мне, его правнуку, а я хожу над этим богатством и никак не могу приступить к его поискам. Это нечестно. Я должен выполнить волю моего предка, – сказав это, Гарик молитвенно сложил ладони на груди и закатил глаза.
ПАМЯТНИК НЕИЗВЕСТНОМУ ЧИТАТЕЛЮ
Этот материал принадлежит перу известного журналиста Сверчкова, а написал он его под диктовку своего друга Опёнкина, который благополучно женился после окончания института и, оставив свою специальность, решил стать поэтом. Как говорится, из физиков ушёл в лирики. Давайте почитаем, что пишет этот самый Опёнкин ибн Сверчков:
«Я понял, что отсутствие широкого читательского интереса к поэтическому творчеству, так или иначе породит у пишущих людей необходимость в рассмотрении моего предложения. А состоит оно в том, что пора поэтам раскошелиться не только для издания своих сборников стихов, альманахов и прочей печатной продукции, несущей в себе перлы словотворчества, но ещё и для стимулирования читательской среды, не совсем ещё успевшей оторваться от книжной культуры. Хотя, то, что ныне оказалось востребованным нашими дорогими читателями, не делает им чести, ибо то, что они читают, произведениями на самом деле и назвать-то трудно: так, чума раскормленная.
Нет, это в самые что ни на есть прекрасные новогодние праздники, когда повсюду люди, становясь оливьедами, заготавливают еду и напитки, мы с женой мотаемся по своим недоконченным делам и я, как говорится, ещё ни разу не поскользнулся.
– Возмутительно! – говорю я.
А жена предлагает наигранным тоном, дескать, вон налей себе ликёра.
Я психанул и при тёще так и выдал:
– Закапайте его лучше себе в глаза, чтобы слиплись в самую новогоднюю ночь под бой курантов! Нет, решительно никто не желает считаться с моими доводами, словно бы я кукла надувная из сексшопа, а не многомудрый поэт Опёнкин, столько сделавший для процветания отечественной литературы! Надо грохнуть графином об пол, чтобы чечки разлетелись, тогда, возможно, и обратят внимание на твои законные претензии. Вот задобрю читателя, тогда уж точно дела мои пойдут в гору! А идея у меня очень даже толковая, я тут уже с одним приятелем обмолвился по этому поводу. У моего собеседника есть кое-какие выходы на депутатов Высокочтимого Выпендриона. Они могут на первой же сессии выдвинуть моё предложение на обсуждение в палате. Недаром один из моих знакомых депутатов носит фамилию Шандор Колотило. Такой любое предложение пробьёт в законодательном собрании. Читателя надо взять за химо и встряхнуть для начала. А вскорости и пилюлю сладкую подсунуть, нечто в роде чупа-чупса – пусть обсасывает и кайф ловит.
А вот и мобильник задребезжал, наверняка приятель стрелку забил с этим самым депутатом Колотило и меня уведомляет об этом. Точно!
Жене кричу, она в ванной плещется, что срочно еду на встречу с представителем власти, не хухры-мухры! Потом доплаваешь. А пока костюм и галстук изволь подать! Отправляюсь обсуждать вопрос государственной важности!
Жена в расстёгнутом халате бегает, сиськи в разные стороны мотаются. Но ослушаться не решилась – поняла, что муж на дело идёт.
И тёща тут же засуетилась, пронял я их своим упорством. А то все только трындеть могут, что я какой-то несостоятельный, субтильный, а то и вовсе размазня недоделанная. Всем докажу, что Опёнкин и не на такое ещё способен!
Колотило мне сразу показался значительным и с понятием. Изложи, говорит, в двух словах суть твоего предложения.
А я тоже умею марку держать:
– В двух словах даже кворума для одной мыслишки не наберётся. Ещё понадобится хотя бы с десяток. При слове кворум депутат просиял – родным повеяло! Вот тут-то я и подвёл его к тому, что в центре столицы, где ещё нет ни одного памятника, то есть абсолютно на пустом месте взять и забабахать памятник любимому читателю. И акцент я сделал на то, что нигде в мире нет такого памятника, а у нас – пожалуйста! И имена всех, кто стоял у истоков его создания будут запечатлены на монументальном бронзовом цоколе данного сооружения. Разумеется, Шандор Колотило будет во главе яркого списка имён. Это так подкупило депутата, что он сразу даже как-то заторопился, словно боясь того, что кто-то уже выдвинул эту мысль и раньше его начнет её воплощать.
Учитывая, что мировую экономику сотрясает кризис, Колотило смог выбить в Минфине сумму наполовину меньше той, которую мы планировали с моими знакомыми художниками, скульпторами и проектировщиками, активно взявшимися за воплощение данной идеи. Там сначала вообще руками замахали: какой памятник? Тут социальные расходы немереные, заводы останавливаются, нефтянка на ладан дышит, а им вздумалось читателя умасливать. Пришлось людей из Минфина уговаривать. Взятки теперь давать опасно – того гляди, упакуют. А тут список учредителей памятника, вынесенный на памятник удлинили, и сразу деньги перевели.
Знаете, так обрадовался! Никогда ещё Опёнкину государство не поручало никаких ответственных дел: ни строительства канала, ни возведения плотины, ни ввода в действие нового космодрома – ни боже мой! А тут сразу такой гигантский замысел, не менее важный, чем полёт к центру Галактики. Ещё бы, ни одна страна мира не догадалась увековечить своего читателя, а мы – нате вам, пожалуйста!
Шикарная эпитафия на памятнике читателю, которую заказал Смычкину художник Рузаев, возглавивший комитет по созданию памятника.
И вот что изрёк Владлен Валерьянович: „Вечная память тебе, НЕИЗВЕСТНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ. Имя твоё неизвестно, любовь твоя к старокачельской поэзии бессмертна“».
ТРАВНИК
В Старой Качели один автор написал травник и назвал его «О, травы!» Издатели не проследили за компьютерным набором обложки и книгу послали в серию, не глядя. А когда лечебный травник вышел из типографии, то на обложке красовалось название «Отравы». Книга вызвала переполох, её приказали запретить продавать. Часть тиража ушла под шумок к читателям, а большая пошла под нож. Сам автор прослыл отравителем.
Когда у обескураженного и лишённого гонорара автора книги журналисты Сверчков и Щекоткин спросили:
– Господин Пихенько, что вас заставило сесть за книгу о травах?
Он ответил, что виной тому падение интереса к медицине общей практики.
– Вы сугубо сельский житель, но не специалист по ботанике, к тому же человек без специального филологического образования, откуда вы знаете травы, особенно волшебные: плакун-трава, разрыв-трава, трава нечуй-ветер, одолень-трава?
– Зачем мне их знать? – удивил ищущих сенсаций корреспондентов Пихенько. – Кому надо, тот пусть сам проверяет их волшебную силу. Во всяком случае, у меня на участке эти травы картошку с луком не заполоняют.
Слух о своеобразном человеке из предместья Старой Качели сразу же прошёл по всем забегаловкам Усушки и докатился до ушей вездесущего Гарика.
Он тут же предложил Осе разыскать его.
– Ты только посмотри, сколько у него всяких словечек и выражений – настоящий энциклопедист по части фольклора. Гарик стал цитировать текст травника, чем немало удивил и Осю.
Друзья тут же решили, что экспедиция должна выезжать на поиски Пихенько, который проживал в какой-то недалеко лежащей Осьмушке.
ДРУЗЬЯ-ПРИЯТЕЛИ
Изобретатель Уклейкин вышел прогуляться по центру Старой Качели и случайно заметил на Гужевой площади давнего приятеля Жоржа Пихенько. Тот шёл в своем длиннополом пальто, заложив руки за спину, и весь его вид выражал какую-то занятость внутренними раздумьями. Губы Жоржа словно бы что-то нашёптывали, словно бы вели с кем-то затянувшуюся дискуссию. Иногда в ход шла голова, которая с чем-то не соглашалась и запрокидывалась на сторону, отчего кепка чудом удерживалась на макушке.
Уклейкин дождался, когда Пихенько подойдёт ближе, и бросился к нему с объятьями.
– Ты где закатился в ямку, не видать, не слыхать?
Пихенько поначалу даже опешил от внезапной встречи с Уклейкиным.
– Да так. Всё, как обычно: сад, огород. Сам-то чем промышляешь? Всё ещё наукой?
– Зазнался, брат, совсем не звонишь мне, – хлопает по плечу Жоржа Уклейкин.
– Я себе-то звоню только когда я не дома. А ты чего ни разу не появишься у меня? Всё трудишься на научной ниве и за собой совсем не следишь. Оделся бы приличнее. Как говорится, ест орехи, а на зипуне прорехи…
Надо сказать, что Пихенько удивился встрече и даже обрадовался при виде изобретателя, когда-то оказавшему ему помощь в установке привезённой из Варшавы отопительной системы. Тогда-то они и познакомились. Уклейкин легко вник в зарубежный агрегат и стал устанавливать по всем правилам эксплуатации с полным соблюдением правил пожарной безопасности. Пихенько радовала работа нового знакомого, и каждый вечер, по окончании дел, он устраивал распитие своих самодельных вин, сопровождавшихся долгими беседами двух неординарных людей на самые разные темы, от техники до политики, от сельского хозяйства до народного фольклора.
Уклейкин хоть и не в рифму процитировал шутку Жоржа «про девок из Варшавы, которые любят член шершавый».
Пихенько просиял от удовольствия, что его фольклор живёт в народе.
Встреча вывела его из раздумья, и у Жоржа появилось желание побеседовать с нормальным человеком, каких все меньше оставалось в его нынешнем окружении. Разговор завязался вокруг огорода и сада, где затронули урожай текущего лета, вспомнили про сорта, которые прижились в саду Жоржа с лёгкой руки Уклейкина. А добыл он саженцы элитных сортов яблонь в экспериментальном саду при ведущем сельхозинституте Старой Качели. Надо сказать, по великому блату, благодаря своим связям с людьми из мира науки.
– Значит, сад твой благоухает и плодоносит.
– Да, дарит нам с Нюрой и хлопоты, и радость великую.
– Не знаю, сам я не сажал деревья, – сказал Уклейкин с некоторым сожалением.
– Может, оно и лучше. Со временем даже плод познания может превратиться в яблоко раздора.
– Это ты на прекрасный пол намекаешь? – улыбается и обнажает золотую коронку Уклейкин.
– Хорошие девушки на хорошем счету.
– Ты хотел сказать на солидном счету?
– Ну, да. У нас теперь все понятия получили определённую направленность.
– Согласен, это, скорее всего, сконцентрированное отражение предельных состояний, свойственное переходному периоду к новому общественному мировоззрению – обобщает сказанное Уклейкин.
– Солидный счёт – это мечта каждой девушки, прибившейся к обладателю оного.
– Да, брат Пихенько, к нам такие девушки не прибьются.
– Ничего не поделаешь, брат Уклейкин. Хотя, я скажу тебе, не всё ещё похерено: ты вполне можешь изобрести нечто такое, что заставит если не содрогнуться мир, то хотя бы вынудит его раскошелиться. И ты поймёшь, что радость открытия должна сопровождаться брызгами шампанского и звоном литавр.
– Но ты тоже ещё не исчерпал своих возможностей. Кто знает, вдруг ты пойдёшь в политику и на этой ниве сделаешь себе блестящую карьеру. Теперь открылись такие обстоятельства, что любой прохиндей может стать фигурой на шахматном поле.
– У тебя, Уклейкин, словарный запас позитивных слов бедноват. Каждый политик в твоих устах числится прохиндеем, независимо от того, друг он тебе или недруг.
– Вспомни, что сказал Сократ: «Платон мне друг, но истина дороже». Вот я и исхожу из этого постулата. Только и всего.
– И всё-таки, каждого политика причислять к носителям козней и махинаций – это ошибочная тенденция.
– Есть же люди, которые возносят иных политиков и рассматривают их как богоравных, а потом разочаровываются в них. Вот я и не хочу повторять чужих ошибок. Лучше думать о своих открытиях и изобретениях, чем пресмыкаться перед сильными мира сего. Если станешь достойным, то они сами пожелают увидеть тебя.
– Да, брат Уклейкин, ты неисправимый фантазёр.
НАКОНЕЦ-ТО!
Смычкин обрадовался, когда сотрудник департамента по издательским делам Корнеев позвонил ему и сказал, что с книгой избранного всё решилось в лучшем виде. «Сдавай рукопись!» – эта фраза была такой долгожданной для Владлена, что он тут же отложил поездку в Осьмушку и сел за работу. Три дня и три ночи ушли на подготовку макета. Благо, что Смычкин успел овладеть компьютерной программой по формированию макета сборника. Попрошу, чтобы корректоры тоже поработали над текстом, решил автор будущего сборника стихов, который он давно ещё задумал назвать не иначе, как «Чары». Смычкин считал, что каждое его стихотворение очаровывает женщин, поэтому он ничуть не сомневался, что именно это название и произведёт впечатление и на пишущую среду в Старой Качели. В частности, он верил, что критики обязательно должны будут заметить его новую книгу.
Но работа над книгой затормозилась из-за компьютера, в котором не получалось редактирование текста. Медленно работала оперативная память. Смычкин путался в названиях опций, не ладилась работа в разных окнах, не удавалось совмещать набранные фрагменты текста. Словом, пришлось вызывать компьютерного мастера. Приехал молодой парень, стал проводить диагностику и выявил массу проблем, начиная с того, что компьютер заражён вирусами, и они вот-вот начнут разрушать все файлы с текстами и фотографиями. Сказал, что в компьютере нет антивирусной программы, что не установлен ворд для работы с текстами. Сказал, что надо всё перезагружать на диск, менять устаревший виндовс на новый, лицензионный. Когда мастер, потратив два часа на выполнение этих задач, попросил подписать бумаги и объявил цену за проделанную работу, у Смычкина глаза полезли на лоб. Недавно у него был мастер по ремонту холодильников, который сменил сгоревший мотор, и то попросил сумму втрое меньше. А тут. Он по наивности думал, что компьютерный мастер будет довольствоваться тремя тысячами шкробов, но, чтобы замахнуться на пятнадцать?.. Такого нахальства он не мог потерпеть.
– Так! – сказал Смычкин и отдал мастеру неподписанные бумаги. А потом, достав из ящика письменного стола и сунув специалисту приготовленные три тысячи шкробов, он развернул его, схватил за шиворот и вытолкнул за порог.
Настроение было безнадёжно испорчено. Чтобы развеяться, Владлен направился в ближайшее питейное заведение.
На другой день к вечеру, закончив работу, Смычкин сложил рукопись в портфель и подался к Корнееву. В департаменте на Гужевой площади, где Вячеслав давно уже имел свой отдельный кабинет, состоялся их разговор о дальнейшей судьбе книги, которую Корнеев обещал отправить в сеть книжных магазинов, а также о гонораре. Неожиданным для Владлена было то, что в последние годы в Старой Качели вообще никто не заводил речь о гонораре, хотя бы бесплатно издать, и то – счастье. А тут оказалось, что для отдельных авторов сохранилась и такая форма поощрения за проделанную работу. Но Вячеслав Корнеев убедительно попросил Владлена не распространяться по поводу гонорара. Он даже совет дал:
– Влад, можешь причитать, жаловаться на трудности с добыванием денег на издание, наплести три короба вранья, но не смей проговориться. Иначе и себя, и меня погубишь. Сегодня самая секретная информация во всех важных структурах общества не военные тайны, а любая информация о деньгах: есть они или нет, куда они расходуются, на кого и с какой целью, как они списываются, как откатываются…
Владлен чётко усвоил наставление и, попрощавшись со своим другом и благодетелем, отъехал в Утруску вслед за созданной им фольклорно-диалектологической экспедицией.
ДЕБАТЫ
После того, как депутаты Высокочтимого Выпендриона первых созывов приняли самые выгодные законы для новоявленного класса, они решили, что пора послужить и своему народу, то есть, принять какие-то мелкие указы, что называется, в пользу бедных. Правда, обсуждения эти не вызвали никакого ажиотажа в низах, поскольку строгость выработанных инструкций легко компенсировалась их неисполнением огромным разросшимся аппаратом чиновников всех уровней. Поэтому на местах люди никаких действенных перемен не заметили. Тогда было решено вызвать интерес старокачельских масс созданием патерналистических настроений. Для этого Левые уклонисты как одна из оппозиционных партий во Всенародном собрании выдвинула предложение произвести в названии Круга земель под общим названием Старая Качель замену прописного мягкого знака на заглавный твёрдый знак. По мнению Левых уклонистов название Старая КачелЪ: во-первых, будет звучать солиднее, а во-вторых – твёрже! Размахивая кулаками на возникших телевизионных дебатах, уклонисты доказывали своим оппонентам, а заодно и всем старокачельцам, что хватит нам расслабляться и позволять каким-то там зарвавшимся странам унижать наше государство. Оппоненты уверяли уклонистов, что никакой твёрдый знак не прибавит твёрдости, если в государстве будет продолжаться бардак с коррупцией и казнокрадством.
В обычные, бездебатные дни политическая жизнь в Старой Качели протекала буднично и пресно. Проводились встречи на разных уровнях с приглашением высоких гостей из-за рубежа. Иногда в подобных мероприятиях участвовали видные предприниматели, деятели науки и культуры. Понять, о чём они говорят, удавалось редко, поэтому телезрители обсуждали людей из истеблишмента согласно своим представлениям.
Если встречи проходили без галстуков, то зрители обсуждали, какая у того или другого политика волосатая грудь, а если формат встречи предполагал наличие галстуков, то обсуждались галстуки, и даже не столько их фасон, сколько цвет. Особенно это было характерно в дни проводимой в каком-нибудь уголке Круга земель цветных революций. Сочувствующие революционерам участники дебатов надевали галстук того цвета, каким была обозначена революция. И если цвет являлся необычным, то люди задумывались: а что бы это означало? В период отсутствия каких-либо дебатов, когда страсти подогревались только светскими сплетнями, не интересными людям серьёзным, телевидение начинало довольствоваться темами по типу: кто на ком женат, и надолго ли рассчитана эта пиар-акция. Политически подкованные старокачельцы возмущались тем, что серьёзные каналы не должны заниматься вопросами женитьбы молодых, активно пробивающихся актёров, на разбогатевших старых миллионершах. Они буквально готовы были плеваться от негодования, что государственные каналы опускаются до уровня бульварщины.
Но возникшие дебаты по поводу замены мягкого знака на твёрдый в названии Старая Качель, буквально приковали внимание к экранам поголовное большинство старокачельцев. Оно и понятно: пора было вернуть твёрдость позиций в отстаивании жизненно важных интересов страны на международной арене. На телевизионные дебаты стали приглашать людей от разных политических платформ, независимо от того, представлены или не представлены они в Высокочтимом Выпендрионе. Вспыхнули с новой силой споры между не репрезентированными в собрании перипатетиками и давно и комфортно обустроившимися в Высокочтимом Выпендрионе недопатетиками. Перипатетики доказывали, что сам по себе твёрдый знак в названии Круга земель никакого воздействия на существо дел оказать не может, что под это решение необходимо подводить материальную базу в виде бюджетных ассигнований для укрепления обороноспособности Старой Качели. Недопатетики, как всегда, уходили от принятия подобных решений, ссылаясь на расплывчатую формулировку, принятую в ходе реформ, на мирный характер развития экономики Старой Качели, на желании не вызывать гнев соседей, и без того обвиняющих Старую Качель в излишней агрессивности и притязаниях на соседние земли.
Недопатетики вообще не поощряли никакие траты бюджетных средств, да и небюджетных тоже, особенно на социальные нужды населения или развитие индустрии и сельского хозяйства. Это не означало, что выделенные средства тратились по назначению, тем не менее, они куда-то методично рассасывались.
Левые уклонисты, подбросившие идею введения твёрдого знака, по обыкновению, до конца свою затею осуществить не решились. Уклонисты вообще никакие свои замыслы воплощать и не намеревались. Им было достаточно обращать на себя внимание публики. Поступали они по принципу: прокукарекал, а там, хоть не светай.
БЕСЕДЫ В ПУТИ
Жорж Пихенько возвращался со старокачельского рынка, где продал пять ящиков яблок, семь мешков картошки и два мешка репчатого лука. Туда свезти дары сада-огорода помог давний знакомый Жоржа Вацлав Пшешков. Прежде Вацлав жил в Старой Качели, а после развода со своей женой Малгожатой, перебрался в Осьмушку. Тут ему было спокойнее, да и бывшая не так часто навещала. Грузовик Вацлава то поднимался по долгому склону, то снова катился с холма к низине, где посредине обязательно был построен мост, а под ним текла небольшая речка. Иногда их обгонял легковой автомобиль, иногда тяжёлая фура обдавала чёрным облаком выхлопа, напоминая осьминога, удирающего от мурены или акулы и выпускающего в лицо хищника чернильное облако. По дороге на рынок Вацлав рассказал, что его жена снова наезжала на него, а он долго не сдавался.
– А чего она хотела?
– Понятно чего… Кто теперь на неё, на кошку драную, польстится? Вот так периодически срывается с насиженного места и с неделю мне житья не даёт.
– Ну, и чем кончилось ваше свидание?
– Велела ехать в Старую Качель и вывозить оттуда её скарб.
– А что с квартирой будет?
– Пока закроем на замок, а она со мной поживёт в Осьмушке. Вот только кошку забирать не стану: у меня на них аллергия. А на жену у тебя нет аллергии? – хотел съязвить Жорж, но передумал.
На обратном пути Жоржу снова довелось встретить словоохотливого попутчика. Жорж не стал ждать пассажирского поезда и пошёл на товарняк, чтобы доехать в кабине тепловоза. Пихенько разговорился с машинистом, который взялся довезти его до Осьмушки. Машинист потрогал куртку Жоржа:
– У нас такие куртки дают локомотивщикам на два года, «гудковка» называется.
– У ваших, наверное, нутро меховое, а здесь набивка ватная, как у обычной телогрейки.
– Да нет, у нас тоже ватная набивка, – говорит машинист. – А твоя предназначена для кого?
– Для геологов, – Пихенько показывает на нашивку, где изображён геолог с рюкзаком и молоточком, шествующий по земному шару.
– Понятно, видимо, такая «гудковка» по многим отраслям распространена.
– Ну конечно, наши люди на любой работе «гудят».
ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ
В Усушке Смычкин оказался на церемонии награждения местных поэтов и прозаиков высокими литературными премиями года. В этих местах самым почитаемым святым оказался Юстиниан. Местные историки считали, что он был не императором, а одним из апостолов, к тому же считалось, что он был самым большим древнеримским писателем. Поэтому первую премию имени святого Юстиниана торжественно, под звуки духового оркестра вручали губернатору Грум-Гржимайло, наискось опоясанному широкой голубой лентой с серебряной звездой, затем почесть была оказана заместителю губернатора и главе Управы Усушки Демокриту, за книги, написанные ими в направлении нон фикшн, то есть, за мемуары. Потом премии вручали уже без бравурной музыки и бурных оваций. К тому же уехали представители средств массовой информации: тележурналисты и операторы с камерами, люди с микрофонами и магнитофонами, приехавшие из радиостудий. Уехали и редакторы журнала «Брандахлыст», и газеты «Старокачельские ведомости». Остались только по одному сотруднику новостных отделов газет «Тудэй» и «Сюдэй». Однако вручение премий ещё продолжилось, но теперь уже местным поэтам и прозаикам. Среди многочисленных названий литературных премий прозвучало одно, весьма насторожившее Смычкина. Дело в том, что член Президиума объявил о присуждении пяти литературных премий имени поэта Владлена Смычкина.
Убедившись на трёх награждаемых, что он не ослышался, Смычкин выскочил на сцену Дворца народной Ассамблеи, схватил микрофон и прервал церемонию гневным выступлением:
– Тогда как я, который не получил ни единой премии хотя бы в виде символических пяти шкробов, вы тут у себя без чьёго-либо ведома учредили премию моего имени. На каком основании? – спрашиваю я. Кто вас уполномочил выставлять меня на всеобщее посмешище, утверждая эту литературную премию? Все члены Президиума и особые почётные гости, сидящие за столом, обтянутым красным сукном, разом всполошились, начали шушукаться и выяснять, кто этот невыдержанный молодой человек, нарушающий столь представительное действо?
Администратор вызвал охрану. Кто-то из сидящих рядом с губернатором из подхалимских соображений громко выкрикнул: «Если умер, то незачем и на сцену выходить». Охрана вытряхнула у Смычкина документы и убедилась, что он не самозванец. Ему вернули красную куртку и красный берет и хотели этапировать до полицейской машины, но Смычкин не сдавался и, надевая на себя красную куртку, продолжал гнуть своё:
– Я пойду лично к Председателю и доложу ему, что вы тут вытворяете у себя на отшибе!
В Президиуме испугались при упоминании Председателя Старой Качели и быстро сменили тон разговора. Все поняли, что Смычкин не шутит. Тут же была отозвана охрана Дворца. Кто-то из учредителей литературных премий взял ответное слово:
– Конечно, вышло недоразумение, но в газете «Старокачельские ведомости» было написано, что Вы умерли, господин Смычкин, – Зная, какой Вы пользовались популярностью в народе, мы решили учредить премию Вашего имени. После того некролога прошло года два. Но если Вы не против, то мы, в виде исключения, можем вручить эту премию и Вам, как дорогому и почётному гостю Усушки. Губернатор Грум-Гржимайло согласно покивал головой со своего почётного места в Президиуме.
– Нет уж, если вручать мне премию, то самую денежную, то есть имени Святого Юстиниана.
– Хорошо, хорошо! – согласились организаторы мероприятия после короткого согласования с губернатором.
– Что касается того некролога, – не унимался Владлен, – то там произошла грубейшая ошибка. Да, я был в том автобусе, в котором кто-то взорвал бомбу. Но меня случайно записали в число погибших. На самом деле я отделался лёгким ушибом и ушёл своим ходом. А кто-то из пассажиров сказал, что лично видел Смычкина, а теперь его, наверное, увезли в морг. Журналист Сверчков из «Старокачельских ведомостей» не удосужился проверить в морге эти сведения и приписал меня к числу погибших. Потом они дали опровержение. Но вы его, как я понял, не читали. И решили, что я вот так вот, ни за понюх табаку, должен был коньки откинуть? Нет уж, дудки!..
Поведение Смычкина показалось слишком уж оскорбительным губернатору Грум-Гржимайло. Он нагнулся и шепнул пару слов на ухо своему заместителю.
После получения литературной премии Святого Юстиниана, составляющую денежную премию, раз в пять превышающую грант за фольклорную экспедицию, Смычкин остался во Дворце ассамблеи отметить удачу. Всем участникам церемонии награждения был уготован прекрасный фуршет в банкетном зале. «Наконец – то, встречу здесь Хренского», – подумал Смычкин, предвкушая решение своей проблемы с лицензией.
«Странно, – думал Владлен, – не иначе как этот Хренский является родственником того, что в наших коридорах власти пробавляется. И оба такие же неуловимые».
Фуршет был отменный. Звучала музыка. Длинноногие девушки в гусарских мундирах с барабанами выделывали невероятные па. Особенно у них искусно получались танцы с весёлыми играми в барабанные палочки. Всем гостям разносили на подносах всевозможные вина и яства, милые дамы улыбались, важные гости раскланивались друг перед другом и говорили комплименты под воздействием винных паров. От улыбок у Смычкина стало сводить щёки и ещё какие-то мышцы лица. Пора было уходить. Он поспешно оделся в гардеробе и вышел на улицу. Дома его потеряли товарищи, которые не могли заснуть, ожидая появления босса. Когда Владлен вошёл, то первый вопрос ему задал наблюдательный Гарик:
– Где ты успел переодеться из красной куртки в чёрное демисезонное пальто?
– И правда, – удивился Смычкин, оглядывая себя. Потом махнул рукой. Бог с ней, с красной курткой. Лучше погляди, что я принёс.
И Смычкин выложил на стол несколько внушительных пачек с самыми крупными купюрами или как их называл Гарик «шкробными палочками». Понятное дело, что у Оси и Гарика вытянулись физиономии. Потом посыпались вопросы, не понятно, от кого какой:
– Откуда столько? Кого ограбил в ночной Усушке? Колись, шеф.
– Не грабил, просто получил литературную премию. Вы же не захотели идти на культурное мероприятие, а я пошёл. Вот и результат. Вы даже представить себе не можете, что я тут узнал про себя.
И восторженный Смычкин рассказал друзьям обо всех злоключениях, которые он перенёс на этой церемонии награждений.
– Вы знаете, кто сейчас в Усушке самые значительные писатели и драматурги?
Сроду не догадаетесь. Вот посмотрите шорт-листы: губернатор, его зам и мэр, а в конце каждого списка есть и два-три писателя. Во, как жизнь повернулась!
В утренних теленовостях сообщили, что ночью недалеко от Дворца народной Ассамблеи нашли избитого мужчину в красной куртке и красном берете. Пострадавшего доставили в местную больницу, и теперь состояние больного стабильно тяжёлое.
– Подожди-ка, Влад, это же твоя красная куртка и твой красный берет. Как получилось, что ты поменялся одеждой с тем несчастным? Может, ты его избил, забрал у него деньги, надел его пальто и слинял, а нам тут байки травишь про какую-то премию?
– Да вы что? Конечно, я отчасти по пьянке, отчасти от счастливого головокружения, надел в гардеробе чужое пальто, но почему избили того, кто оказался в моей куртке?
Смычкин задумался, закурил сигарету, потом хлопнул себя ладонью по лбу:
– Братцы, этим несчастным мог быть я. Это у меня могло бы быть «стабильно тяжёлое состояние». Наверняка кто-то, узнав про большие деньги, решил подстеречь меня и отнять премию. Из награждённых столь внушительной суммой было только четверо: три чиновника высокого ранга и я, у которого ни машины, ни охраны. Тут напрашиваются две версии: либо меня решили просто грабануть, либо местная элита захотела наказать меня за скандал и за настойчивость, которую я проявил на церемонии, вытребовав у них высшую премию имени Святого Юстиниана. Мне думается, надо бежать из Усушки, пока нам ноги не переломали. Я слышал, что народ в этих местах скаредный и крайне злопамятный.
Посовещавшись, друзья решили уехать от греха подальше. Всем понравилась идея разыскать лексического уникума Жоржа Пихенько, который живёт где-то в местечке Осьмушка.
ЗНАКОМСТВО С ПИХЕНЬКО
Утром Пихенько купил большой пакет побелки для деревьев, привязал его к багажнику велосипеда и отправился с рынка к себе домой. Его частный дом в Осьмушке располагался ближе к южной окраине, где в последние годы сельскохозяйственные земли были розданы местным руководством под садоводческие товарищества. Он с горечью думал о том, что Осьмушка неоправданно разрослась, народу летом стало приезжать много – в лес не войдёшь, в пруду не искупаешься. Ягод и грибов поблизости не стало, лес замусорили, самые красивые прямоствольные деревья вырубили, а молодой ельник обломали на укрытие цветов и декоративных кустарников в суровую зиму от лютых холодов.
Трое молодых людей приехали в Осьмушку, сошли с попутной машины и направились к рынку, как им и посоветовал фольклорист из Утруски, не понаслышке знавший Жоржа Пихенько. Сделав изрядный круг около мутного пруда, молодые люди обратились к продавцам, не знает ли кто местного жителя по фамилии Пихенько. Кто-то из пожилых покупателей в соломенной шляпе и безрукавке, с плетёной корзинкой, в которой лежали купленные продукты, сказал, что видел такого:
– Он приезжал на велосипеде, купил молоко с хлебом и подался к другим рядам, где торгуют садовыми инструментами, саженцами и удобрениями.
На вопрос: «А какой он из себя?» житель Осьмушки обрисовал его так:
– Небольшого роста, щупленький, в кепочке. Поставит велик на подножку, поддёрнет штаны и дальше пойдёт. Вон там его ищите, – показал пожилой мужчина в другой конец рынка, растянувшегося вдоль гусиного пруда.
Трое молодых людей, постоянно наступая на гусиный или утиный помёт, прошли к указанным рядам и обратились к продавцу удобрений и химикатов для борьбы с вредителями сада и огорода с вопросом про Пихенько.
Словоохотливый продавец в бейсболке с большим козырьком и майке с упразднённым, но популярным в народе гербом Старой Качели, поведал, что недавно подходил к нему этот мужчина с велосипедом, купил побелку, а пакет при укладке случайно проткнул об острый край велосипедной корзины. Сказал, что только когда этот мужчина отъехал довольно далеко, он увидел белый след и стал кричать ему, но тот не услышал.
– Так что идите по этой белой полоске, просыпавшейся побелки, она и приведёт вас к его дому.
Пихенько по возвращении с рынка прислонил велосипед к шершавому стволу тенистого дуба, занёс в дом пакет с молоком и хлебом и отправился в сарай за лопатой: жена Нюра с вечера ещё попросила перекопать ту часть гряды, с которой ранний картофель уже был постепенно убран и съеден. А, перекопав землю, ему надо было ещё засеять её семенами горчицы, чтобы до конца лета на этом месте поднялся яркий ковёр круглолистой зелени, от которой бегут вредители.
Пихенько не любил, когда ему мешали работать, особенно если он успел настроиться. А сегодня настроя никакого не было, он шёл за лопатой, да как говаривала его Нюра: «Заплеталась нога за ногу».
– Только великий человек может себе позволить столь царственный жест, – указывая на петляющий след побелки, говорит Гарик, шагая впереди группы по широкой улице с выбитой грунтовой дорогой посередине.
Потом белая лента повернула в переулок, окаймлённый с обеих сторон дощатыми заборами, где сквозь штакетник с правой и левой стороны выглядывали то стебли картофеля, то желтеющие плети гороха, то мясистая ботва свёклы. И, конечно, много было цветов: высокие мальвы, пышные георгины, горделивые шляпки цветущих подсолнухов. От солнца, просеивающегося сквозь штакетник, рябило в глазах, но молодые люди безошибочно шли к дому Пихенько по белому напылению, которое легло на землю, поросшую в переулках подорожником, гусиной лапчаткой, пастушьей сумкой и придорожной мшанкой.
– Хорошо, если побелки хватит до самого дома, – выразил сомнение Ося.
– Не надо говорить ничего негативного, оно имеет особенность материализовываться, – предупредил осторожный Смычкин.
Так и получилось. Правда, на выручку пришёл появившийся молодой мужчина с рулоном рубероида. Скинув рулон с левого плеча, он сказал, что у Пихенько будет третий дом за углом налево. Потом смахнул с лица длинные волосы, снова забросил рубероид на плечо и, слегка пригнувшись, заковылял дальше.
– А вот и оно самое, – показывает на большой дом за сетчатым забором Гарик. – Кажется, пришли.
Пихенько обернулся на мужской голос, окликнувший его с улицы. Он приставил лопату к дощатой стене сарая и пошёл к воротам.
Сначала он подумал, что трое молодых людей ищут какой-нибудь подработки: кто готов землю покопать, кто крышу покрыть, кто колодец вырыть на участке. Поскольку у Пихенько денег не было, то все работы он выполнял сам. Если приходилось туго, жена помогала.
Но этих визитёров по виду можно было понять – другого поля ягода.
– Нюра, где ты там? – закричал Жорж, – к нам гости.
– Какие ещё гости? – вышла на крыльцо жена Пихенько. Она вытирала руки о цветастый передник и с удивлением глядела на незнакомых молодых людей, топчущихся на дорожке из бетонных плит. Три сумки и большой, туго набитый баул стояли подле ног.
Когда хозяйка усадила непрошеных гостей на солнечной веранде и стала подносить тарелки с салатом, то Смычкин обратил внимание на деревянную солонку, где у надписи стёрся мягкий знак, и осталось слово «сол».
Он тут же обратился к Гарику:
– Дружище, подай, пожалуйста, сол.
– Чего-чего? – не расслышал Гарик.
– Сол, – говорю, – подай.
– Вот турок! – подвигая левой рукой солонку, язвит Гарик.
– Это не я, а хозяин – турок, – показывает на надпись Владлен. И все трое хохочут над повреждённым словом.
Тут в веранду входит Пихенько. На нём чистая косоворотка и наглаженные брюки. Льняные волосы хоть и зачесаны назад, но всё время норовят упасть на лоб, отчего Жорж держит голову высоко и даже горделиво. Он узнал о цели приезда высоких гостей, и теперь его распирало чувство морального удовлетворения от мысли, что и его лингвистические опыты кому-то понадобились.
(продолжение следует ищите часть 4, глава «В поисках истины»)
Свидетельство о публикации №223102300912